Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

ТЕРРИТОРИИ

ФАНТАСТИЧЕСКОГО

ПОТУСТОРОННЕЕ:

ЧАРЫ

ТАЙНОГО

ЗНАНИЯ

БРАУН,

ГОФМАН,

ПУШКИН,

ОДОЕВСКИЙ,

ПО,

УАЙЛЬД,

УЭЛЛС,

БУЛГАКОВ

В альтернативных семантических парадигмах, выдвигаемых

фантастической литературой в противовес парадигмам

«стандарт-

ной» фикциональности,

присутствуют

следы тайного или эзоте-

рического знания, свидетельствующие о соприкосновении с вы-

тесненными (забытыми, табуизированными) дискурсами. Эти

антипросветительские дискурсы продолжают традиции, считавши-

еся преодоленными. Генезис фантазма тесно связан с переработ-

кой

элементов тайных традиций. Однако в то же время

дают

о себе

знать тенденции, стремящиеся к отаинствлению знания, недоступ-

ного в своей сложности, а следственно — внушающего опасения.

Оба рода знаний, тайных и отаинствляемых, умозрительно вторга-

ются в область

«Другого».

Arcana

Когда растущая воля к просвещению приходит в соприкосно-

вение с антипросветительскими тенденциями — или, согласно

формулировке Райнхарда Козеллека, когда «Просвещение и тайна

[выступают]

как исторические близнецы»

, — вытесненные дискур-

сы тайного знания становятся так заразительны, что начинают

причинять

беспокойство в том числе и литературе. Охотнее всего

эта пара близнецов выступает в фантастической словесности. На

возвращение тайного, отдающего

жутью

и вытесняемого знания,

идущего из побежденных Просвещением традиций, а равным об-

разом на современные знания, сохраняемые в тайне или овитые

тайной,

фантастическая литература романтизма и постромантизма

отвечает текстами, в которых прояснение и сокрытие словно бы

стараются в обоюдном порядке выбить

друг

друга

почву из-под

ног. Изучение арканических доктрин, в особенности алхимии, но

не

менее того и

шумиха,

возникающая вокруг различных потаен-

ных практик и ритуалов, например масонских, а заодно с тем мес-

Arcana (sg. arcanum; лат.) — алхимические секреты, тайны, доступные

только

посвященным. — Прим. пер.

Koselleck

R. Kritik und Krise. Ein Beitrag zur Pathogenese der

bürgerlichen

Welt.

Freiburg;

München,

1959. S. 49.

112 //.

Территории

фантастического

мерические двусмысленности — все это помогает авторам-фанта-

стам найти интересующие их двойственные предметы.

Системы тайного знания алхимиков и масонов не

могут

быть

здесь представлены во всей сложности, в истории их возникнове-

ния

и влияния. Ответвления и отдельные традиции, по-разному

строго относящиеся к соблюдению тайны и существенно разнящи-

еся своими учениями, крайне

трудно

свести к набору немногих

признаков.

Важнее подчеркнуть принципиально синкретический

характер этих систем. Так, в масонстве можно распознать фрагмен-

ты алхимической и каббалистической традиции.

Алхимию

и каб-

балу

роднят космологические концепты. Для алхимии и масонства

каббала приобретает роль герменевтической инстанции и источни-

ка

конструирования символических языков. Терапевтический ме-

тод Месмера, стремившегося верифицировать изобретенный им

«животный магнетизм» научными и медицинскими методами,

снабжается в

ходе

рецепции любопытной предысторией, которая

расплывчатым образом заявляет о его родстве с тайным знанием.

Фантастические тексты, в свою очередь, вырабатывают новые

амальгамы. Поэтому нельзя считать,

будто

они только документи-

руют

тайное знание, предлагают его иллюстрацию, поддающуюся

однозначной расшифровке. Скорее фантастический текст в своем

функционировании

одновременно именует и замалчивает элемен-

ты тайного знания. С одной стороны, он прибегает к очевидным

сигналам, указывающим на тайное знание, с

другой

стороны — к

техникам намека и камуфляжа. Во многих фантастических текстах

ошеломляющие постулаты традиций тайного знания тематизиру-

ются в

ходе

ожесточенной дискуссии. Дебаты

ведутся

о том, мож-

но

ли естественным образом объяснить феномены, порождаемые

тайным знанием, можно ли допустить здесь случайность, обман

чувств

и подлог, — или же эти феномены

свидетельствуют

необъяснимом вторжении сверхъестественного. Подобные споры

дают

представление о тех точках зрения, которые

бытуют

в обще-

ственном мнении, а также в естественных науках, в медицине и

психологии. Таким образом, литература становится интегрирую-

щим

фактором в контексте

культурных

смыслов.

