Куббель Л.Е. Страна золота - века, культуры, государства
Подождите немного. Документ загружается.
бы ни был богат зависимый человек (а таких начальников рабов, как герой этого рассказа, наверняка было
немало), он и думать не мог сравняться со свободным сонгаем в социально-политическом отношении.
Именно царствование аскии Дауда, сына ал-Хадж Мухаммеда I, стало высшей точкой расцвета
Сонгайской державы. И все та же «История искателя» сообщает нам о Дауде, что «он был тем, кто начал
получать наследство воинов; он говорил, что они — рабы его. Раньше того так не бывало, и от воина
наследо¬вались только его лощадь, щит и дротик — и только, не более». Правда, как бы желая
предупредить дальнейшие обвинения, которые могли бы «подпортить» создаваемый им образ праведного
государя, хронист тут же сокрушенно свидетельствует: «Что же касается взятия аскиями дочерей их воинов
и обращения их в наложниц, то этот несчастный случай предшествовал времени его правления. Все мы
принадлежим Аллаху и к нему возвратимся!» Но оговорка эта не в состоянии затемнить социально-
экономический смысл того, что делал Дауд: его руками правящая верхушка начала наступление на права не
только наемников из Хомбори, но и служилого слоя сонгайской знати (лошади были только у нее), стремясь
понемногу уравнять его со своими рабами и вольноотпущенниками, слить все эти категории людей —
«подданных», отпущенников, зинджей, ремесленников, воинов — в единый в социальном смысле класс
зависи¬мого крестьянства.
Власть имущие: царевичи, сановники, факихи
Но и для господствующей верхушки изменение условий по сравнению с Мали имело очень
существенные последствия. Только что у нас была речь о сравнительной жесткости сословных границ у
сонгаев. Отсюда следовал совершенно недвусмысленный вывод: полоняники, захватывавшиеся
сонгайскими отрядами в непрестанных военных предприятиях, могли быть либо посажены на землю, либо
использованы для продажи на север. Ни о каком рабском войске не было речи до самого конца 80-х годов
XVI в., когда хронисты впервые отмечают существование отрядов евнухов-телохранителей при особе аскии
Исхака II. И сонгайская военная знать могла не страшиться опаснейшего конкурента — военачальников и
прочих вельмож рабского происхождения. Они были, но никогда не составляли в Сонгайской державе
самостоятельной группы, тем более корпорации.
И главные наши источники, хроники Томбукту, целиком подобный вывод подтверждают. Они
называют множество высших государственных, военных и придворных должностей, но напрасно стали бы
мы искать на пятистах с лишним страницах арабского текста «Истории Судана» и «Истории искателя» — а
там названы не одни только должности, но и имена тех, кто их занимал в разные годы и при разных царях,
— хоть что-то похожее на всесилие «ближних рабов», мандингских дьон-сантиги-у. Нет, почти на всех этих
постах сидели свободные люди. И не просто свободные, а, так сказать, сливки сонгайского общества:
царевичи всех рангов и всех степеней родства с царствовавшими особами — сыновья, братья, дядья.
При этом все эти сановники, царевичи и нецаревичи, подчинялись достаточно строгим и
последовательно соблюдавшимся правилам прохождения службы. Можно сказать, что в Сонгай
существовала настоящая табель о рангах, главным отличием которой от известных нам по отечественной и
зарубежной истории был разве что неписаный ее характер. Но в общественном сознании весьма четко было
запечатлено: кто есть кто и кто следует за кем — ив смысле ранга, и во время церемонии выезда аскии из
дворца. Больше того, сановники разного ранга различались как раз и по их церемониальным одеждам,
причем пожалование аскией нового одеяния равнозначно было повышению в ранге. Не случайно один из
преемников аскии Мухаммеда, как рассказывает хронист, разделил одно из таких одеяний на два, исключив
из него тюрбан. А другой, желая выразить свое презрение к опальному чину, называл того именно
«стариком, за всю жизнь не выслужившим себе тюрбана». Этот головной убор явно служил признаком
принадлежности к верхнему эшелону царской администрации.
Самую вершину чиновной пирамиды занимали шесть высших государственных чинов. Это были:
курмина-фари, или канфари, — наместник всего запада державы, в особенности внутренней дельты, первое
лицо после аскии; балама — наместник центральных областей, от Томбукту до Гао; денди-фари —
наместник Денди, колыбели Сонгай; фари-мундио — сановник, ведавший контролем над локальными
правителями; бенга-фарма — начальник орошаемых земель; хи-кой — глава царского флота. Конечно, как в
любом из средневековых обществ, каждый из этих сановников мог выступать и как военачальник.
Некоторые из этих титулов нам уже знакомы; часть их существовала и до прихода к власти ал-Хадж
Мухаммеда I, другие были учреждены им.
Четыре из этих высших званий носили обычно царевичи. Пожалуй, единственным, кто отклонился от
этого принципа, был все тот же аския Дауд: придя на царство с должности курмина-фари (что само по себе
вовсе не было правилом, даже наоборот: обычно к моменту борьбы за престол носитель этого звания
оказывался слишком далеко от Гао, где все решалось), он одного за другим назначил на свой прежний пост
своих доверенных вольноотпущенников. Но два поста — денди-фари и хи-коя — в силу нерушимой тради-
ции всегда принадлежали лицам, не входившим в состав царской фамилии. При этом хи-кой, начальник
флота, должен был обязательно назначаться из числа сорко — группы рыбаков, занимавшей в структуре
сонгайского общества подчиненное и даже не вполне полноправное положение. И именно эти два поста, да
еще гисиридонке, начальник царских гриотов (ибо они были и у сонгайских правителей), как бы
81
олицетворяли тот компромисс между исламом, ревностными поборниками и защитниками которого
старались себя зарекомендовать аскии, и сугубо традиционной, почти никак не связанной с исламом
политической культурой древнего Сонгай, компромисса, на котором, можно сказать, держалась сама власть
потомков Мухаммеда Туре. Потому что большинство народа, даже подавляющее его большинство, было
затронуто мусульманством в лучшем случае весьма поверхностно.
И в этих условиях денди-фари был живым выражением связи династии с, так сказать, исконным
Сонгай в Денди. Хи-кой же представлял в администрации «хозяев реки» — сорко, и вряд ли яснее можно
было показать ту роль, какую всегда играл Нигер в истории сонгаев. А гисиридонке, выражаясь
современным языком, обеспечивал идеологическое обоснование и оправдание действий правителя-мусуль-
манина в глазах простых сонгаев, во многом сохранявших (и даже сейчас еще сохраняющих) свои
доисламские верования.
Конечно, не следует представлять себе дело так, что эти три сановника были единственными
исключениями среди занимавших высокие должности царевичей. Не менее важным исключением была и
должность кабара-фармы — наместника уже встречавшейся нам Кабары, гавани Томбукту: на ней всегда
сидел доверенный раб или вольноотпущенник аскии. И вот характерная деталь. Там же, в Кабаре,
находилась и резиденция баламы — второго по рангу государственного чина. Но сама Кабара была изъята
из его ведения. «Кабара-фарма был поставлен над гаванью и судами путешествующих, взимая налог с
каждого судна, входящего и выходящего. Балама же состоял начальником над воинами. И каждый из двоих
имел свое ведомство», — так говорит об этом хроника. Аскии предпочитали не отдавать слишком большую
власть в руки баламы — всегда лица царской крови. Тем более что речь-то шла о доступе в главный
торговый город государства.
