Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Поэтология

«ложной» образности 29

Бальтасара Грасиана

(1655)

Эммануэле Тезауро

Матвея Кази-

мира

Сарбиевского

. Кризис теорий подобия, утверждающих ми-

мезис

роли регулятора отношений действительности

художе-

ственной

образности, приводит

данных трактатах

легитимации

искусственного сходства,

не

ориентированного ни

на

какие досто-

верные критерии. Искусственное сходство достигается при помо-

щи

таких приемов,

как

обман

введение

заблуждение

—fallax

argumentatio.

Кульминацией такого искусственного подобия стано-

вится

изобретательная, остроумная метафора

—

concetto,

acutezza,

отменяющая

привычный знаковый порядок.

кончеттистской

концепции

мира изобретение искусственного сходства намеренно

выводится из-под какого бы

то

ни было контроля:

не

регулируемое

риторикой

правил воображение порождает,

по

выражению Торк-

вато Ачетто

, «легкое, изящное искажение» —

gentil

dissimilatione

Недостаток естественного сходства восполняется потоком ярких

театрализованных образов, создающих

реальности

не

существу-

ющее, искусственно изобретенное сходство между несходными

вещами.

Источник таких образов

—

Ingenium

(ingegno,

ingenio),

изоб-

ретательное сознание,

—

сходно по функции

понятием

фантазии,

задачу которой входит изобретение игровых (лудических) форм,

использующих момент неразрешимости, таких

как

aequivocatio

(равнозначность,

синонимия) или

dubia

significatio

(двузначность).

Остроумная пуанта

—

concetto,

acutezza

—

возникает именно

в ре-

зультате искусственного соединения несходных вещей.

своих

трактатах теоретики кончеттизма зачастую обращаются

автори-

тету

Аристотеля, прочитывая

его

Риторику

Поэтику сквозь при-

зму барочного восприятия. Так, например, Тезауро уже

названии

своего трактата прямо называет свой претекст

. Особое внимание

кончетгистов привлекает продуктивно-эстетический аспект теории

Аристотеля: описываемый

им

аффект удивления

—

thaumaston

Graciân

В.

Agudeza

arte

ingenio (1648). Buenos Aires,

1945.

Tesauro E. II

Cannocchiale

Aristotelico (1655)

// A

Buck

(Hg.).

Bad Homburg;

Berlin;

Zürich,

1968.

Sarbievius (Sarbiewski)

M. C. De

acuto

arguto sive Seneca

Martialis (1619/

1623)

Praecepta poetica

/ Pod red. S.

Skimina Wrociaw; Krakau, 1958.

S. 1—41.

Accetto

Delia dissimulazione onesta (1641)

/ Ed.

Nigro

Turin,

1997.

См.: Lange К.

Theoretiker des literarischen Manierismus. München,

1968;

Blanco

M. Les

Rhétoriques

de la

Pointe — Baltasar Graciân

et le

Conceptisme

Europe.

Genf.

1992; Lachmann

R. Die

Zerstörung

der

schönen Rede — Rhetorische

Traditionen

und

Konzepte

des

Poetischen. München,

1994, в

русском переводе:

Лохмат

Р.

Демонтаж

красноречия.

Риторическая традиция

понятие

поэти-

ческого.

СПб., 2001.

подзаголовке своего трактата

он

еще

раз

ссылается

на

Аристотеля:

«Idea

dell' arguta

ingeniosa elocutione

[...]

Esaminata co'principi

del

Divino

Aristotele».

История понятий и порождение фантазма

(Poet.

24.1460а,

12), вызываемый изображением необычных,

чудес-

ных вещей.

Это

понятие появляется впоследствии

и у

кончеттис-

тов, как

ammirazione

или

meraviglia.

Ложная аргументация

(fallax

argumentatio),

на

которой основан

прием акумена (acumen), зачастую находит свое выражение

мета-

форе,

чье

искусственное, изобретенное,

«несходное»

сходство

—

«trovando

cose

dissimiglianti

simiglianze»

—

продуктивно

на-

правлено

на

эффект

mirabile

рецептивно

на

аффект

admiratio.

Ложная аргументация предстает

метафоре

форме лаконичной

заключительной пуанты, как оксюморон, антитеза или паралогизм.

