Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Провокация

случая

ривающими

действия и события либо как следствия определенных

решений,

планов и намерений (и тем самым как нечто потенциаль-

но

осмысленное), либо как феномен естественной истории чело-

вечества», движущейся вперед без всякого смысла. Л

инк

указыва-

ет на важную в этой связи коллективную символику «наводнений,

пожаров, бурь, эпидемий, опьянения и безумия»

157

. Предположить

существование заговора — значит обнаружить смысл, устраняю-

щий

хаотизм «динамики

масс»

и находящий в событиях тайный

порядок.

Линк прослеживает ввзаимосвязи

«между

интеракциониз-

мом и заговором» у Шиллера, которого он называет «классиком

заговора»

158

. Шиллер

обуздал

свое восхищение «революционной

динамикой

масс»

в своем «драматургическом проекте последо-

вательно интеракционистской исторической драмы»

159

. Однако

гипертрофирование семантики заговора, приобретающее в

«Духо-

видце» (еще одном фантастическом тексте) черты романтически

ужасных представлений о тайном братстве, — это в представлении

самого Шиллера проект неудавшийся (согласно Линку, Шиллер

был «изобретателем пресловутого романа заговоров»

160

). Предполо-

жение заговора — это проекция, вносящая порядок в дикое нагро-

мождение фактов, придающая им семантическую когерентность и

нарративную синтактику, делающая из этих фактов

plot

161

Интер-

претаторы и конструкторы в то же время являются жертвами, па-

раноидальный взгляд которых усматривает «во всех событиях,

даже

совершенно

случайных,

результат

чудовищного заговора»; «пара-

ноидально-интеракционистский

взгляд трансформирует все собы-

тия

в простую поверхность, за которой и под которой таится во

тьме некий великий

субъект»

162

Заговор фигурирует в литературном тексте как ложный смысл,

как

фантазм смысла. В психопатографии он фигурирует как бред

или

паранойя (причем и тут

существуют

связи с литературными

текстами, здесь, к сожалению, не могущие быть освещенными под-

робнее).

Согласно Фрейду

163

, здоровый человек предполагает су-

157

Link

Geburt

des

Komplotts

aus dem

Geist

des

Interaktionismus

Kulturrevolution. 1994.

März.

Bd. 29. S. 11.

158

Ibid.

S. 8.

159

Ibid.

S. 9.

160

Ibid.

S. 12.

161

Ср. этимологическую зависимость

между

plot

complot.

Французское

compeloter

(связывать) превращается

complot

(соглашение, тайный заговор);

английское заимствование,

complot,

превращается

plot,

заговор {to

plot,

the

plotter),

заодно делаясь обозначением схемы развития действия

литературном

произведении.

162

Ibid.

S. 13.

163

Freud

S. Zur

Psychopathologie

des

Alltagslebens

Freud

Gesammelte

Werke.

Bd. 4.

London,

1955.

100 /.

История

понятий

порождение

фантазма

ществование случайных явлений, в то время как параноик (и мож-

но

добавить — фантастический герой)

отвергает

какую бы то ни

было случайность. Все, что может показаться

чуждым,

истолковы-

вается как составляющее звено в цепи чрезвычайно значимых со-

впадений.

Само собой разумеется, что повторение события имеет

данном

случае

конститутивное значение, так как повторение

уничтожает впечатление непреднамеренности. Однако параноик,

как

подчеркивает Фрейд, в состоянии с педантической точностью

замечать многое, что ускользает от нормального восприятия. Обо-

стренное и проворное внимание параноика заставляет его, перед

лицом

гетерогенных явлений действительности, выработать в себе

способность постоянно сохранять

бодрствующее

состояние, спо-

собствующее

маниакальному порождению объясняющих гипотез.

Гюи Росолато, развивающий фрейдовские тезисы, представля-

ет параноика как покорителя случая. Вопреки мнению о непозна-

ваемости мира, его несводимости к определенному набору сведе-

ний,

параноик

претендует

на то, чтобы обладать полнотой власти

над миром посредством

знания.

