Лахманн Р. Дискурсы фантастического

Подождите немного. Документ загружается.

Провокация

случая

контингенции,

а не только как ее параллель или аналогия.

Инвен-

тарь литературных и эстетических приемов, к которым прибегает

кончеттизм, обеспечивает возможность создавать эффекты прерыв-

ности и нарушения изотопии, пользуясь совершенно определенны-

ми

стратегиями. Но эти приемы, конструирующие нарушение се-

мантического континуума либо посредством введения

неизвестных,

чуждых

элементов, либо посредством внезапного

соположения предметов из несовместимых областей, носят не по-

вествовательный, а чисто словесный характер.

Важную для литературной фантастики латентную поэтику кон-

тингенции,

постепенно вырабатывающуюся начиная с

XVIII

века

(и

в некоторых своих вариантах учитывающую философскую им-

пликацию случая), позволительно возвести к поэтике кончеттизма

уже потому, что кончеттисты сознательно разрабатывают амбива-

лентность «переворачивания», двойственный характер прерываю-

щих моментов, а также оксюморон связной бессвязности. Эти кон-

цепты конкретизуются при помощи таких понятий, как

dubia

signification

dubius

sensus, aequivocatio, ambiguitas и уже

упоминавшихся

dissentaneum

consentanei

и discors concordia.

Далее должна быть обстоятельнее обоснована связь

между

по-

нятием

acumen

в кончеттистской литературе и случаем в литерату-

ре фантастической. При этом именно тот момент, который придает

этому предположению наибольшее вероятие,

будет

объяснен по

возможности кратко. Этот момент касается замещения

ingenium

137

традиционно отвечающего за создание

acumen

или

concetto,

— фан-

тазией (fantasia). Констатировать концептуальную связь

между

ingegno

fantasia

позволяют поэтологические рефлексии Вико. Но

Вико наряду с этими двумя инстанциями упоминает еще третью:

тетопа

То, что память обладает способностью укрощать случай,

подтверждается уже мифом о началах мнемотехники. Эту историю,

которую Цицерон и Квинтилиан передают как легенду, не

чуждую

элементов фантазма, можно интерпретировать как раннюю версию

мифа

о восстановлении порядка, нарушенного по вине (несчаст-

ного) случая. Симонид, которому легенда приписывает изобрете-

ние

искусства памяти, мнемотехники, приводит хаос разрушенно-

го пиршества и неразбериху разрозненных человеческих членов в

прежний порядок благодаря силе воспоминания. Он возвращает

расчлененным на куски, неузнаваемым членам трапезы их прежние

имена, утерянные в случившейся катастрофе, и реинтегрирует их

137

Это слово можно перевести как остроумие, изобретательность, остро-

ту, способность воображения.

138

См.:

Trabant

Метопа

—

fantasia

—

ingegno

Метопа:

Vergessen

und

Erinnern.

Poetik und Hermeneutik

XV S.

406—424.

90 /. История понятий и порождение фантазма

смысловое пространство культуры. На этом примере становится

ясна

необходимость присутствия персоны, способной прочитать

рассыпавшиеся (и потому сделавшиеся многозначными) знаки. Так

предсказатели

будущего

читают констелляцию знаков, которая

для непосвященного кажется случайной (например,

авгуры

и ас-

трологи). Мнемонические системы

—

такие,

как

мнемотехника,

artes

memorativae

античности

до

Ренессанса, «Theatro

délia

memo-

ria»

Джулио Камилло,

«Orbis

pictus»

Коменского

прочие икони-

ческие, диаграмматические

концептуальные репрезентации зна-

ния,

упорядочивающего прошедшее,

— все

они используются как

эффективные

системы отображения контингенции.

Ars

memoriae

мнемотехника

различных своих вариантах

имеют целью заклятие случая. Усилиями систематиков давно про-

шедшие даты упорядочиваются, события, плоды опыта

элемен-

ты знания приводятся

в те

или иные связи. Там,

где

мнемотехни-

ка

заключает союз

с ars

combinatoria,

представляются возможными

прогнозы

на

будущее.