Административные должности среднего и низшего уровней занимали, конечно, люди, не связанные
родством с царским домом. Но в составе административной верхушки решительно преобладали царевичи.
А были они очень многочисленны. Авторы «Истории искателя» постарались как можно аккуратнее
перечислить всех детей аскии ал-Хадж Мухаммеда I. Но и они, насчитав тридцать одно имя сыновей
основателя второй сонгайской династии, вынуждены были закончить перечень такими словами: «и прочие,
коих не счесть из-за множества их. Это те, что мне сейчас помнятся, а большая их часть пропущена».
При таком количестве лиц, которые, по крайней мере, теоретически имели право на престол, — ведь в
Сонгай, как и во всех мусульманских государствах средневековья, не существовало твердо
урегулированного порядка престолонаследия — интриги и склоки между претендентами были совершенно
неизбежны. В этом пришлось убедиться на собственном печальном опыте даже самому аскии ал-Хаджу I. А
уж последние дни Сонгайской державы были омрачены мелкой и смешной в тогдашних трагических
обстоятельствах усобицей между претендовавшими на престол аскии Исхака II царевичами. И как ни
странно, но среди десятков этих царских родственников очень мало оказывалось в нужные моменты не то
что незаурядно способных и мужественных, но и просто мало-мальски распорядительных людей. Зато вся
история царского семейства полна заговоров, предательств, подлостей и выглядит — при самой
снисходительной оценке — на редкость несимпатично. В этом смысле отсутствие аристократии рабского
происхождения вполне «возмещалось» существованием многочисленной царской родни, к которой
примыкали сонгайская военно-административная знать и правители вассальных княжеств.
Но в состав власть имущих в Сонгайской державе входили не одни только царевичи и царские
чиновники. Уже самые условия, при которых осуществлялся переход власти в руки династии ал-Хадж
Мухаммеда, предопределили важнейшее место, которое в сонгайской правящей верхушке заняли
купечество и факихи главных торговых центров западной части государства — Дженне и Томбукту. Об
этом уже была речь, и сейчас стоило бы, наверно, просто присмотреться к тому, какова же была эта часть
правящего слоя населения Сонгайской державы.
В результате уступок, которые пришлось сделать первому аскии, факихи и купцы Томбукту и Дженне
почти сравнялись по силе и влиянию с военно-административной аристократией. С кадием Махмудом ибн
Омаром ибн Мухаммедом Акитом и его сыновьями, фактически управлявшимиТомбук-ту почти на всем
протяжении XVI в., мы уже встречались, как встречались и с откровенно высказывавшимися «отцом
благословений» (так именуют Махмуда ибн Омара хронисты) притязаниями на признание за ним верховной
власти над городом. По мнению многих исследователей, весь XVI в. «благочестивцы» из Томбукту
сознательно создавали и поддерживали напряженность в отношениях между своим городом и Гао — между
экономическим и политическим центрами державы. Причем с годами отношения между кадиями Томбукту
и царским двором в Гао не делались лучше. Последние десятилетия существования великой Сонгайской
державы духовные князья Томбукту вообще были чем-то вроде полуоткрытой, молчаливой оппозиции — а
впрочем, совсем не всегда такой уж молчаливой. Недаром один из последних государей династии аскиев,
потерпев унизительное поражение во время карательной экспедиции в Гурму, больше всего огорчался тем
злорадным шушуканьем, кото-рое-де поднимется в Томбукту, когда туда дойдет весть о его неудаче.
За кадиями Томбукту и Дженне тянулись судьи городов поменьше. Еще в первое десятилетие
правления ал-Хадж Мухаммеда I некий кадий Омар, поставленный аскией в одном городишке неподалеку
от Томбукту, публично обругал не кого-нибудь, а самого же государя за то только, что тот, используя свое
законное право, назначил самостоятельных кадиев в Томбукту и в этот городишко. Справедливости ради
надо сказать, что дело-то началось с ябеды, выражаясь старинным приказным языком, кадия Махмуда ибн
82
Омара на своего коллегу. И вот на какое обстоятельство здесь надо обратить внимание.
Только что описанная ссора между факихами была отнюдь не единственной, да и не самой серьезной.
Вообще отношения между самими факихами были довольно далеки от идиллии. Помимо личных амбиций
речь шла и о более серьезных вещах. Скажем, в том же Томбукту существовали определенные трения между
кланами факихов, связанными с разными мечетями города — соборной Джингаребер и сравнительно
молодой Санкорей. Именно на последнюю опирались потомки Мухаммеда Акита — берберский клан,
меньше чем за два поколения превратившийся из военно-кочевого, каким он был еще в первой четверти XV
в., в оседлый, марабутический. В то же время мечеть Джингаребер была опорой факихов местных, по
преимуществу с черной кожей. Я упоминал уже о попытке «оттереть» Махмуда ибн Омара от судейской
должности, воспользовавшись его отъездом в хадж. Это было как раз одним из проявлений соперничества
между группами богословов. Цвет их кожи в таком соперничестве, впрочем, никакой роли не играл —
ставкой были в высшей степени существенные материальные выгоды. Случались и другие столкновения, и
поведение сторон в этих конфликтах нередко основательно отклонялось от канонов добродетели. К тому же
лиц, условно говоря, духовного звания — кадиев, имамов и хатибов мечетей, а особенно шерифов,
настоящих и ненастоящих, стало столько, что они и по численности стали догонять военную аристократию,
а их претензии и паразитизм съедали все большую долю общественного богатства. И дележ этой доли
неизбежно сопровождался склоками и вымогательствами.
Но едва дело доходило до противостояния претензиям царской власти, все разногласия и ссоры
оказывались отодвинуты в сторону. И царские чиновники встречали единый .сплоченный фронт. Конечно,
аскии иной раз пытались столкнуть лбами две группировки знати и за счет этого обеспечить себе большую
свободу действий. Однако политика эта себя не оправдывала, и в конечном счете знать духовно-купеческая
оказалась для центральной власти не лучше военной аристократии. Во всяком случае, она ей не уступала ни
своевольством, ни алчностью. А в перспективе-то именно приближенные факихи предадут последнего пра-
вителя уже развалившейся великой державы — аскию Му-хаммеда-Гао, отдав его в руки марокканских
завоевателей, тогда как высшие военные чины останутся ему верны до конца и готовы будут продолжать
сопротивление (кстати, вовсе еще не бывшее в тот момент безнадежным).
С разного рода мелкотой царская власть еще кое-как справлялась, хотя и не всегда. Но открыто
ссориться с аристократией Томбукту и Дженне, в руках которой находилась добрая половина всей внешней
торговли державы, — этой роскоши аскии себе позволить не могли. Особенно последние. Вот и пришлось
ал-Хаджу II в 80-х годах XVI в. по-корнейше испрашивать у кадия ал-Акиба разрешение на то, чтобы ему,
аскии ал-Хаджу II, участвовать в расходах на перестройку мечети Санкорей.