Еще более частой формой лаконичной концовки является энтиме-

ма. Этот вид тропа появляется под именем

enthymema

urbano

трак-

тате

Тезауро

, прибегающего

аристотелевской

Риторике,

кото-

рой термин

enthymema

asteion

означает остроумную,

но

ложную,

вводящую

заблуждение аргументацию (Rhet.

Ill, 10, 4,

141b).

Энтимему

он

определяет

как

изобретательную, метафорическую

игру остроумия, которая является основой

perfetta

argutezza

— бе-

зупречного остроумия. Грасиан

своем трактате выделяет

каче-

стве характерных черт энтимемы (подразумевает

он

ethymema

asteion)

парадоксальность, гиперболизацию,

выход

за

пределы нор-

мы.

Для него энтимема

—

это стилистическая форма

неустойчи-

вой семантикой, выражающая неоднозначность, сомнение, эффект

явно

заведомо ложного суждения.

Аргумент

стиле кончетто,

ма-

нифестирующий себя

метафоре, возникает

из

взаимоналожения

двух

противоположных качеств или свойств одного

того

же

пред-

мета: «entre

dos

opuestos efectos

circumstancias

de un

mismo

sujetq,

se forma

argomento conceptuoso»

В этом контексте ложные суждения

ложная образность

ста-

новятся неотъемлемой частью поэтического инструментария кон-

четтистов. Возникает ощущение,

что в

каждый

знак

вписывается

его противоположность,

его

симулякр. Поскольку симулякр ставит

под сомнение естественное сходство, он дестабилизирует семанти-

ку знака. Термин «симулякр»

(simulacrum),

пришедший

из

антич-

ной

традиции

(он

встречается

Rhetorica

Herennium,

трудах

Цицерона

Квинтилиана), может быть поставлен

один ряд

с та-

кими

риторическими терминами,

как

imago

effigies,

прочитан

как

эквивалент аристотелевского термина

phantasma.

трактате

Аристотеля

memoria

reminiscentia

понятие

phantasma

обладает

двойственным статусом:

это и

подлинный,

ложный образ одно-

временно.

одной стороны, фантазм

(phantasma)

способен посред-

Tesauro

E. Il

Cannocchiale

Aristotelico.

P. 266.

Там же.

Р. 409.

Graciân

В.

Agudeza

arte

ingénia

P. 249.

Поэтология

«ложной»

образности

ством мнемоники восстановить нечто, в данный момент

отсутству-

ющее, но реально

существующее

и чувственно воспринимаемое, с

другой

— он способен не менее убедительно воспроизводить несу-

ществующее и невозможное

. Это второе свойство фантазма —

visio

— порождает симулякр, который может быть истолкован не

только как ложный образ, обман, но и как фигура псевдологики,

колеблющаяся в своем значении

между

подлинностью и фальшью,

реальностью и ирреальным.

В античной риторике и поэтике соотношение этих

двух

значе-

ний

обсуждается

на примере понятийной пары

aletheia

—

pseudos.

Дискуссия вокруг нее становится исходным пунктом для более

поздних концептуализации ложного аргументирования у кончетти-

стов и понятия

mensonge

у Нодье.

Pseudos,

как показывает Эльфриде

Фукс

остается со времен Гесиода и вплоть до эллинизма ключе-

вым понятием фикциональной литературы, лишенным всякой оце-

ночности. Понятие

pseudos

употребляется в значении «изобретение

нереального», «изображение

несуществующего»

и близко по значе-

нию

к используемым в современной литературной теории поняти-

ям

«фикция» и «фантастика»: «Обман и фикциональность в антич-

ности описываются одним термином —

pseudos»

Несмотря на то

что понятие

pseudos

в античности еще не имеет моральных

конно-

таций,

оно уже подвергается критике, поскольку слишком резко

выходит

за грань правды и правдоподобия, как, например, в слу-

чае гиперболы и гипертезиса

(hyperthesis)

Его понятийное поле

нельзя подвергнуть семантической редукции; связанные с

pseudos

понятия

phantasia,

phantasma,

pseudos,

pseudologia,

simulacrum,

imago,

imaginatio,

fictio,

a также

mythos

в значении

fabula

и множество их

подвариантов порождают, в зависимости от контекста, целый ряд

разнообразных поэтологических концептуализации

. Возможно,

Процитированная ранее статья

из

словаря братьев Гримм

со

ссылкой

на

Германа фон Фритцлара становится

этом контексте особенно интересной.

