Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Знаки: Фантазм

письма

буквы...

L59

целярию генерала Епанчина переполняет его восторгом: «У вас же

такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас каран-

дашей, сколько перьев, какая плотная, славная

бумага...

И какой

славный у вас кабинет!»

(Многократное повторение прилагательного — частая особен-

ность стиля в ранних произведениях Достоевского — обнаруживает

данном

случае

речевую

слабость писца, который не в силах варь-

ировать слова, попадая в антураж письменности.) Здесь Мышкин

раскрывает генералу Епанчину, озабоченному тем, как бы приис-

кать ему источник существования, свой каллиграфический дар,

который может помочь ему (мнимо обнищавшему князю) получить

канцелярское местечко. На вопрос, хорош ли у него почерк, он

убежденно отвечает: «А почерк превосходный. Вот в этом у меня,

пожалуй, и талант; в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам

сейчас напишу что-нибудь для пробы»

Письменная

проба сопровождается следующим комментарием:

— Ого! —

вскричал генерал, смотря

на

образчик каллиграфии,

представленный князем,

— да

ведь

это

пропись!

Да и

пропись-то

редкая! Посмотри-ка, Ганя, каков талант!

На

толстом веленевом листе князь написал средневековым

русским шрифтом фразу:

«Смиренный игумен Пафнутий

руку

приложил»

Следующий пассаж, поначалу вводимый как пояснение к пробе

пера, содержит мышкинскую концепцию письма, соединяющую

аргументы эстетические, характерологические, а также проистека-

ющие из истории письма. Определенное место принадлежит здесь

эротическому воздействию, исходящему от письменных знаков:

...это собственная подпись игумена Пафнутия,

со

снимка

че-

тырнадцатого столетия.

Они

превосходно подписывались,

все эти

наши

старые игумены

митрополиты,

и с

каким иногда вкусом,

с каким старанием! Неужели

у вас нет

хоть

Погодинского издания,

генерал? Потом

я вот тут

написал

другим

шрифтом:

это

круглый

крупный французский шрифт прошлого столетия, иные буквы

даже

иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных

пис-

цов,

заимствованный

с их

образчиков

(у

меня

был

один),

—

согла-

ситесь сами,

что он не без

достоинств. Взгляните

на эти

круглые

д, а. Я

перевел французский характер

русские буквы,

что

очень

Достоевский

Ф. М.

Собр.

соч.

Т.

.6.

С. 33.

Там

же.

Там же.

С. 38.

160

//.

Территории

фантастического

трудно,

вышло удачно.

Вот и еще

прекрасный

оригинальный

шрифт,

вот эта

фраза:

«Усердие

все

превозмогает».

Это

шрифт

рус-

ский,

писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется

казенная

бумага

важному лицу, тоже круглый шрифт, славный,

черный

шрифт, черно написано,

но с

замечательным вкусом.

Кал-

лиграф

не

допустил

бы

этих росчерков

или,

лучше

сказать, этих

попыток расчеркнуться,

вот

этих недоконченных полухвости-

ков,

—

замечаете,

— а в

целом, посмотрите,

оно

составляет ведь

характер,

и,

право,

вся тут

военно-писарская

душа

проглянула:

раз-

гуляться

бы и

хотелось,

талант просится,

да

воротник военный

туго

на

крючок стянут, дисциплина

и в

почерке вышла, прелесть!

Это недавно меня один образчик такой поразил, случайно нашел,

да

еще где? в

Швейцарии!