Сила князей духовных заключалась, конечно, не только, да и не столько в их духовном авторитете. В
их руках скопились огромные богатства. Мы только что видели, как государи раздаривали им сотни и
тысячи душ зависимого населения, порой вместе с местностями, где это население обитало. В начале
марокканского вторжения, например, один из множества суданских шерифов владел 297 «домами» зави-
симого населения. Слово «дом» в тексте «Истории искателя», скорее всего, обозначает патриархальную
семью, живущую в одной усадьбе, — речь, следовательно, шла о нескольких тысячах человек. А ведь
Мухаммед ибн ал-Касим, которому они принадлежали, вовсе не был самым богатым из шерифов! Притом
раздавали не одних только земледельцев, но и ремесленников.
Постепенно (с ходом XVI в. все быстрее) стиралась граница между военно-административными
сановниками и высшим мусульманским духовенством, составлявшим на практике единое целое с высшим
купечеством: князья духовные превращались одновременно и в светских князей. Но все же сохранялись две
области жизни, в которых мусульманское духовенство в истории Сонгай неизменно оказывалось сильнее не
только военной аристократии, но и самой царской власти, — внешняя, т.е. транссахарская, торговля и
культура. Что касается последней, где власти и в голову не могло прийти не то чтобы оспаривать позиции
факихов, а просто самой играть хоть какую-то роль, — то о ней речь впереди. А в торговле у духовенства
существовали давние и прочные традиции, оно располагало обширными налаженными связями и немалым
опытом. За несколько веков факихи настолько переплелись с купцами, что их порой очень непросто было
отличить друг от друга, особенно когда такие, казалось бы, довольно разнородные занятия совмещал один и
тот же человек.
Абдаррахман ас-Сади, автор «Истории Судана», с глубоким и искренним уважением относившийся ко
всем благочестивым мужам, когда-либо жившим в Томбукту, выделял в числе особо почтенных шерифа
Сиди Яхью ат-Таделси (его именем и сегодня называется третья большая мечеть этого некогда
процветавшего города). И вот он рассказывает о шерифе историю, которая, пожалуй, современному чита-
телю хроники может показаться довольно ехидной насмешкой над святым мужем — хотя, конечно, сам ас-
Сади, человек совсем иной эпохи, почти наверняка не ощущал этого несколько иронического подтекста.
«В начале дела своего, — рассказывает хронист, — Сиди Яхья, да помилует его Аллах Всевышний,
воздерживался от торговых дел; впоследствии же он в конце концов ими занялся. И рассказывал он, что до
того, как занялся торговлей, видел во сне пророка каждую ночь... Потом стал он его видеть только раз в
неделю, затем — раз в месяц и, наконец, — раз в год. Его спросили, что тому причиной. Шейх ответствовал:
"Я считаю, что только те торговые дела...". Ему сказали: "Почему же ты их не бросишь?". Он же возразил:
"Нет, я не люблю нуждаться в помощи людей!"». Ас-Сади добавляет к этому — и он, вне сомнения, здесь
вполне искренен! — такую сентенцию: «Взгляни же, да помилует Аллах нас и тебя, сколь вредоносна
83
торговля...».
Так, впервые в истории Западного Судана в державе аскии ал-Хадж Мухаммеда I и его преемников
появился единый господствующий класс, который сумел объединить в своих руках руководство всеми
сторонами жизни общества — хозяйственной, военно-политической и идеологической. Восторжествовала
— во всяком случае, на уровне этого класса — новая идеология, которая в большей степени соответствовала
достигнутому уровню развития производительных сил и производственных отношений. В Сонгайской
державе уже восторжествовали феодальные отношения — тоже в их ранней форме; это, конечно, было
довольно далеко от привычных наших представлений о европейском феодализме. Но все же открывалась
дорога к дальнейшему росту общественного производства на основе форм эксплуатации, близких к
крепостничеству. И поэтому мы вправе говорить, что с точки зрения уровня социально-экономической
эволюции эта держава оказалась высочайшим достижением народов Западной Африки в доколониальный
период.
Несколько слов о цене величия...
Итак, в основе подъема Сонгай до уровня великой державы, неоспоримого гегемона в
западносуданской политике, лежали, как не раз уже говорилось, внутренние экономические факторы.
Относительно земледелия сказано достаточно много; но XV—XVI вв. увидели и определенный рост
местного ремесла, во всяком случае, в количественном отношении.
Собственно, второе великое разделение труда — отделение ремесла от земледелия — началось в
Западной Африке довольно давно. Здесь уже в глубокой древности умели обрабатывать разные металлы, в
первую очередь железо, что было особенно важно для развития хозяйства. Вы познакомились с такими
центрами ремесла, как Дженне-джено, Аудагост, Ниани. А что до гончарного производства, тоже давно
известного и повсеместно распространенного в Западном Судане, то, когда в Гао при раскопках были
обнаружены фрагменты керамики местного производства, относящиеся к средним векам, их качество
оказалось намного лучше того, что выделывают в этом городе современные гончары.
Но больше всего было развито, видимо, текстильное производство. О нем рассказывал еще ал-Бекри.
Из описания Томбукту, принадлежащего Льву Африканскому, явствует, что в городе ткачи были весьма
многочисленны. А из текста «Истории искателя» следует, что в Томбукту было целых 26 больших
портновских мастерских, и в каждой из них под руководством опытного мастера работало от пятидесяти до
ста подмастерьев и учеников. Хлопчатые ткани и грубые шерстяные покрывала, изготовленные в Западном
Судане, довольно хорошо знали на многих зарубежных рынках, порой очень далеких. Мандингское
название таких хлопчатых тканей — биринкан — было подхвачено арабскими купцами из Северной
Африки, а от них в форме бугран попало в средневековую французскую литературу. А что касается спроса
на местных, африканских, рынках, то интересно вот что: в XV и в начале XVI в. португальцы усиленно
скупали в одних районах хлопчатые ткани местного изготовления, с тем чтобы в других местностях той же
Западной Африки покупать на них золотой песок.
На высоком уровне сохранялось в сонгайское время и строительство речных судов. Мы говорили уже
об этой отрасли ремесленного производства, когда вспоминали рассказ мансы Мусы I об океанской
экспедиции его предшественника. А для Сонгай, в котором флот служил не только транспортным, но и
важнейшим боевым средством (да и как оно могло быть иначе, учитывая географическую среду, в которой
выросло сонгайское общество!), значение судостроения было намного большим, чем в Мали.
Так что с внешней стороны все как будто обстояло благополучно. Но если повнимательнее вчитаться
в описания западносуданских рынков, которыми мы обязаны Льву Африканскому, то рано или поздно
обращает на себя внимание черта, которая поначалу удивляет, а потом начинает тревожить.
В самом деле, если так развито было текстильное производство, то почему и зачем на рынках
крупных городов было столько европейских и варварийских, т.е., проще говоря, североафриканских,тканей?
