Куббель Л.Е. Страна золота - века, культуры, государства
Подождите немного. Документ загружается.
правителям Гаогао, т.е. сонгаям, оазисах на пути в Аир. Археологические исследования последних
десятилетий в сочетании с историческим преданием позволяют говорить о своего рода земледельческой
колонизации и этих оазисов, и некоторых местностей в самом Аире из долины Нигера предками сонгаев. То,
что сонгаи хорошо знали дорогу в Аир, видно хотя бы из того, что «История искателя» сообщает: в 1500—
1501 гг. сонгайский аския ал-Хадж Мухаммед I успешно «совершил поход... на Тилдзу в Аире» (речь идет о
несуществующем в наше время селении к северу от Агадеса); а второй, не менее успешный, поход на эту
область состоялся полтора десятка лет спустя. Не случайно свидетельство очевидца, гласящее, что
правитель Агадеса во втором десятилетии XVI в. платил изрядную дань «королю Томбутто», т.е. сон-
гайскому государю.
Историки Томбукту
На предшествующих страницах вы не раз уже встречались с упоминаниями исторических сочинений,
создававшихся в Томбукту в XVII—XVIII вв. Сейчас, видимо, пришло время рассказать о них подробнее.
Сочинения эти, которые в научной литературе часто называют просто суданскими хрониками, представляют
для нас особый интерес и будут особенно полезны. Прежде всего потому, что они рисуют нам
последовательную историю Сонгайской державы в пору ее расцвета, включая помимо этого еще и
любопытные экскурсы в историю ее предшественников — Ганы и Мали. Полезны и потому, что покажут
тот уровень, какого достигла в сонгайские времена мусульманская культура в Судане, уровень, которым
авторы хроник с полным правом гордились, какой бы ни была ограниченной прослойка людей (в том числе
и местных уроженцев), имевшая доступ к этой культуре. Полезны, наконец, и потому, что бросают свет на
послесонгайскую историю народов, живущих по среднему течению Нигера.
Речь идет о трех исторических хрониках. Мы начнем с той из них, которая носит довольно обычное
для средневековой арабоязычной литературы пространное название: «История искателя сообщений о
странах, армиях и знатнейших людях» (и раньше и впредь мы обозначаем ее сокращенно, просто как
«Историю искателя»). Формально она была завершена в 1665г., но на самом деле писалась на протяжении
многих десятков лет. Действительно, первые ее разделы создавались еще в первой четверти XVI в. И
авторами хроники фактически были несколько человек.
Первого из них звали Махмуд Кати.. Этот первый известный нам западноафриканский историк
принадлежал к народу сонинке и родился в знатной семье в 1468 г. Знатное происхождение открывало перед
молодым человеком широкие возможности. Он получил превосходное по тому времени и по тем условиям
образование и еще очень молодым вошел в состав ближайшего окружения основателя новой сонгайской
династии — аскии ал-Хадж Мухаммеда I — и сохранил это положение при его ближайших преемниках, а
потому знал очень многое. Жизнеописание своего покровителя аскии ал-Хадж Мухаммеда Махмуд Кати
начал создавать в 1519 г., дополняя его в последующие годы. Собственно, только этот раздел памятника он,
по-видимому, и успел написать. А уж заканчивал рукопись, используя заметки и Махмуда Кати, и еще двух
поколений факихов — мусульманских богословов и правоведов — из семейства Кати и связанного с ним
родственными узами семейства Гомбеле, представитель уже четвертого поколения: Ибн ал-Мухтар Гомбеле.
Раньше распространено было представление, будто Махмуд Кати прожил очень долгую жизнь,
умерев в 1593 г. в возрасте 125 лет. Более внимательное изучение памятника позволило в конце концов
установить, что в этом году ушел из жизни член следующего поколения семейства, называемый в тексте
хроники альфой (альфа — суданская форма передачи все того же арабского слова факих) Кати. Его социаль-
ное положение не уступало положению Кати-старшего: точно так же он был в числе ближайших советников
сонгай-ских государей, и именно перед его глазами прошла история высочайшего взлета сонгайского
могущества и его головокружительного краха в начале 90-х годов XVI в.
«История искателя» содержит богатый материал о подлинных творцах истории — земледельцах,
ремесленниках, зависимых людях разных категорий. В этом смысле она представляет источник поистине
бесценный. Но, к сожалению, как раз здесь же находится и уязвимое место памятника.
Историческое знание всегда служило оружием в политической борьбе, как служит оно и сейчас.
Западный Судан не был в этом отношении чем-то исключительным. В первой четверти прошлого века
фульбский правитель Масины Амаду Лоббо (Секу Амаду) повелел изъять из обращения все известные к
тому времени рукописи «Истории искателя» и внести в них дополнения, долженствовавшие подтвердить
законность его, Секу Амаду, претензий на власть и авторитет. Те же списки, в которые такие дополнения не
были внесены, подлежали уничтожению. Конечно, сугубо политические вставки, так сказать, памфлетно-
пророческого свойства, легко выделяются из текста. Но беда в том, что в числе вставок оказалось и
подавляющее большинство сообщений о зависимых людях. Не исключено, что Секу Амаду помимо
политических целей преследовал еще и экономические — закрепить за властью право на эксплуатацию
таких людей. На этом основании некоторые исследователи стали склоняться к тому, чтобы полностью
отвергнуть достоверность всех таких сведений, содержащихся в «Истории искателя».
И все же столь критичная позиция, пожалуй, чрезмерна. Формы зависимости и ее закрепления, формы
эксплуатации зависимых складывались веками, особенно если учесть вообще замедленный темп развития
западносуданских обществ в сравнении со многими другими регионами. Поэтому даже вписанные в текст
61
хроники заново сообщения об этом отражали определенную историческую реальность, во всяком случае,
идеологическое осмысление этой реальности. Поэтому мы не слишком погрешим против истины, именно
таким образом и воспринимая, и используя соответствующие части текста хроники.