Ну, вот это

простой, обыкновенный

чистейший английский шрифт: дальше

уж

изящество

не

может

идти,

тут все

прелесть, бисер,

жемчуг;

это

закончено;

но вот и ва-

риация,

опять французская,

я ее у

одного французского путеше-

ствующего

комми заимствовал:

тот же

английский шрифт,

но чер-

ная

линия капельку почернее

потолще,

чем в

английском,

ан —

пропорция света

нарушена;

заметьте тоже: овал изменен,

ка-

пельку

круглее

вдобавок позволен росчерк,

росчерк

это наи-

опаснейшая вещь! Росчерк

требует

необыкновенного вкуса;

но

если только

он

удался, если только найдена пропорция,

то

эдакой

шрифт

ни с чем не

сравним,

так

даже,

что

можно влюбиться

него

Этот пассаж вызывает

следующую

реакцию:

— Ого!

Да в

какие

вы

тонкости заходите,

—

смеялся генерал,

—

да

вы,

батюшка,

не

просто каллиграф,

вы

артист

Тему продолжают

обсуждать

за завтраком в салоне генеральши,

абсолютно не сведущей в науке письменности. Мышкин еще раз

объясняет ей, смущенной собственным незнанием, все обстоятель-

ства, связанные с каллиграфически процитированным им фраг-

ментом рукописи XIV века, и сообщает дальнейшие подробности

жизни

и деятельности игумена Пафнутия, жившего в пустыни на

Волге, в Костромской губернии, имевшего сношения с Золотой

Ордой и оставившего потомству свою подпись на грамоте. Мыш-

Достоевский

Ф. М.

Собр.

соч.

Т. 6. С.

38—39.

Речь

идет

об

изданном

М.

П.

Погодиным

альбоме

«Образцы

славянорусского

древнеписания»

(М.,

1840—1841),

содержащем

выполненных

К. Я.

Тропининым

литографий

об-

разцами

древнерусского

шрифта.

Там же.

С. 39.

Знаки:

Фантазм

письма

буквы...

161

кин

отвечает согласием на просьбу

Аглаи

сделать каллиграфиче-

скую запись в ее альбоме, хотя та предлагает ему неудобное для кал-

лиграфа стальное перо. При этом он не сочиняет собственного тек-

ста, а пишет под ее диктовку: «Я в торги не

вступаю»

Подробно представленные здесь пассажи содержат — в харак-

терной для Достоевского манере нанизывания — большое количе-

ство намеков, сложно переплетающихся

между

собой и подводя-

щих к смысловому построению целого. Продиктованное

Аглаей

предложение приводит пишущего, еще не посвященного ни в ка-

кие

интриги, в метонимический контакт с намечающимися скан-

дальными событиями; в то же время диктуемое женщиной выгля-

дит как диктуемое самим письмом

Графофилия и каллиграфический артистизм выделяют Мыш-

кина

из числа прочих персонажей как неподражаемого в своей спо-

собности к подражанию — его отношение к копируемым знакам

абсолютно необычно. Для него буквы обладают самоценностным

достоинством, выходящим за рамки чистой медиальности, пригод-

ности знака к употреблению. Мышкину важен их облик, цвет, ва-

рианты их написания и мнемотехнические функции

. Мышкин

цитирует Средневековье, цитирует русскую историю с ее монголо-

татарским игом, ссылается на определяющее в развитии русской

культуры влияние монастырей — и в

ходе

этого цитирования сам

делается представителем и свидетелем этой культуры. Он приносит

ее в салон ХЕК века, становясь в конфликт с окружающим обще-

ством, погрязшим в денежных и любовных интригах, — с этим

обществом, бесцеремонно пытающимся вовлечь его в свои неуря-

дицы. Переступая границы времени и пространства, он соединяет

русский письменный контекст с нерусским, перенося письменные

навыки

из одного языка в другой: «Я перевел французский харак-

тер в русские буквы».

«Характер»

означает здесь

букву

— исконный

греческий смысл, сохраненный некоторыми европейскими язы-

ками.

Далее Мышкин употребляет то же слово в значении «ха-

Достоевский

Ф. М.

Собр. соч.

Т. 6. С. 97.

Об

аспекте диктуемого письма см. ниже, примеч.

51.

См.:

Coulmas

Über

Schrift.

Frankfurt

Main,

1982. S

127.