В ней,

так же

как

и у

Аристотеля, память

фантазия непосредственно связа-

ны

друг

другом.

В то же

время процитированный отрывок

из

этой статьи по-

вторяет негативную аргументацию Квинтилиана. Оба автора видят

фантазии

источник

ложных образов,

снова речь идет об искаженной репрезентации

от-

сутствующего.

Fuchs

Pseudologia Formen

und

Funktionen nationaler Trugrede

in der

griechischen Literatur

der

Antike. Heidelberg,

1993.

«Dargestellter Trug

und

fiktionale Erfindung werden

in der

Antike

mit dem

Begriff

pseudos

belegt»

{Fuchs

Pseudologia

S. 12).

См.: Lachmann R.

Erzählte

Phantastik.

Zur

Phantasiegeschichte

und

Semantik

phantastischer

Texte.

Frankfurt

a/M.,

2002,

особенности главу «Rhetorische

Bändigung

der

Phantasie»

(эта глава Не включена

русское издание.

—

Р.Л.).

Здесь мы,

сожалению,

не

можем привести

всю

увлекательнейшую

историю этих понятий

и их

переводов

греческого

на

латинский

обратно.

/. История понятий и порождение фантазма

что описанное выше противопоставление

imagination

—fancy

явля-

ется откликом на эту терминологическую дискуссию

вытекающие

из

нее

различные нюансы

понятии

pseudos

процессе

его ре-

цепции.

«De

oratore» Цицерона

и в

«Institutio oratoria» Квинтилиана

понятия

effigies

simulacrum,

imago

visio

представлены весьма про-

тиворечиво.

Их

можно определить как образные понятия, лишен-

ные стабильной референтности. Воспроизведение симулякров

{simulacra)

имагинативных образов

{imagines)

не

ориентировано

на

соблюдение семантики сходства. Квинтилиан, предполагая

свободной образности «порок

души»

—

animi

vitium,

допускает

ее

использование

определенной риторической ситуации,

но, в об-

щем,

осуждает

подобную тактику порождения текста.

Если ложный образ принимают

за

подлинный,

то

для разобла-

чения

его

внутренней фальши требуется иконокластическая кор-

ректура.

здесь

мы

вновь возвращаемся

мотиву чрезмерности

чрезвычайности фантастической имагинативности. Однако возни-

кает вопрос, настолько

ли

смелы

рискованны фантастические

проекты,

что они

полностью выходят

за

рамки принятых

воз-

зрений? Или фантастический дискурс все

же

придерживается опре-

деленных правил, ограничивая свою экстравагантность

тягу

недосягаемому? Можно предположить, что именно вторжение фан-

тастического

область неизведанного

пролагает границу

между

возможным

невозможным,

пересечение этой границы влечст

за

собой

не

просто

выход

за

пределы привычного смысла, но также

рефлексию

по

поводу наличия самой границы.

Смысловая избыточность или хаотичность смысловых элемен-

тов всегда вызывает стремление

упорядочиванию. Именно пото-

му,

что

фантастический текст отвергает всякую референтность

даже, кажется, выходит

за

границы собственно текста, возникает

потребность его истолкования. Прагматическая связь фикциональ-

ного повествования

и его

контекста, навязывающая

при

помощи

привычной системы сигналов определенную рамку восприятия,

фантастическом тексте теряется,

что в

конечном счете приводит

депрагматизации текста. Однако текст, работающий

топикой

та-

инственности

ужаса,

не

только провоцирует когнитивное

и аф-

фективное читательское восприятие,

но и

несет

себе прагматику

Так,

например,

pseudos

по

значению соответствует латинскому

понятию

fictio,

но

в то же

время

fictio

переводится обратно

на

греческий

KSiKplasma.

См.

об

этом

подробнее:

Hose

Fiktionalität

und

Lüge — Über einen Unterschied zwischen

römischer

und

griechischer Terminologie

Poetica 1996.