Вторая хроника, носящая очень краткое и простое название «История Судана», не ставит перед
исследователем таких препятствий. Хотя название ее само по себе интересно: оно свидетельствует о том,
что арабское слово ас-судан, т.е. «черные; чернокожие», превратилось в глазах арабоязычного автора уже в
топоним. Создатель этого труда, доведенного до 1656 г., жил и действовал уже в совсем иной исторической
обстановке, чем первые два поколения авторов «Истории искателя».
Звали его Абдаррахман ас-Сади, и родился он уже после покорения Западного Судана марокканцами
— в 1596 г. в Том-букту. На его личной судьбе смена правителей Судана не слишком отразилась. Он был
родом из знатной фульбской или мандингской семьи (а мать его, как он сам пишет, была из народа хауса).
Еще в сравнительно молодом возрасте — в 1627 г., когда ему был 31 год, — происхождение и образование
сделали его имамом мечети Санкорей в Томбукту, и это положение он занимал до 1637 г. Но уже с 1629 г.
Абдаррахман начал выполнять деликатные дипломатические поручения марокканской администрации к
фульбским князьям области Масина, а позднее сделался фактически начальником канцелярии пашей
Томбукту. На этой высокой должности ас-Сади, по-видимому, оставался до конца своих дней.
Конечно, должностное положение ас-Сади отразилось на содержании его труда. Если для авторов из
семейства Кати— Гомбеле, тесно связанных с сонгайскими царями, после разгрома Сонгай марокканцами
история, выражаясь словами Салтыкова-Щедрина, прекратила течение свое, то книга ас-Сади, наверное, в
немалой степени и задумана-то была благодаря тем возможностям, которые автору исторического
сочинения предоставляло место активного участника запад-носуданской «большой политики» во второй
четверти XVII в. Именно политической стороной событий Абдаррахман интересовался в первую очередь,
здесь он широко пользовался и собственными наблюдениями, и какими-то не дошедшими до нашего
времени документами.
И все же благополучная личная судьба, высокое служебное положение при марокканцах не вытравили
из души Абдаррахмана ас-Сади патриотических чувств. Весь текст хроники пронизан гордостью за славное
прошлое народов Судана, включая и такой этап этого прошлого, как великая Сонгайская держава с
крупнейшими ее государями. Но характерно и то, что, говоря о сонгаях, хронист предпочитает держаться
главным образом политической стороны событий. Зато исключительное внимание уделяет он знамени¬тым
мусульманским ученым своего родного Томбукту и Дженне, с которым его тоже многое связывало. Именно
ас-Сади позволяет нам увидеть и понять тот относительный расцвет культуры, о котором шла речь выше. И
именно эта сторона труда ас-Сади дала возможность первому европейскому издателю его текста заявить
(заметьте, что сказано это было в 1900 г., в пору самого расцвета теорий о «неисто¬рическом» характере
народов Африканского континента): «Этот народ, которому пытались отказать во всякой инициативе в деле
прогресса, имел собственную культуру, не навя¬занную ему народом другой расы... Хроника соединяет со
всеобщей историей человечества целую группу народов, которые до сего времени были от этой истории
почти совершенно отстранены».
Имя автора третьей хроники, носящей название «Напоминание забывчивому об истории царей
Судана» и законченной в 1754 г., нам не известно. Это сборник жизнеописаний пашей, правивших в
Томбукту после марокканского завоевания в 90-х годах XVI в., причем для времени до середины XVII в.
целиком воспроизводящий текст соответствующих разделов «Истории Судана». В хронике речь идет о
чисто событийной стороне дела, но тем не менее политическую обстановку в излучине Нигера —
обстановку, непрерывно усложнявшуюся вследствие ли усиления нажима фульбе с запада, а туарегов — с
севера и юга, или образования сильных княжеств бамана на Верхнем Нигере, — «Напоминание
забывчивому» передает достаточно ярко и убедительно. Тут, пожалуй, действительно требовалось
напоминание, хотя бы для того, чтобы удержать в памяти имена пашей, сменявших друг друга чуть ли не
каждые несколько месяцев.
И вот теперь, поближе познакомившись с трудами истори¬ков Томбукту, мы можем обратиться к
собственно Сонгайской державе.
Дья и ши: от пришельца из Йемена до «великого колдуна»
Мы, конечно, не в состоянии назвать сколько-нибудь точную дату возникновения того зародышевого
организма, из которого суждено было вырасти этой державе. Уже говорилось о княжестве Вейза-Гунгу
(буквально «женский остров» на языке сонгай), которое иные исследователи считают современником
первых веков Древней Ганы. Что касается сонгайского предания, каким оно запечатлелось в хрониках, в
частности в «Истории Судана», то оно мало что дает непосредственно для хронологии. В хронике названа
дата принятия ислама одним из ранних сонгайских правителей: «400 год хиджры пророка», т.е. 1009—1010
гг. О предшествовавших правителях сказано только, что их было четырнадцать и что «все они умерли в
пору язычества, и ни один из них не уверовал в Аллаха и в посланника его». Считая продолжительность
активной жизни одного поколения в 25— 30 лет, можно предположить, что первый сонгайский царь правил
примерно в первой половине VII в. (такой подсчет возможен, потому что у сонгаев сын наследовал отцу).
62
Ко¬нечно, подсчет этот очень и очень приблизителен. Но все же в нем, возможно, есть рациональное зерно,
коль скоро середина VII в. не слишком удалена от начального периода существования Древней Ганы.