Автор

ука-

зывает

на

взаимодействие «автобиографических

аллографических знаков»

каллиграфии.

Каллиграфический жест предполагает,

что

знак

своей графи-

ческой форме

уже

наличествует. Этот жест являет собою повторение

(и тем

самым подтверждение аутентичности знака)

одновременно вариацию,

в ко-

торой аутентичность ставится

под

сомнение. Предшествующий знак тоже

яв-

ляется только одной

из

версий пра-формы,

но не

самой пра-формой. Каллиг-

рафические вариации

— это

только приближения

утраченной пра-форме.

В противоположность тому каллиграфические имитаты шрифта, демонстриру-

емые Мышкиным, ссылаются

на

исторически существовавшие начертания

знаков.

162 IL

Территории

фантастического

рактер»

. Функционально определенный военно-канцелярский

почерк обнаруживает

характер,

так что

«вся

тут военно-писарская

душа

проглянула». Достоевский заставляет Мышкина использовать

слово

«шрифт»

(от нем.

«Schrift»),

введенное Петром I и обознача-

ющее реформированный стиль письма,

гражданский

шрифт

итоге возникает определенный анахронизм обозначения, являю-

щийся

своего рода переводом по отношению к средневековой

письменной

культуре

с ее номенклатурой.

Изображение процедуры перевода наряду с эстетизированным

описанием соматики письма («прелесть, бисер,

жемчуг»)

приобре-

тает

особое значение еще и потому, что в переложении латиницы

кириллицу, в этой переплавке

чужого

в свое, можно усмотреть

соприкосновение западно- и восточноевропейской

культуры,

ко-

торое в данном

случае

буквально воспроизводится дешифровкой

знаков

в иной знаковой системе. Однако у Достоевского патетика

этого межкультурного оптимизма приглушена тем, что Мышкин

цаходит свой образчик французского шрифта именно у коммиво-

яжера. Именно об этом шрифте с его отклонениями от английского

оригинала

(чуть

большая чернота,

чуть

скругленный овал) обстоя-

тельно изображает Мышкин, и именно этот образчик вводит его в

такой соблазн своими завитушками — культурные коннотации со-

единяются с эротическими. Сладострастные завитки составляют

полную противоположность простоте, чистоте, внешней элегант-

ности и дисциплине английского письменного образца, что напо-

минает о противоположности маньеризма и классики. В соедине-

нии

завитков и пропорциональности эта противоположность

снимается, и возникает несравненное качество письма, в которое

«можно влюбиться». Подобно комментированию перевода знаков

из

одного кода в

другой,

эти пояснения касательно стилистической

оппозиции

и ее разрешения можно воспринимать как

метатексту-

альный сигнал. Потому что в тексте говорится о всеобъемлющих

процессах перекодировки, к которым приводит чреватое конфлик-

тами соприкосновение различных порядков — моральных, соци-

альных, религиозных. Жертвой этих процессов как раз и становит-

ся

Мышкин. Каллиграфическое искусство, которому он предается

как

артист, заставляет его следовать образцам — факсимильным

рукописям и прописям почерков, — заставляет хранить верность

культуре

изящного письма. Эпилепсия, напротив, переносит его в

состояние эйфории, вневременной экстаз, уничтожающий этот

Франц

Дорнзайф

упоминает

основателя

Коптского

монастыря

Пахомия,

усматривавшего

связь

между

буквами

характерами

своих

учеников

(Dorn-

seiffF.

Das

Alphabet

Mystik

und

Magie.

Leipzig-Berlin,

1925. S. 25).

См.: Щепкин В Н.

Русская

палеография.

M., 1967.

Знаки:

Фантазм

письма и

буквы...

163

порядок. Слабоумие, охватывающее

князя

при виде мертвой Наста-

сьи Филипповны, зарезанной его темным двойником Рогожиным

(ножом,

обычно заложенным у него в книге), выглядит как след-

ствие его отпадения от спиритуального эроса каллиграфии и его

самоотверженной попытки читать и врачевать

чужие

души. Чтение

душ вытесняет изящное письмо.

