Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Знаки:

Фантазм письма и буквы... 149

чает

себя скрупулезное описание процесса письма

— как из

пер-

спективы охваченного увлечением писца,

так и из

отстраненной

перспективы наблюдателя. Центральное значение принадлежит

здесь педантическому изображению графемы, уподобляющемуся

процессу вырисовывания,

котором буква фигурирует одновре-

менно

как означаемое

означающее. Достоевский

Набоков

вы-

работали когерентный лексический запас для семантического поля

«письма».

Сюда

входит

описание процесса письма: начиная

кон-

чика пера

—

через обмакивание

его в

чернильницу

—

вплоть

до

скольжения

по

странице;

сюда

входят

также характерные особен-

ности письменных принадлежностей (перья, чернильницы, сорта

чернил, качество

бумаги)

вариации манеры письма

. Наряду

нарративным показом удавшихся

или

неудавшихся письменных

актов

экфразисом сцены письма Набоков разрабатывает

модус

изображения, позволяющий проследить линии букв

учитываю-

щий

их

соматику

семантику. Типы шрифта описываются

в их

начертательно-изобразительном качестве,

соотнесенности

теми

игровыми

магическими контекстами,

которых им принадлежала

определенная роль,

и к

тому

же

нередко семантизируются посред-

ством указания

на их

мифогенез.

Неудивительно,

что

тексты,

которых буквы

выступают

как

актеры, применяют буквы

не

только

как

инструменты записыва-

ния,

но и

энергично пытаются использовать

их

символический

потенциал или различные аспекты

их

знаковой функции. При этом

значение знака может возобладать

над его

обликом,

или

наоборот.

Азбуки

(абэцедарии), выступающие

как

генеративные матрицы,

отдельные буквы, передающие тайные послания или экспонирую-

щие

их

иконический облик,

—

это

две

крайние точки, намечающие

пределы,

которых может осуществляться обращение

со

знаками.

В придачу

тому

они

выступают

еще и в

роли фантазмов. Буквы

становятся носителями того,

о чем

умалчивает текст. Жуткие,

та-

инственные,

угрожающие, чудовищные

или

многообещающие,

буквы принимают

те

функции, которые

остальных

случаях

свя-

зываются

привидениями, выходцами

из

могилы, обманчивыми

призраками,

потерянными тенями, отражениями

зеркале, виде-

ниями

во

сне

наяву.

качестве симулякров буквы

—

обладающие

двумя

или более значениями

—

ускользают

от

точного определения.

Алая

буква

А в

романе Готорна обнаруживает способность

многократным прочтениям, являясь

на

ткани,

на

коже

и в

небе.

Борхесовский

алеф,

обещание тотального знания,

— это

одновре-

Ср.: Lachmann

RA)

Cryptogrammic Paperchase: Dostoevskijs «Ein schwaches

Herz»;

Mythos oder Parodie: Buchstabenspiele

Nabokovs «Einladung

zur

Enthauptung»//

Gedächtnis

und

Literatur.

404—463.

150 //.

Территории

фантастического

менно

истинный и лживый образ. Дробящееся в разные перспек-

тивы, касающееся и прошлого, и

будущего,

и всех мыслимых про-

странств человеческого опыта, мгновенное видение универсума

показано

через алеф, который оказывается ложным. Эта буква,

нагруженная фантастической семантикой, как некий всезнак,

скрывает свой облик. В этом отношении она

ведет

себя иначе, чем

готорновское А, демонстрируемое в роскошной вышивке, иначе,

чем буквы Набокова,

будто

бы выставляемые им для иконическо-

го и семантического показа. Буквы высвобождаются из контекста

письма, отказывают тексту в подчинении — или узурпируют те

послания,

о которых умалчивают тексты. Они и скрывают, и рас-

крывают.

В дальнейшем

будут

проанализированы некоторые из уже упо-

мянутых прозаических текстов, в которых буква приобретает се-

мантически ключевую роль, процесс письма или создания рукопи-

си

ведет

действие вперед, а отдельные знаки, наделенные тайной

миссией,

становятся центральными пунктами в развитии сюжета.