Выясняются закономерности, улавливаемые

специально сконструированными аппаратами. Компьютеризация

знания

(наследующая прежним практикам регистрации мыслей)

сводит возможность случайного

нулю. Потому что ars

combinatoria

содержит

себе программу, применимую

ко

всем возможным

бу-

дущим данным. Именно виртуальные компоненты

ars

combinatoria

стремятся воспрепятствовать провокации случая. Виртуальность

элементов знания, регистрируемых

ars

combinatoria

(особенно

это

касается языка), исключает все чужеродное

из

своих данных, про-

изведенных сообразно определенному набору закономерностей.

Тем самым ожидание неизвестного, грядущего теряет легити-

мацию.

Числовая регистрация данных, занесенных

таблицы,

стремится исключить случайность

полностью просчитать

все

процессы

139

результате

превозносимый поэтами барокко изоб-

ретательный случай

—

изумительное, мгновенное создание мета-

фор

—

утрачивает

свою таинственность. Потому

что

хитроумно

изобретенные метафоры обязаны своим возникновением откры-

тию некой точки

системе, определяемой

ars

combinatoria.

Систе-

матика

ars

combinatoria,

ее

регистрационные

генеративные

воз-

можности не только над-индивидуальны, но

над-персональны.

этот

выход

порождающей комбинаторики

за

пределы персонально-

го вновь открывает

дорогу

магическому. Возникает представление

некой таинственной силе, которая все упорядочивает, создает эк-

вивалентности

соответствия, легитимирует само существование

139

роли

artes

combinatoriae

XVII

в. и об их

позднейшем развитии

см.:

Rieger

S. Speichern/ Merken.

Die

künstlichen Intelligenzen

des

Barock.

München,

1997.

Провокация

случая

системы.

Адепты

комбинаторики, от Луллия до

Атанасиуса

Кир-

хера,

в своей демонстративной игре соответствиями кажутся насто-

ящими

магами.

В основывающейся на мнемотехнике ars

combinatoria,

соеди-

няющей прошлое и

будущее

в актуальных процедурах своей комби-

наторной практики — одновременно упорядочивающей и порож-

дающей, — игровой аспект, используемый, в частности, поэтами-

кончеттистами, сильнее привязан к представлению о номическом,

чем в свободной алеаторике. Если в свободной алеаторике можно

говорить об обусловленных случайностях, объясняемых как след-

ствие закономерности, неизвестной экспериментатору, то в алеа-

торике ars

combinatoria

расчет характеризуется гораздо большей

строгостью. Закономерности известны, и правила, по которым

функционирует комбинаторная машина, отчетливо сформулирова-

ны.

Результаты доступны вычислению,

хотя

их точный вид пока

еще не известен.

Как

представляется, фантастика противится игровым началам,

присущим свободной алеаторике и ars

combinatoria

с ее попытками

просчитать все до конца. Она освобождает себя от зарегистриро-

ванных, учтенных элементов знания и — благодаря особым техни-

кам

нарушения правил — создает еще невиданные формы, еще не

испробованные мыслью умственные фигуры.

Категории, важные для поэтики и поэтической практики

XVII

века — замещение индивидуального, персонального авторства

функционированием

комбинаторных аппаратов, как и вообще

представление о предсказуемых, просчитываемых новациях, — те-

ряют в

XVIII

веке былое значение. В центре внимания опять стоит

творчески-вдохновенная речь; барочные хранилища элементов

знания

впадают в немилость — теперь они рассматриваются как

«иссякшие колодцы»

140

. Тем самым отбрасываются и

loci

topici

и ars

lulliana

игры буквами, и уличаемое в «нетворческом» характере

inventio

кочеттистов. На место аппарата и комбинаторных манипу-

ляций

опять становится говорящий человек — автор собственной

речи. Он обретает истоки творчества в себе самом, он создает

прин-

ципиально

новое, непредсказуемое и непросчитываемое, наруша-

ющее устоявшуюся синтактику знаков. Сообразующееся с прави-

лами, словно бы объективировавшееся

ingenium

преображается в

субъективную гениальность, которая вырывается из-под контроля

правил в свободное пространство случайного. Новое кажется слу-

чайным

тому,

кто непреднамеренно его произвел, как и

тому,

кто

непреднамеренно его заметил или узнал о нем. Арбитрарный харак-

140

Rieger

S. Speichern/Merken. S. 110.

92 /.