Дневники

и письма Достоевского

свидетельствуют

о его обо-

стренном интересе к шрифтам, стилям письма, перьям, качеству

бумаги

и сорту чернил. То, что он сам упражнялся в каллиграфии

в переводах записей из одной манеры письма в

другую,

подтвер-

ждают

его черновики

, которые уместно привлечь здесь в качестве

параллели. В противоположность чистовым рукописями (белови-

кам) черновики предлагают изолированную постановку отдельных

букв, пробы почерка, причем прописные и строчные написания, а

также конфронтация кириллических и латинских начертаний со-

здают

игровой эффект". Этот эффект усиливается еще и тем, что

целые слова, по большей части имена, выписываются как кирил-

лицей,

так и латиницей, причем при пользовании обоими алфави-

тами сохраняется специфическая манера каллиграфического на-

чертания, почти перекрывающая разницу

между

ними и словно бы

указывающая на их общее происхождение. В этой игре с взаимо-

переводимостью алфавитов писатель прибегает к одной (впрочем,

не

слишком оригинальной) пуанте, состоящей в силлептически

читаемом буквенном палиндроме: латинское R в зеркальном отра-

жении

дает

русское Я (личное местоимение). R рисуется

дважды

на

одной странице, доведенное штриховкой до зримой пластичности,

сопровождается N, которое может быть совмещено с русским И,

если сдвинуть средний диагональный штрих: таким образом, эта

См.:

Баршт

К.,

Тороп

П.

Рукописи Достоевского. Рисунок

каллигра-

фия

Труды

по

знаковым системам. 1983. Вып.

16. С.

135—152.

русской

традиции см.:

Meyer

Н. Die realisierte

Travestie

und die tra(ns)vestierte Realisierung.

Arabeske

und Groteske

Puskins Manuskripten

Beispiel

von

«Domik

Kolom-

ne»

Klartext und

Arabeske.

125—142.

Напрашивается сравнение

наброс-

ками

(brouillons), опубликованными

каталоге: Institut

des

Textes

Manuscrits

Modernes/ Centre National

de la

Recherche Scientifique. Paris, 1988. Лозунг

обоснованию «генетической поэтики» выражен там следующим образом: «Ма-

нускрипт: объект поиска»

(р. 3).

А. Г.

Шицгаль

книге «Русский типографический шрифт» (М.,

1874;

переиздание: М., 1985) приводит образцы шрифта XDC века, демонстрирующие

соседство кириллических

латинских букв,

также существование различных

моделей шрифтов. Ср. примеры заголовочных шрифтов

из

книги образцов

из

буквоотливной мастерской Лемана

(СПб.,

1862. С. 150) и из

книги образцов

Академии наук

(СПб.,

1870),

которой фигурирует,

числе прочих,

и имя

«Достоевский». Надо полагать,

что

Достоевскому были известны подобные

книги

образцов.

164

//. Территории

фантастического

графема

тоже

зеркальная (и на лексическом уровне являющая со-

бой соединительный союз). Эти переводы из одного алфавита в

другой

порождают что-то вроде игровой семантики, которая может

считаться общим свойством

всех

знаковых операций. В некоторых

черновиках Достоевский

дает

целый набор букв и шрифтов и раз-

ных версий текста, записанных курсивным почерком для частно-

го употребления, или скорописью, а рядом с ними — изображения

голов и готических окон, причем иногда ему

удается

комбинация

письменных и изобразительных знаков, структурирующая писчую

поверхность страницы и обладающая самоценным эстетическим

качеством. Общей чертой

всех

этих каллиграфем и готических ар-

хитектурных цитат является самоценная вещность, а также напо-

минающая арабески орнаментальная

структура,

корреспондирую-

щая

с орнаментально-гротескными начертаниями голов

100

. Этот

графический синкретизм, оперирующий пером и чернилами и

организующий страницу не линейно, а в двухмерном пространстве,

подобном таблице, придает знакам соприкоснувшихся графиче-

ских и буквенных кодов семантические нюансы, ведущие к суще-

ственным изменениям их привычной функции. Так,

голову

Сер-

вантеса можно воспринимать как инициал или пиктограмму (ср.