Исходя из этой «скрибентистской» перспективы,

будут

подробнее

рассмотрены две повести петербургского цикла Гоголя, «Идиот»

Достоевского и

«Алая

буква»

(«The Scarlet letter») Готорна.

двух

своих «петербургских повестях» Гоголь представляет

протагонистов пишущими. Акакий Акакиевич Башмачкин в «Ши-

нели» и Поприщин в «Записках сумасшедшего» получают на сво-

их маленьких департаментских должностях скромное жалованье,

побуждающее их к столь же скромной жизни. Они репродуцируют

сами себя в своем переписывании, и их восприятие мира опреде-

ляется красиво списанными повторениями служебных

бумаг,

со-

держание которых ускользает от их понимания. Но случаются и

такие мгновения, когда забота о чистописании и красивом воспро-

изведении

вдруг

обращается в особую привязанность к отдельным

буквам — привязанность, заставляющую забыть, делающую безраз-

личным копируемый текст или, вернее, его словесный облик. Пе-

реписчик, после тщательной подготовки писчих принадлежностей

приступивший к своим привычным обязанностям,

вдруг

оказыва-

ется эмоционально затронут, прямо-таки эротически возбужден

видом особо удавшейся буквы — и застывает в состоянии блажен-

ного счастья. Начертанный им знак

дает

ему изведать восторг

вдох-

новения

и роскоши. Акакий Акакиевич открывает в переписыва-

нии

«разнообразный и приятный мир»

, поглощающий его до

такой степени, что он не в состоянии или не

хочет

исполнять но-

Гоголь Н.В.

Собр.

соч.: В 9 т. М., 1994. Т. .3-4. С. 111.

Знаки:

Фантазм

письма и

буквы...

15_1

вое задание, порученное ему было в порядке поощрения: изменить

переписываемом документе заголовок и вместо глаголов в первом

лице поставить третье. Потому что его страстное внимание устрем-

лено исключительно на

знаки.

Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него

были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой:

подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице

его, казалось, можно было прочесть всякую

букву,

которую выво-

дило перо его

Переписчик

на уличной строке, с буквами на странице лица,

не

позволяет себе никакого рассеяния — он буквально сливается с

переписыванием.

Написавшись

всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при

мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра?

Мечта о новой шинели, этот мистический и одновременно эро-

тический

соблазн, своротила его было с привычного пути:

Один

раз, переписывая

бумагу,

он

чуть

было

даже

не сделал

ошибки,

так что почти

вслух

вскрикнул

«ух!»

и перекрестился

Сделавшись обладателем вожделенного эротико-мистическо-

го объекта, ради которого он прошел через опыт аскезы, Акакий

Акакиевич прерывает свое переписывание, чтобы немного предать-

ся

праздности и снам наяву, в которых образ новой шинели вытес-

няет

образы букв.

Пообедал он весело и после обеда уж ничего не писал, ника-

ких

бумаг,

а так немножко посибаритствовал на постеле, пока не

потемнело

После

того как у него похищают новый объект любовного том-

ления,

он умирает от тоски и оставляет помимо скромного имуще-

ства «пучок гусиных перьев» и

«десть

белой казенной

бумаги»

Гоголь

КВ.

Собр.

соч.:

В 9 т. М.,

1994.

Т. 3-4. С.

111-112.

Там же.

С. 113.

Там же.

С. 120. Об

аспекте либидо

Гоголя см.: Murasov

Orthographie

und

Karneval. Nikolaj Gogol's schizoides Schriftverständnis

Wiener Slawistischer

Almanach. 1997.

Bd. 39. S.

85-105.

Гоголь

К В.

Собр.

соч.

Т. 3-4. С. 123.

Там же.

С. 131.

152

//.