Nr. 28. H. 3—4. S. 273. •>

Поэтология

«ложной»

образности

3_3

декодирования, т.е. необходимость истолкования, и в большей

мере, чем конвенциональные фикциональные тексты, зависит от

тех самых

существующих

норм, которые он — в силу своей жанро-

вой принадлежности — призван разрушать.

Перейдем к той «патологизирующей» аргументации против

фантастического видения мира, которую выдвинула литературная

критика

классицизма, исходившая из критериев

iudicium

и dec-

orum

Если обратиться к эпохе Просвещения, выяснится, что по-

чти вся негативно-оценочная терминология, разработанная про-

светителями в

XVIII

веке по отношению к барокко, оказалась

применимой

и по отношению к фантастическому дискурсу. Про-

светительский протест против гипертрофии стиля и причин, ее вы-

зывающих:

отсутствие

вкуса, бедность суждений, несоразмерность,

несоответствия в классификации res и

verba,

— аналогичен крити-

ке

фантазии. Таким образом, критика риторического понятия

elocutio

совпадает с критикой экстравагантного воображения

Иоганн

Якоб Бодмер склоняется к более терпимой оценке фан-

тастического и фантазии

(Einbildungskraft),

случае

если последняя,

соблюдая внутреннюю логику и требование вероятности, не выхо-

дит за границы разумного. В

«Critische

Betrachtungen.

Über

die

poetischen

Gemähide

der

Dichter»

(1741)

он отказывает фантазии,

не

контролируемой рассудком, в симметрии, упорядоченности и

соразмерности. Однако

Бодмер, как умеренный критик,

предлагает новую экспликацию понятия: благодаря

«легкому

обма-

ну» фантазии изображаемые вещи становятся квазидействительны-

ми.

Это приводит к определению, предваряющему позитивную

оценку фантазии в дальнейшей истории концепта:

[Воображение]

— это

волшебник, который

может

пред-

ставлять

вещи

бесконечно

разных

формах

образах:

оно

видит

то,

чего

нигде

нет; оно

вызывает

из

будущего

до

времени

то, что

Патологизация фантастического

отказ

от

имагинативности

нахо-

дящейся

под

влиянием картезианства французской литературной теории

XVIII века

достаточной полнотой описаны

на

примере творчества Николя

Мальбранша Барком

— см.

главы

его

работы «Taumel

der

Imagination»

«Gift

des Intellekts» (Вагск

К.

Nicolas Malebranches «Pathologie

der

Imagination»

BarckK.

Poesie

und

Imagination. Stuttgar; Weimar, 1993.

25—35).

—

Приводи-

мое

Истории

безумия

Мишеля Фуко

{Foucault

M. Histoire

de la

folie

l'âge

classique. Paris,

1961)

понятие déraison, противопоставленное гиперболизован-

ному

рецепции

XVII

века декартовскому

raison,

может быть понято

как па-

тологизированная имагинативность.

Подробнее

об

этом см.: Windfuhr M.

Die

barocke Bildlichkeit

und

ihre

Kritiker. Stuttgart,

1966.

BodmerJ.

Critische Betrachtungen. (1741). Frankfurt

a M.,

1971.

S. 14 f.

34 /.

История

понятий

порождение

фантазма

еще не произошло, но должно случиться, не отличает вещи нали-

чествующие от отсутствующих и принимает возможное за действи-

тельное

В эссе «Critische Abhandlung von dem Wunderbaren in der Poesie

und

dessen

Verbindung

mit dem Wahrscheinlichen» (1740)

Бодмер,

определяя неподконтрольную рассудку область невозможного, опе-

рирует понятием «авантюристический»:

Без

сомнения,

вероятность так же необходима для

поэзии,

как

правда для истории [...] и если историк, изменив правде, становит-

ся

лжецом, то поэт, не придавший своим выдумкам вид действи-

тельности, превращает их из вещей достойных удивления в вещи

авантюристические [...

]

Итак,

«авантюрой» считается переход в пределы неизведанно-

го и чужого, в мир, порядок которого неизвестен.