Впрочем, ас-Сади проявляет и известную объективность. Заключая соответствующую главу, он
замечает по поводу первого из этих четырнадцати правителей: «Говорят, что он был мусульманином... а
отступничество-де произошло после него, среди потомков его». И вот здесь мы подходим к доволь¬но
любопытному вопросу: к именам и титулам ранних сонгайских правителей.
«История Судана» перечисляет имена всех государей, правивших до начала второй половины XV в.,
вернее даже — до 90-х его годов. И первым стоит в этом перечне имя Дья ал-Айаман. Истолковывается же
оно так: это-де арабская фраза джа' мин ал-йаман, т.е. «он пришел из Йемена». Арабская глагольная форма
джа'а превратилась в суданском произношении в дья: как говорит ас-Сади, «они изменили фразу из-за
трудности ее произнесения для их языка по причине отягощенности его варварством». Вы видите, что
суданский интеллектуал XVII в. был достаточно суров к своим далеким предкам.
Итак, перед нами легенда о некоем выходце из Южной Аравии, который будто бы, отправившись со
своим братом в странствия, добрался в конце концов до Кукийи — «очень древнего города на берегу Реки в
земле сонгаев», а на естественные расспросы жителей отвечал приведенной выше фразой.
Жители Кукийи поклонялись в те времена большой рыбе с кольцом в носу: «Рыба приказывала и
запрещала им. Люди после того расходились, следовали тому, что она приказывала, и избегали того, что
рыба запрещала». Пришелец, осознав глубину заблуждения жителей, убил рыбу, метнув в нее копье (или
гарпун — такие гарпуны и посейчас еще можно встретить у рыболовов-сорко). И, как это и естественно для
такого довольно типичного фольклорного сюжета, «люди ему присягнули и поставили его царем». Но при
этом хронист подчеркивает, что настоящего имени нового повелителя никто не знает; посему его именовали
«Дья ал-Айаман», а первая часть фразы сделалась-де титулом новых сонгайских царей.
Конечно, было бы куда как опрометчиво довериться хронисту в том, что касается происхождения
первой сонгайской династии. Дело в том, что, после того как ислам утвердился в Западной Африке, многие
местные правители принялись создавать себе родословные, возводившие их либо прямо к пророку
Мухаммеду, либо к его ближайшему окружению, либо на худой конец просто к арабам, народу, давшему
миру основателя мусульманской религии. Легенды эти сложились поздно, никак не раньше XVI—XVII вв.,
а затем их просто прибавляли к устному историческому преданию народов Западного Судана (причем
делали это все те же гриоты, хранители, казалось бы, традиционных представлений о генеалогиях
правителей). Так и получалось, что династию Кейта в Мали позднейшие сказители стали возводить к
некоему Билалю, любимому черному рабу Мухаммеда, а первого сонгайского царя автор хроники объявил
пришельцем из Южной Аравии — из Йемена. И это были в общем-то еще довольно скромные претензии...
Такие фиктивные родословные как бы придавали династии дополнительную респектабельность в глазах
мусульман — и собственных поданных, и иноземных партнеров.
Что такие династические легенды нельзя воспринимать в качестве достоверной информации, было
ясно уже давно. Поэтому-то иные исследователи на Западе, стремясь найти в них рациональное зерно,
решили, что основой для таких преданий послужило якобы северное, берберское происхождение первых
сонгайских правителей. В конечном счете дело снова сводилось к попытке объявить создателями го-
сударства «белых» африканцев, а не негроидное население Судана. Это, кстати, вовсе не исключало того,
что в какие-то периоды власть в том или ином из созданных «черными» африканцами политических
образований могли захватывать «белые» кочевники-берберы: дело просто в исходной позиции историка.
А что касается непосредственных преемников первого дья, то французский этнолог Жан Руш обратил
внимание на то, что их имена образованы сочетанием порядковых числительных — «второй; третий;
четвертый; пятый» — и слова кой, означающего на языке сонгай «царь; вождь; хозяин»: Закой, Такой,
Агукой, Какой. Естественно, что имена первых четырнадцати правителей-дья не содержат никаких мусуль-
манских элементов. Но дело в том, что и из шестнадцати последующих дья только один носил арабское имя
Али. А ведь в Гао, пожалуй, раньше, чем в других местах Западного Судана, ислам занял прочные позиции.
Вероятно, первыми, кто принес сюда новую религию, были купцы-ибадиты. И эта новая религия довольно
долго просуществовала в Гао в своей неканонической, сектантской форме.
Любопытно, что во время раскопок в Гао обнаружили надгробные плиты с надписями на арабском
языке, относящиеся к XI—XII вв. Причем тексты надписей удивительно похожи на те, которые хорошо
известны науке по мусульманским погребениям Испании. Очень могло быть, что и изготовляли такие
надгробные плиты для Судана сначала в Испании, и только позднее их изготовление перешло в руки
местных мастеров. Впрочем, недавно была предложена гипотеза о том, что как раз между 80-ми годами XI и
40-ми годами XII в. властью в Гао завладела берберская династия из племени месуфа, одного из участников
алморавидского движения, его южной и юго-восточной ветви. Эта династия могла бы иметь устойчивые
связи с мусульманской Испанией — в частности с Альмерией (по караванному пути через Варглу и Тлемсен
на территории современного Алжира).
На одной из царских могильных плит в Гао был выбит пышный титул: «защитник веры господней».
Это достаточно ярко рисует и размах международных связей Гао, и претензии сонгайских правителей еще
задолго до появления на исторической арене великой Сонгайской державы, созданной трудами сонни Али
Бера и его преемника, основателя второй сонгайской династии, цари из которой носили титул «аския» — ал-
Хадж Мухаммеда I.
63
Но, до того как такая держава была создана, сонгаям пришлось пройти через стадию даннической
зависимости от мандингских государей из клана Кейта.