Территории

фантастического

Затем история принимает оборот, самим повествователем обо-

значенный

как фантастический: ограбленный, который прежде,

заикаясь

в присутствии «значительного лица»

, не сумел предъя-

вить иск на преследование грабителей, теперь является в грозном

облике мстящего мертвеца и срывает шинели с плеч. Может пока-

заться, что Гоголь расстается с тематикой письма и буквы. Но

именно

изображение сладострастного копирования, которому

прежде предавался протагонист, помогает обнаружить в повести

(интерпретировавшейся то однозначно — в социально-критичес-

ком

духе,

то многозначно — как житие или антижитие святого

)

прежде не отмечавшийся аспект, позволяющий воспринимать фан-

тастический финал не как романтический привесок к реалистичес-

кой

повести, а как ее пуанту. То, что буквенническая работа бого-

угодна, а вожделение к шинели исходит от лукавого, неоднократно

подчеркивается в тексте. Бог посылает герою переписывание на

завтра, едва не сделанная ошибка заглаживается крестным знаме-

нием.

В противоположность тому портной — персонаж, наделен-

ный

атрибутами черта, — подбивает Акакия Акакиевича возжелать

нового одеяния. Облачившись в него, герой оказывается заброшен-

ным

в пустыню большого города (ад) и лишается своего имущества,

похищенного двумя темными личностями (обитателями ада). Он

умирает, не найдя

покоя,

— стало быть, он осужден на то, чтобы

быть выходцем из могилы и гоняться за утраченной «возлюблен-

ной». Эта возлюбленная (не случайно слово «шинель» женского

рода),

к обладанию которой Акакий Акакиевич готовится, с одной

стороны отшельнически анахоретствуя, с другой стороны — чув-

ственно вожделея ее, представлена как ложная. Она, как вообще

все женщины у Гоголя, «влюблена в

черта»

(по словам Поприщи-

на

из «Записок сумасшедшего») и ввергает героя в несчастие. (Пис-

карев в «Невском проспекте», после того как его небесная возлюб-

ленная

оказывается проституткой, искупает свое заблуждение

самоубийством.) Соитие с шинелью подготавливается в повести

как

мистическое переживание — и тем не менее исходит от черта.

Гоголь здесь, как и в

других

текстах, намеренно запутывает эту ам-

бивалентную ситуацию, намечая различные возможности истолко-

вания.

Попавшийся в сети черта и возлюбленной не находит покоя

христианской могиле — он ввергает в страх и трепет ночные ули-

«Значительное лицо» наделено атрибутами черта. Дмитрий Чижевский

расшифровал стершееся лицо

на

табакерке как обозначение «безликого»,

суб-

ститут черта

(Tschizewskij

Gogol'-Studien

Tschifewskij

Gogol'

— Tur-

genev

— Dostoevskij

—

Tolstoj. Zur russischen Literatur

des 19.

Jahrhunderts

/ von

Busch, H.-J. Gerigk

u. a.

(Hrsg.).

München,

1966. S.

57-126).

Ср.:

Эпштейн

М.

значении детали

структуре образа. «Переписчики»

у Гоголя

Достоевского

Вопросы литературы. 1984.

№ 12. С. 141.

Знаки:

Фантазм

письма и

буквы...

153

цы

Санкт-Петербурга. (Мотив выходца из могилы часто встреча-

ется в фантастических повестях Гоголя.)

В противоположность тому, облик чистых, надежных букв не

есть лживый облик. Истинность букв находит подтверждение в

каждом случае, когда они повторяют письменно зафиксированное,

зарученное свидетельством, не подлежащее сомнению. Копирова-

ние

превращается в ритуальное действо и, подобно ему, позволяет

предаться страстному самозабвению, скрибентистскому гедонизму,

отказу от самого себя во имя сакрального и во имя прекрасного.