История

понятий

порождение

фантазма

тер языка, в

ответ

на длительные провокации приоткрывший было

свои правила, вновь оказывается предоставлен сам себе.

Но

вернемся к учению об

acumen

и к

случаю

в фантастической

литературе. В области словесно-поэтического новой »инкарнаци-

ей»

acumen

является остроумная метафора. Создавая новые

сход-

ства или протестуя против привычных представлений о сходном,

она

порождает несовместимости, расторгающие сравниваемые

предметы. Нарушая семантические иерархии, она в то же время

противоречит

taedium

nfastidium

привычного и не только смиряет-

ся

с диспропорциональным и дисгармоническим, но и усиленно

его подчеркивает. Та же роль отводится в нарративном контексте

фантастики

событию

(необъяснимое явление, несчастный случай,

странная встреча), ставящему под сомнения прежние отношения

или

по-новому их освещающему и вызывающему тем самым эф-

фект ошеломления. Неслыханное происшествие, являющееся

структурным и семантическим ядром отнюдь не в одной только

фантастической новелле, функционирует именно в соответствии с

этим

принципом. Нарушения последовательности, обусловленные

вторжением неслыханного и невиданного, заставляют внезапно

увидеть

все в

другом

свете.

Внезапно совершающееся событие нарушает горизонт ожида-

ний,

заданный той инстанцией, которая объявляется ответственной

за предзаданное восприятие мира: причинность, целенаправлен-

ность, очевидность, повторяемость (в роли такой инстанции обыч-

но

выступает повествователь). Бесцеремонное нарушение этого

горизонта, происходящее по вине непредсказуемого, внезапного,

необъяснимого, приводит к дезавтоматизации механизмов истол-

кования,

действующих в границах повествуемого мира, открывает

возможность нового видения, сопоставимого с

perspicacia,

острого

зрения

изобретательной метафоры

141

. Это новое зрение использу-

ет разрушение нормальных связей как возможность изведать тай-

ные глубины,

«прозреть»

скрытый порядок вещей — причем имен-

но

при встрече с тем, что сначала выглядит необъяснимым, но

затем приводит к пониманию и прозорливости. Событием (как слу-

чайностью) проверяется на прочность обоснованный и запланиро-

ванный

характер действия, как и достоверность отдельных его уча-

стков. Искусство фантазии

узурпирует

функции обоснования и

планирования,

выстраивает искусственные (никогда не существо-

вавшие) соотношения

между

действиями, событиями, явлениями

вещами. Грасиан в своем кончеттистском трактате говорит об

«искусственном соединении

предметов»

(«artificiosa

conexiôn

de los

objetos»)

142

141

Ср.:

Lange

К. Р.

Theoretiker

des

literarischen

Manierismus.

S. 84.

142

Agudeza

R 19.

Провокация

случая

Также

Hfallax

argumentation

возникающая в результате

acumen

основывающаяся на энтимеме как форме умозаключения

(sorites,

encheirema,

aenigma),

находит себе соответствие в

структуре

случая,

поскольку эта структура тоже носит характер энтимемы: вызывае-

мые ею случайные соединения разнородного делают процесс обна-

ружения истины затруднительным

143

В фантастическом повествовательном тексте, предоставляю-

щем объяснение неожиданного феномена либо в ведение протаго-

ниста, либо в ведение просвещенного повествователя, «обретение

истины» означает, что неизвестное становится известным, необъяс-

нимое объяснимым. В конечном итоге эти усилия интерпретатора

имеют своей целью обнаружить в контингенции скрытую когерен-

тность, а в соприкосновении — сходство. Еще до начала этого ис-

толковательного процесса невероятное, удивительное или загадоч-

ное — все то, что составляет тревожное очарование случая, —

приводит к реакции, определение которой было центральной час-

тью учения об

acumen.

