Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Введение

То забытое, которое фантастика демонстрирует культуре, вос-

станавливая исчезнувшее и вытесненное в заново открытых или

вновь изобретенных образах — в этой функции фантастика высту-

пает в качестве мнемотехники, — есть, с другой стороны, некий

мотор произвольного творчества, которое выходит за рамки дозво-

ленной

имагинативности, превосходит ее в своей контра-образно-

сти. Здесь фантастика выступает в роли ars

oblivionalis

— искусства

забвения, становится контра-памятью культуры, записывая и запо-

миная

образы

(imagines)

доселе невиданного и непредставимого.

Конструирование комплекса альтернативных знаний, смеши-

вающего забытые и недозволенные модели мышления с логофан-

тазмами, ирреальные системы которых основаны, как кажется, на

монструозной алогичности, особенно характерно для одного из

самых известных авторов неофантастики

Хорхе

Луиса Борхеса

Фантастика Борхеса выступает в качестве альтернативы концепции

культурной памяти и ее укоренившейся имагинативной традиции.

Так

фантастика становится модусом репрезентации не только

«еще

невиданного», но и

«еще

немыслимого».

Инсценировка

«Другого»

культуры означает не только проек-

тирование альтернативных миров, но и восполнение пробелов,

которые возникают из комплексов фактически существующей

культуры. Компенсаторный аспект, который проявляется в этой

функции

фантастического, не единственный аспект, определяю-

щий

семантические возможности фантастического. Здесь речь идет

не

только о возникающей посредством «напоминания» забытого и

запретного контрарной или

«другой»

реальности, но и о проектах,

не

имеющих прецедента, об инверсии устоявшегося, проявляю-

щейся

в утопических, идиллических, комических, карнавальных и

парадоксальных дискурсах и в дискурсе альтернативного знания.

Если следовать концепции Владимира Соловьева, то, помимо

антропологической и культурологической перспективы, фантасти-

ка

приобретает онтологическое измерение, замещая сверхъесте-

ственное. Эта концепция предполагает существование

двух

уров-

ней

бытия, при котором невидимый верхний мир постепенно

проникает в видимый, преломляя его и искажая привычные его

истолкования.

В теориях Пьера-Жоржа Кастекса (Pierre-George

Castex), Луи Вакса (Luis Vax) и Роже Кайюа (Roger

Caillois)

исход-

ной

точкой становится представление о двоемирии, которое делает

Понятие

«неофантастика» было предложено X. Алазраки, который на-

зывал

латиноамериканских писателей Борхеса, Кортасара и Казареса (Bioy

Casares) «neofantâsticos» — неофантастами, см.: Alazraki J. «Introduction: Hacia

la ultima casilla de la rayuela» // La Isla

Final.

Julio Cortâzar / J. Alazraki I., Ivask J.

Marco (ed.). Madrid, 1981. S. 20.

Введение

возможным игру сверхъестественного с обыденным. Однако эти

теории ни в коем случае не позволяют воспринимать чудесное,

невыразимое и необъяснимое как действительное, тогда как онто-

логический вариант фантастического хочет видеть в фантастично-

сти активный «иной мир»

Все эти дискурсы, развившие жанрово закрепленные лите-

ратурные формы, оперируют фантастическим как контрафакти-

ческим и ирреальным. Фантастический дискурс переживает в

предромантическую, романтическую и постромантическую эпоху

консолидацию жанра. Однако здесь не место для проблематизации

соответствующих теорий и анализа их рецепции в исследованиях

фантастического

. Здесь ставится прежде всего акцент на генезисе

фантастики и ее семантике в разножанровых нарративных текстах,

принадлежащих к различным литературным эпохам. Данная работа

представляет собой попытку проанализировать понятие «модаль-

ность письма» (mode of writing), предложенное Вальтером Скоттом

его рецензии на новеллу

Э.Т.А.

Гофмана «Песочный человек».