Здесь

следует

учитывать то, что

Росолато обозначает как мобилизуемое в противовес «непонятно-

сти»

«непосредственно данное безграничное и словно бы интуитив-

ное

знание»

164

Между

незнанием и знанием случай превращается

«воображаемую»

инстанцию

165

. Он должен быть воображаемым

как

симптом незнания, чтобы тем верней инсценировать триумф

знания.

Весь

plot

системы безумия обязан своим существованием

этому триумфу. Это в равной степени справедливо, например, для

госпитализованного параноика Шребера

166

и для гоголевского вы-

мышленного параноика Поприщина в «Записках

сумасшедшего».

Шребер

старается разоблачить безобидно-случайное (непреднаме-

ренное,

акцидентное), а также объективно положительные, пред-

назначенные

его вниманию знаки исключительно как элементы

направленного

против него заговора, в который сплотились влас-

тители его мира, психиатры. С редкостным красноречием развер-

тывает он свои фантазматические системы, отличающиеся строгой

последовательностью.

Также и гоголевский повествователь, сумасшедший

Попри-

щин,

фиксирующий в дневнике свое заболевание

(«бред

отноше-

ния»),

отрицает акцидентное и непонятное, толкуя его как набор

высшей степени важных знаков, возвещающих упорядоченный,

завершенный

сам в себе мир. В отличие от Шребера, он конструи-

рует

из бессвязного конгломерата непонятных явлений и процес-

164

Rosolato

L'Imaginaire

hasard

// La

Psychanalyse

(1957).

P. 217.

165

Росолато говорит

«воображаемой функции

случая»

(Ibid.

P. 217).

166

См.: Schreber D.

Р.

Denkwürdigkeiten eines Nervenkranken. Hg.

v. S.

Weber.

Frankfurt

a M.;

Berlin; Wien,

1973.

Провокация

случая

101

сов род заговора, имеющего для него позитивный смысл. Неустан-

ная

изобретательная деятельность его рассудка, основывающаяся

на

схеме

заговора, помогает ему перетолковать сумасшедший дом,

где он испытывает мучения (неизбежные для принудительных ме-

дицинских методов того времени), в покорное ему Испанское

королевство, властвуя над которым он одновременно является вла-

стителем эгоцентрически истолкованного мира. Иначе, чем Шре-

бер, высоколитературная паранойя которого подлежит законам

психоанализа, Поприщин с его фантазмами смысла, нацеленными

против случайности и непонятности

чуждых

ему отношений, при-

надлежит области гротескной фантастики.

Фантастический мир, из которого изгнан случай, не может со-

хранить свою однозначность. Он рушится, если обнаруживаются та

псевдологика и те ложные умозаключения, которым он обязан сво-

им

существованием. Таким образом, на смену семантической проч-

ности приходит амбивалентность (так происходит и в конце гого-

левского гротеска). Решающее значение в определении

статуса

фантастического повествования принадлежит случаю: паранойя,

вера в

чудеса,

суеверие, лихорадочный бред, галлюцинация, скеп-

сис различным образом определяют восприятие, переживание и

оценку случая. Если случай можно обосновать, включив его в ес-

тественный (например, физический) порядок вещей,

тогда

приви-

дения

могут

быть объявлены оптическим обманом. Таким образом,

фантастическая реальность опровергается фактической. Суеверие

вера в

чудеса

могут

вступать в конкуренцию с просветительской

интерпретацией: молния из ясного неба, производящая опустоши-

тельный пожар, может быть истолкована как естественное метео-

рологическое явление, как перст божий или как

«следствие»

про-

клятия.

Ян

Потоцкий, один из важнейших зачинателей предроманти-

ческой «классической» фантастики, в своем шедевре «Рукопись,

найденная

в Сарагосе»

(1804)

соединяет две перспективы — на-

божную

веру

чудеса

и суеверный

страх.