переклички с донкихотовской фигурой

князя

Мышкина

101

), распо-

лагающуюся на писчей поверхности листа, испещренной начерта-

ниями

слов

«литература»,

«Петербург»

и «Семипалатинск», место

сибирской ссылки

102

, причем один из завитков заглавного «П» со-

прикасается с кончиком бороды Сервантеса, превращая портрет в

арабеску (илл. 11). Голова Россини, в окружении многочисленных

кириллических «Ж» (одна из самых каллиграфически привлека-

тельных букв русского алфавита!), надписи латиницей

«Rossini»,

кириллических

«Урусов»,

«Москва»

и снова латинически-француз-

ского

«Peterbourg»,

находится на листе, который начинается поме-

той «Notabene», содержит критические, объемно прорисованные

треугольники и

вверху

и внизу ограничивается рукописными строч-

ками,

задающими внимательному дешифровщику нелегкое задание

100

Оказавшись рядом, орнаментики знаков

фигур вызывают ассоциации

их

арабским

римским происхождением. Заново обоснованное разграниче-

ние

между

арабеской

гротеском см.

работе:

Kotzinger

Arabeske

—

Groteske:

\ersuch einer Differenzierung

Klartext und

Arabeske.

219—228.

101

образе идиота Мышкина, юродивого

во

Христе, мученика, наделен-

ного мессианскими чертами, обнаруживаются некоторые точки соприкосно-

вения

героем Сервантеса.

102

данном

случае

имеет место автобиографическое сообщение, порож-

даемое исключительно чистописанием имен существительных. (Сочинитель-

ство

ссылке, откуда Достоевский просит

присылке книг; мечта

возвра-

щении

литературные края.)

Знаки:

Фантазм

письма

буквы...

165

(илл.

12). На некоторых

других

листах изображены физиономии,

словно бы припечатывающие путаницу горизонтально и вертикаль-

но

расположенных строчек. Особенно сильное действие произво-

дит изображение головы, вырастающее из группы строчек и вос-

принимающееся как портрет одного из персонажей романа — и

одновременно как невозможность портрета.

Архитектурные элементы тщательно прорисовываются наподо-

бие очень больших инициалов. Их арабесковая структура не толь-

ко

сближает их с буквами, но заставляет соприкоснуться

друг

другом

— точно так же как культуры, которые они представляют:

готический стиль и русская церковная орнаментика, использующая

растительные орнаменты

103

. Таким образом, архитектурные алфа-

виты приходят в соприкосновение

друг

с другом. Часто встречают-

ся

названия городов — Москва-Moscou, Петербург-

Ре te

rbourg,

Paris, London, Семипалатинск, — но еще чаще имена собственные.

Целая

страница прямо-таки узурпируется каллиграфическими уп-

ражнениями

в написании имен: Julius Cesar, Tiberius, Claudius,

Nero,

Gaius Caligula, а также конкурирующими латинскими и кирил-

лическими написаниями Constantino-Constant-Constantinopolis-

Константинополь

(илл. 13). Имена расположены в пространстве

страницы, они не выстраиваются в линейно читаемый ряд, и их пе-

речисление призвано не столько воскресить эпоху поздних римс-

ких императоров

104

, сколько дать впечатление жутковатой, лишен-

ной

четкого образа непосредственности, в которой звучание имен

погашается их графическим начертанием. Отсутствие образа и не-

посредственность — эти черты присущи всем собравшимся здесь

знакам,

так как дело заключается не в репрезентации чего-то ино-

го, а в самоэкспонировании знаков, в их самообразах, арабесковое

обоснование которых освобождено от миметического принужде-

ния.