Это понятие переймут впоследствии Цветан Тодоров в «Intro-

duction à la

littérature

fantastique»,

называя его «mode

d'écrire»,

Ремо Чезерани, который пишет в своей монографии «II fantastico»

«modo di scrittura fantastico»

. Особенно важным с этой точки зре-

ния

представляется нарративное развитие предложенных фантас-

тикой

семантических структур в текстах, не относящихся к клас-

сическому канону фантастической литературы в том виде, как он

был представлен в литературе романтизма. Постромантические

тексты, в особенности тексты реализма, но также литература эпо-

хи модерна и постмодернистская литература, объединенные в но-

вейших исследованиях термином неофантастика, оперируют фан-

тастичностью разнообразного происхождения, каждый вариант

которой имеет свою, отличную от

других,

функцию.

Если понимать сформулированную концепцию фантастиче-

ского достаточно широко, то любая ирреализация языка порождает

Станислав Лем считал онтологичность (без религиозной окраски) цент-

ральным

компонентом фантастики, см.: Lern S. Fantastyka i futurologia. XI.

Krakow, 1970. S. 62-88.

Помимо работ, посвященных истории и теории фантастического жанра

подобно

работе Томаса Вёртхе, существует тенденция считать фантастику жан- *

рово-резистентной.

Wörtche

Т. Fantastik und

Unschlüssigkeit.

Zum

strukturellen

Kriterium

eines

Genres.

Untersuchungen

an den

Texten

von

Hanns

Heinz

Ewers

und

Gustav

Meyrink.

Meitingen

1987;

Jackson

Fantasy.

The

Literature

Subversion.

London,

1981. P. 71.

См.: «On the Supernatural in Fictitious Composition, and particularly on the

Works

of Ernest Theodore William Hoffmann» ( 1827) // Sir Walter Scott, On Novelists

and

Fiction / A

Williams

(ed.).

London, 1968. P. 325; Introduction à la

littérature

fantastique. Paris, 1970; II fantastico.

Bologna,

1996.

Введение

момент фантастического. Это утверждение верно, например, и в

конкретном

случае

«смелой метафоры»

, и в общем

случае

так на-

зываемой «темной лирики». Оно, по сути дела, действительно для

любого словотворчества, для любого плода несвязанного реаль-

ностью воображения. С этой точки зрения любые формальные

взаимопроникновения

фантастического и идиллического, карна-

вального, комического, утопического, парадоксального, а также

сходства

и различия функционирования перечисленных модально-

стей письма

могут

быть интересны для исследования.

Сравнение фантастического с комическим, точнее, с тем, что

касается функции юмористического, может на отдельном приме-

ре показать

сходства

и различия этих стилей письма. Юмор, в со-

ответствии с актуальными теориями, перенимает функцию,

сход-

ную с функцией фантастического

. Предполагается, что экскурсы

пределы ужасного, отвратительного, подпольного, эксперимен-

тального, получающие в фантастической литературе различную

акцентуацию, сталкиваются с конкуренцией юмористического дис-

курса, имеющего более «мирный» характер и не нацеленного на

шокирование читателя. Парадоксальность, от которой обе эти фор-

мы отклонения от привычной нормы мышления получают харак-

терную обратную логику, имеет в обоих дискурсах разную степень

спекулятивности. В то время как фантастические эскапады осно-

вываются на мыслительном эксперименте, на игре с невозможным

(impossibile, adynaton), юмористическая литература использует ско-

рее формы возможного, вообразимого. Сосуществуя с разумом,

юмор пытается на короткий срок перехитрить его оперирующую

фактами рациональность. Фантастика же начисто отвергает всякое

сотрудничество с разумом. И

даже

если она сама оперирует раци-

ональными моделями, то только для того, чтобы представить их как

неудачную попытку отгородиться от необъяснимого.

Фантастика устанавливает диктат немыслимого, непредста-

вимого, несказанного, она

узурпирует

место, по праву принадле-

жащее

разуму,

постепенно осваивающему действительность.

юмором фантастику объединяет страсть к иллюзиям, к созданию

антимиров, возникающих из внезапного наития. В обоих случаях

сотворение иного пространства является прерогативой языка.

Риторика

юмора и фантастики использует приемы инверсии и

переноса. Но если возникающее в

результате

напряжение юмор

Weinrich

Semantik

der kühnen Metapher // Theorie der Metapher /

Haverkamp

(ed.).

Darmstadt, 1983. S.

316—339.

См.:

Preisendanz

Humor

als dichterische Einbildungskraft. München, 1976.