Обе эти точки зрения кон-

фронтируются с просветительским скепсисом, представителем ко-

торого выступает протагонист-повествователь. Таинственные

метаморфозы действующих лиц и смена мест действия, явления

выходцев из могилы, внезапные встречи персонажей, которые, как

выясняется,

состоят

между

собой в родстве, нагромождение по

видимости бессвязных происшествий, тем не менее объединенных

некой

чудесной внутренней связью, — все это оборачивается гран-

диозным заговором, сплетаемым вокруг протагониста. Испытанию

подвергается его способность к безошибочной оценке тех удиви-

тельных случаев, которые встречаются на его пути. Странные про-

исшествия, по-видимому указывающие на вторжение сверхъесте-

102

/. История понятий и порождение фантазма

ственных сил, просто вымышлены, а все страхи — это хорошо рас-

считанные ловушки. На сцену выступает «теория заговора наобо-

рот»: вместо того чтобы во всем усматривать заговор, протагонист

не

замечает тотального заговора, в котором (интеракционистски)

участвуют

влиятельные лица мавританско-исламского и испанско-

католического мира, и таким образом лишается единственно воз-

можной тут смысловой схемы. Вместо этого он во всем усматривает

волшебные, таинственные воздействия. Педагогические заговор-

щики

вводят испытуемого в искусство заговора, совершающегося

согласно человеческим планам тайных режиссеров, чтобы освобо-

дить его от ослепления, от веры в то, что

существует

иная,

высшая,

стоящая над миром инстанция, направляющая человеческие

судь-

бы. Сверхъестественное двояким образом подвергается испыта-

нию:

во-первых, нуминозность происшедшего

чуда

разоблачается

посредством просвещения, во-вторых, адепты тайного знания по-

степенно выдают свои тайны, которые, как и весь заговор, оказы-

ваются частью влиятельной системы отношений, включающей в

себя все тайны и все ключи тайн.

Потоцкий

на просветительский лад играет фантазмами, возни-

кающими вследствие неверно истолкованных случаев. Его роман,

котором сложно комбинируются повествовательные отрезки ис-

торий, ступенчато включенных одна в

другую,

охотно оперирует

оппозицией

«посвященный / непосвященный». Случай утрачива-

ет свою таинственность в тот момент, когда потерявший ориента-

цию,

поверивший мнимым

чудесам

герой узнает истинную причи-

ну

чудес

благодаря своему посвящению в тайное знание (в этой

роли выступает каббала, впрочем наряду с другими элементами

эзотерики и тайных учений). Таким образом, случай объясняется

не

при помощи включения в естественный (каузально обусловлен-

ный)

порядок вещей, а при помощи соотнесения с гетеродоксны-

ми

порядками, которые становятся представимы для скептичного,

но

притом посвященного в таинства повествователя. Стало быть,

пугающее очарование амбивалентного сохраняет свою силу

167

Можно назвать некоторые тексты классической фантастики

(или

тексты, работающие с фантазмами), которые используют слу-

чай не только в области нарративной синтактики (как разрывы в

повествовании) или семантики (как нарушение изотопии), но так-

же специально его тематизируют. Хорошим примером является

167

Патриция Остер-Штирле указывает

на то, что в

романе Потоцкого

после «падения покрова», скрывавшего тайну, фантастика, потесненная отри-

цанием,

сохраняет «собственную динамику, оказывающуюся сильнее,

чем ее

просветительская деструкция»

(Oster-Stierle

Der Schleier zwischen

religiöser

und

ästhetischer

Erfahrung.

Vier

Beispiele

aus

Frankreich

Schleier

und

Schwelle.

238).