Ощутимое в этих листах удовольствие от воспроизведения оп-

ределенного шрифта, от опережающего мысль движения пера по

103

ходе

инженерного обучения Достоевский усвоил также архитектур-

ное

черчение. Предпочтение

своих рисунках он отдавал готике. Как для мно-

гих предшествующих

последующих русских писателей, центральное значе-

ние

имел

для

него при этом Кельнский собор.

104

Впрочем, исторические коннотации здесь очевидны. Константин

—

основатель Константинополя, Византии

как

Второго Рима, наследницей

ко-

торого стала

идеологии русского мессианизма

уже

начиная

с XV

века Мос-

ква,

Третий Рим. Графическую тематизацию города предложил

известной

поэме

«Константинополь» футурист Василий Каменский.

105

Поэтика набросков Достоевского заставляет вспомнить

«каракулях»

Виктора Гюго (см.:

Bremer

Th.;

Oesterle

Arabeske

und

Schrift.

Victor

Hugos

«Kritzeleien»

als

Vorschule

des

Surrealismus

Zeichen zwischen Klartext

und

Arabeske.

187-218).

166

//.

Территории

фантастического

бумаге

105

, от буквенных пастишей и знаковых каприччио дополня-

ется частым использованием скрытых в букве семантических воз-

можностей.

И то и

другое

— скрибентистский гедонизм и интер-

претацию знаков — можно возвести к романтическому пониманию

письма,

засвидетельствованному Достоевским в дневниках и пись-

мах к

брату

106

В рамках такого понимания литература выглядит как

попытка

возместить утраченное искусство читать в книге природы,

а используемые для этого письменные знаки — как наделенные та-

инственным

собственным смыслом знамения ускользающей от

толкования

природы и ее правды. Пишущие герои Достоевского —

это

мечтатели, двойники, безумцы, не имеющие прочного места в

жизни

и обществе, — герои, страдающие от своего уединения и

пытающиеся его преодолеть. Он сам, писатель Достоевский, за-

печатлевает то, что диктует его перу интуиция, — каллиграфию

вдохновения.

«...Светлые

мысли просятся из меня на

бумагу»;

«Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из

души»

107

106

Расшифровать тайны книги мироздания можно

при

помощи книги

души: «Человек есть тайна.

Ее

надо разгадать

[...]»

{Достоевский

Ф.М. Поли,

собр. соч.:

В 30 т. Т. 28, 1. Л.,

1985.

С.

61—63.

№ 26). В

согласии

романти-

ческим восприятием Шекспира, Достоевский провозглашает

его

расшиф-

ровщиком этой книги.

письме

брату

от 27

августа

1849

г. он

сочувственно

упоминает статью Ап. Майкова

«Отечественных записках»,

которой утвер-

ждается, что для Шекспира моральное бытие человека было раскрытой кни-

гой. Поэт, приближающийся

истине, угадывающий

ее, это

«инициатор»,

окруженный «сокровенными тайнами природы» (там же,

с.

449). Классическое

повторение темы мира как книги

дал

Набоков

«Подлинной жизни Себасть-

яна

Найта»:

«Ответ

на все

вопросы жизни

смерти,

—

"совершенное реше-

ние",

—

оказался написанным

на

всем

привычном

ему

мире:

все

равно как

если

бы

путешественник понял, что дикая местность, которую он озирает, есть

не

случайное скопище природных явлений,

страница книги,

на

которой рас-

положение гор,

лесов,

полей,

рек образует связное предложение; глас-

ный

звук озера сливается

согласным шелестящего склона; изгибы дороги

пишут свое сообщение округлым почерком... Так путешественник

по

слогам

читает ландшафт,

смысл

его

проясняется,

точно так

же

замысловатый ри-

сунок человеческой жизни оборачивается монограммой, теперь совершенно

понятной

для

внутреннего ока, распутавшего переплетенные

буквы»

(Набо-

ков В. Подлинная жизнь Себастьяна Найта. Под знаком незаконнорожденных.