Внутреннее напряжение

между

фантастической эксцессив-

ностью и требованием подконтрольности, присущее всякому фик-

циональному дискурсу, поддерживается постоянной игрой крите-

риями

«действительный» — «ирреальный»,

«свой»

—

«чужой»,

«разнородный» — «идентичный» и находит наиболее полное выра-

жение в фантазме. Фантазм постоянно подвергается интратексту-

альной

скептической проверке. Он сопоставляется с «подлинным

образом» действительности и в силу амбивалентности и «несораз-

мерности», приписываемых альтернативной действительности,

которую фантазм должен сотворять, становится симулякром, лож-

ным

образом. То, насколько возможна текстуализация вытеснен-

ного из сознания Другого, определяется при помощи оппозиции

ложного/подлинного образа, скрыто или явно тематизируемой

некоторыми

текстами фантастической традиции. Опасность, кото-

рую несет в себе возвращение вытесненных из культуры смыслов,

[Einbildungskraft]

ist

eine Zauberin, welche

die

Dinge

unendlich vers-

chiedene

Formen

und Gestalten vorstellen kan:

sie

siehet,

was

nirgend

ist; was

weit

entfernet

ist,

aber erst geschehen soll, ruft

sie aus der

Entfernung und

vor der

Zeit

herbey.

Sie

unterscheidet

die abwesenden Dinge schwerlich von den anwesenden, und

das

Mögliche nimmt

sie vor

Würckliches [...]. Ibid.

S. 37.

BodmerJ.

Critische Abhandlung. Facsimiledruck nach der Ausgabe von 1740.

Stuttgart,

1966

(Deutsche Nachdrucke

Reihe

18.

Jahrhundert).

Die

Wahrscheinlichkeit

ist

ohne Fehl

in der

Poesie eben

nothwendig,

als

die Wahrheit

in der

Historie,

[...] und wie der

Historicus, wenn

dieser verfehlet,

zum Lügner wird,

wird

der

Dichter,

der

seinen ungemeinen Erfindungen

den

Schein

des

Wahren mitzutheilen versäumet, stat verwundersam abentheuerlich [...].

Ibid.

S. 143.

Поэтология

«ложной»

образности

релятивизйруется за счет того, что вербализации

Другого

всегда

сопутствует

мотив обмана. Однако фантазм в фантастическом тек-

сте не просто ложный образ. Фантастический текст допускает или

даже предполагает двойственное прочтение фигуры фантазма: как

ложный образ и как подлинный, как знак, включающий в себя два

взаимоисключающих означаемых и потому всегда осциллирующий

между

противоположными значениями, такими как «действитель-

ный» — «ирреальный» или «подлинный» — «ложный».

Усиливающееся морализаторство, начиная разговор с

порока

души

{animi

vitium), приходит в конечном счете к понятиям

повреж-

дение

рассудка

(mental

derangement),

безумие

(insanity)

болезненное

расположение

духа

(morbid

mind). Склонность к болезненному

объясняется отсутствием вкуса, в свою очередь понимаемым как

дисфункция рассудочности: болезненная фантазия истолковывает-

ся

как злоупотребление естественной способностью воображения.

Не

только сам обман, выраженный в ложном образе-симулякре, но

искушение необычными формами, мыслями и мирами подвер-

гается моральному осуждению. Безоговорочное приятие лжи и об-

мана в эстетике маньеризма, на которую могла бы сослаться поэто-

логия фантастики, имеет двойной фокус. Оно легитимизирует

основанную на обмане аргументацию и влечет за собой своеволь-

ное обращение с реальным опытом. Прозвучавшие из уст Тезауро

похвала паралогизму и требование изобретать

topici

fallaci,

дабы

явить в искусной лжи достоинство остроумия

, не находят откли-

ка

в фантастической поэтологии, несмотря на близость барочно-

маньеристической и,фантастической традиций. Фантастические

тексты автопоэтически подтверждают свою нелогичность и расхож-

дения с законами природы, тщательно разрабатывая топику обма-

на

чувств

и безумия для того, чтобы смягчить нападки критики.

Возникает впечатление, что достигнутый уровень знания о при-

роде и человеке нуждается в защите, а потому отказ от конкретики

вещей и их привычного порядка, перверсия их естественного бы-

тия

кажутся чем-то преступным. В метаморфозе и инверсии, пре-

небрегающих изображением реально существующего, усматривает-

ся

грех

гордыни, что уже издавна, начиная с поэтологических

трактатов Средневековья, приводило к демонизации фантазии во-

обще

. В трактатах

Пико

делла Мирандола и Джордано Бруно

чрезмерное фантазирование интерпретируется как болезнь созна-

Tesauro

E. Il

Cannocchiale

Aristotelico.