А главное, почему за них платили такие высокие, а подчас и просто бешеные цены? И отчего Лев
Африканский подчеркивал именно эту дороговизну? А начав единожды вспоминать, мы дойдем и до
рассказов ал-Омари и Ибн Баттуты о том, насколько высоко ценили в Мали парчу и другие
высококачественные ткани... Так в чем же было дело?
Беда западноафриканского ремесла заключалась в том, что оно не могло соперничать с европейским
или ближневосточным по качеству своих изделий. Поэтому все, что мало-мальски превосходило обычную
местную ремесленную продукцию своим качеством, приходилось покупать в Северной Африке или через
нее. Ввоз изделий иноземного ремесла в Западный Судан был невелик количественно, но зато сравнительно
очень дорог. А значит, и покупать привозные товары могла только верхушка общества.
Но как раз эта-то верхушка не испытывала сколько-нибудь заметного интереса к совершенствованию
местного ремесла, к повышению качества его продукции. Рутинная техника сельского хозяйства вполне
довольствовалась традиционным уровнем орудий. Военные потребности тоже не подталкивали к
качественному улучшению оружия: традиционных его видов сонгайскому воинству было вполне довольно,
чтобы справиться с любым противником в Западной Африке.
Только при столкновении с марокканцами стала очевидной роковая роль все той же рутинной техники
84
оружейного ремесла. Что же касается закупки предметов роскоши извне, то для этого социальные верхи
Сонгайской державы располагали огромными по тем временам возможностями в виде все еще крупных
(несмотря на отток части добычи в европейские фактории на побережье океана) запасов золота и большого
числа невольников на продажу. Причем как раз в связи с некоторым перераспределением поступлений
золота рабы приобрели особую важность как статья экспорта. А уж добыча их не представляла никаких
затруднений: существовали и многовековые традиции охоты за людьми, и подавляющее военное
превосходство, до поры до времени гарантировавшее сонгайской знати безнаказанность при такого рода
охоте. Ну, а каковы были масштабы этого промысла, мы можем увидеть по сообщениям хронистов, да и по
рассказу все того же Льва Африканского, особенно если их сопоставить.
Так вот, в «Истории искателя» рассказывается, как аския Дауд даровал однажды свободу группе
зависимых людей и обратил сугубое внимание своих сыновей на необходимость это его, Дауда, повеление
строго соблюдать (что уже само по себе, мягко говоря, симптоматично). Царевичи выслушали родителя с
должным почтением, а потом старший из них заверил государя, что запрет на повторное порабощение
только что освобожденных нарушаться не будет. А в заключение добавил: «Вот, это Сулейман, брат наш,
который младший из нас годами. Если ты примешь решение послать отряд в какую-нибудь область страны
неверующих, то он не проведет в разлуке с тобою и этой ночи, как захватит добычей десять тысяч
невольников или больше». Можно, конечно, усомниться в конкретной цифре, но ведь в целом-то и смысл
заявления вполне очевиден, да и масштабы явления тоже...
Любой поход завершался пригоном на рынки полона, который считали многими сотнями, а то и
тысячами. После особо «успешных» операций на эти рынки «выбрасывались» такие количества живого
товара, которые сразу же сбивали на него цену. Причем то были не разовые колебания конъюнктуры, а
долговременная и прочная тенденция.
Вот мы видим у Льва Африканского рассказ о том, как в Гао «в базарный день продаются
бесчисленные рабы, как мужчины, так и женщины. И девица пятнадцати лет продается за шесть дукатов, и
за столько же — юноша». Это — середина второго десятилетия XVI в. Проходит два десятка лет, и после
очередного похода аскии Исмаила, сына ал-Хадж Мухаммеда I, в область Гурма (т.е. на правобережье Ни-
гера к юго-западу от Денди) цена взрослого раба на рынке в том же Гао составляет всего 300 раковин-
каури
33
, рассказывает нам «История Судана».
Попробуем сравнить эти цены. Лев Африканский поясняет: «Раковины, коих четыре сотни
оцениваются в дукат. Шесть и две трети их дуката составляют римскую унцию». Путешественник явно
имеет в виду не венецианские дукаты, а североафриканские динары, золотой вес которых был примерно на
четверть больше. Но важно в данном случае не столько значение золотого эквивалента каури, сколько то,
что цена невольника упала ровно в восемь раз. И если бы еще это ограничивалось одним только правлением
Исмаила! Нет, и шестьдесят лет спустя, уже после краха Сонгайской державу, когда в долине среднего
Нигера хозяйничают марокканцы, женщины и дети, взятые полоном после карательных экспедиций,
продаются в Томбукту за 200—400 каури. И характернее всего, что Ибн ал-Мухтар Гомбеле на последних
страницах «Истории искателя» как бы специально подчеркивает: стрелки-де, т.е. марокканцы, «не хватали
своими руками ни единого человека помимо тех, кого к ним пригоняли руки аскиев и господ страны». Под
аскиями здесь имеются в виду марионеточные правители, сидевшие в Томбукту под присмотром
марокканских пашей. Иными словами, новые хозяева успешно использовали опыт, накопленный
предшественниками, не вмешиваясь сами в его конкретную реализацию.
Так что в конечном счете и для ремесленного производства в Западном Судане, как и для его
сельского хозяйства, экспортная транссахарская торговля способствовала застою, а никак не процветанию.
И те цифры, что приводят Лев Африканский и авторы «Истории искателя», говорят только о
количественном росте ремесла. Этот рост был вызван некоторым общим оживлением хозяйственной жизни
в первые десятилетия правления второй сонгайской династии и частичным увеличением спроса на
продукцию ремесла. Но его было явно недостаточно, чтобы ускорить технический прогресс местного,
суданского ремесленного производства. А пускаться вдогонку за Европой, которой Великие географические
открытия и первоначальное накопление капитала дали небывалый стимул к ускорению темпов развития, и
вовсе было безнадежно (да никто и не пытался). А при отсутствии потребности в решительном ускорении
роста ремесла последнее в Западном Судане неминуемо обрекалось на застой. И, следовательно, дело шло к
быстрому расширению той трещины, которая уже существовала в уровнях развития между Суданом и
европейским миром, включая и быстро отстававшее теперь от Северо-Западной Европы Средиземноморье, к
превращению этой трещины в настоящую пропасть.
Несколько по-иному обстояло дело в области культуры, хотя и в этой сфере все в конце концов
завершилось застоем, причем в каком-то смысле даже еще более глубоким, чем в общественном
производстве, потому что сохранился он чуть ли не до наших дней. Впрочем, в данном случае особенно
важно с самого начала четко определить те понятия, какими мы оперируем.
И поэтому следует все время иметь в виду два обстоятельства. Первое — это то, что в научной, а
особенно в популярной литературе сложилась устойчивая традиция: говоря о культуре Сонгай, иметь в
33
Каури — раковины моллюсков.
85
виду, по существу, только письменную, т.е. мусульманскую, культуру, пользовавшуюся арабским языком.