Реакция, которую требуется вызвать в созна-

нии

читателя, там именовалась

admiratio.

Это удивление, происте-

кающее от незнания причин: «admiratio nascitur ex ignoratione

causarum»

144

, — характеризуется как приятное изумление. Этот ас-

пект, ориентированный на эстетику восприятия, восходит еще к

Аристотелю:

«hedy

de to thaumaston» (Rhet. Ill, 2, 1402).

В готическом романе и в кончеттизме неожиданного ожида-

ют — это ожидаемое неожиданное. Однако ожидание неожидан-

ного всякий раз должно быть превышено: необходимо произвес-

ти шок и ошеломление, аффекты должны быть вызваны при

помощи

эффектов. В жанровом контексте возможности ожидае-

мого/ неожиданного не так уж велики: определенный тип

ужаса-

ющих деяний

(horror,

terror)

и определенный тип ужасающих со-

бытий (стихийные бедствия и чудесные явления) задают некую

исходную рамку, в пределах которой может совершиться Нечто.

Нагнетание и гипертрофирование как таковые тоже соответству-

ют ожиданиям и принимаются с восхищением. Пугающее вос-

хищение

сопутствует

описаниям ужасных и катастрофических яв-

лений.

Непривычность, таинственность, необыкновенность и

эксцентричность действий и событий предстают как результат

остроумного

inventio.

Аналогия с

concetto

состоит в том, что изоб-

ретательность руководствуется правилами. Счастливая идея, кото-

143

Ср.

конструирование

интерпретацию

случайных

явлений

встреч

«Повороте

винта»

(The

Turn

of the

Screw)

Генри

Джеймса.

144

acuto

arguto.

P. 7, 21.

История

понятий

порождение

фантазма

рой

обязаны своим существованием

inexpectatum

или

inopinatum,

является продуктом риторики

145

У Аристотеля рассчитанное на слушателей возникновение

изумления связывается с остроумием аргументации и

ornatum.

Та-

ким

образом порождается необычайное, удаляющееся от привыч-

ного,

достойное удивления. Этот аспект разрабатывается и у

Квинтилиана:

оратор способен по собственному произволу созда-

вать аффект изумления. Не замечая того, слушатель оказывается

плену аффекта. Квинтилиан описывает этот прием, нацеленный

на

одурачивание публики, следующим образом:

«пес

fortibus modo,

sed etiam

fulgentibus

armis proeliatur» (Inst. Or., VIII, 3, 2).

В «Риторике» и в «Поэтике» Аристотеля чудесное,

thaumaston,

противопоставляется вероятному и возможному,

endechomenon.

Чудесное, согласно Аристотелю, в поэтике приемлемо в большей

степени,

нежели в риторике, а что касается поэтических жанров,

эпосе оно более действенно, нежели в трагедии, где изумление

без того является законной опорой катарсических эффектов,

eleos

phobos

146

Главным источником чудесного является в ари-

стотелевской поэтике

alogon,

поскольку этим понятием обознача-

ется необъясненное, противящееся опыту и разуму (Poet. 24,

1460а,

13—14). Согласно Аристотелю, реакции изумления

идут

на

убыль в той мере, в какой обнаруживают причины изумления.

Целью является

«отсутствие

изумления»

147

, особенно в том случае,

если речь идет о

«научном»

интересе к удивительным, нечаянным

явлениям.

Аристотелевская концепция преодоления

thaumaston

посредством

athaumastia

направлена против концепции Платона,

для которого познание выступает как возрастающее изумление, а

thaumazein

переходит в восторг, в маниакальное состояние вне

себя

{ekplexis).