S. 47—117. Глава «E.T.A Hoffmann. Die Notwendigkeit der Verbindung von

Phantasie

und Humor».

Введение

может компенсировать смехом и

даже

представляет апеллирующую

функцию

смеха

как основную, то фантастика лишь в крайне ред-

ких

случаях

допускает насмешку над необъяснимым и странным.

Как

правило, замысел произведения состоит в том, чтобы вызвать

реакцию

страха,

любопытства, искусить читателя тайной или не-

доказуемыми апориями. Напряжение редко ослабевает, лишь в

исключительных

случаях

вмешивается просвещенный рассказчик

разъясняет ужасные события повествования. Неофантастика, в

том

случае

если она не является прямой наследницей традиции

готического романа, также превращает криптологику и хроното-

пию

«другого»

в свой семантический центр.

Пожалуй, в предромантической

литературе

трудно

найти типо-

логические параллели к фантастике романтизма, которая являет-

ся

выражением кризиса, перелома в игре Просвещения и Анти-

Просвещения,

предметом которой становится

Другое,

Чужое,

необъяснимое. Но

существуют

другие

моменты, определяющие

фантастичность повествования в текстах, не принадлежащих эпо-

хе романтизма. К ним относится основной парадокс речевой ре-

презентации фантастического — ее не-фактичность. На этом пара-

доксе основывается фантастика, утверждающая за собой право на

отказ от мимезиса, на нарушение принятой логики и правил стан-

дартной фикциональности. К таким нарушениям относится вме-

шательство разнообразных вариантов невозможного в повествова-

ние,

которые имеют не только компенсаторный, но и игровой,

спекулятивный характер.

То,

что поиски предромантических

«следов»

фантастического

имеют смысл, доказывают некоторые тезисы Бахтина, касающие-

ся

истоков фантастического,

берущего

начало в мениппее

. В оп-

ределение жанровой специфики мениппеи, сформированной в тек-

стах

Лукиана,

Апулея,

Петрония, Варрона, к традиции которой, по

Бахтину, относятся также авторы романтической и построманти-

ческой фантастики,

входят

тематические и стилистические харак-

теристики, особенности сюжетосложения, категоризация времени

пространства. Характерными для мениппеи являются нарушения

общепринятого, нарушения обычного

хода

событий и устоявших-

ся

норм поведения и этикета, включая и этикет речи. Скандал и

эксцентрика

разрушают эпическую и трагическую взаимосвязь

Бахтин

М.

Проблемы поэтики Достоевского.

М., 1972. С. 190.

Здесь

Бахтин набрасывает краткую историю жанра

и его

гибридных форм

разра-

батывает своего рода каталог признаков жанра. Ср.:

Lachmann

Rhetoric,

The

Dialogical Principle

and the

Fantastic

Bakhtin's thought

F. Bostad,

Brandist,

L. Evensen,

Faber (ed.). Bakhtinian Perspectives

Language

and

Culture.

Houndmills,

2004.

46-64.

Введение

мира, подчеркивают разрушение стабильного порядка человече-

ских взаимоотношений и освобождают поведение человека от сле-

дования непреложным нормам. Мениппея смешивает «посюсто-

роннее»,

«здешнее»

с «нижним» и

«верхним»

миром, обращает

вспять течение времени, цитирует диалоги с мертвыми, тематизи-

рует

галлюцинации, сны, безумие и метаморфозу, отказывается от

замкнутости и структурной чистоты традиционнных жанров в

пользу их гибридности и пограничности. Правила, предписывае-

мые риторикой и поэтикой Аристотеля,

утрачивают

силу, так же

как

грубо

нарушаются разумные, основанные на знании природы

ее законов представления.

Благодаря перевороту в литературоведческом дискурсе, произ-

веденному Бахтиным, давно известная классической филологии

мениппея

получила новое значение и в контексте литературовед-

ческих исследований представляет собой традицию, противопос-

тавленную традиции канонической литературы. Из этой параллель-

но

развивающейся традиции Бахтин выделяет

особую

модальность

литературного письма — карнавальную

литературу.

Характерные

черты этого стиля включают в себя элементы, родственные фанта-

стическому дискурсу: нарушения жанровых границ, скандальные

логические спекуляции, склонность к когнитивной и эстетической

сенсационности.