Традиционная доисламская культура при этом как бы молчаливо выносится за скобки, хотя бы уже потому,
что, как говорилось еще в самом начале книги, запись ее устных памятников еще далека от завершения. И
второе: при описании и оценке этой мусульманской культуры очень часто столь же молчаливо ставят знак
равенства между понятиями «Западный Судан» и «Томбукту» (изредка добавляя к последнему Дженне и уж
совсем редко — Гао), но ведь положение в этих городах и на неоглядных пространствах окружающих их
областей было очень и очень разным. Вспомните хотя бы все того же Льва Африканского: «и на
пространстве в сто миль с трудом можно найти одного, который бы умел писать или читать».
Но мы не будем отступать от сложившейся традиции, и дальше речь пойдет именно о мусульманской
культуре больших городов. Потому что при всех необходимых ограничениях и оговорках она все же сама по
себе представляла достаточно яркое явление. И потому еще, что более пристальный взгляд на нее поможет
многое понять в социальной психологии духовно-торговой верхушки этих городов, да и в немалой степени в
ее поведении — до появления в долине Нигера марокканского экспедиционного корпуса, во время
завоевания им владений бывшей Сонгайской державы и после установления здесь чужеземного
владычества.
Конечно, ислам и неразрывно с ним связанные арабский язык и арабская письменность
способствовали приобщению Западного Судана к средиземноморской культуре. И действительно,
мусульманская культура, как ее обычно, хоть и не вполне точно, называют, достигла в Сонгайской державе,
в таких городских центрах, как Дженне, Гао и особенно Томбукту, блестящего расцвета. И в этот расцвет
достойный вклад внесли местные уроженцы. Об этом очень недвусмысленно рассказывает ас-Сади. Некий
факих Сиди Абдаррахман ат-Темими, которого манса Муса I привез с собой с Востока, имея в виду с его
помощью поднять уровень преподавания в мечети Санкорей, поселился было в Томбукту. Но тут он сразу
же обнаружил довольно неприятное для себя обстоятельство: в городе и при мечети оказалось множество
«суданских факихов» — другими словами, местных африканцев, которые намного его, Сиди Абдаррахмана,
превосходили знаниями. Приезжему пришлось отправиться в Фес и там доучиваться. Лишь после этого он
смог, возвратясь в Томбукту, не ударить лицом в грязь перед здешними собратьями.
История с Сиди Абдаррахманом ат-Темими относится еще к XIV в. Полного же размаха культурная
жизнь в Томбукту и Дженне достигла уже в XVI в., во времена второй сон-гайской династии. Автор
«Истории Судана» посвятил специальные главы своего труда жизнеописаниям виднейших факихов Дженне
и Томбукту. Таких жизнеописаний он приводит около полусотни, и, взятые вместе, они рисуют нам
достаточно выразительный социальный портрет культурной элиты, которая была гордостью Томбукту, да в
определенной мере и всего западноафриканского ислама.
Элиту эту составляли в значительной степени люди, отличавшиеся сравнительно широким по
тогдашним стандартам образованием. Оно было для них предметом гордости. И столь же горды они были
своей принадлежностью к корпорации ученых. Эти гордость и корпоративный дух передавались из
поколения в поколение. Вчитываясь в текст «Истории Судана», видишь, как складывались настоящие
династии
ученых.
На первом месте среди таких династий стояло, пожалуй, семейство, а вернее — ученый клан
потомков Мухаммеда Акита. Он оказывается в хрониках на переднем плане, потому что Махмуд ибн Омар и
три его сына почти столетие занимали в Томбукту должность кадия. Но к этому же клану принадлежало
немало других прославившихся своей ученостью факихов. Из него же вышел и самый крупный ученый
Томбукуу, пользовавшийся большой известностью не только в Судане, но и в Северной Африке и в Египте,
— Ахмед Баба, автор множества сочинений по богословию, правоведению, грамматике, исторической
биографии. Создание «Истории Судана» первые европейские исследователи, познакомившиеся с этим
трудом, тоже приписывали Ахмеду Баба. А когда в 60-х годах нашего столетия в ходе подготовки
восьмитомной «Всеобщей истории Африки», изданной ЮНЕСКО, в Томбукту был создан Центр по сбору и
изучению арабских рукописных материалов, он получил по предложению ученых из разных стран мира имя
Ахмеда Баба.
К таким же династиям принадлежали и авторы всех хроник Томбукту. Они обучались здесь же, в этом
городе, где у многих семей существовали целые библиотеки, — вспомните опять-таки Льва Африканского:
«Там продается также много рукописных книг, каковые привозят из Варварии; и от них получают более
дохода, нежели от прочих товаров». Порой остатки этих собраний дожили до наших дней. В Томбукту
учились сотни талибов — в буквальном переводе с арабского это слово означает «ищущий»
(подразумевается: ищущий знания), — которые затем несли ислам в самые отдаленные уголки Судана.
Одним словом, усилия нескольких поколений факихов, происходивших и из арабо-берберских племен
Южной Сахары, и из негрского населения, издавна жившего в большой излучине Нигера и в его внутренней
дельте, сделали город одним из главных центров мусульманской учености на крайнем западе мира ислама.
И пусть даже не стоит верить легенде об «университете Санкорей», созданной девяносто лет назад
французским журналистом Феликсом Дюбуа, — Томбукту не тягаться было с Каиром или Багдадом, — но
ни одному из современных ему городов Марокко Томбукту как центр распространения этой учености не
уступал. И это было бесспорной заслугой его культурной элиты.
Такова одна сторона ее портрета. Но есть и другая.
86
Уже не единожды сталкивались мы в этой книге с оппозицией верхушки факихов и купечества
Томбукту царской власти в Гао. Говорилось и о материальной основе такой оппозиции — положении этой
верхушки в торговле. Виднейшие династии факихов были очень богаты. Например, об одном из них,
принадлежавшем, кстати, все к тому же клану потомков Мухаммеда Акита, хронист сообщает, что тот-де
просто «не ведал размеров своего состояния». Сын кадия Махмуда ибн Омара и сам в будущем кадий
Томбукту — Мухаммед — в день своего рождения получил, так сказать, «на зубок» от аскии ал-Хадж
Мухаммеда тысячу мискалей золота. Число таких примеров легко умножить. Богатство давало духовно-
купеческой знати ощущение независимости. А в сочетании с только что упоминавшимся корпоративным
духом это порождало у нее глубочайший классовый эгоизм. Он определял все ее поведение и в лучшие
времена Сонгайской державы, и в ее трагические последние дни.
Некоторые африканские историки пытались доказывать, будто во время марокканского завоевания и
после него мусульманская интеллигенция (это определение принадлежит одному из них) Томбукту была-де
носительницей некоего «духа национального сопротивления» захватчикам с севера. Увы, трезвый анализ
материала источников свидетельствует о другом: интеллигенция эта никогда, ни при каких обстоятельствах
ни о ком и ни о чем, кроме интересов и выгод собственной корпорации, не заботилась и ни о чем, кроме их
защиты, не помышляла. И естественно поэтому — защищая свое положение, привилегии и богатства, —
пришла она в столкновение с марокканцами, которые быстро и круто поставили факихов на то место, какое
тем, по мнению новых хозяев города, надлежало занимать. А сонгайскую администрацию эти факихи
предали бесповоротно с самого начала военных действий, рассчитывая в конце концов с марокканцами
договориться. Не получилось — но то была уже не вина, а беда мусульманской элиты крупных городов.