После шестнадцатого дья-мусульманина вдруг изменяется титул сонгайского правителя: теперь он
именуется сонни, или ши. Хроника «История искателя» объясняет этот титул так: «Смысл слова ши —
халиф государя, его подмена или его заместитель». Не исключено, что в таком титуле отразилось как раз
зависимое положение правителей Гао по отношению к манден-мансам. Тем более что появление его отно-
сится именно к последней четверти XIII в., когда манса-узурпатор Сакура подчинил Гао мандингской
власти. Ведь сам титул мог произойти от мандингского слова соньи, имеющего значение именно
«подчиненный» или «доверенное лицо» правителя, и ши может быть просто искажением этого слова при его
передаче арабской графикой.
Первому сонни — Али Колену — удалось, как сообщает ас-Сади, бежать из заложничества при
малийском дворе. Но избавить Сонгай от зависимости ему в ту пору было просто не по силам: войско
Сакуры, тогдашнего правителя Мали, надолго привело царей Гао к покорности. Правда, попытки проявить
независимость бывали, вероятно, и после этого — не случайно ведь мансе Мусе I пришлось проде-
монстрировать свои права сюзерена, пройдя через Гао с большим войском на обратном пути из Египта. Но
до наступления периода смут в Мали в последней четверти XIV в. сон-гаям все же приходилось считаться с
волей правителей Ниани. Зато уж когда это смутное время настало, сонгаи довольно быстро и
безболезненно избавились от необходимости признавать верховную власть мандингов. Уже в последние
годы XIV в. Гао окончательно сделался совершенно независим от Ниани. А ставши самостоятельными,
сонгайские цари, нимало не смущаясь изначальным значением своего нового титула, немедленно принялись
разорять своими нападениями восточные окраины Мали. С этого момента начался неудержимый рост
военной мощи Сонгайского государства. Для его соседей наступали мрачные времена.
И особенно они это почувствовали, когда в 1464 г. к власти в Гао пришел первый из создателей
великой Сонгай-ской державы — сонни Али Бер, «Али Великий». Не случайно автор «Истории Судана»,
даже подчеркивая заслуги первого сонни, Али Колена, и его преемников в определенном ослаблении
контроля мандингов над тем, что творилось в Гао, сделал все же оговорку: «Их царство никогда не
выходило за пределы сонгаев... кроме как при величайшем тиране хариджите сонни Али. Он же превзошел
всех, кто приходил раньше него, в мощи и многочисленности войска». Тиран и хариджит, т.е., грубо говоря,
неправоверный мусульманин, да еще и «великий колдун» — вот самые, наверное, сдержанные определения,
какие получала в мусульманской исторической традиции Западного Судана эта незаурядная фигура.
Итак, «великий колдун»...
Тиран, хариджит, великий колдун. Благочестивые мусульмане, авторы хроник явно не испытывали
особо теплых чувств к тому, кто практически начал создавать великую Сонгайскую державу; во всяком
случае, они определенно старались подчеркнуть свое суровое неодобрение его моральных качеств (оценки
итогов его военно-политической деятельности этими же хронистами — вопрос особый). «Притеснителем,
лжецом, проклятым» именует его «История искателя». «Был он притеснителем, порочным, несправедливым,
кровожадным тираном», — вторит ей ас-Сади. Обе хроники рассказывают разные ужасы о злодеяниях,
которые якобы совершались по повелению Али. «Он приказывал бросить дитя в ступку, а матери — толочь
его. И мать толкла ребенка живьем, и его скармливали лошадям», — сообщает «История искателя».
Особенное неудовольствие у авторов обеих хроник вызывало враждебное отношение Али к мусульманским
законоведам и богословам. Они так и кипят негодованием, когда речь доходит до бесчинств,
действительных или мнимых, которые творились по приказанию сонни Али и были направлены против
благочестивых факихов.
Так в чем же было дело? И действительно ли ши Али был таким страшным извергом? Попробуем в
этом разобраться.
Что касается жестокости правителя, то нам, право же, трудно судить, насколько правы или неправы
авторы хроник. Не будем забывать, что речь идет о второй половине XV в. — времени, когда представления
о гуманности довольно основательно отличались от нынешних, и отнюдь не в одной только Африке. Очень
может быть, что сонни Али и впрямь виновен был во многом из того, что ему приписывают. И все же, если
бы дело заключалось только в личных качествах правителя, едва ли и члены семейства Кати, и ас-Сади
обратили бы на них такое пристальное внимание. В конце концов ведь и аския ал-Хадж М\хаммед I,
которого они описывают с почтительным восхищением, тоже чрезмерной мягкостью не страдал и перед
крутыми мерами, вклю¬чая и кровопролитие, когда это бывало необходимо, не оста¬навливался.
Нет, причины неодобрительных оценок лежат гораздо глубже. И даже столь возмущавшая и членов
семейства Кати—Гомбеле, и ас-Сади неприязнь Али к факихам была лишь внешним выражением этих
глубинных причин. Так же как и то, что Махмуда Кати и его потомков положение обязывало: как-никак, и
Махмуд, и альфа Кати прочно связали свою судьбу и свою карьеру с аскиями — царями новой сонгайской
династии, основатель которой Мухаммед Туре отнял власть у законного наследника сонни Али — его сына
Бубакара, больше известного как ши Баро.