P. 295.

См.:

Bundy

M. W. The

Theory

Imagination

Classical

and

Mediaeval

Thought.

Urbana,

1927.

36 /. История понятий и порождение фантазма

ния,

дьявольское наваждение, которое, однако, поддается лече-

нию

Как пишет Ганс Петер Германн:

Фантазия

чувственность — бреши, сквозь которые дьявол

проникает

душу;

поэтому

точки зрения религии

морали фан-

тазия

представляет опасность для человека

Это утверждение

еще большей мере верно для русской куль-

туры,

которой долгое время господствовала византийская тради-

ция.

Здесь фантазия еще откровенней связывается

чертовщиной

понимается как орудие, при помощи которого дьявол вводит

че-

ловека

искушение, вызывая

нем грешные помыслы. «Демони-

ческий

след»

рецепции фантастики прослеживается вплоть

до

Бодмера

Морализаторство

диктат «хорошего вкуса»,

равной степе-

ни

осуждающие как причудливую образность

своевольное пост-

роение

сюжета,

так и

тематизацию непривычного

странного,

обвиняют фантастическую бесформенность

алогичность еще

и в

грехе

безнравственности. Фантастические построения, не имеющие

семантической закрепленности, подвергаются

не

меньшему осуж-

дению,

чем

естественнонаучные

или

философские спекуляции,

гипертрофирующие существующее знание.

«Новая действительность» или, точнее, «антидействительность»

фантастической литературе служит

не

только наглядной демон-

страцией

«будущего

настоящем»,

но

обладает особой привлека-

тельностью инобытийности. Но вербализация Другого, текстуали-

зация

инобытийности отнюдь не означает для автора освобождение

от моральных императивов, более того,

ему

вменяется

обязан-

ность

имплицитный контроль читательской рецепции. Именно

он

ответственен

за

аффекты

ужаса

страха, вызываемые изображени-

ем противоестественных вещей

перверсией

ве-

щей

привычных.

кульминационных пунктах повествований

Э.Т.А.

Гофмана

Э.А. По,

где

атмосфера

ужаса

{horror)

нагнетается

благодаря таинственности, метаморфическим превращениям

или

спекуляциям

на

тему

смерти, наиболее полно проявляется особая

«неподсудность», свойственная фантастическим текстам. Именно

«неподсудность», неподконтрольность фантастики становится

ос-

Pico

délia Mirandola

G. F.

Liber

imaginatione — Über

die

Vorstellung.

Italienisch-deutsch

Hrsg.

von Ch. В.

Schmitt,

К.

Park,

E. von

Kessler. München,

1997; Bruno

G. De

magia.

vincuüs

genere

/ Ed. A.

Biondi. Pordenone,

1991.

Herrmann

H. P.

Natumachahmung

und

Einbildungskraft —

Zur

Entwicklung

der deutschen Poetik

von

1670—1740.

Bad

Homburg; Berlin; Zürich,

1967. S. 192.

См.: Herrmann

H. P.

Naturnachahmung

und Einbildungskraft.

S. 192.

Поэтология

«ложной»

образности

новным

объектом критики, аргументирующей с позиций «нормаль-

ного порядка вещей». В фантастических

текстах,

тематизирующих

соприкосновение с запредельностыо на примере искусственно выз-

ванных изменений сознания, важно не одно только фантасмагори-

чески настойчивое возвращение вытесненных образов и не только

демонстрация оборотной стороны просветительских идеалов. Не

меньшее значение имеет увлечение инобытийностью. На этом ста-

вится главный акцент, что позволяет

автору

как бы уйти в тень и,

притворяясь лишь посредником, а не источником необъяснимого,

ломающего привычную логику, избежать ответственности за свои

вымыслы.