Если, развивая аргументацию Бахтина, прослежи-

вающего традиции карнавальности в

литературе

от античности че-

рез Возрождение вплоть до реализма девятнадцатого века, выделить

этой традиции моменты парадоксального и экспериментального,

то обозначится

линия,

ведущая к неофантастике XX века

Несмотря на отмеченное родство понятий, необходимо и здесь

провести границу

между

фантастическим и карнавальным. Формы

гипертрофии, гротеска, преувеличения, неподконтрольные дей-

ствующей логике сдвиги семантики, инверсия системы ценностей,

которые использует карнавальная литература,

служат

тому,

чтобы

на

время лишить силы официальную

культуру.

«Чужое»,

«Другое»

здесь вводятся не как таинственное и угрожающее, но как игриво

примеряемая театральная маска. Вместо чудесного, неестественно-

го и необъяснимого карнавальная литература предпочитает фантаз-

мы перевернутого мира, изнаночность как таковую.

Анализируя концепцию Бахтина, можно выявить следующие

предпосылки для создания эффекта фантастичности. Мениппея

определяется как нарушение действующих риторических условно-

стей, как размывание границ

между

вероятным и невероятным, как

невозможное, как мыслительный эксперимент, синкретическое

См.: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная

культура

Сред-

невековья и Ренессанса. М., 1965.

Введение

явление,

пародия на этаблированные литературный и философ-

ский

дискурсы. Для мениппеи необязательна легитимация и моти-

вировка ее приемов — на первый план в ней выступает

принципи-

ально нарушающая все границы фантастичность.

В течение

XVIII

века ослабевает дисциплинирующее действие

риторики,

что способствует развитию жанров приключенческого и

готического романа. Введение в повествование элементов приклю-

ченческого и фантастического разрывает нарративную последова-

тельность. Привидения, восставшие из мертвых, чудесное, экзотич-

ное — все это имеет свою конъюнктуру, однако в это время еще не

происходит дифференцированное осмысление прорыва необъяс-

нимого в пределы литературной конвенциональности. Скорее раз-

вивается своего рода шоковая фантастичность.

В свою очередь, интенсивность романтической фантастики

свидетельствует

о метаморфозе литературного дискурса, который

становится местом демонстрации философских (pro- и contra-npo-

свещенческих) и эстетических (требующих меры или ее отсутствия,

соблюдения условия вероятности или отказа от него) противоре-

чий.

Коллизии официального и неофициального, тайного дискур-

са выносятся на страницы литературного произведения. Хотя ро-

мантические тексты опираются на общефантастическую традицию,

они

обладают

значительно большим потенциалом авторефлексии,

потому что фантастическое в таких повествованиях постоянно под-

вергается мнимой или действительной критике. Романтическая

фантастика предлагает сложные стратегии легитимации и мотиви-

ровки,

которые придают ей амбивалентный характер и склонность

случайной и контингентной аргументации.

Неожиданное появление фантастического в постромантизме,

его подспудное присутствие в реалистическом тексте свидетель-

ствуют

о неисчерпаемости романтического наследия. Спекулятив-

ный

потенциал фантастики, паразитирующей на более или менее

доступных научных дискурсах, привносит в современную литера-

туру

элементы Анти-Просвещения. Неоромантизм и символизм

присоединяются к этой тенденции, интерпретируя известные от-

крытия,

популярные гипотезы новых научных дисциплин и новые

медиальные средства в

духе

Анти-Просвещения. В программе ре-

ализма фантастическое

существует

прежде всего как стратегия раз-

рушения.

Можно проследить определенные направления традиции фан-

тастического: мениппея инициирует развитие той модальности

литературного письма, которую Бахтин определяет как карнаваль-

ность в литературе. Момент приключенческого, готические эле-

менты и средневековые декорации произведений Я. Потоцкого,

У. Бекфорда, А. Радклиф, Ч. Брокдена Брауна позволяют поставить

Введение

их авторов в один жанровый ряд фантастической традиции. Готи-

ческие элементы характерны не только для готического романа

XVIII

века, но сохраняются в причудливых формах в литературе

XIX и «неоготической» литературе XX века.