Провокация

случая

103

здесь «Найденыш» Клейста. В ключевой сцене, когда

Николо,

най-

деныш (случайная находка), играя буквами, раскрывает загадоч-

ный

логогриф своего имени и анаграммирует имя «Колино» (имя

своего положительного двойника), о

случае

говорится: «Соответ-

ствие, обнаружившееся

между

обоими словами [именами], ка-

залось ему чем-то большим, чем просто случай». Больше, чем

просто случай, оказывается самой настоящей судьбой. Все без ис-

ключения

элементы соотносятся один с другим благодаря внезап-

но

обнаружившемуся

сходству.

Клейст заставляет своего героя в

процессе алеаторной игры с шестью буквами из слоновой кости об-

наружить скрытое, сублиминальное правило языка, благодаря ко-

торому все прочие сходства и соответствия предстают как законо-

мерные.

Иначе говоря, порожденное игрой в буквы странное

сходство, случайность которого подвергается сомнению, наводит

на

мысль истолковать ряд случаев (основная семантическая струк-

тура

этого текста) как элементы осмысленной, в данном

случае

роковой

констелляции. Случай, в случайности которого возника-

ет сомнение, здесь снова предстает как фантазм смысла.

В приведенных примерах (которые я пока условно отношу к

классической

модели фантастики) используются сложные страте-

гии

смыслополагания. Может показаться, что главной целью явля-

ется здесь преодоление контингенции, но, как было показано в

начале этой главы, речь идет не об уничтожении контингенции, а

бесконечном процессе интерпретирующего приближения к ней —

процессе, итог которого остается сомнительным или открытым.

Иначе

выглядят установки по отношению к случаю в неклас-

сической

фантастике, а именно в обоих ее вариантах — аллегори-

ческом и абсурдном. Здесь случай приводит к принципиальной

проблематизации смысла, выставляя арбитрарность и отсутствие

когерентности как симптомы полного отсутствия смысла в этом

мире.

Это выразительно показано Коменским в его уже упомяну-

том «Мирском лабиринте и сердечном парадизе», тематически про-

должающем барочную традицию

vanitas.

Лабиринт как неупорядо-

ченное

скопище случайно оказавшихся рядом предметов, как

последовательность незапланированных и по видимости бесцель-

ных действий, — этому миру, всего лишь симулирующему связ-

ность,

противопоставляется упорядоченный мир, следующий плану

божьего творения, «сердечный парадиз». Коменский структуриру-

ет свой антитетически выстроенный текст, противополагая коррес-

понденциям

контингенцию. Парадигма соответствий предполага-

ет наличие тотализирующего концепта (который, впрочем, может

остаться скрытым от отдельного смертного), предполагает наличие

некой

высшей точки зрения, которая позволяет усмотреть единство

104 /. История понятий и порождение фантазма

всего сущего. Парадигма контингенции позволяет видеть единич-

ное,

разнообразие единичного, причем когерентность всех этих

явлений

остается недоказуемой,

а их

иерархия

не

имеет значения.

Примечательно,

что

Коменский, демонстрируя лишенную смысла

случайность, смысловую

пустоту

хаоса, лишенный тайны лаби-

ринт,

не

обещающий никакого смысла, прибегает

вербальным

игровым стратегиям, примиряющим контингенцию игрой

сход-

ства. Описательный, представляющий, отображающий порядок

языка,

использующий фонетические, морфологические

синтак-

сические соответствия, смягчает

то

впечатление неупорядоченно-

сти, которое остается

от

спутанного нагромождения предметов

человеческих деяний

168

. Беспорядок мира возводится

порядок

языка,

этом заключается

— в

полном согласии

Якобсоном

—

по-

эзия

грамматики

грамматика поэзии.

Также фантастическая литература, следующая традиции

гро-

теска

абсурда, использует случай

целью проблематизации смыс-

ла,

не

тематизируя случай специально. Невозможное, беспричин-

ное

и не

поддающееся обоснованию описывается

повествуется

без включения той промежуточной инстанции изумления

сомне-

ния,

которая была необходима

классической фантастике.