то и

другое,

ekplexis

athaumastia,

играют свою роль в лите-

ратурной истории изумления, определяя те или иные расстановки

акцентов

в различных концептах поэтики. Платоновский

enthu-

siasmos,

порождающий счастливые идеи, и аристотелевское при-

страстие к риторическим правилам, укрощающим случай, пред-

ставляют собой те крайние позиции, противоборством которых

145

Штефан Матушек указывает

на

то,

что

риторы вообще невысоко

оце-

нивают реакции слушателей, которые поддаются воздействию приемов, наце-

ленных

на

то,

чтобы вызвать изумление. Способность управлять аффектами

публики расценивается

как

разновидность манипулирования.

См.:

Matuschek

Über

das

Staunen. Eine ideengeschichtliche Analyse.

S. 32.

146

См.: Fuhrmann

Einführung

in die

antike Dichtungstheorie. Darmstadt,

1973.

S. 27.

147

Matuschek

Über

das

Staunen.

S. 19.

Провокация

случая

заявляют о себе и в кончеттистской поэтике

ingegnosità,

и в фанта-

стической поэтике

148

Подобно

acumen

в/allax

argumentation

случай можно определить

как

точечно явленное семантическое событие, скрывающее в себе

сокращенную форму аргумента, основывающегося на двусмыслен-

ности,

амбивалентности и обмане. Случай можно было бы обозна-

чить, подобно кончеттистской метафоре, как «семантическую

неуместность»

— определение, предложенное Дж. Коэном для ме-

тафоры вообще

149

. Для того чтобы

«уместность»

была восстановле-

на,

«неуместность»

должна быть семантически скомпенсирована.

Это в особенности касается той разновидности случая, которая

подразумевает нарушение непрерывности и изотопии. Однако син-

таксическая и семантическая компенсация в данном

случае

не мо-

жет быть полной, так как несомненного истолкования здесь не

дано.

Dubia

signiflcatio

(на языковом уровне вызываемая совпадени-

ями

фонетического, морфологического или грамматического по-

рядка) или

dubius

sensus,

ставящий под сомнение простой смысл уже

знакомого (оба эти понятия фигурируют в упоминавшемся тракта-

те Сарбиевского), не

дают

попыткам истолкования случайности

остановиться на каком-либо

результате.

Диссонанс, обозначаемый

Грасианом как

«ingeniosa

disonancia»

150

, а Тезауро как

«ingegnoso

accoppiamento»

151

, маркирует семантическое столкновение, в рав-

ной

степени показательное для

acumen

и для случая

152

Фантастика использует напряжение, возникающее

между

изум-

лением как положительным аффектом и просветительским

осуж-

дением изумления как обскурантской причуды

153

. Конструирован-

148

Встречающееся

Данте понятие

stupore,

которое интерпретирует Ма-

тушек

указанной работе, подразумевает нарастание, выходящее

за

рамки

maraviglia

ammirazione.

Оно участвует,

одной стороны,

процессе возник-

новения

христианской поэтики («изумление как благоговение перед Богом»),

с другой стороны, секуляризуется

коичеттистском

far

stupire

(Ibid.

S. 76).

149

Cohen

J. La

structure

langage

poétique.

Paris,

1966.

150

Agudeza

S. 3.

151

Cannocchiale.

S. 132.

152

Принадлежащее Максу Эрнсту определение случая (опирающееся

на

известное изречение Лотреамона: «случайно встретившиеся

на

анатомическом

столе швейная машина

зонтик») гласит: «Соединение

двух

реальностей,

по

видимости несоединимых,

на

плоскости, которая

им по

видимости

не

подхо-

дит».

Это

определение, относящееся

художественной практике дадаистов,

читается как позднее

эхо

кончеттистской поэтологии

словесной техники.

См.:

Carrouge

André

Breton

et les

données

fondamentales

surréalisme.

Paris,

1967.

245-246.

153

Об изумлении как «патологии разума» см.: Matuschek S.

Über

das

Staunen.

157.

96 /.

История

понятий

порождение

фантазма

ный

случай, продукт искусного изобретения, надлежит извлечь на

свет из облекающей его таинственности и необъяснимости: его

надлежит объяснить. В то же время известное напряжение

между

темнотой и ясностью (просвещением) сохраняется.