В своем каллиграфическом служении документам, представляю-

щим

символический порядок и ниспосылаемым начальником де-

партамента, а в конечном счете — Богом, Акакий Акакиевич дока-

зывает свою веру в знаки еще и своей полной неспособностью к

заменам и модификациям предписанного. Подобно староверу, он

настаивает на извечной данности буквы

. (Между прочим, старо-

веры — самые старательные переписчики в русской культуре. До

сих пор они с буквальной точностью переписывают свои священ-

ные тексты и считают книгопечатание изобретением дьявола.) Бла-

гоговейно повторяемые им знаки проступают на его лице, свиде-

тельствуя тем самым, что Акакий Акакиевич несет в себе дивный

порядок

алфавита. Гоголь отказывает своему чудо-переписчику в

даре красноречия — это тоже можно соотнести с характерным для

староверцев отказом от подчинения, с той риторической аскезой,

пример которой

дает

своим «вяканьем» протопоп Аввакум

. Язык

Акакия Акакиевича отказывается служить ему в присутствии вы-

сокопоставленных особ, он выдавливает из себя бессмысленные

частицы, громоздит анаколуфы и умолкает. Это поведение, воспри-

нимающееся как дефект речи или патология, тоже вписывается в

контекст апофатической традиции, с которой соприкасается (со-

гласно новым интерпретациям) и сам Гоголь как читатель бароч-

но-мистических текстов

. Структуру аргументации в его повести,

Борьба реформированной церкви

со

староверами происходила также

на

уровне сигнификантов.

В то

время как никонианцы осуществляли ревизию

сигнификантов,

староверы настаивали

на

каноническом наследовании знаков.

Отпадение

от

знаков было равнозначно отпадению

от

старой веры,

несоблю-

дение модернизированной орфографии могло повлечь

за

собою преследования.

Не

дух

буквы,

сама буква могла стать

— в

буквальном смысле слова

—

смер-

тельной. (Свидетельством веры являлось, например, старообрядческое напи-

сание

«Исус»

реформистское написание

«Иисус».)

Ср.:

Лахманн

Р.

Демонтаж красноречия. Риторическая традиция

и по-

нятие поэтического. СПб., 2001.

С.

25—44.

См.:

Tschizewskij

D.,

Shapiro

N..

Gogol'

and the

Baroque.

Ann

Arbor,

1988;

Гончаров

С.

Творчество Гоголя

традиции учительной культуры. СПб.,

1992.

154

//. Территории

фантастического

«низком

герое»

которой апофатическое «вяканье» и почитание

предзаданных, явленных знаков взаимодополняют

друг

друга,

мож-

но

изложить следующим образом. Нельзя безнаказанно покинуть

царство истинных знаков, скрепленных ручательством верности и

дающих такое ручательство. Нельзя безнаказанно прекратить свое

служение им. Неистовствующий выходец из могилы совершает

апостольское служение алфавиту. Неиспользованные писчие перья

неисписанные листы служебной бумаги — вот все его наследство,

свидетельствующее о его отпадении от веры.

В гротескно-фантастической повести «Записки сумасшедше-

го», соединяющей, подобно другим «петербургским повестям»,

комическое и аллегорическое, речь идет об извращении знаков, их

своеобразном применении и об интерпретации, упорно ставящей

их с ног на голову — причем такое истолкование знаков распрост-

раняется заодно и на весь мир.

Поприщин,

сходящий с ума автор

дневника, наивно повествует об упущениях, в которых упрекают

его как переписчика:

что

это у

тебя, братец,

голове всегда ералаш такой?

Ты

иной

раз метаешься

как

угорелый, дело подчас

так

спутаешь,

что сам

сатана

не

разберет,

титуле поставишь маленькую

букву,

не выс-

Повредившийся в уме герой Гоголя набредает на переписку

двух

собак, лапам которых далось искусство письма — факт, кото-

рый он комментирует с некоторым изумлением (о говорящих зве-

рях ему еще приходилось слышать, но не о пишущих):

еще в

жизни

не

слыхивал, чтобы собака могла писать.

Пра-

вильно

писать может только дворянин.

Оно

конечно, некоторые

купчики-конторщики

даже крепостной народ пописывает

иногда;

но их

писание большею частью механическое:

ни

запятых,

Поприщину

попадается на глаза «довольно четкое» письмо,

почерк которого выдает

«что-то

собачье». Далее он констатирует:

«Письмо писано очень правильно. Пунктуация и даже буква ? вез-

де на своем месте»

. Потом снова: «Чрезвычайно неровный слог.

Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как

следует,

а кон-

чит собачиною»

. Дневниковые записи безумца несут все более

Гоголь

Н. В.