Однако что же именно привлекает авторов фантастических тек-

стов?

Это, как представляется, следующие моменты: исключитель-

ность тайны; ритуалы, призванные ее сохранить и передать даль-

ше;

обещание знания — но также определенные процедуры и не

поддающиеся определению воздействия, порождаемые тайными

практиками.

На передний план выступают при этом: перенос в

другое

состояние, превращение (метаморфоза), момент экстре-

мального, сложные языки символов и философски-спекулятивный

потенциал.

Потустороннее:

Чары

тайного

знания... 113

Эти функции и приемы в литературном тексте подчиняются

конвенциональным

законам повествования, то есть приспособ-

ляются к контексту, руководствующемуся своей собственной по-

вествовательной логикой, и активируются в той или иной специ-

фической

смысловой структуре. В силовом поле притяжений и

отталкиваний, возникающих

между

Просвещением и Анти-Про-

свещением, фантастическая литература — с ее последовательным

интересом к спекулятивным подходам — выбирает эстетику

«полу-

темного»

(chiaroscuro).

Она программным образом использует мно-

гозначность, допускает амбивалентные высказывания, предлагает

проблематичные выводы, оперирует конструкциями кризисов, ка-

тастроф, эксцессов, а также работает с эффектами

ужаса.

Консти-

тутивную роль играет при этом желание репрезентировать

отсут-

ствующее (инобытие), невыразимое, забытое, необъяснимое.

Сочетание эстетического наслаждения и интеллектуальной за-

нимательности подкрепляется созданием определенных эффектов,

переходящих от восторга в потрясение и ужас. Такие эффекты по-

буждают

либо увериться в таинственности сверхъестественных об-

стоятельств, либо, напротив, впасть в сомнение. В большей части

фантастических текстов один из голосов защищает позиции Про-

свещения,

пытается отстоять его правоту в споре с антипросвети-

тельскими позициями, однако в расстановке текстовых пуант этот

голос часто оказывается заглушён. В таком

случае

повествователь-

ная

логика текста характеризуется переходами с одного уровня зна-

чений

на другой: она допускает фантазмы, больше не сводимые к

реальным причинам. Вопрос о том, что является

действительным,

продолжает существовать как фактор постоянного беспокойства.

В фантастической литературе есть свои посвященные, иссле-

дователи, экспериментаторы, скептики, суеверы. Общим объектом

является для них Необъясненное, одной стороной касающееся

Просвещения,

другой — Анти-Просвещения. Фантастика работа-

ет с сокрытиями, порождаемыми незнанием. Она принимает к све-

дению, с одной стороны, попытки естественнонаучных объяснений

Необъясненного,

с другой — крушение таких попыток и создает в

результате тот необъяснимый остаток, который и составляет тай-

ну текста.

Сочетание экспериментов во внешней природе с эксперимен-

тами над природой человека разжигает любопытство, служащее

стимулом фантастики. Тайны человеческого тела, его функции, но

особенности тайны души касаются в то же время

«последних»

вопросов: смерти и бессмертия. Страх тления и жажда бессмертия

разгораются все сильнее. Дерзкое вторжение в природу (превраще-

ние

металлов в золото или

«второе

творение») и в конечном счете

очищение души явились теми моментами алхимической традиции,

114

//.

Территории

фантастического

которые в XIX веке ассоциировались с представлением о достиже-

нии

бессмертия, о вхождении в контакт с миром мертвых. В мес-

мерической

традиции не менее важным для последующей рецеп-

ции

оказался терапевтический эффект магнетического лечения и

сомнамбулизма.

Незнание

причин какого-либо феномена или воздействия по-

рождает

изумление, которое — согласно многим фантастическим

текстам —

стимулирует

особый род протонаучного любопытства

{curiositas).

В фантастическом тексте это любопытство,

бегущее

по

следу

неизвестного, снабжается клеймом предосудительности и

ведет

к апориям, вызывающим

ужас

и тем самым блокирующим

разумное проникновение в загадочный феномен, в происшествие,

поражающее своей чрезмерностью. То, что осталось в итоге

необъяснимым

и сверхъестественным, разверзается во всей своей

катастрофичности.

Однако фантастика пересматривает также и

научно облагороженное любопытство: она обращает его в сторону

тайного,

еще не постигнутого, ошибочного и эксцентрического —

заставляет его в этой области потерпеть решительное фиаско.