Конечно, обе хроники настойчиво подчеркивают: ислам-де ши Али был весьма поверхностным. Он
64
отправлял многие обряды, органически связанные с прежними, домусульман-скими культами. Ас-Сади даже
назвал его «великим колду¬ном». Характерно при этом, что если письменная традиция факихов Томбукту
всячески выпячивает на передний план в истории Сонгай истового мусульманина ал-Хадж Мухаммеда, к
тому же еще и проявлявшего незаурядную щедрость именно по отношению к факихам, то сонгайское устное
предание откровенно предпочитает сонни Али. Это предание испытало сравнительно небольшое
мусульманское влияние, и фигура Али, тесно связываемая с традиционными верованиями и их средоточием
— древней столицей Кукийей, оказывается для передающих это предание ближе и понятнее. Впрочем, и
само-то предание варьирует: в округе Томбукту мусульманские элементы в нем ощутимы сильнее, чем где-
нибудь в Денди и соседних с ним областях. И там «великому колдуну» уделяют куда больше внимания, чем
благочестивцу ад-Хадж Мухаммеду, хотя, конечно, и того не забывают. Не забывать-то не забывают, однако
же и его стараются свя¬зать с доисламской религиозной и ритуальной традицией.
Собственно, даже и в этом ничего бы не было необыч¬ного: ведь так, как сонни Али, поступало по
всему Западному Судану множество новообращенных мусульман, о чем мы уже говорили. Но говорили и о
том, что первыми проповедниками ислама в Судане были сектанты-ибадиты, а Гао стал главным центром
ибадитства в Западной Африке. И как раз хариджитские симпатии государей первой сонгайской династии
вызывали такую непримиримую враждебность у факихов Томбукту (и в какой-то степени Дженне).
Томбукту создавался и достиг расцвета уже в ту пору, когда и в Северной, и в Северо-Западной
Африке бесповоротно возобладало мусульманское правоверие в виде маликитства — одного из четырех
«законных» богословско-правовых толков суннитского ислама. С XII в. общины хариджитов сохранялись
лишь как отдельные островки — об одном из таких «островков», встреченных им на пути в сто¬лицу Мали,
упоминал Ибн Баттута за столетие с лишним до воцарения сонни Али. Но в Гао, непосредственно связанном
с Тахертом, главным центром хариджитов-ибадитов (нынешний Тиарет на территории Алжира), следы
хариджитского влияния могли удержаться гораздо дольше. И вот уже хронист называет сонни Али
«хариджитом»: по этой-де причине он и практиковал репрессии против ученых мужей Томбукту —
признанного центра мусульманского правове¬рия на земле Западного Судана...
Если бы все было так просто! Конечно, мы имеем здесь дело с людьми средневековья, для которых
догматические споры и сами по себе имели немалую ценность (да и только ли в средние века?). И попытки
сонни Али как-то «уравновесить» в своей практике ислам и доисламские верования, оставаясь, в сущности,
традиционным правителем, обладающим некими магическими способностями, определенно не могли
нравиться мусульманской элите. Однако в основе противоречий лежали прежде всего факторы социально-
экономического свойства.
Обе стороны в споре понимали необходимость политического объединения долины среднего течения
Нигера. Порядок нужен был и царской власти, и факихам (к этому времени в значительной мере слившимся
с купечеством). Но представляли они себе этот порядок по-разному. Для сонни Али речь шла о единой
централизованной власти, позволяю¬щей извлекать выгоду и из земледельческой колонизации, и из
транссахарской торговли; и носителем такой власти он, естественно, видел себя — и только себя. А
мусульманская верхушка в Томбукту, принимая как объективную неизбежность объединительную политику
сонгайского государя — без объединения не могло быть стабильной и прибыльной торговли! — вовсе не
желала установления эффективной царской власти над своим городом. Скорее она мыслила себе Томбукту
как торговый город с теократической системой управления, максимально приближенной к постулатам
мусульманской правовой теории. Здесь надо учитывать, что Томбукту был прежде всего торговым центром,
а отнюдь не поселением дьяханке; культурная его роль, как ни велика она оказалась, была все же вторичной.
И экономические интересы верхушки города были привязаны именно к внешней торговле. В
земледельческой колонизации новых земель эта верхушка практически не была заинтересована; мысль же о
том, чтобы делиться с царской властью частью огромных по тем временам торговых барышей, вполне
понятно, не вызывала у нее ни малейшего восторга.
Отсюда и вытекали претензии на сохранение максимальной автономии города, притом что
безопасность на торговых путях обеспечивала бы царская власть. Но вот последнюю такая радужная
перспектива никак не устраивала. Потому и возник тот конфликт между двором в Гао и факихами в
Томбукту, который, то обостряясь, то внешне затухая, прошел через всю историю Сонгайской державы XV
—XVI вв. до самого ее разгрома марокканцами в начале 90-х годов XVI в., да и в разгроме этом сыграл
отнюдь не самую благоприятную для сонгаев роль.
Но пока что до разгрома было еще очень далеко, и сонни Али начинал объединение земель по
среднему Нигеру. Факихи в Томбукту, понимая, что рано или поздно, но подчиниться придется, все-таки
пробовали сопротивляться: то они организовали массовое бегство в Валату всей городской верхушки, то
попытались натравить на царское войско туарегов, то ввязались в заговор против сонни. А ответом на все
это неизменно оказывались репрессии: Али явно не склонен был к компромиссным решениям.
И все же к чести историков Томбукту надо признать, что несомненная личная антипатия к сонни Али
не лишила их солидной доли объективности при его оценке как политика и полководца. В самом деле, за
ним никак нельзя было не признать многих достоинств. «История искателя» рассказывает: «Был он
победоносен и разорял любую страну, к которой обращал лицо. Войско, с которым он находился, никогда не
бывало разбито: это был победитель, а не побежденный». Ас-Сади к этому отзыву добавляет: «Он обладал
великой мощью и большой твердостью».
65
Всю свою жизнь сонни Али провел в походах. За 27 лет правления ему пришлось помериться силами
со многими противниками. Первыми среди них были моси — опасный южный сосед, против которого в свое
время оказались бессильны воины мандингских государей. Вскоре после своего вступления на престол
сонни Али встретился в поле с правителем моси Комдао, разгромил и обратил в бегство его войско. Так
началась целая серия походов на южных соседей, которая в конечном счете привела к установлению
полного спокойствия на южных рубежах рождавшейся державы.