Собр.

соч.: В 9 т. М, 1994. Т. 3-4. С. 148.

Там же. С. 150.

Там же. С. 155.

Там же. С. 156.

Знаки:

Фантазм

письма и буквы... \55_

сбивчивые даты:

«Года

2000

апреля 43 числа», «Мартобря 86 чис-

ла. Между днем и ночью», или «Никоторого числа. День был без

числа», или «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт

знает что такое», и под конец: «Чи 34 ело Мц

гдао»,

а под этой стро-

кой

— перевернутая надпись

«Февраль»

и число 349. Возомнив себя

испанским

королем, герой подписывает в департаменте одну бу-

магу

на том месте, где обычно подписывает директор: «Ферди-

нанд

VIII». Обуянный манией величия, он усматривает в мучени-

ях и принуждениях, которым его подвергают в сумасшедшем доме,

строгость испанского придворного церемониала.

Герой Гоголя не различает и извращает знаки, но в то же вре-

мя

сам стремится изобличить обман знаков: «Я советую всем на-

рочно

написать на

бумаге

Испания, то и выйдет Китай»

. Не толь-

ко

извращение сигнификантов, их перестановка и искажение, но

также их полная замена (Фердинанд VIII вместо

Поприщина),

пер-

формативно

развертываемая метафорика бессмыслицы (Испания

как

Китай) и уничтожение ожидавшихся обозначений (дни без

даты) представляют некую сбивчивую семиотику, расторгающую

contrat

social

между

знаком и означаемым. Конвенциональность и

мотивированность

уступают

место неконтролируемой произволь-

ности.

Знаки переходят во владение собак. Отказ правильно ста-

вить знаки вызван происками черта. Из переписчика Гоголь

делает

Поприщина

автором дневника, позволяя ему покинуть предписан-

ный

и согласованный порядок знаков. Герой

орудует

буквами и

цифрами,

делая записи, нередко завершающиеся анаколуфами или

апофатическим

«молчание, молчание, молчание». В этом беспоряд-

ке

знаков мир, расклеившийся по швам в сознании безумца, дела-

ется недостижимым и непостижимым. Сумасшедшее письмо не

только в буквальном смысле ставит с ног на голову название месяца

«февраль», но и комментирует само себя. Потому что в предложе-

нии:

«нарочно написать на

бумаге

Испания, то и выйдет Китай»

важна не только приводящая в замешательство замена сигнифи-

кантов,

но и скрытая в слове «Испания» анаграмма «писания»

В рамках гоголевской поэтики «мира-как-кажимости-и-перестав-

ления» эта

«subliminal

structure»

означает, что в любом письме

скрывается иное письмо, разоблачающее обманчивость явленного.

Гоголь

Н.

В.

Собр.

соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 3-4. С. 163.

Это

анаграмматическое

прочтение

предлагает

Свен

Спикер

{Spieker

Writing

the

Underdog.

Gogol's

«Zapiski

sumass'eds'ego»

and its

Pretexts

Wiener

Slawistischer

Almanach.

1991.

Bd. 28. S.

41—56).

поэтике

письма

Э.Т.А.

Гоф-

мана

«Житейских

воззрениях

кота

Мурра»

см.:

Lachmann

Р.

Kater

Murrs

gedankenlose

Gedankenlyrik

Deutsche

Akademie

für Sprache und

Dichtung.

Jahrbuch

2000.

Göttingen,

2000.

33—45.

Jakobson

R. Subliminal Verbal

Patterning,

in Poetry //

Jakobson

R. Selected

Writings.

Vol. 3. The

Hague-Paris,

1981. P.

136-147.

156

//.