Охладелое

любопытство, утратившее манящую неясность,

больше не готовое отдаться волшебствам природы, лишившее ее

былого очарования, — это любопытство

вдруг

снова становится

эмоциональным.

Изумление, сделавшееся некой патологией ра-

зума,

теперь реабилитируется. Важен при этом именно эффект

удивления, вызываемый вторжением в нормальную жизнь неизве-

стного,

непредвиденного и необъяснимого. Наказуется как раз хо-

лодное любопытство — как похоть глаз, как алчность к знаниям. В

прежней

традиции

curiositas

считалась пороком, который заставлял

гоняться

за тайнами творения, отвлекая помыслы от творца, Бога

Эта ненасытная

жажда

знаний зовет проникнуть в тайну также и

протагонистов фантастических текстов и в итоге обращается про-

тив них. В фантастическом тексте

curiositas

направлена на извра-

щенное

и чудовищное, сосредоточена на экстремальных состояни-

ях, ищет мерзких картин.

Состояния,

в которые фантастическая литература переносит

своих

«трудных»

героев, чтобы

дать

им возможность пригубить тай-

ного

знания,

— это безумие, экстаз, сомнамбулизм и греза. На пер-

вом плане стоят необычайные душевные состояния, в которых воз-

никает

срединный мир, располагающийся

между

материальным и

См.:

Locher

Е.

«Curiositas»

und

«Метопа»

deutschen Barock

// Der

Prokurist

(1990).

63—118.

религиозных основаниях интеллектуального

запрета

на

«Curiositas»

см.:

Ginzburg

С.

High

and Low: The

Theme

Forbidden

Knowledge

in the

sixteenth

and

seventeenth Centuries

Past

and

Present.

1976.

Bd. 70-73.

28-41.

Потустороннее:

Чары

тайного знания... 115

спиритуальным, посюсторонним и потусторонним. Это чрезмер-

ные состояния сознания, допускающие перешагивание границ в

неизведанные области.

Э.Т.А.

Гофман изучал традиции, полемичные по отношению к

Просвещению, особенно алхимию и месмеризм, и посвящал свои

занятия

таким феноменам, которые не были «просвещены» и не

лишились очарования волшебства. В этом ему помогали

труды

натурфилософа немецкого романтизма Готхильфа Генриха Шубер-

та, прежде всего его «Символика сна» («Die

Symbolik

des Traums»,

1814) и

«Взгляд

на естествознание с ночной стороны» («Ansichten

von der Nachtseite der Naturwissenschaft», 1808). Повести Гофмана

«Магнетизер» («Der

Magnétiseur»)

и «Песочный человек» («Der

Sandmann»)— разительные примеры того, каким образом фантас-

тика берет начало в тайном знании.

Я попытаюсь показать, что в «Песочном человеке», повести

1814 года из цикла «Ночные

этюды»

(«Nachtstücke»)

— одного из

наиболее часто интерпретировавшихся текстов немецкого роман-

тизма, — алхимия двояким образом исполняет роль носителя тек-

стовой семантики, а именно: в качестве алхимии души и в качестве

алхимии языка. Или, иначе говоря, Гофман использует алхимию

(тайное спекулятивное знание и тайную технику) в качестве двой-

ной

метафоры: во-первых, по отношению к психическому парано-

идальному процессу, а во-вторых, по отношению к языковому по-

рождению текста.

Эта метафора о

двух

концах реализована в Натанаэле, главном

герое. Он пишет фантастический текст, обнажающий тайную пру-

жину его воображения — ту силу, которая заставляет его, записыва-

ющего, стать «фантомом своего собственного "я"». Паранойя есть

ответ на неразумие энергии воображения. Это неразумие

ведет

смертельному

исходу.

Процесс письма предстает алхимической

практикой,

прибегающей к метафорике превращений и бредящей в

алхимическом стиле. Этот стиль проходит через несколько стадий,

сопоставимых с теми, которые пыталась соблюдать алхимия при

преобразованиях и сплавах металлов, но также и при изготовлении

искусственных человеческих организмов. Решающее значение име-

ет аспект сплава, метаморфозы и изготовления детали.

Об

алхимии

месмеризме

творчестве

Гофмана

см.:

Kremer

D. Ro-

mantische

Metamorphose.

E.T.A.

Hoffmanns

Erzählungen. Stuttgart; Weimar, 1993.

143—209.

поэтологической

дискуссии

см.:

Preisendanz

Eines

matt

geschliffenen

Spiegels

dunkler

Widerschein.

E. T. A.

Hoffmanns

Erzählkunst //

E.T.A.