Это

контингенция

во

всей

ее

наготе, когда, например,

повести Гого-

ля

нос

ни с

того

ни с

сего исчезает

лица своего обладателя, попа-

дает

хлеб,

который

хочет

съесть цирюльник, затем проезжает

карете, одетый

мундир статского советника

наделенный чином

более высоким,

чем

чин

его

владельца,

— и все это

затем, чтобы

конце

концов также немотивированно очутиться

на

своем прежнем

месте. Отказ

от

стратегий смыслополагания

самом тексте (кон-

тингенция

как ничем

не

приукрашенная репрезентация бессмыс-

ленности) побуждает читателя

конструированию толкований.

И,

как

убеждает

история восприятия, читатель использует

все

имею-

щиеся

в его

распоряжении шансы, чтобы преодолеть контингент-

ность этого текста (например, «осмысленно» прочитывает историю

исчезновения носа как историю появления двойника

—

как сделал

это,

впрочем,

уже

Достоевский, читатель Гоголя).

историях

та-

кого рода аристотелевский концепт

endechomenon

уже не

помогает,

потому что то, что может быть другим, выглядит здесь не просто как

невероятное,

но

именно как невозможное

adynaton.

Неклассическая (неабсурдная) фантастика создает

на

основе

случая фантазм альтернативы: способность мира

«быть

другим»

168

Дмитрию Чижевскому принадлежит

анализ

языковых

приемов,

важный

для

уяснения

этого аспекта (см.: Tschizewskij

D. Das

Labyrinth

der

Welt

und das

Paradies

des

Herzens

des J. A.

Comenius

—

Einige Stilanalysen

Slavische Barock-

literatur.

Bd. 2.

München, 1983.

1—24).

Провокация

случая

105

принимает эксцентрически-невероятные формы. Для фантастики

того типа, что представлен у Борхеса, справедлива следующая ар-

гументация: все процессы, события и явления (впрочем, взгляд

Борхеса сосредоточен не столько на природных явлениях, сколь-

ко

на явлениях

культуры)

суть

результаты

случая (случайного ре-

шения,

случайной победы одной партии над

другой

в споре о

модели мироздания, о религиозной

догме

или о мыслительных па-

радигмах

169

). На этом основывается концепция, открывающая воз-

можность проектировать как альтернативу все то, что по воле слу-

чая не было реализовано. Подобные соображения оправдывают

спекулятивные построения, до такой степени отмеченные печатью

чуждости,

что те

«иные»

параметры, которые определяют их стран-

ный

порядок, создают тем самым пространства фантастического.

Специфика

воображаемого

чуждого

порядка состоит в его про-

извольности. Этот порядок

вступает

в конкуренцию со случайно же

утвердившимся порядком действительного мира и пытается превы-

сить его возможности.

Арбитрарные системы призваны конфронтировать осуще-

ствившиеся упорядоченности официальной, прежде всего европей-

ской

культуры

с неисчислимыми невоплотившимися альтернати-

вами, порожденными либо произволом авторской фантазии, либо

же основывающимися на забытых, вытесненных философских

конструктах и религиозных идеях. Причины, по которым они не

могли быть реализованы, становятся стимулом к фантастической

апробации изгнанных конструктов.

В набрасываемых Борхесом в его

«Ficciones»

альтернативных

моделях репрезентации знания или гетеродоксных системах, реали-

зации

которых помешал случай, центральным моментом становит-

ся

фантастика альтернативного. Из смешения реальных (пускай

отброшенных) моделей возникают теоретические фантазмы,

убеди-

тельность которых способна поколебать авторитет случайно реали-

зовавшихся систем, обнаружив их эпистемологически арбитрарный

характер: любые модели упорядоченностей возможны и невозмож-

ны

в одно и то же время — в этом и состоит парадокс, завершающий

полуигровую, полусерьезную аргументацию Борхеса

170

Случай ни в концептуальном, ни в структурном отношении не

является привилегией одной лишь фантастики. Однако в нефантас-

169

Ср. размышления Борхеса

«Оправдании Лже-Василида»

том,

что,

если

бы

Александрия одержала победу

над

Римом, сбивчивые истории гнос-

тиков были бы связными, возвышенными

повседневными. Ср.: Weltrevolution

der Seele

— Ein

Lese—

und

Arbeitsbuch

der

Gnosis

von der

Spätantike

bis zur

Gegenwart.