Вернемся теперь к суждениям о расцвете культуры. Конечно, уже одно то, что в Томбукту могли быть
написаны в XVII и XVIII вв. серьезные исторические сочинения, что здесь работал деятель такого масштаба,
как Ахмед Баба, показывает, что уровень развития мусульманской учености в этом городе был не ниже, чем
в Марокко того же времени. Все это так.
Беда только в том, что для арабской культуры в целом и XV, и XVI, и последующие века вплоть до
XIX были уже временем упадка. Литература ограничивалась в большинстве случаев перепевом
классических образцов, юристы и богословы старательно комментировали труды своих именитых пред-
шественников — а живого движения мысли почти не наблюдалось. А в Марокко к тому же установилась
еще и обстановка фанатической нетерпимости ко всему, что хоть как-то выходило за рамки маликитских
канонов многовековой давности. Западносуданская же мусульманская ученость была в первую очередь
отражением того, что в этой области происходило в Марракеше или в Фесе.
В этом смысле, пожалуй, в самую пору задуматься: почему, собственно, аския ал-Хадж Мухаммед I
старательно консультировался по правовым вопросам у египетских законоведов, обходя своих (за
исключением только марокканца Абдалке-рима ал-Магили)? А также почему факихи, чей жизненный путь
описывает ас-Сади, тоже предпочитали набираться знаний в Египте и священных городах Аравии, но почти
никогда не задерживались с этой целью, скажем, в Фесе? Не потому ли, что в Египте в эту пору глубокого
упадка арабской культуры все-таки сохранялась в науке еще какая-то живая струя, полностью иссякшая в
западной части Северной Африки...
Впрочем, от застоя не спасало и это. Читая жизнеописания ученых мужей в «Истории Судана», можно
составить, так сказать, стандартный список сочинений, на которых эти мужи воспитывались. Список
окажется сравнительно невелик — примерно восемь десятков богословских, юридических и грамматических
сочинений, причем большая их часть — вторичные, комментирующие более ранние труды. И самое,
пожалуй, интересное: исследования последних двух десятилетий показали, что и до наших дней этот список
почти без изменения служит основой традиционного мусульманского образования во всех странах
суданско-сахель-ского пояса Западной Африки (относительно Марокко это было известно и раньше). Едва
ли можно ярче и убедительнее показать преобладание застойных тенденций в развитии мусульманской
учености в регионе.
Так что на таком фоне достижения мусульманской культуры в больщих городах средневекового
Западного Судана, бесспорно, довольно значительные сами по себе, все же выглядят более скромно, чем это
себе представляли иные писатели, говоря о «блестящем расцвете» культуры в Дженне и особенно в
Томбукту. Но вместе с тем не следует забывать, что культурная жизнь находилась все же в более
выигрышном положении, чем хозяйственная. Те условия, которые тормозили прогресс западносуданской
экономики, на культуру непосредственно не воздействовали: сложный механизм опо-средования такого
воздействия исполнял в известной мере .роль амортизатора, смягчая неблагоприятные последствия. Только
поэтому и было в конце концов возможным появление многих небезынтересных сочинений, создававшихся
в Западном Судане местными авторами — белыми и черными.
Преемники создателя династии
Устроителю великой Сонгайской державы аскии ал-Хадж Мухаммеду! пришлось на себе испытать
некоторые несовершенства созданной им политической системы. К концу жизни он ослеп и превратился в
больного, беспомощного старца. Вокруг него почти не оставалось надежных боевых соратников. Самой
87
тяжкой потерей была смерть канфари Омара Комдьяго, младшего брата правителя. Больше четверти века
Омар оставался первым помощником аскии. Он управлял государством, пока тот находился в хадже; он
заселил огромные территории в западной части внутренней дельты и организовал их хозяйственное
освоение; он с неизменным успехом сдерживал нараставший натиск фульбе и, нанеся им жестокое
поражение на их собственной земле, в сенегальском Фута, надолго обезопасил западные рубежи Сонгай. А
теперь, когда на склоне лет аскии Мухаммеду стало известно, что его сыновья, возглавляемые Мусой,
который носил титул аския в качестве высшего военного звания еще при жизни отца-государя, составили
заговор, чтобы отстранить отца от власти, опереться ему оказалось не на кого. Правда, ал-Хадж вызвал из
Тендирмы преемника Омара Комдьяго на должности канфари — другого своего брата, Яхью. Но
заговорщики сумели подстеречь Яхью на прогулке, когда тот был без охраны, и убили его. А после этого, 15
августа 1529 г., во время праздничной молитвы Муса заставил отца отречься от престола и объявить его,
Мусу, своим преемником.
Создатели хроники «История искателя», для которых преданность памяти аскии ал-Хадж Мухаммеда
I и преклонение перед нею были прочной семейной традицией, очень невысоко оценили личность аскии
Мусы. «Царской властью у сонгаев и достоинством их аскии, — читаем мы, — не распоряжался никто более
незначительный и низкий, чем он. И, как говорилось, царская власть державы сонгаев была крупнее его и
его наглости».
Эти же слова, впрочем, можно было бы приложить к очень многим из тех, кто затем участвовал в
династических смутах, сделавшихся в истории Сонгай после смещения ал-Хадж Мухаммеда почти что
обыденным явлением. Пример Мусы оказался заразителен: сразу же после захвата власти ему пришлось
отбиваться от собственных братьев и кузенов, среди которых почему-то сразу появилось множество
желающих последовать его примеру. Поначалу Муса одерживал над ними верх. Но уже в апреле 1531 г. его
убили, а власть перешла к племяннику аскии ал-Хаджа — Мухаммеду Бенкан-Керей, которого молва
нарекла прозвищем «Мар-Бенкан».
В переводе это прозвание означает «порвавший узы родства», поясняет хроника Кати—Гомбеле. По
этому поводу в тексте приведена такая легенда. Когда Мухаммед Бенкан-Керей родился— это случилось
еще в царствование сонни Али, — он своим громким плачем потревожил грозного царя. Тот призвал аскию
Мухаммеда и отца ребенка — будущего канфари Омара Комдьяго, и повелел им убить мальчика,
родившегося той ночью в их покоях и притом родившегося со всеми зубами во рту (не забывайте, что Али
был «великим колдуном», отсюда и его осведомленность об отличительных особенностях новорожденного).
Братья стали упрашивать государя оставить мальчика в живых. Али в конечном счете дал себя уговорить, но
сказал при этом, обращаясь к старшему из братьев: «Поистине это ребенок жалкий и беспутный. Однако я
его оставлю в живых, но ущерб понесешь ты, Мухаммед... только ты! И ты еще увидишь, что он принесет
тебе и детям твоим...».
Хронист полагал, что предсказание сонни Али сбылось полностью: ведь именно Мухаммед Бенкан-
Керей действительно сослал бывшего аскию ал-Хадж Мухаммеда на пустынный остров неподалеку от Гао.