Территории

фантастического

Достоевский в ранних произведениях выбирает себе героев из

рядов переписчиков и в этом смысле продолжает гоголевскую тра-

дицию. Однако последователь не только

усугубляет

тематику пись-

ма, но и пытается перещеголять предшественника сложной семан-

тической аранжировкой. Тема письма нередко присутствует также

романах Достоевского, приобретая решающее значение для раз-

вертывания действия и для концепции персонажей

. Гоголевский

герой-переписчик Акакий Акакиевич Башмачкин, пройдя через

трансформационные стадии Макара Девушкина в «Бедных

людях»,

Ивана

Петровича Голядкина в «Двойнике» и терпящего крах пере-

писчика

Васи Шумкова в «Слабом сердце», является в облике кал-

лиграфа

князя

Мышкина в романе «Идиот»

. В ранней повести

«Слабое

сердце»

Достоевский использовал тематику письма и

копирования

в качестве аллегории креативного письма. Перепис-

чик-писатель пытается отделиться от своего образца, писателя-

предшественника, в горячечном

бреду

переписывая

сухим

пером.

Страницы понятным образом остаются пустыми и белыми, текст

предшественника не копируется

. Эта загадочная повесть наводит

на

мысль о

двух

возможных истолкованиях: с одной стороны, не-

писание

как крах переписчика, как припадок слабости, а с другой

стороны — как происходящее в припадке творческого неистовства

восстание против начальника департамента, ментора, отца и лите-

ратурного предшественника — Гоголя. В свете последней из этих

гипотез повесть выглядит как драматическая инсценировка интер-

текстуальности.

В каллиграфической страсти Мышкина аллегорическая функ-

ция

копирования не только перетолковывается в характерологичес-

кую (хотя первая, аллегорическая функция все равно сохраняет

свое значение), но и ремесло переписчика как таковое вводится в

культурный контекст, рефлектирующий его историю. Способность

князя

точно воспроизвести средневековый почерк приводит на

память многие столетия из истории чернил и пергамента

, и тем

Ценными замечаниями

теме письма

Достоевского,

о его

рукописях

понимании письма

Николая Федорова

обязана Сузи Котцингер

(Франк),

Кристине Бонет

Шамме Шахадат.

Михаил Эпштейн относит Башмачкина

князя Мышкина

модерни-

зированным представителям профессии писца, указывая

на ее

«глубокие

ис-

торические корни»

«культурную

семантику»

{Эпштейн

М.

значении

дета-

ли

структуре

образа.

С. 131).

Ср. мою интерпретацию

уже упоминавшемся сборнике:

Gedächtnis

und

Literatur.

404—463.

C.C.

Аверинцев

своем исследовании «Поэтика ранневизантийской

литературы»

перелицевал

позитивную характеристику Средневековья

то

Знаки:

Фантазм

письма

буквы...

157

самым восстанавливается утраченное достоинство ремесла пере-

писчика,

прежде процветавшего в монастырях и способствовавше-

го утверждению и сохранению древнерусской письменности, но

давно уже потерянного в «механическом», бюрократическом пере-

писывании

XIX века. (Когда гоголевский Поприщин

утверждает,

что у не-дворян письмо механическое, подразумевается именно эта

негативная коннотация, служившая причиной того, что переписы-

вание считалось в XIX веке подчиненной, нетворческой служебной

работой.)

В широко засвидетельствованном для славянского Средневе-

ковья

почитании пергамента и алфавита

присутствует

(соприкаса-

ющееся с гедонизмом) религиозное представление об их святости,

проистекающей из сакрального

статуса

текстов. Буква в ее (ри-

туальной) материальности — толщина линий, закругления, за-

витки — удостаивалась почитания в этом своем соматическом при-

сутствии. Рукописи сакрального характера и иконы обладали в

культурной семантике Древней Руси одним и тем же статусом. Как

рукописание, так и иконописание осуществлялись по правилам и

согласии с образцами.

«Идиоте»

семантике письма принадлежит большое значение,

определяющее как построение сюжета, так и семантическую струк-

туру

текста в целом. Этому способствует передача писем из рук в

руки, неожиданное появление документов, подписывание

бумаг,

расшифровка и опознание почерка. Роман начинается и закан-

чивается письмом. Первое письмо вызывает

князя

Мышкина, ду-

рачка во Христе, в Россию из Швейцарии, где он лечится от эпи-

лептических припадков. Последнее письмо возвещает о крахе,

постигшем его в мире, беды которого он

хотел

исправить. Письма,

при

помощи которых затеваются любовные интриги и передаются

личные послания, скреплены подписями имен. Пишущие вклады-

вают

в них самое заветное, эти письма — частицы их души.