Во многих текстах фантастической традиции рассказчик или

действующие лица

выступают

в качестве инстанции, стремящейся

ограничить всесилие фантастики. Они выражают сомнение в ее

правдоподобности или логически разъясняют фантастические яв-

ления,

тем самым пытаясь интегрировать ирреальность в границы

привычного мира. Благодаря этому приему открывается возмож-

ность непосредственно в самом тексте предоставить право голоса

просветительской традиции, и критике фантастического, что от-

нюдь не уменьшает — и не должно уменьшать — чрезвычайность

того факта, что в тексте фигурируют привидения, двойники, искус-

ственно созданные существа и происходят всякого рода метамор-

фические превращения. Нет

даже

и попытки как-то оправдать

скандальное появление фантастического, так как многоголосое

резонерство по поводу того, насколько фактичны описываемые

события, ограничивается рамками текста и, как правило, исклю-

чает

рефлексию метатекстуальных проблем, например вопроса об

источнике или авторстве фантастических построений

. Таким об-

разом, нормативная поэтология и, отчасти, литературная критика,

озабоченные проблемой «исправления

вкусов»,

становятся един-

ственным ограничителем гипертрофированного воображения. Их

критические высказывания сопоставимы с подходом Квинтилиа-

на.

Трудно сказать, насколько допустимы моральные коннотации

предлагаемого Квинтилианом понятия

порочность

(vitium), касаю-

щегося аффектированной, вычурной,

«далековатой»

риторики,

которую он, как представитель аттического стиля,

осуждает.

Но

Исключение составляют тексты «дидактической» фантастики. Хотя они

допускают фантастические эпизоды, но тут же

«разоблачают»

их как плод

невежества и суеверия — делается это для того, чтобы ввести в текст морали-

заторское осуждение ограниченности или ложности мышления. С высоты сво-

его авторитета авторы таких текстов

осуждают

не только жертвы суеверия, но

хитрых персонажей, использующих обман

чувств

и человеческое легкомыс-

лие в своих низменных интересах.

/. История понятий и порождение

фантазма

свободный от таких крайностей vir

bonus

— искушенный в прави-

лах риторики человек — несомненно, обладает в его

глазах

высо-

кими

моральными и гражданскими качествами.

Вынесение вердикта, исключающего фантастические тексты из

литературного канона или расценивающего их как

литературу

вто-

рого сорта, обычно подразумевает и рассмотрение вопроса об их

соответствии реальной действительности. Отказ от мимезиса и на-

рушение логики мышления, метаморфозы, трансгрессивные состо-

яния,

контакты с потусторонним и опыты с невозможным — вот

главные пункты, на которых основываются сторонники исключе-

ния

фантастических текстов из рамок канона.

Помимо

литературной критики и поэтологии, оперирующих

понятиями

избыточная

семантика,

спекулятивность,

hésitation,

су-

ществует

особая «общественная» мораль, предлагающая

целую

па-

литру оценок фантастического: от субверсивности до реакционно-

сти, — и не связанная терминологически с упомянутым выше на-

правлением. Розмари Джексон особо выделяет компенсаторный

характер фантастики в культурном процессе. Фантастика, по ее

мнению,

разрабатывает вытесненные из общественного сознания

темы:

Для фантастики характерна попытка компенсировать лакуну,

результирующую

из

культурных ограничений:

это

литература,

ко-

торая ищет

то, что

ощущается отсутствующим

или

потерянным,

отслеживает невысказанное культуры

— то, что

замалчивается,

не

показывается,

скрывается,

то, что

«отсутствует»

В интерпретации Джексон компенсаторная фантастика испол-

няет роль макропсихоанализа и в этой функции сравнима с лите-

ратурой, фантасмагоризирующей эпистемологию Просвещения.

Ларе Густафсон, известный писатель-фантаст, занимает противо-

положную позицию. Его беспокоит «неясность» фантастики:

Фантастическое

литературе существует, таким образом,

не

просто

как

вызов вероятному,

но

лишь тогда, когда

оно

возводит-

ся

до

степени вызова самому разуму. Фантастическое

литер&ту-

The fantastic characteristically attempts

compensate

for a

lack resulting from

cultural constraints:

it is a

literature

desire, which

seeks

that which

experienced

as absence

and loss [...] it

traces

the

unsaid

and the

unseen

culture: that which

has

been silenced, made

invisible,

covered over

and

made

«absent»

(Jackson

Fantasy.

The Literature

Subversion. London, 1981).