Но успехи в борьбе с моси имели все же лишь второстепенное значение. Главное внимание сонни Али
и главные его усилия были обращены на запад и юго-запад: во второй половине XV в. сонгайский государь
стремился к тому же, что за двести лет до него удалось Сундьяте и его ближайшим преемникам —
объединить под своей властью весь торгово-ремесленный центр тогдашнего Судана, размещавшийся вдоль
среднего течения Нигера. Только на сей раз завоевание шло в противоположном направлении — вверх по
реке.
В 1468 г. правитель Томбукту, тот самый Мухаммед Надди, о котором у нас уже шла речь, призвал
сонгай-ские войска к себе в город. За 35 лет своего владычества туареги, возглавляемые аменокалом Акилем
аг-Малвалом, сумели достаточно убедительно продемонстрировать жителям все неудобства, какие влекло за
собой господство кочевников над большим торговым городом. При этом туареги не делали особого
различия между простым народом и городской знатью. И именно поэтому верхушка города — правитель и
окружавшие его крупные купцы и факихи — проявила инициативу, призвав сонгайского царя принять город
под свою высокую руку.
Вот как рассказывает об этом ас-Сади. «В конце своего правления, — пишет он, — туареги проявляли
несправедливость, творили многочисленные жестокости и притеснения. Они распространяли в стране
разложение, силой выгоняли людей из их домов и насиловали их жен. Акил запретил жителям выплачивать
томбукту-кою
23
обычные дары: из всего, что поступало в качестве дани, томбукту-кою, по обычаю,
принадлежала треть. Когда султан приходил с кочевий и вступал в город, он из этих средств наделял своих
людей, кормил их и оплачивал все свои щедроты. Две же трети султан распределял между своими людьми.
Однажды к султану поступили три тысячи мискалей золота, и он палкою, что была у него в руке,
разделил их на три части для своих людей (обычай их — не касаться золота руками). И сказал султан: „Это
— доля ваших одежд, это — доля ваших бичей
24
, а это — вам в подарок". Те ответили ему: „Но ведь эта
треть, по обычаю, принадлежит томбукту-кою...". Султан же возразил: „А кто такой томбукту-кой? Что он
значит? И в чем его преимущество? Заберите это — оно ваше!"».
Это было уже слишком. Стерпеть — значило навсегда лишиться большей части тех громадных выгод,
которые извлекала из караванной торговли немногочисленная группа крупнейших купцов и связанных с
ними тысячами нитей факи-хов Томбукту. И вот, продолжает ас-Сади, правитель города «тайно послал к
сонни Али, дабы тот пришел, а он-де сдаст ему Томбукту, и сонни будет в нем править. Он описал ему
слабость Акиля во всем — слабость его власти и его тела. И в доказательство своей правдивости послал
сонни сандалию Акиля — ведь Акил был человек очень маленький и щуплый. И сонни ответил ему
согласием».
В конце января 1469 г. сонни Али вступил в Томбукту. Туареги не оказали сонгаям никакого
сопротивления. Больше того, узнав о приближении сонгайского войска, аменокал заблаговременно пригнал
множество верблюдов и вывез из города семейства виднейших факихов. Ушли многие: отношение сонни
Али к этой категории людей было достаточно хорошо известно, да к тому же и наверняка преувеличивалось
молвой. Сонни Али и в самом деле, войдя в город, довольно круто обошелся кое с кем из оставшихся в нем
богословов. И все-таки преследования эти почти наверняка не были столь ужасны, как потом расписывала
их все та же молва, а вслед за нею и хронисты: у страха, как известно, глаза велики.
Во-первых, довольно скоро после добровольной эвакуации в Валату очень многие из беглецов
проделали тот же путь, но в обратном направлении и спокойно водворились на прежнем месте, не испытав
от сонгаев никаких притеснений. Во-вторых, у сонгайского царя были определенные резоны для того, чтобы
принимать суровые меры: он обвинял факихов, в значительной части выходцев из берберских племен Саха-
ры и Северной Африки, в пособничестве туарегам — традиционным нарушителям порядка и устойчивости в
транссахар-ской торговле. И надо признать, что поведение мусульманской верхушки Томбукту давало
предостаточно оснований для такого рода обвинений. А в-третьих, те из факихов, кто с самого начала
честно сотрудничали с новым господином города, и вовсе не имели причин жаловаться на его дурное с ними
обращение. Да и вообще ас-Сади, не связанный, как члены семейства Кати—Гомбеле, высоким положением
при сон-гайском дворе, добросовестно описав те жестокости, которые будто чинил сонни Али, вдруг
совершенно неожиданно заявляет: «Но при всех бедах, что причинил он ученым, сонни Али признавал их
превосходство и говаривал:„Если бы не ученые, жизнь не была бы ни сладка, ни приятна!" Иным из них
оказывал он благодеяния и почитал их. А когда выступил против фульбе племени санфатир, то послал
много своих женщин в подарок старейшинам Томбукту и некоторым из ученых и праведников». Кстати, сам
23
Т о м б у к т у-к ой — правитель города Томбукту.
24
Т.е. «это вам на приобретение одежд, а это -- на покупку бичей и прочей упряжи».
66
Абдар-рахман ас-Сади был правнуком одной из этих женщин. Так, мало-помалу, сравнительно объективная
оценка деятельности предпоследнего сонгайского государя первой династии пробивала себе дорогу сквозь
густой туман предубеждения. При всей неприязни купеческо-мусульманской верхушки Томбукту к сонни
Али, купцы и факихи не могли не понимать, что, подчиняя себе среднее течение Нигера, этот, по
выражению «Истории искателя», «могущественный государь, жестокий сердцем» делал нужное им дело.