Bd. 1.

Gütersloh.

1991.

467—472.

170

См.

об

этом подробнее

главе, посвященной Борхесу.

106 /.

История

понятий

порождение

фантазма

тической литературе в центре внимания оказывается не напряже-

ние

между

endechomenon

adynaton,

a, скорее, разъяснение случая,

поиск

в нем смысла. Основная роль отводится при этом совпаде-

нию,

выступающему как хронотоп контингенции. Совпадение во

времени

и пространстве — это не столько «случайная

встреча»

раз-

нородных предметов у Лотреамона, сколько судьбоносная встреча

людей, когда в соприкосновение приходят линии их жизней, зам-

кнутые в себе семантические континуумы (контингенция в соб-

ственном

смысле слова). Торнтон Уайлдер в романе «Мост

Коро-

ля

Людовика Святого» («The

Bridge

of St. Louis Rey»), опираясь на

исторические свидетельства об одном несчастном происшествии,

рассказывает истории пяти людей, принадлежавших одному и тому

же

кругу,

но не имевших прямых контактов, — истории жизни пяти

людей, погибших при провале моста. Уайлдер оставляет без отве-

та вопрос: «Возможно, несчастный

случай?»

— «Возможно, замы-

сел?»

— и монах-францисканец, пытающийся реконструировать их

биографии,

впадает в такие умственные спекуляции, которые де-

лают его подозрительным для церковного окружения. Искателя

истины

сжигают на костре как еретика. Таким образом, открытым

остается вопрос, не была ли смерть последней смыслополагающей

инстанцией,

что придала некий смысл всем предшествующим со-

бытиям и действиям, имевшим место в раздельных, казалось бы,

существованиях, — смерть как апофеоз случая и его окончательное

устранение. На первый план выдвигается, скорее, иной момент —

временной.

Совпадение,

встреча

(rencontre)

— пребывающие в настоящем

как

любое переживание очевидности, они ставят вопрос о проис-

хождении соприкоснувшихся элементов, заставляют оглянуться

назад,

на лежащие в прошлом причины, и в то же время заглянуть

будущее.

Потому что совпадение — это констелляция, комплика-

ция — в смысле сплетения обстоятельств, которое надлежит распу-

тать. Вопреки констатируемой Ридлем «обскурантской» объясни-

мости,

совпадение в литературе приобретает признаки судьбы,

распоряжаться которой человек не в состоянии.

Так

и Достоевский использует в своих нефантастических рома-

нах случайные встречи главных героев и героинь, связанных меж-

ду собой родственными, эротическими или криминальными свя-

зями.

Эти встречи происходят на лестницах, в проходных комнатах,

на

пороге. Во время таких встреч разоблачаются тайны, чреватые

будущими скандалами. Впрочем, Достоевский нарративно марки-

рует

эти столь важные в его романах случайные встречи одним

только коротким словом

«вдруг»,

подразумевающим нарушение,

разрыв последовательного

хода

повествуемых событий и прямо

указывающим на значимость непосредственно вводимого проис-

шествия.

Разоблачение тайны — у Достоевского оно означает толь-

Провокация

случая

107

ко

вызывающее шок превращение неизвестного в известное, пред-

чувствий в уверенность, заблуждения в ясное знание. Используе-

мый таким образом значимый случай фигурирует как элемент, пун-

ктирно

соединяющий прошлое с будущим в мгновение настоящего.