Николай

Гоголь. СПб., 1999.

С. 170

(пер. СБ. Ильин)).

107

Достоевский

Ф.М. Поли. собр. соч.:

В 30 т. Т.

28,

1. С.

131, 139; № 67,

(письма

от

20 октября 1845

1 февраля

1847).

Если Мышкин записывает дикту-

емое предложение, подчиняясь при этом еще

диктату каллиграфической ма-

неры,

то

автор Достоевский говорит

диктате вдохновения, направляющем его

перо.

Это подчеркивание непроизвольности опять-таки роднит его

Виктором

Гюго.

Авторы

новейшего исследования, посвященного черновикам Гюго, ин-

терпретируют его спиритические сеансы,

во

время которых маленький каран-

даш вычерчивал фразы

рисунки

соотношении

его арабесками,

выдвигают

Знаки:

Фантазм письма и

буквы...

1_67

Однако в целом его понимание письма нельзя свести исключи-

тельно к романтическим аспектам. Представляется, что Достоев-

ский

(особенно в том, что касается квалифицирования шрифтов)

следует

определенной русской традиции, основные концепты ко-

торой обнаруживаются в философии письма Николая Федорова

108

В федоровской графософии становится явной черта, у Достоевско-

го скрытая за арабесками и семантической игрой и проступающая

разве что в рассуждениях каллиграфа Мышкина о навыках письма

разных странах, — а именно: письмо как саморепрезентация оп-

ределенной

культуры.

С точки зрения Федорова, для истолкования

культуры

важно не только то, что выражают типичные для опреде-

ленных эпох стили письма, но и их именование. Шрифт — это

метонимическое выражение

культуры.

Так,

устав,

употреблявший-

ся

XI—XIV

веках (эпоха имитируемого Мышкиным почерка игу-

мена Пафнутия),

свидетельствует

о доверительной обращенности

буквам, тщательное и медленное вырисовывание которых вос-

принимается

как

труд

на благо

мудро

устроенного общества.

предположение,

что

Гюго предвосхитил концепт «автоматического письма»

{Bremer

Th.;

Oesterle

G. Arabeske und

Schrift.

S. 202).

Достоевский

следует

не

столько диктату спиритизма, сколько более традиционному диктату вдохнове-

ния.

Между

тем его

младший современник Александр Аксаков опубликовал

подробные описания сеансов спиритического письма

пишущих медиумов

книге

«Материалы для суждения

об

автоматическом письме»

(СПб.,

1899).

Со-

чинения

Аксакова

на

темы анимизма, спиритизма

медиумизма читались

конце

ХГХ века также

во

Франции, хотя мне не удалось

определенностью

уста-

новить,

публиковалось ли по-французски указанное сочинение. Неисследован-

ным

остается

влияние этой книги Аксакова

на

русскую литературу

века,

которой мотивам

«диктуемого»

«автоматического» принадлежит немалое

ме-

сто. Ср. строчки Анны Ахматовой

из

стихотворения «Творчество» (1936; цикл

«Тайны ремесла»): «продиктованные строчки ложатся

белоснежную

тет-

радь»

— и

мандельштамовскую интерпретацию Данте:

«Он

пишет под диктов-

ку,

он

переписчик,

он

переводчик...

Я,

кажется, забыл сказать,

что

"Комедия"

имела предпосылкой

как бы

гипнотический сеанс.

Это

верно,

но,

пожалуй,

слишком

громко. Если взять

это

изумительное произведение

под

углом пись-

менности,

под углом самостоятельного искусства письма, которое

в 1300

году

было вполне равноправно

живописью,

музыкой

стояло

ряду самых

ува-

жаемых профессий,

то ко

всем

уже

приложенным аналогиям прибавится

еще

новая

—

письмо под диктовку, списыванье, копированье»

{Мандельштам

О.