готическим романом связаны, с одной стороны, авторы ро-

мантизма и постромантические или, точнее, позднеромантические

авторы, в творчестве которых тайное знание играет важную роль.

другой

стороны, готический роман инспирировал в XIX веке

литературу,

которая лишь в незначительной степени использовала

тематику тайного

знания,

акцентуируя преимущественно поэтику

преступления и эротического исступления. Такие тексты с садист-

ским

оттенком, характерные, по Марио Празу

, для романтиче-

ской

традиции, эсплуатирующей мотивы готического романа, бе-

зусловно интегрированы в контекст фантастической литературы.

«Перверсивное» направление в фантастической литературе

разработало стабильную традицию, которая вобрала в себя формы,

изобретенные готическим романом. Эти формы восходят, в свою

очередь, к еще более старым источникам, к «Потерянному

раю»

Мильтона и к фантасмагориям барочной литературы. Такая преем-

ственность особенно характерна для текстов, эсплуатирующих

тему

дьяволиады.

Сходную

тенденцию можно проследить в текстах ав-

торов романтической эпохи — Мэтьюрина, Льюиса, Мэри Шелли,

Тика,

Гофмана, Одоевского, а также в работах французской

école

frénétique

Оба направления, готическое и френетическое, повли-

яли

на авторов романтического, постромантического и реалисти-

ческого направления: Теофиля Готье, Проспера Мериме, Шарля

Нодье, Эдгара

Алана

По, Гюстава Флобера

, Ги де Мопассана,

Федора Достоевского

стилистичеким приемам обработки тем насилия

(terror)

ужаса

(horror),

которые Радклиф считала движущей силой готичес-

Praz

came,

morte

e il

diavolo

nella letteratura romantica, Firenze,

1930.

контексте френетической школы

М.

Праз приводит имена Франсуа

Сулие (Francois Soulie), Жюля Жанена (Jules Janin), Виктора

Гюго

(Victor

Hugo).

Хотя

в их

текстах

на

смену фантастическим кошмарам приходят натуралисти-

ческие ужасы, атмосфера таинственности, эксцессивности

стилистика

эк-

стремальности сохраняются. Такая «натурализация» ужасного становится

в тра-

диции

так

называемой русской «натуральной школы» одним

из

этапов,

приближающих русских авторов

реализму.

М.

Праз видит продолжение традиции перверсивной фантастики

эро-

тических галлюцинациях, описываемых Флобером

«Искушении святого

Антония».

Как

полагает

М.

Праз, Достоевский

входит

этот

ряд в

силу характер-

ного

для его

текстов обсцессивного эротизма.

Введение

кого романа

, относятся со времен романтизма арабеска и гротеск.

Арабеска легла в основу семантической структуры многих фанта-

стических рассказов Гофмана

. Один из ранних сборников Гого-

ля также носит название

«Арабески».

Его «Петербургские расска-

зы» считаются гротескными и начинают традицию романтического

гротеска

. Эдгар По, творчество которого становится вторым куль-

минационным пунктом готической традиции, объединяет некото-

рые свои фантастические рассказы общим заголовком:

«Tales

of the

Grotesque and

Arabesque».

Преемственность традиции готического

романа проявляется и в том, что один из его лейтмотивов — име-

ющая

долгую

литературную предысторию тема восстания из гро-

ба — возникает не только в текстах По, но и у Пушкина, Генри

Джеймса и Антонио Табукки. Вся литература декаданса проникну-

та

духом

перверсивной фантастики и фантастики ужаса

. В ней

рядом с текстами, повествующими о садомазохистских фантазиях

на

тему любви-ненависти и об убийствах из любви, сосуществуют

рассказы, в которых псевдоаутентичность действия отсылает к ре-

альным фактам скандального характера

, за счет чего, казалось бы,

утрачивается подлинная фантастичность

. Впоследствии это на-

О продолжении готической традиции в литературе XX века см.:

Brittna-

cher

H.R. Vom Zauber des Schreckens. Phantastik und Fantasy in der 70er und 80er

Jahren

/ W. Delabar, E.

Schütz

(Hg).