Sweet

horror,

который в готическом романе возникает при встре-

че с жутким, ужасающе-неизвестным (реакция, характерная также

для относящихся к этой традиции текстов Эдгара По, Достоевского

Генри Джеймса), является вариантом

admiratio.

В тексте этот аф-

фект испробуется на протагонисте или повествователе еще до того,

как

его воздействию подпадает читатель.

Admiratio,

sweet

horror

страх,

вызываемый таинственными преступлениями, явлением

покойников

или

духов,

поддерживаются в процессе истолкования,

учитывающем эквивокативность описываемых явлений.

Применительно к фантастике можно исходить из того, что ам-

бивалентность контингенции используется здесь как аргументатив-

но,

так и нарративно. В двойственном феномене контингентного

происшествия просвещение и вера в

чудо,

обольщение и разочаро-

вание приводятся в контакт таким образом, что разделяющий их

барьер преодолевается — словно бы перепрыгивается в обоих на-

правлениях. Логика истолкования только по видимости исчерпы-

вается противопоставлением правильного и неправильного, реаль-

ного и нереального, потому что важнее всего оказывается именно

эффект

неопределенности, вызываемый колебанием

между

проти-

воположными полюсами. Это в равной мере справедливо как для

классической фантастики, так и для повествовательных текстов, в

которых осуществляется коалиция

между

случаем

и фантазмом

(свидетельством

чему

является, например, «Найденыш» Клейста).

Существенное отличие от кончеттистов заключается в том, что

фантастической

литературе

семантическая работа не замыкается

исключительно в словесной области. Речь идет о сложных опера-

циях смыслополагания (размышления протагониста при встрече с

необъяснимым феноменом) и отрицания смысла, которые, в свою

очередь,

могут

быть восприняты читателем как толчок к самосто-

ятельному поиску истины.

В тех

случаях,

когда фантастика, обозначаемая здесь как клас-

сическая, доверяет операции смыслополагания протагонисту или

повествователю, она выводит на сцену особый род мании — мании

истолкователя, стремящегося укротить контингенцию, побороть ее.

Событийный ряд, непоследовательный, беспорядочный, изобилу-

ющий разрывами и прерываниями, приводится в соотношение с

интерпретаторской манией, в той или иной степени захватываю-

щей протагонистов (высказываемые ими предположения, сбываю-

Провокация

случая

щиеся

предчувствия, отрицание привидений как обмана

чувств

т.д.). Если все случайные или несчастные происшествия — это

больше не случайные, а разумные события, если необъяснимые

явления

— это больше не лживые образы, а естественные феноме-

ны

или сверхъестественные знаки высшего разума, — тогда смыс-

лополагание,

превращение неизвестного в известное, необъясни-

мого в объясненное приобретает сотериологический аспект. Но до

действительного избавления дело доходит крайне редко — одно-

значность

решений в фантастической литературе так же ненадежна,

как

достоверность описываемых в ней внезапных происшествий.

Речь

идет о поддержании зыбкого семантического равновесия и

вероподобии таких предложений, как «не случайным было то,

что...»

или

«ведь

это не могло быть

случаем».

Но в то же время прав-

доподобным выглядит и предложение вроде:

«Случаю

было

угод-

но,

чтобы именно в этот

день...»

— оборот, возводящий случай в

ранг высшей инстанции или интерпретирующий его как пред-

определение или

судьбу,

не отбрасывая при этом самого понятия

«случай».

Необъяснимость

странного явления и все возрастающая про-

блематичность попыток истолковать его смысл

могут

рассматри-

ваться как эффект двоякого рода. Контингентность странных со-

бытий может порождать жуткое и удивительное — или же это

впечатление может создаваться за счет толкования событий как не

случайных, а находящихся в ведении некоего внеземного разума.

Существуют стратегии, пытающиеся сохранить контингентное как

рациональную категорию и в то же время преодолеть континген-

цию.

При этом значимыми оказываются два модуса объяснения.