Разговор

Данте

Мандельштам

О.

Соч.:

В 2 т. М,

1990.

Т. 2. С.

248—249).

Об

Аксакове

см.

также далее,

главе

«Медиум».

Более аналитический подход

феномену автоматического письма обнаруживает Уильям Джеймс

статье

«Notes

Automatic

Writing»

(1889)

{James

The

Works.

Vol. XVI: Essays in

Psychical Research. Cambridge, Mass.,

1986. P.

37—55).

los философия письма изложена

на

нескольких страницах основного

тру-

да Федорова, «Философия общего

дела» (Т. 1. М., 1906; см.

также переизда-

ние:

Paris, 1985).

168

//.

Территории

фантастического

«...Буквы

эти не теснили, не давили, и не сливались одна с

другой,

потому что и производились неспешно, неторопливо, производи-

лись

как

труд,

в коем видели благословение, а не проклятие...»

109

скорописи,

возникшей параллельно с

полууставом,

сменившим в

XV—XVII

веках уставный шрифт, словно бы зафиксировала себя

культура

в стадии упадка. «Скоропись, урезывая буквы, как урезы-

вают

в ту же эпоху платье, как сокращаются церемонии и обряды,

лишает их (буквы) величия; лишаются величия и люди, свергнув-

шие

иго

устава

и предавшиеся суетливой, лихорадочной деятель-

ности,

мельчающие в ней, обезличивающиеся и сливающиеся в

толпу,

подобно буквам, обезличивающимся и сливающимся при

скорописи,

при спешном письме»

110

. Рукописный шрифт, заодно

ложно понятой идеей прогресса, вытесняет упорядоченность

древнерусской

культуры

— уже одни только обозначения шрифтов

выдают

историю распада.

Устав

был связан с порядком, законом

правилом. Само название

устав

интерпретировало алфавит как

набор знаков, сопоставимый с законодательным текстом. Из него

следовало отбирать и письменно фиксировать нужное.

Скоро—

как

часть обозначения нового шрифта не только показывает

переход

от

религиозного к секуляризованному обществу, но и отрицает реп-

резентирующий характер письменных знаков, обещая взамен лишь

ложную ценность. Ложные знаки

свидетельствуют

о ложной

действительности

культуры,

в то время как позитивные знаки —

буквы русского

устава

или европейской готики (подобные готи-

ческим

соборам) являются

ручательством

в цельности и святости

культуры.

Эстетика порядка/беспорядка, чувственная спиритуальность

знаков,

непосредственная явленность

культуры,

обретшей самое

себя или теряющей свои очертания в расплывающемся

шриф-

те, — эти аспекты позволяют охарактеризовать концепцию Фе-

дорова как концепцию

культурных

форм письма. Обретая само-

выражение в шрифте,

культура

воскрешает своих мертвецов.

109

Федоров

Н. Философия общего дела.

Т. 1.

Paris, 1985.

С. 24.

110

Там же.

С. 24.

Федоров противопоставляет индивидуализированно-раз-

дельное написание букв

их

слиянию

скорописи.

том,

что

греки

не

знали

разбиения фразы

на

слова

что лишь римляне положили этому начало, начав

ставить знаки

между

лексемами,

см. в

работе:

Meschonnic

Я.

Des mots

et des

mondes. Dictionnaires,

encyclopédies,

grammaires,

nomenclatures.

Paris,

1991. Для

греков, как

для Федорова,

на

первом месте стоят

не

границы слов,

грани-

цы

grammata.

Соединение букв для записывания слова приводит

отчетливо-

му разделению слов

и тем

самым

преобладанию лексемы

по

отношению

графеме. (Русское

грамота

—

искусство письма

чтения,

сам документ

придачу — происходит

от

греческого

grammata.)