Вслед за Томбукту наступила очередь Дженне. Этот город, как мы уже говорили, имел то
преимущество, что стоял в самом центре внутренней дельты, среди бесчисленных рукавов реки Бани, озер и
болот. Обилие воды облегчало доступ в город купцам и в то же время надежно прикрывало его от врагов.
Хотя в период расцвета Мали правитель Дженне — дженне-вере — и считался данником мандингов (причем
даже не самого манден-мансы, а его жены), но хроники утверждают, будто жители города успешно
выдержали 99 осад! Цифра эта, конечно, чисто легендарного свойства, но в самом предании очень хорошо
отразилось уважение к богатому и самостоятельному городу, которое испытывали в Судане многие,
включая и такого патриота Томбукту, как автор «Истории Судана». К тому же ас-Сади и свою общественно-
политическую деятельность начинал в Дженне имамом мечети еще до того, как перебрался на аналогичный
пост в мечети Санкорей в Томбукту.
Дженне ас-Сади вообще посвятил специальную главу своего труда, описав, в ней город подробно и
красочно: «Дженне, — говорит он, — великий рынок мусульман. В нем встречаются обладатели соли из
копей Тегаззы и хозяева золота с россыпей Биту. Эти благословенные россыпи не имеют
себе равных во всем этом мире. Люди находят в торговле в этом городе большую выгоду; в нем
сложились крупные состояния, кои счесть может только Аллах.
Из этого благословенного города вТомбукту приходят караваны со всех сторон света — с востока и
запада, с юга и севера... Дженне окружен стенами, а в них было одиннадцать ворот; впоследствии трое ворот
заложили, и их осталось всего восемь. Когда ты находишься вне города и в отдалении от него, он тебе
кажется всего лишь рощей из-за обилия в нем деревьев. Но когда войдешь в город, то покажется, будто в
нем нет ни единого дерева из-за плотной застройки...
Земля Дженне плодородна и возделана; она полна рынками во все дни недели. Говорят, будто в этой
земле находится семь тысяч семьдесят семь селений, примыкающих одно к другому. Чтобы тебе доказать их
близость друг к другу, достаточно сказать, что когда государю потребуется присутствие какого-либо
человека, что живет в селении возле озера Дебо, то посланный выходит к воротам в стене и зовет того, чьего
присутствия желает государь. Люди передают призыв от селения к селению; он достигает нужного человека
в течение часа — и тот является».
Впрочем, объективность и на этот раз не изменяет нашему хронисту. Нравы жителей большого
процветающего торгового города он оценивает, мягко говоря, несколько скептически. «Жители города
отзывчивы, благожелательны и сострадательны...». Казалось бы, все прекрасно! Но... читаем дальше:
«Однако же они по своей природе очень завистливы к мирским благам. Всякий раз, как увеличивается
прибыль одного среди них, они объединяются в ненависти к нему, но не выказывают ему ее. И ненависть
открывается, только если с ним случится какое-либо из несчастий судьбы... В этот момент каждый
обнаруживает то, что у него есть из злых слов и деяний». И заметьте, что такая, говоря современным
языком, социально-психологическая характеристика предшествует восторженному описанию самого города.
Существеннее всего то, что ас-Сади, человек своего времени и своего круга, твердо усвоил, что
Дженне и Томбукту составляют две половины единого торгового центра в не раз уже упоминавшемся
треугольнике нигерских городов, определявшем связи Западного Судана с внешним миром, со
Средиземноморьем. И что, следовательно, благоденствие одного из них было неразрывно связано с
богатством и процветанием другого.
Но не хуже Абдаррахмана ас-Сади в середине XVII в. понимал это и сонни Али во второй половине
века пятнадцатого. В начале 70-х годов сонгайское войско подступило к стенам Дженне. Осада затянулась
надолго; и осажденные и осаждающие испытывали жестокую нужду в продовольствии. А взять город
приступом сонгаи не могли: мешала вода, окружавшая город со всех сторон. В конце концов истощенные
голодом защитники города все же сдались — произошло это в 1473 г. Победитель обошелся с Дженне в
высшей степени милостиво: оказал почтение правителю города (ас-Сади поясняет: «это и есть причина того,
что до сего времени государь Сонгаи и государь Дженне сидят на одном ковре») и женился на его матери —
вдове прежнего дженне-вере, умершего во время осады. Тем самым Али как бы закреплял за собой права на
верховную власть над городом и прилегающими местностями. После этого сонни мог спокойно
возвратиться в коренные сонгайские владения.
Взятием Дженне сонни Али завершил воссоединение экономического центра Западного Судана под
верховной властью царей Гао. На месте десятков мелких владений установилась сильная, достаточно
централизованная и располагавшая в общем поддержкой крупного купечества власть сонгаев. Это и было
результатом всей деятельности предпоследнего ши, этим важнейшим достижением и заслужил он ту
высокую оценку, которую неохотно, так сказать, сквозь зубы, дает ему даже «История искателя»: «Он не
оставил ни единой области, ни единого города, ни единого селения, куда бы он не пришел со своей
конницей, воюя жителей этих областей и нападая на них».
Теперь, когда сонгайское государство заняло на политической арене Западного Судана то место,
которое перед этим почти два столетия занимала держава Кейта, произошло смещение к северо-востоку
67
центра тяжести всей караванной торговли. Скажем еще раз: с упадком Мали пришел в упадок и
экономический центр, сложившийся вокруг Ниани, когда этот город был политической столицей страны. И
совершенно закономерным оказалось и последующее возвращение торгового центра Судана в те места, где
его существование было оправдано и географией торговых путей, и древними устойчивыми
хозяйственными связями: в тот самый треугольник, который образуют на карте три города — Дженне, Гао,
Томбукту.