«Когда

вы развернете это письмо... вы прежде всего взглянете на подпись.

Подпись

все вам скажет и все разъяснит, так что мне нечего пред

вами оправдываться и нечего вам разъяснять»

. Письма обеих жен-

щин,

Аглаи

и Настасьи Филипповны (к которым Мышкина пря-

мо-таки волшебным, роковым образом привязывают спиритуаль-

но-эротические привязанности), представляются ему сном, как и

бранное определение, которое

дает

своему веку Карл Моор: «чернильный век».

«Средние века и впрямь были — в одной из граней своей

сути

— "чернильны-

ми"

веками. Это времена "писцов" как хранителей

культуры

и "Писания" как

ориентира жизни, это времена трепетного преклонения перед святыней пер-

гамента и

букв»

(Аверинцев

С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.,

1997. С. 218).

Достоевский

Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. М, 1957. Т. 6. С. 515.

158

//.

Территории

фантастического

сами эти женщины. В романе есть письма интриганские и загадоч-

ные,

этих писем

ждут,

их вскрывают с нетерпением, их прочиты-

вают

посторонние, на них просто не обращают внимания (как на

письмо с известием о миллионном наследстве Мышкина), они не

доходят

до адресата или же на них не отвечают. Долговые распис-

ки,

письменные обязательства (принимая их на себя, персонажи

впадают в несчастие или

вступают

в запутанные отношения зави-

симости),

подписи, демонстрирующие власть высокопоставленных

особ, подписывающих важные документы, или же письма без под-

писи,

сочинителей которых выдает их рука, или, наконец, дневни-

ковая

исповедь, в которой пишущий как бы выписывает себя на-

ружу,

— в действие

вступают

все новые и новые аспекты письма,

героев романа словно бы оплетает сеть письменных знаков, то рас-

кидываемая поверх диалогической коммуникации, то располагаю-

щаяся

уровнем ниже. Письменные высказывания комментируют-

ся,

обсуждаются, становятся предметом разговора, вызывают

театральные сцены. Театральное качество присуще, например, ис-

поведи умирающего от чахотки Ипполита, этого сентиментально-

го циника, дополняющего собою мессианство Мышкина. Ипполит

понимает дневниковую исповедь как свое тайное откровение —

переклички с Апокалипсисом подчеркивают этот момент. Вскры-

вается красная печать, посвященную публику приглашают к слуша-

нию.

Смертельно больной раскрывается, выговаривая свое тайное

письмо.

В трансформации письма в

устную

речь, инсценируемой

здесь Достоевским, за буквами сохраняется их таинственная мно-

гозначность, но в то же время демонстрируется опасность профа-

нации,

необходимо сопряженная с их оглашением: гибель букв,

становящихся звуками

Князю

Мышкину, подобно героям Гоголя, отказано в

даре

красноречия.

Его фразы обрываются анаколуфами,

звучат

сбивчи-

во или разрешаются молчанием. Достоевский

дает

в наследство

своему Мышкину не только эту

черту

гоголевских героев, но и их

страсть к буквам. С чрезвычайным удовольствием и восторгом го-

ворит Мышкин о почерках, завитках, о французских и английских

шрифтах,

делает

замечания об истории письма и вообще показы-

вает

себя большим знатоком письма. Один только взгляд на кан-

Антиподы этих заветных знаков души можно усмотреть

знаках

на

бан-

кнотах, обозначающих

сумму,

даваемую

за

Настасью Филипповну,

— в

сцене

скандала

она

бросает

эти

деньги

огонь.

В то

время

как

газетная бумага,

которую

они

были завернуты, сгорает вместе

со

своими «общедоступными»

знаками,

денежные купюры

еще

остаются невредимыми,

обозначающие

их

достоинство письменные знаки (цифры

буквы) продолжают писать обще-

ственный, мирской текст романа Достоевского, ставящий

под

угрозу

его спи-

ритуальный текст.