Darmstadt,

1997. S. 13-37.

О концепции арабески см.:

Graevenitz

G. Das Ornament des Blicks:

über

die

Grundlagen

des

neuzeitlichen

Sehens, die

Poetik

der

Arabeske

und

Goethes

«West-

östlichen

Divan».

Stuttgart,

1994. В частности, см. главы 1, 4, «Verdoppelte

Lesbarkeit: Die

Arabeske».

S. 18—24.

См.: Манн Ю. О гротеске в литературе. М., 1966. В современных ис-

следованиях гоголевский гротеск рассматривается в контексте барочной

мистики,

отчасти характерной для Гоголя. Об отличиях гротеска и арабески и

истории

этих понятий см.:

Kotzinger

S. Arabeske — Groteske: Versuch einer Diffe-

renzierung / Kotzinger S., Rippl G. (Hg.). Zeichen zwischen Klartext und Arabeske.

Amsterdam - Atlanta, 1994. S. 219-228.

Помимо произведений Барбе д'Оревильи (Barbey d'Aurevilly), Вилье де

Лиль-Адама

(Villiers

de l'Isle-Adam), Гюисманса, Оскара Уайльда, названных в

работе Праза, в этом контексте следует упомянуть также Федора Сологуба и

Андрея Белого. Проблематика фантастики декаданса в немецкой традиции

достаточно полно освещена в работе Йенса Мальте Фишера:

Fischer

J.M.

Deutschsprachige Phantastik zwischen

Décadance

und

Faschismus

Fischer

J.M.

Literatur

zwischen

Traum

und

Wirklichkeit.

Wetzlar,

1998. S. 97—131.

M. Праз упоминает сообщения в прессе об «английском садизме»; похо-

жие случаи, происходившие в сектантских кругах, были известны и в России.

Извращенный сумасшедший репрезентирует новый тип героя, который

изображается, как правило, в демонических тонах. Таковы Шелдони Радклиф,

Виланд Брокдена Брауна, Мельмот Мэхьюрина, гоголевский бандурист, Вадим

Лермонтова. Второй вариант этого типа — сумасшедший ученый: доктор

Фран-

кенштейн

Мэри Шелли, доктор Моро Уэллса. В этих героях отражается автор-

Введение

правление в литературе декаданса, так же как и произведения Эд-

гара По, послужило претекстами для сюрреалистов.

Фантастическая

литература XX века, эксплуатируя семантику

ужаса, резко усиливает ее экспрессивность. Интерес к чрезмер-

ному, низкому, отвратительному, экзотичному в равной мере

свойственен Альфреду Кубину

и Говарду Филипсу Лавкрафту.

Фантастичность таких текстов проявляется в изображении чрезвы-

чайных событий, гиперболизация которых реализуется в диапазо-

не

от невероятного до невозможного. Фишер определяет метафо-

рику отвратительного в текстах Ловкрафта как «гиперболизацию за

пределы возможного»

. Сам Ловкрафт говорит в своей истории

литературы ужасов, в которой он прослеживает традицию готиче-

ского романа от Эдгара По до литературы XX века, о «сверхъесте-

ственном

ужасе в литературе»

. Ханс Рихард Бриттнахер

, напро-

тив,

утверждает, что новейшая литература ужасов более занята

реалистической достоверностью действия и сверхъестественный

ужас в ней уступает место объясняемому естественными причина-

ми

страху

екая

эксцентрика

и,

одновременно,

легитимируется новый «тип» автора, пред-

ставленный

такими фигурами, как де Сад, Суинберн, По, Лотреамон, Бодлер,

Гюисманс,

Уайльд,

Белый.

О соотношении жизни и искусства см.: Schaha-

dat Seh. Lebenskunst — Kunstleben: Ziznetvorcestvo v russkoj kul'ture XVIII—XX w.

München, 1998 (Die Welt der Slaven / Sammelbände; 3).

См.: Lachinger J. Trauma und Tfaumstadt. Überlegungen zu Kubins biogra-

phischen Projektionen im Roman Die andere Seite / Freund W., Lachinger J.,

Ruthner С

(Hg.).

Der Derniurg ist ein Zwitter. Alfred Kubin und die deutschsprachige

Phantastik.

München, 1999. S. 121-130.

