Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Взгляд:

Образы

Петербурга

Рима...

1_89

произволу и ценой невиданных жертв, все чаще называется гигант-

ским

некрополем

183

Мрачный тон описания еще более усиливается в эссе Алексан-

дра Герцена «Москва и Петербург» (1842)

184

: «Оригинального, са-

мобытного в Петербурге ничего нет. Петербург тем и отличается от

всех городов европейских, что он на все

похож»

(с. 392). «Физиче-

ски

и морально лихорадочное состояние» (с. 397), в котором, по

мнению автора, пребывает город, заставляет его воскликнуть: «Пе-

тербург

тысячу раз заставит всякого честного человека проклясть

этот Вавилон» (с. 397). Петербург для Герцена — город деспотов и

угнетенных, но и город, несущий в себе потенциальную револю-

цию,

возможность грандиозного перелома: «В

судьбе

Петербурга

есть что-то трагическое, мрачное и величественное» (с. 395).

Для русского романтизма особенно характерен внезапный от-

каз

понимать и принимать геометрию и планомерность города.

Писателями-романтиками петербургская архитектура, лишенная

капризов

воображения, воспринимается как монотонная, слишком

строгая, слишком прямолинейная, казарменная. Герцен наиболее

точно и наиболее резко передает это впечатление: «Стройность

одинаковости, отсутствие разнообразия, личного, капризного,

своеобычного, обязательная форма, внешний порядок — все это в

высшей степени развито в самом нечеловеческом состоянии лю-

дей — в казармах»

185

. Планомерность в этой цитате выступает

антонимом креативности, изобретательности

(ingenium)

и вообра-

жения

(imaginatio).

Но и хаотичное сочетание разных стилей осуж-

дается за измену вкусу и форме. Оценка архитектоники городского

ландшафта противоречива: в ней встречаются упрек в монотонно-

сти и обвинение в синкретизме, похвала гармоничной регулярно-

сти застройки и образ многоликой, гнездящейся на сваях, вырас-

тающей из болот, непрочной в своей неукорененности городской

конструкции. В свою очередь, этот последний образ тоже дробит-

ся:

то северная столица видится в движении, подстегиваемая

духом

183

этой мрачной стороной петербургской топики сопоставим известный

из

фольклорной традиции мотив

«города

на

костях». Опираясь

на эту

тради-

цию,

А.

Полонский говорит

стихотворении «Миазм»

доме

на

костях. Рас-

сказ

романтика

В.

Одоевского «Насмешка мертвеца»

из

сборника «Русские

ночи» использует тот

же

мотив, связывая

его с не

менее характерным для

то-

пики

Петербурга мотивом наводнения. Бал,

котором

участвуют

герои его по-

вествования, внезапно прерывается наводнением, навстречу гостям, спешно

покидающим танцевальный зал, воды Невы несут мертвые тела

петербург-

ского кладбища.

184

Зто

небольшое эссе вошло

цикл воспоминаний Герцена «Былое

думы»,

цит. по:

Герцен

А.

Соч.:

В 9 т. Т. 2. М.,

1957.

С.

389—398.

185

Ibid.

Т. 5. С. 48.

190 //. Территории фантастического

меркантильного предпринимательства,

то

болотистой пустыней,

растворяющейся

тумане, теряющейся

пелене дождя, пугающей

своей беспросветностью. Болезненный город порождает патологи-

ческие структуры бюрократии, затягивающие любого

паутину

иерархии,

где

гаснет всякая искра индивидуальности. Отсюда

возникает

частый

петербургском тексте мотив раздвоения лично-

сти,

двойничества.

Амбивалентность романтического восприятия города

— это

попытка

описать Петербург

как Чужое,

как Свое, наследующая

старой традиции петербургского экфразиса. Отсюда

негативное,

позитивное видение Петербурга, основанное

обоих случаях

на

непосредственном опыте восприятия

претворенное

конечном

счете

текст, главный герой которого

—

город. Романтический

дискурс Петербурга

не

ограничивается одним только экфразисом,

он

читает город как текст, интерпретирует

дешифрует его. Цель

этого процесса

—

вовсе

не

критика города или общества,

созда-

ние

особого мифопоэтического стиля письма.

Для этого мифопоэтического стиля описания Петербурга Вла-

димир Топоров предложил термин «петербургский текст»

186

. Петер-

бургский текст

— это

квазисамостоятельный жанр

—

разновид-

ность

жанра «городского текста», который может быть описан

тех

же семиотических категориях,

которых, например, Владимир

Пропп

описал жанр волшебной сказки. Так

же

как

волшебная

сказка,

жанр городского текста обладает устойчивой топикой,

ха-

рактерным

синтаксисом, определенным набором оценочных суж-

дений

стабильной семантикой.

том,

что

городской текст

—

достаточно устоявшийся жанр, свидетельствует, кроме того,

и су-

ществование значительного количества его вариантов. Упорядочи-

вание,

«укрощение» стихийно разрастающегося петербургского

текста

исследованиях семиотики культуры свидетельствует

том,

что конкретный опыт интерпретации города перерастает узкотек-

стуальные рамки

отмечает контуры

будущей

модели, применимой

ко

всей целостности культуры.

Петербургский текст берет начало

«Медном всаднике» Пуш-

кина

(1833), продолжается

«Петербургских повестях» Гоголя

(1835—1842),

петербургских романах

повестях Достоевского

сороковых, шестидесятых

семидесятых годов

XIX

века

дости-

гает

апогея

романе Андрея Белого

«Петербург»

(1913). Белый

представляет город

образе книги, подменяя

тем

самым

186

Топоров

В.Н.