Хотя Муса, даже выдворив отца из царской резиденции и отобрав у него всех его жен и наложниц, которых
оставил себе (создателей «Истории искателя» это особенно возмущало), тем не менее разрешил ему
оставаться в городе. На острове ал-Хаджу и пришлось провести все шесть с лишним лет царствования
Мухаммеда Мар-Бенкан. Лишь когда Исмаил, сын ал-Хадж Мухаммеда, в 1537 г. восстал против
двоюродного братца и сверг его, основатель династии был возвращен из ссылки в Гао, где вскоре и умер.
После короткого царствования Исмаила и девятилетнего правления его брата, аскии Исхака! (1540—
1549), который ничем, кроме благочестия, да еще, пожалуй, «крутого нрава», по определению
Абдаррахмана ас-Сади, не прославился, на престол вступил еще один из сыновей ал-Хадж Мухаммеда I —
аския Дауд. Обстоятельства его прихода к власти в хронике Кати—Гомбеле изложены несколько туманно:
Исхак-де назначил было преемником своего сына, «но люди Сонгай согласились только на аскию Дауда».
Кого следует видеть здесь под этой формулой «люди Сонгай»? Конечно, не рядовое население, а как раз ту
военную аристократию, о которой не раз шла у нас речь и которая, собственно, и дала название и
государству, и, затем уже, существующему в наши дни народу. Иначе говоря, Дауд просто захватил престол
аскиев с согласия военной верхушки. Но правление его, бесспорно, оказалось апогеем державы, которую
создали сонни Али и аския ал-Хадж Мухаммед I.
И современники, и люди последующих поколений очень хорошо понимали это. Вот как отзывается о
царствовании Дауда «История искателя», написанная людьми очень осведомленными, имевшими доступ ко
многим источникам информации и располагавшими, так сказать, базой для сравнения. «Этот мир ему
споспешествовал: он получил то, чего желал из власти и главенства, и к нему пришли обширные мирские
богатства. Он следовал за своим отцом, аскией Мухаммедом, и братьями своими: они посеяли для него, он
же собрал урожай; они выровняли землю, Дауд же пришел и на ней спал. И не было в стране ат-Текрур...
того, кто поднял бы руку; и нашел он их в день восшествия на престол покорными послушными рабами».
Собственно говоря, аскии даже не было особой нужды совершать завоевательные походы: никому не
приходило в голову оспаривать его политическое и военное первенство в Западном Судане. И цели его
военных экспедиций были главным образом чисто хищническими: захват рабов и прочих богатств у более
слабых соседей. Эти захваты сопровождались в самой Сонгайской державе раздачей огромных масс
полоняников — без земли и с землей. Больше всего таких даров получала верхушка факихов (царевичи,
88
располагая военной силой, могли в этом отношении позаботиться о себе сами). Пожалуй, щедростью к
мусульманской верхушке аския Дауд превзошел даже своего рддителя, ал-Хадж Мухаммеда I.
Немудрено, что «История искателя» восторженно оценивает и добродетели аскии, и его благоговение
перед факихами. Кстати, сами члены клана Кати не стеснялись не только пользоваться милостями государя,
но и просто выпрашивать их у него. Именно так обстояло дело с пожалованием альфе Кати имения
Дьянгадья с рабами и надсмотрщиком-фанфой при них; рабов, прайда, было всего тринадцать, но, надо
полагать, это было не единственное проявление царского благоволения к приближенному. Притом имение-
то пришлось отобрать у очень важного сановника— кабара-фармы, наместника гавани Томбукту. «Из-за
этого,— комментирует хронист,— альфа поссорился с кабара-фармой Алу». Как было после этого потомкам
Махмуда Кати не говорить о «славных свойствах и прекрасном поведении» аскии Дауда!
Конечно, кроме религиозного чувства и благочестия — ведь эту причину никогда нельзя сбрасывать
со счетов, когда имеешь дело с людьми средневековья, будь то в Африке, на Ближнем Востоке или в Европе,
— Даудом руководил и трезвый политический расчет. Он старался еще больше укрепить одну из
социальных опор своей власти— союз с мусульманским духовенством. При этом государе Сонгай не знало
никаких серьезных внутренних неприятностей— ни усобиц, ни восстаний местных правителей.
Впрочем, Дауд, по-видимому, и в самом деле был личностью незаурядной по тем временам. Он
единственный из сонгайских царей, о котором сообщается, что он обучался Корану и другим
мусульманским дисциплинам. Он первый устроил при дворе книгохранилище и держал переписчиков,
которые для него переписывали книги.
Наследникам своим Дауд оставил на первый взгляд сильное и процветающее государство. Но его
блестящее правление не могло преодолеть коренных, органических пороков., социальной и политической
организации державы аскиев.
Это проявилось сразу же после смерти Дауда: сам он попытался было сделать преемником своего
сына Мухаммеда-Бани, но власть захватил другой его сын, правивший под именем аскии ал-Хадж
Мухаммеда II. Царствование ал-Хаджа продолжалось всего три года с небольшим, с августа 1583 по декабрь
1586г., и не отмечено было ничем особо примечательным, кроме разве склоки, вспыхнувшей внутри
верхушки факихов Томбукту из-за должности кадия, которая освободилась после смерти Акиба— второго
сына кадия Махмуда ибн Омара. Любопытно, что аския старался как можно дольше оставаться в стороне от
этой истории. Только под сильным, очень сильным нажимом назначил он в Томбукту нового судью: Омара,
третьего из сыновей все того же Махмуда ибн Омара, который еще в правление основателя второй династии
претендовал на всю полноту власти в городе.
В самом конце 1586г. царевичу Мухаммеду-Бани все-таки удалось наконец свергнуть аскию ал-Хаджа
II и провозгласить аскией себя. Но его царствование оказалось еще короче — меньше полутора лет. Зато
именно в его время вспыхнула самая крупная из всех междоусобных войн, какие знала история Сонгайской
державы.
Она началась ссорой между наместником Кабары, тем самым кабара-фармой Алу, у которого
отобрали имение для передачи альфе Кати, и Садиком, сыном аскии Дауда, занимавшим второй после
канфари пост в государстве— баламы, наместника и командующего войсками в центральной части страны.
Вернее всего, ссора послужила только поводом для выступления баламы Садика против брата-аскии. Балама
собрал войско и после неудавшейся попытки привлечь на свою сторону еще одного из сыновей Дауда—
канфари Салиха— двинулся на Гао. Ас кия Мухаммед-Бани выступил ему навстречу, но неожиданно умер в
походе еще до столкновения с противником.
Встретиться с мятежниками в поле, нанести им поражение и закончить войну пришлось уже новому
аскии— Исхаку II, тоже сыну аскии Дауда. Его матерью была вольноотпущенница, поэтому царевичем
Исхак носил прозвище дьогорани: так звучал в сонгайской передаче знакомый уже нам мандингский термин
дьонгорон — «вольноотпущенник». Кстати, аскией Исхак стал, тоже только подавив в зародыше заговор
других царевичей, вовсе не желавших видеть его государем.