Достоевский, в пространных рассуждениях постоянно темати-

зирующий соотношение свободы и детерминизма как квазифи-

лософскую и квазитеологическую проблему, позволяет

случаю

вторгаться в повествование как

результат

liberum

arbitrium,

что под-

разумевает преступный акт произвола. Концепт преступления, раз-

виваемый преступниками-интеллектуалами в «Преступлении и

наказании»,

«Бесах»,

«Братьях Карамазовых», основывается на слу-

чайности волеизъявления. В «Идиоте» случай используется как

амбивалентный способ объяснения.

Князь

Мышкин знает, что его

неловкость неизбежно приведет к

тому,

что он разобьет драгоцен-

ную китайскую вазу в салоне Епанчиных. Несмотря на все усилия

не

приближаться к вазе, он натыкается на этот хрупкий фарфоро-

вый предмет (и это расценивается всеми присутствующими как

случай) — и все совершается так, как он предвидел

{self-fulfilling

prophecy)

В заключение подчеркнем еще раз следующие моменты. Фан-

тастика, особенно в ее классическом варианте, работает с катего-

рией случая —

даже

там, где присущее ей стремление к семантиза-

ции

желало бы видеть разъяснение происходящего. Обязанная как

Кратилу, так и Гермогену, она трудится над семантической конвер-

сией случая, однако не стремится полностью перевести арбитрар-

ное в область мотивированного, трансформировать смежность в

сходство, а контингенцию в корреспонденцию. Негативность слу-

чайного, его неразумность должны быть преобразованы в позитив-

ность провидения, иначе говоря: оборотной стороной случая дол-

жно явиться провидение. Однако случай вымышлен, а провидение

обманчиво.

Смысловая ориентация, какова бы ни была ее интенция, оста-

ется для фантастического текста определяющей. Случай выступа-

ет либо как носитель «негативного» смысла — как воплощение

смысловой пустоты этого мира, либо как носитель смысла «по-

зитивного» — как воображаемое присутствие всех мыслимых аль-

тернатив в их возможностях и невозможностях. Или же то «под-

вешенное» состояние, в каком пребывает случай, указывает на

проблематичность любого осмысленного порядка. Фантастика

171

См. об

интерпретации

этого

понятия:

Watzlawick P. Selbsterfüllende

Prophezeiungen

// Die

erfundene

Wirklichkeit.

Wie wir

wissen,

was wir zu

wissen

glauben.

91—110.

108 /.

История

понятий

порождение

фантазма

порождает обманный смысл для того, чтобы вскрыть кажимость

смысла многих феноменов и связей. При этом фантазм рождается

из

смыслового закрепления случая — или, иначе говоря, включе-

ние

случая в какой-либо определенный порядок порождает фан-

тазм смысла.

Случай вторгается в мир артефактов, перечеркивая их порядок,

поэтому случай должен быть «артифицирован» и оформлен. С дру-

гой стороны, он используется как формальный и семантический

момент, именно благодаря своей

чуждости

и «неконвенционально-

сти»

обеспечивающий возможность эстетических новаций. Случай

как

формальный момент видоизменяет

структуры

пространства и

времени, так он работает с точечным — и вместе с тем позволяет

оглянуться назад и заглянуть в

будущее.

Хронотоп случая — это

совпадение, провидение и

memoria.

Намеренное конструирование случая в фантастической лите-

ратуре, делающее его движущей силой повествования, превраща-

ет случай в причину: случай, по-видимому проистекающий от ка-

кой-то неведомой причины,

causa

ignota,

сам выступает в роли

causa.

Представляется, что применительно к фантастике, в каких бы то ни

было ее формах, нельзя говорить о редукционистском упрощении

сложного. Скорее напротив: смысл разрастается благодаря точеч-

ным

нарушениям, обусловленным вторжением случая. Гипертро-

фия

смысла является как итог фантастической обработки случая.