Hoffmann / H. Prang

(Hg.).

Darmstadt, 1976. S.

270-291.

116

//.

Территории

фантастического

Текст Натанаэлевой фантазии повествует о тайных занятиях

алхимией, практикуемых парой двойников: отцом героя и его жут-

коватым гостем, адвокатом Коппелиусом. Они заняты тем, чтобы

безматочным способом сфабрицировать человеческое существо.

Для сравнения

следует

указать на рисунок Гофмана «Песочный

человек» (илл. 1) и на гравюры

XVII

века с изображением алхими-

ческих символов и процедур, например на гравюру из собрания

«Musaeum hermeticum» (илл. 2) или на титульный лист «Opera om-

nia»

Яна Баптиста ван Хелмонта: на них отчетливо заявлена корре-

ляция

между

плавильной печью и материнской утробой Земли,

между

верхом и низом, алхимией и горнорудным делом (илл. 3).

Гравюра «Зерцало искусства и природы» (илл. 4) представляет со-

бой

трехступенчатое изображение символических

языков:

теоремы,

термины,

предметные символы, символические действия, схема

лаборатории с приборами. Надо полагать, иконография такого рода

была доступна для тех, кто интересовался тайным знанием.

Текст Натанаэля повествует о другой паре двойников:

Коппе-

лиус возвращается на этот раз в облике Копполы

{coppola

означает

алхимическом языке пробирный тигель

), рядом с ним является

профессор

Спаланцани. Они изготовили автомат, куклу Олимпию.

Имя

профессора повторяет имя итальянского естествоиспытателя

Лаццаро Спаланцани

(1729—1799),

который первым предпринял

искусственный перенос семени в своих опытах над животными.

Не

только в тексте Натанаэля, но и в смысловой

структуре

всей

повести видное место принадлежит мотиву глаз. Глаза швыряют в

фантасмагорический

водоворот огня и крови. Их наказывают, вы-

рывают, склевывают, забрасывают песком, изготовляют искусст-

венно;

они выпадают и обнажают черные провалы глазниц.

Мне

чудилось,

что

везде вокруг мелькает множество челове-

ческих лиц, только

без

глаз,

—

вместо

них

ужасные, глубокие

чер-

ные

впадины.

«Глаза

сюда! Глаза!

—

воскликнул Коппелиус

глухим

грозным голосом...— Теперь

у нас

есть глаза, глаза,

—

чудесные

детские глаза»,

— так

бормотал Коппелиус

и,

набрав

печи

пол-

ные

горсти раскаленных угольков, собирался бросить

их мне в

лицо.

...Наконец,

когда

они уже

стоят перед алтарем, появляется

ужасный Коппелиус

прикасается

прелестным глазам Клары;

подобно кровавым искрам,

они

проникают

грудь

Натанаэля,

символическом языке алхимиков см.:

Roberts

G. The

Mirror

Alchemy.

Alchemical Ideas

and

Images

Manuscripts

and

Books from Antiquity

to the

Seventeenth Century. Toronto-Buffalo,

1994;

Bachmann

M.,

Hofmeier

Th. Gehei-

mnisse

der

Alchemie.

Basel,

1999.

Потустороннее:

Чары

тайного

знания...

П7

паля

обжигая. Коппелиус

хватает

его и

швыряет

пылающий

ог-

ненный

круг, который вертится

быстротою вихря

и с

шумом

и ре-

вом увлекает

его за

собой...

«Проклятый, злодей!

погоню!.. Верни

мне

Олимпию...

Вот

тебе

глаза!»

И тут

Натанаэль увидел

на

полу кровавые глаза,

уст-

ремившие

на

него неподвижный взор; Спаланцани невредимой

рукой схватил

их и

бросил

него,

так что они

ударились

ему в

грудь.

И тут

безумие впустило

него огненные свои когти

и про-

никло

в его

душу,

раздирая

его

мысли

чувства. «Живей-живей-

живей,

—

кружись, огненный круг, кружись,

—

веселей-веселей,

куколка, прекрасная куколка,

—

живей,

—

кружись-кружись!»

Огонь — основной фактор всех алхимических превращений;

это

подтверждает изображение процедуры

«distillatio»

(илл. 5). При

этом

Гофман переосмысливает огонь из силы очистительной, под-

держивающей жизнь, в силу дикую, неукротимую, опустошаю-

щую — именно таким становится огонь в неудачном алхимическом

эксперименте.