К апрелю 1588г. усобица была ликвидирована. Но она сильно подорвала мощь державы, и сказалось
это уже очень скоро, в начале 1591 г., когда Исхаку II пришлось встретиться с куда более сильным и
опасным врагом, чем балама Садик: с марокканским экспедиционным корпусом паши Джудара.
«История искателя» в общем весьма одобрительно отзывается о личности нового аскии: Исхак-де
«был благороден, добр, щедр и приятен лицом». Конечно, насчет доброты можно было бы и поспорить,
прочитав в той же хронике описание крутой расправы Исхака с участниками заговора, о котором только что
говорилось. Но в конце концов и аския, и Ибн ал-Мухтар Гомбеле были людьми своего времени, их
представления о доброте вовсе не обязательно должны совпадать с нашими... Но вот царствование Исхака
хронист оценил совсем по-другому, чем самого аскию. «Исхак, — читаем мы, — пробыл у власти три года.
В его дни обнаружился упадок их державы, и стали очевидными в ней смута и потрясение».
Сонгай в большом мире: гроза с севера
Мы подходим к завершающему этапу истории Сонгайской державы — ее падению под натиском
марокканских завоевателей. Поход паши Джудара, решивший судьбу Сонгай, имел свою предысторию. На
89
протяжении всего XVI в. отношения между сонгаями и Марокко были полны кризисов, политических и
экономических, и конфликтных ситуаций. Поводов для этого оказывалось предостаточно, хотя на первый
план в источниках обычно выступает вопрос о том, кому распоряжаться соляными копями в Сахаре —
саадидскому султану или сонгайскому аскии. Ведь соляная торговля продолжала быть важнейшим
источником для царской казны, а в средствах этих, т.е. в конечном счете в суданском золоте, весьма
нуждались что в Гао, что в Марракеше. Исследования последних лет все чаще обращают внимание, однако,
на некое фундаментальное сходство в социально-экономических структурах обоих государств. И в Сонгай,
и в Марокко самодержавная власть правителя утверждалась в постоянной борьбе с населением, которое в
большой своей части только считалось покоренным; и там и тут это влекло за собой бесконечные
карательные походы; и одновременно по обе стороны Сахары постоянно усиливался нажим на разные
группы населения со стороны царской казны. И, кстати, эти «опоры власти» пережили и шерифскую
династию Саадидов, и династию, созданную в Судане Мухаммедом Туре.
Как бы то ни было, на протяжении почти полувека на авансцене сахареко-суданской «большой
политики» оставалась все же именно соль. Мы не раз уже говорили, что главным источником ее для
Западного Судана были копи Те-газзы. Тот, кто держал их в руках, мог практически держать в руках и всю
золотую торговлю с Западной Африкой. По обе стороны Сахары это прекрасно понимали. Но до начала XVI
в. Тегазза оставалась подчинена кочевникам-месуфа, тем самым, о которых Ибн Хаукал писал еще в X в.
Только после создания великой Сонгайской державы кочевникам пришлось потесниться и признать
верховную власть аскии. Так, с правления ал-Хадж Мухаммеда I цари Гао сделались хозяевами соляных
копей.
Саадидские султаны Марокко тоже попробовали проявить активный интерес к Тегаззе. В 1546 г.
султан Мухаммед аш-Шейх обратился к аскии Исхаку I с предложением уступить ему соляные копи. Как
рассказывает Абдаррахман ас-Сади, аския холодно ответил, что он — не тот Исхак, который станет
выслушивать подобные предложения: такой-де Исхак еще не родился на свет. И в подтверждение такого
недвусмысленного ответа повелел своим туарегским вассалам отправить двухтысячный отряд пограбить
пограничную южную провинцию Марокко, Дра. Только десять лет спустя марокканцы смогли ответить на
эту обиду. Посланный в Тегаззу отряд добился «внушительного» успеха: были убиты сонгайскиЙ
управитель коней и селения и несколько туарегов, занимавшихся погрузкой соли. После этого марокканцы
ушли назад. И в соляных делах больше чем на десять лет наступило полное затишье. Правителям Марокко
было не до сахарской торговли.
И здесь перед нами предстает та решающая роль, которая в сонгайско-марокканских отношениях
принадлежала внешнеполитической обстановке в масштабе всего Средиземноморья; ведь Западный, да и
Центральный Судан были неотъемлемой частью того сложного комплекса отношений, который
сформировался в этом регионе в течение нескольких столетий. А комплекс этот создавался действиями
многих участников — испанцев, португальцев, турок (притом как в Стамбуле, так и в Алжире), хаусанских
правителей княжества Кебби (тех самых, что носили титул канта) и других городов-государств и, конечно
же, кочевых племен Сахары, туарегов и арабов. Именно запутанное переплетение их действий определяло
поведение правителей Марокко, для которых в конечном счете экспансия в южном направлении оказалась
чуть ли не условием выживания: ведь у них в отличие от испанцев и португальцев не было заморских
владений, откуда в Европу с начала XVI в. непрерывным потоком поступали драгоценные металлы!
Большая часть XVI столетия ушла у марокканцев на то, чтобы отстоять независимость страны перед
лицом двух очень грозных противников — турок и португальцев. Турки к середине века подчинили себе
всю Северную Африку и стояли у границ Марокко на востоке. Португальцы упорно пытались покорить
страну, продвигаясь в глубь нее от захваченных гаваней на побережьях Атлантики и Средиземного моря.
Правда, Саадидам удалось получить военную помощь от турецких наместников в Алжире против
португальцев. Однако турецкой опасности это не умаляло. Тем более что как шерифская династия Саа-диды
претендовали на сан халифа — османские же султаны в Стамбуле, сами принявшие этот титул после
завоевания Египта в 1517 г. и ликвидации марионеточного халифата каирских Аббасидов, отнюдь не
скрывали своего неудовольствия по поводу саадидских притязаний.
Только блестящая победа над португальцами при Эль-Ксар эль-Кебире в 1578 г. и последовавшее за
нею объединение Марокко под властью молодого султана Мулай Ахмеда, принявшего почетный титул ал-
Мансур — «Победоносный», достаточно прочно обеспечили стране внешнюю безопасность, включая и
безопасность от турок. Дело в том, что при Эль-Ксар эль-Кебире погиб бездетный португальский король
Себастьян, и в 1580 г. испанская армия под предводительством известного герцога Альбы присоединила его
владения к владениям Филиппа II. Теперь Испания могла служить для Мулай Ахмеда противовесом против
турок, а самой Испании султан мог не опасаться: слишком уж глубоко испанцы увязли в Нидерландах, а уж
после гибели Великой армады в 1588 г. им и вовсе было не до Марокко. Правда, так сказать, на всякий
случай Мулай Ахмед усердно укреплял дружественные отношения с Англией — самым опасным из
противников Испании в тот период. Но, так или. иначе, теперь в Марракеше могли заняться суданскими
делами.
А было это, на взгляд марокканских верхов, совершенно необходимо. Страна была разорена
непрерывными войнами в течение десятилетий, да и внешняя угроза вовсе не была устранена окончательно.
Султан собирался модернизировать свое войско, перевооружить его огнестрельным оружием, а для этого
90