Петербург

петербургский текст русской литературы

Труды

по

знаковым системам

(1984).

С.

4—29.

Взгляд:

Образы

Петербурга

и Рима... 191

отсутствующую

историю сконструированной литературной мнемо-

никой

187

В двадцатые годы окончательно оформляются жанровые

особенности петербургского текста, и он продолжает свою жизнь

русской литературе, но уже как цитата, пародия или травестия.

Какие

компоненты из уже описанной антитетичной семанти-

ки

города включаются в петербургский текст XIX — начала XX ве-

ка? Прежде всего, это основание города, представляемое, с одной

стороны, как насильственно-эксцентричное действие царя-деспо-

та, воздвигнувшего город на человеческих костях, с другой — как

проект гениального императора, через Петербург приобщившего

Россию к Западу. Мифу об основании города

сопутствует

проти-

вопоставление исходного природного ландшафта и архитектоники

города: выстроенный на болоте назло стихиям город, живущий в

постоянной

опасности катастрофы, и, одновременно, город с упо-

рядоченной архитектурой, с геометрически выверенной перспек-

тивой улиц, сходящихся в одной точке, — идеальный урбанный

космос.

Город, отвоевавший пядь земли у скупой природы, но не

победивший окончательно ее разрушительные силы. Город, со-

здающий лишь видимость спокойной прямолинейности, надею-

щийся

на прочность гранитных набережных, но слышащий каждо-

дневно, под площадями, каналами и проспектами, голос непобеж-

денного природного хаоса. Образ города-антитезы, сочетающего

гранитную твердость и болотную зыбкость, реальность и фантас-

магорию, город зримый и ускользающий, продолжает жить в тра-

диции романтической и постромантической литературы, в текстах

Пушкина,

Гоголя, Достоевского и — как интертекстуальный син-

тез — в романе Белого.

Попытка

исследователей семиотики культуры описать ми-

фопоэтику петербургского текста

188

представляет собой отбор и

систематизацию топики — повторяющихся космологических, кли-

матических, психологических, исторических и архитектурных ха-

рактеристик. Оппозиция природы и культуры репрезентируется, с

одной стороны, описаниями стихии — воды, болот, дождя, тумана,

проникающей

всюду

влажности, с другой — четкой очерченностью

городской архитектуры — башен, куполов, линий Васильевского

острова, проспектов (от итал. prospettiva — перспектива), разбегаю-

щихся лучами улиц, площадей, каменных набережных Невы, си-

луэта Зимнего дворца и махины Петропавловской крепости. Го-

ризонтальности, растекаемости и неравномерности природного

187

См.:

Lachmann

Gedächtnis

und

Literatur. Frankfurt

a M.,

1990.

С. 88—

126.

188

См.:

Лотман

Ю.М.

Символика Петербурга

проблемы семиотики

го-

рода

Труды

по

знаковым системам

(1984).

С.

30—45.

192

II.

Территории

фантастического

ландшафта противостоит вертикальная прямолинейность, ясность

планомерность городской застройки. Топика природы биполя-

ризована

психологически коннотирована. Гниль

вонь стоялой

воды, грязь

холод

нездорового климата

соседствуют

описаниями

солнечных закатов, зелени, прохлады, свежести. Мрачность,

бес-

просветность, меланхолия

безнадежность, потерянность

безыс-

ходность противопоставляются открытости, легкости,

эйфории,

ощущению счастья

надежде.

свою очередь,

топика

культуры

двойственна

—

хаотичные

отвратительные

на вид

постройки,

комнаты-гробы, дворы-колодцы, грязь черных лестниц,

удушли-

вый запах, пыль

шум улиц,

одной стороны,

а с

другой

—

ясность,

осязаемость формы

имперская роскошь. Петербург

— это

Хаос

Космос.

возникающие

между

ними гибридные формы: миражи,

видения,

обманы

чувств,

тени, двойники, отражения.

Не

только определенная топика,

но и,

как показывает Топоров

своей работе, особые языковые феномены определяют жанровые

границы петербургского текста

русской литературе. Петербург-

ский

текст разрабатывает собственный словарь, включающий

себя

терминологию описания противоречивых настроений,

вы-

званных городом,

лексику, описывающую движение внутри горо-

да,

его

интерпретацию

способ

его

прочтения (город

как

экстре-

мальный ландшафт, неописываемый, недосягаемый, необъяс-

нимый

т.д.).

При

этом термины метаописания оказываются

равнозначны терминам непосредственного описания: город-театр,

город-кулиса, петербуржцы

—

марионетки, актеры, режиссеры,

двойники,

фантомы. Парадигматическому порядку языковых

эле-

ментов описания

соответствует

синтагматическом ряду комбина-

торика центростремительности

или

центробежности, определяю-

щая

движение героев.

Вместе

с тем

особого исследовательского

внимания

заслуживает развиваемая

текстах этого жанра мифопо-

этика.

Совокупность города, мифа

текста поддерживается особым

представлением,

силу которого петербургский текст

— не

только

отражение городского мифа,

но и

квинтэссенция политической,

экономической,

интеллектуальной

ментальной жизни, предста-

ющей

свойственной

ей

амбивалентности:

на

краю пропасти,

но

сотериологическом ореоле

— как

обещание

будущего.

Несомненно,

семиотический анализ Топорова принадлежит

традиции петербургского текста, продолжает

ее,

заново конструи-

рует

образ города, использует

тот же

метаязык описания,

что и сам

петербургский текст. Цель этого анализа

—

вскрыть постархаичес-

кий

миф, космологические

эсхатологические элементы которо-

го зашифрованы

на

разных текстуальных уровнях

литературе

XVIII

и XIX

веков.