«Steigerung ins Überdimensionale» — Fischer J.M. Literatur zwischen Traum

und Wirklichkeit. Wetzlar, 1998., Глава «Produktiver Ekel». S. 76—96, здесь: S. 83.

«Supernatural

Horror

in Literature» — таково оригинальное название вы-

шедшей

в 1927 году

книги

Ловкрафта. В отличие от Праза, рассмотревшего в

своей

работе только

канонические

тексты, история литературы ужаса Ловкраф-

та

описывает и

неканонические

фантастические произведения и имеет более

строгие

стилистические критерии.

Brittnacher H. R. Vom Risiko der Phantasie. Über ästhetische Konventionen

und moralische Ressentiments der phantastischen Literatur am Beispiel Stephen

King / Bauer G., Stockhammer R. (Hg.). Möglichkeitssinn. Phantasie und Phantastik

in den Erzählungen des 20. Jahrhunderts. Wiesbaden, 2000. S. 36—60.

Противопоставление европейской готической традиции ее американс-

кому

варианту, предложенное Биттнахером, имеет культурно-аналитическую

направленность

и объясняет разницу между монстрами Старого Света, подда-

ющимися

спасению и перевоспитанию, и их подлежащими обязательному

уничтожению

американскими собратьями. См.: Brittnacher H.R. Paranoia als

ästhetisches Gesetz. Das literarische Universum des Howard Philipps Lovecraft //

Comparaison II, 1996. S. 51—72, здесь: S.

54ff.

Введение

Научная фантастика, также укорененная в традиции менип-

пеи

ставит основной акцент на эксперимент и прогноз, манифе-

стируя, а не утаивая

доступную

ей информацию. Ее цель состоит в

пропаганде отдельных аспектов современного

знания.

Научно-

фантастическая литература практически отказывается от категории

невозможного и оперирует категорией

«еще

невозможного», кото-

рое в

результате

проводимой автором радикализации достижений

научного и технического прогресса в какой-то момент становится

почти вероятным. Такая подмена категорий особенно характерна

для теоретических текстов Станислава Лема

В неофантастике XX века момент невозможного вновь занима-

ет почетное место. Здесь фантастическое настойчиво и демонстра-

тивно связывается с парадоксальным, которое в своей литератур-

ной

карьере развило такие малые формы, как гнома, сентенция,

афоризм,

максима и кончетто. Парадоксы элиатов и стоиков и их

дериваты представляют собой богатый материал для авторов нео-

фантастики,

которые обыгрывают предлагаемые современной

логикой решения известных парадоксов. Фантастичность, резуль-

тирующая из этой игры, функционирует по законам логики и па-

ралогики. Родственные научно-фантастическим вымыслам лого-

фантазмы

Борхеса

(Tlön,

Uqbar,

Orbis

Tertius),

О'Брайена (The

Third Policeman) и Сигизмунда Кржижановского являются

экспе-

риментами, направленными на изобретение невозможных миров со

своеобразными параметрами.

Существуют

по крайней мере две модальности воспроизведе-

ния

ирреального в фантастическом тексте, которые позволяют

различать субъективную и объективную фантастичность. Объек-

тивная,

то есть не воображаемая, а квазиреальная фантастичность

не

является результатом обмана

чувств

и доказывает при помощи

сложной аргументации свою независимость от человеческого ра-

зума

или его заблуждений. Этому

виду

фантастичности противо-

Научно-фантастический элемент мениппеи

в ее

классическом вариан-

те

все же не

подразумевал наличие каких-либо технических возможностей

его

осуществления.

Икароменипп

Лукиана, описывающий путешествие

на

Луну,

хотя

и не

является чудом,

но и не

имеет сколько-нибудь естественного обо-

снования.

Нет

его

также

«Человеке

на

Луне»

Фрэнсиса Гудвина (1688),

как

нет здесь

вмешательства высших сил.

Упоминание имени Лема

данном случае имеет двойное значение.

С од-

ной

стороны,

мы

называем имя одного

из

известнейших писателей «просве-

щенной» фантастики,

другой стороны — одного из самых значительных теоре-

тиков

фантастической литературы, автора книги «Фантастика

футурология».

Фишер предлагает

данном случае понятие «церебральный фантазм»

(zerebrale Phantasmen), см.: Fischer, ааО. S. 17.