помощью подзорной трубы, которую Коппола, торговец

барометрами, сбывает Натанаэлю, он совращает его глаза, принуж-

дает

их к ложному зрению. Глаза — тот орган, который экспери-

ментаторы-алхимики безуспешно пытались сконструировать

искусственным путем, — репрезентируют исследующий, все выве-

ряющий

взгляд Просвещения, равно как и оптические приборы,

позволяющие глазам заглянуть

вглубь

и вдаль. Здесь, однако, они

превращаются в метафору искажающего взгляда, который все ви-

дит иным, чем оно есть на самом деле. Воображению не нужны

глаза. Оно с закрытыми глазами создает лживые образы и застав-

ляет

язык

обращать одно в другое. Возникающие таким образом

фантазмы

слепы по отношению к реальности. Текст Гофмана по-

добен алхимическому пробирному тигелю. Однако соединение

(coniunctio),

которое должно происходить в алхимических колбах,

данном

случае

не совершается, химическая свадьба — алхимичес-

кое

соитие

между

Натанаэлем и Кларой или Олимпией — не успе-

вает осуществиться (ср. илл. 6, изображающую «Химическую свадь-

бу» — «Coniunctio

sive

coitus»).

Действительность алхимии — это поэтическая действитель-

ность,

действительность воображения. Последнее эксперименти-

рует

с действительностью так же, как алхимия.

«Делание»

сло-

весного произведения

(Poiesis)

становится сопоставимо с кон-

струированием автомата.

Автомат

Олимпия, прекрасная кукла,

http://bookz.ru/authors/amadei-gofman/koppelius.html:

Гофман

Э.

ТА.

Пе-

сочный человек

Пер.

нем.

А.

Морозова.

М.:

Советская Россия,

1991.

118 //.

Территории

фантастического

разваливается на части — точно так же, как смысловая связь пове-

сти на глазах демонтируется: совместив две разные плоскости —

повествуемую действительность и повествуемые фантазмы, — она

распадается на осколки, и в итоге остается одна только провоци-

рующая неоднозначность.

По-видимому,

существуют

разные степени чуждости: чуждость,

поддающаяся освоению, переводу в привычные понятия, — и та-

кая

чуждость, которая ревниво оберегает тайну своей инаковости,

не

позволяя смягчить таящуюся в ней

угрозу.

Вальтер Скотт ощу-

тил в гофмановском «Песочном человеке» именно это угрожающее

начало, рождающееся из многозначности используемых Гофманом

фантазмов. Во многом Скотт предваряет суждения позднейших

интерпретаторов этой повести. В «неограниченном своеволии» и

«беспорядочной фантазии» он усматривает нечто, взывающее к

изъяснению,

— именно к этому моменту обратится впоследствии

Зигмунд Фрейд

. Заявленная Скоттом негативная концепция фан-

тазии как эксцентричности и умственного расстройства (в проти-

воположность приемлемым и санкционированным проявлениям

фантазии) заключает в себе все атрибуты, которые позже

будут

сформулированы в

ходе

анализа и теории фантастики, — впрочем,

с иной расстановкой знаков. Скотт предвосхищает, ex

negativo,

мысль о родстве фантазии и подсознательного, проводимую Фрей-

дом в его интерпретации «Песочного человека»

. Скоттовские на-

веты, что вдохновение Гофмана проистекает от злоупотребления

опиумом

, заставляют полагать, что раздражение гофмановской

манерой письма вызвано не только с возвращением в

культуру

тех

элементов, которые были из нее вытеснены, но и с возвращением

некой

способности, которая была вытеснена, укрощена риторикой

эстетикой вкуса: возвращением фантазии (fancy). Чужое, чуже-

родное — это сама фантазия. Сопровождаемая манией и бешен-

ством, она выступает необузданным противником трезво опериру-

ющего нормального воображения.

См.:

Ceserani

R. Il fantastico. Bologna, 1996.

См.:

Freud

S. Das Unheimliche // Freud S. Gesammelte Werke. Bd. 12.

London,

1947. S. 227—268. Критический анализ интерпретации Фрейда см.:

Haselstein

U. Entziffernde Hermeneutik. München, 1991. S. 226—228; на с. 230 той

же работы предлагается интерпретация повести как «аллегорезы читателя»,

содержащейся

в «аллегории текста».

Scott W. On the Supernatural in Fictitious Composition and particularly on the

Works of Ernest Theodore William Hoffmann // On Novelists and Fiction. loan

Williams

(Ed.).

London, 1968. P. 352. Существует почти современный перевод

скоттовской

критики

на русский

язык

под названием «О чудесном в романе»,

см.:

Сын отечества. 1829. Т. 7. С. 84—122.