Один

из них, ссылаясь на принципы просветительски-рационали-

стического мышления, относит контингентный феномен к есте-

ственному порядку вещей; другой выражается в своеобразном

«бре-

де отношений». В фантастических текстах преобладает последний

модус. Повествователь или действующие лица оказываются

охва-

чены

манией, заставляющей их интерпретировать контингентное

как

тайный знак, выстраивать нечто целое из ощущений действи-

тельно воспринятых или только смутно брезжащих — с тем чтобы

вскрыть действительное положение дел, напасть на след таинствен-

ных причин. Фантастически-детективная мания пытается

устра-

нить

контингентный характер феномена — и тем самым превраща-

ет его в фантазм смысла.

При

этом важно перехитрить ту силу, которая предстает в об-

лике

случая; это совершается при помощи сложных толкователь-

ных операций, которые настойчиво выстраивают системы соответ-

История

понятий

порождение

фантазма

ствий,

прибегая к каузальным или финальным аргументам. Руперт

Ридль в статье «О последствиях истолкования причин»

154

указыва-

ет на важное различие

между

«сциентизмом» и «герменевтикой»: он

остроумно

убеждает,

что причинное мышление несет на себе печать

суеверия. В сциентизме он усматривает сосредоточенность на

causa

как

причине феномена, в то время как герменевтика спрашивает о

телеологическом смысле феномена. Ридль обвиняет сциентизм,

исключающий финалистские концепты, в обскурантизме — и точ-

но

так же он обвиняет в обскурантизме герменевтику, если она

исключает причинное мышление и ставит исключительно вопрос

«зачем

это надо?». Это различие существенно и для семантических

акцентировок

случая в фантастической литературе. Здесь в про-

цессе объяснения тоже используются оба указанных

хода

— кауза-

листский

и финалистский, причем сами персонажи, охваченные

маниакальным

стремлением к объяснению или истолкованию, те-

матизируют это мышление каузальными или финальными катего-

риями.

Однако в отличие от повседневного причинного мышления,

которое слепо, не размышляя предполагает причину за всяким со-

впадением

155

, фантастика настаивает на непроясненности феноме-

на,

избегает любой фиксации в отношении

causa

или

finis.

Потому

что совпадение в фантастической литературе может рассматривать-

ся

и как случайное, и как происходящее от еще неведомых, необы-

чайных причин. На совпадение, стало быть, нельзя полагаться —

оно

всегда остается удивительным.

Потребность в интерпретации, владеющая, согласно гипотезе

Ридля,

обскурантами среди приверженцев каузализма и фина-

лизма, присуща и сторонникам теории заговора.

«Заговор»

— это

специфический

вариант

causaили

finis,

вариант, не удовлетворяю-

щийся

раскрытием и настаивающий именно на таинственности по-

будительных причин и целей. Юрген Линк, исходя из концептуаль-

ного дуализма Макса Вебера, рассматривает соперничество

между

«интеракционизмом» и «динамикой

масс»

как соперничество

двух

смыслов

156

. Это соперничество

между

интерпретациями, рассмат-

154

Riedl R. Die Folgen des Ursachendeutens

Die erfundene Wirklichkeit.

Wie

wir

wissen,

was wir zu

wissen

glauben. Beiträge

zum

Konstruktivismus.

Hg. v.

Paul

Watzlawick. München, 1981.

67—90.

155

Ibid.

S. 72:

«Эта привычка делать ставку

на

неслучайное, постоянное

соответствование явлений

[...]

еще усугубляется благодаря творческому инди-

видуальному усвоению. Везде,

где

совпадение

достаточной степени подтвер-

ждается повторениями, предполагается,

что это

совпадение будет повторять-

ся

впредь

и что его

можно будет выгодно использовать». Ср. также

S. 73:

«Предожидание того,

что

совпадения

не

были случайными, заложено

нас

до

такой

степени,

что мы

предполагаем прямую связь едва

ли не в

любом стече-

нии

обстоятельств».

156

Link

Geburt

des

Komplotts

aus dem

Geist

des

Interaktionismus

Kulturrevolution. 1994. März.

Bd. 29. S.

7—15.