Неукротимый воитель, сонни Али и умер в походе. В ноябре 1492 г., возвращаясь из победоносной
военной экспедиции в область Гурма, на правом берегу Нигера выше Гао (в языке сонгай слово «Гурма» и
сейчас обозначает правый берег Нигера, так же как слово «Хауса» — левый), он утонул в одном из рукавов
реки. Многочисленные его недоброжелатели, конечно, сразу же объявили такую смерть карой Аллаха за
недостаточно почтительное отношение к мусульманскому духовенству, да и вообще к предписаниям
ислама.
Ко времени смерти сонни Али сонгаям подчинялась уже вся долина Нигера от Денди до озер Дебо и
Фагибин. Всем было ясно: в Западном Судане складывается новая великая держава.
Завершать работу сонни Али досталось другому великому государю — ал-Хадж Мухаммеду I,
основателю новой династии сонгайских правителей. После кончины Али престол перешел к его сыну
Бубакару по прозванию «ши Баро». Войско, которым предводительствовал Али в своем последнем походе,
провозгласило Бубакара царем и присягнуло ему. Но царствовать ему пришлось всего четыре месяца —
даже добраться до Гао, столицы Сонгай, новый ши не успел.
Новый правитель, новая династия
Среди ближайшего окружения сонни Али выделялся своими военными и дипломатическими
способностями некий Мухаммед Туре. Сонинке по происхождению, он выдвинулся во время непрерывных
походов сонни Али и достиг высшего воинского звания в Сонгайской державе — звания аския. Он и
возглавил заговор против ши Баро.
Здесь нам придется обратить внимание на несколько обстоятельств. Первое заключается в том, что
заговор этот, по-видимому, не просто существовал, но и намного превосходил по своим масштабам
«рядовую» дворцовую интригу. Дело в том, что к концу 80-х годов XV в. сложился своего рода союз между
факихами и сонгайской военной верхушкой, особенно той ее частью, которая практически осуществляла
экспансию Сонгай в западном и северо-западном направлениях. Эти связи, конечно, не сразу появились, но
уже достаточно окрепли к концу правления сонни Али: обеим сторонам пришлось понять, что история
ставит их перед выбором. Либо какая-то форма компромисса между двором в Гао и факихами и купцами в
Томбукту,
либо — прощай с таким трудом достигнутое политическое единство долины Нигера, а вместе с ним
— и те выгоды, какие оно сулило и военным, заинтересованным в освоении новых земель на западе
сонгайских владений, и факихам, цепко державшимся за свое место в торговле с севером...
Но сам Али, как уже сказано, не склонен был к такому компромиссу. И дело было не только в его
крутом характере, даже и не столько в нем. Али был правителем традиционного типа (об этом тоже была
речь), слишком связанным в идеологическом обосновании своей власти и своих прав с домусульманскими
нормами и верованиями. Поступиться ими он не мог даже ради поддержания мира с мусульманской
верхушкой: отказавшись от своих прерогатив, он бы не получил ничего реального взамен — ничего, что
способствовало бы укреплению его власти. И сонни видел единственный путь: устрашение террором. По
всей видимости и сын его, недолговечный будущий ши Баро, или Бубакар Дао, был в этом смысле
«неперспективен» для недовольных, составивших заговор. Требовалась новая фигура. Ею и стал аския
Мухаммед Туре.
Хронисты всячески превозносят личные достоинства и таланты Мухаммеда. Его называют
счастливейшим, праведнейшим, ведомым прямым путем, многими другими эпитетами такого же характера.
Несомненно, это был незаурядный человек, опытный и смелый военачальник — и не менее опытный и
ловкий придворный. Как деликатно выражается ас-Сади, аския-де «в глубине души замыслил добиться сана
халифа и ради того прибегнул ко многим хитростям. А когда завершил укрепление веревки тех хитростей,
то выступил вместе со своими приближенными против Бубакара Дао и напал на него...». Если учесть, что
между смертью сонни Али и открытым выступлением аскии против преемника Али прошло всего два
месяца, то придется признать, что организатором новый претендент на сонгайский престол был
выдающимся. А равным образом, видимо, и то, что потребность в переменах стала ощущаться особенно
остро.
Но вот еще одно любопытное обстоятельство: историческое предание сонгаев упорно связывает
аскию Мухаммеда родством с прежней династией. По некоторым версиям устной традиции, он был просто
племянником сонни Али. Правда, некоторые эрудиты в последующие годы попытались «выстроить» аскии
арабскую родословную, возводящую его к первым соратникам основателя ислама — анса-рам, пускай хотя
бы по материнской линии! Но надуманность такой генеалогии была до того очевидна, что даже целиком
преданный первому аскии Махмуд Кати почел за благо от нее отмежеваться. И сделал это не без некоторого
68
изящества: сообщив о наличии такой родословной, закончил словами: «Но в следовании этому заключается
отход от цели повествования».
Итак, заговор созрел, руководитель нашелся, тем более руководитель, связанный родством с
династией, стало быть, даже и не совсем узурпатор. Оставалось перейти к делу.
Первое нападение аскии и его сторонников на преемника сонни Али завершилось неудачей: ши Баро,
правда, был обращен в бегство, но захватить его не удалось. Теперь нужно было собрать войско и решать
спор о власти в большом сражении. И тут вдруг обнаружилось, что силы претендента совсем не так уж
велики, чтобы можно было заранее быть уверенным в победе. Конечно, мы должны принимать во внимание
то, что авторы «Истории искателя» очень старались изобразить борьбу Мухаммеда Туре и Бубакара Дао как
столкновение небольших, но споспеше-ствуемых Аллахом сил претендента с несметными полчищами
полуязычника ши Баро., Но все же, видимо, немалое число, если не большинство зависимых от сонгаев
местных правителей остались верны сыну Али, а за претендентом пошло меньшинство, даже если
утверждение, будто к нему примкнул только один из них, а именно — наместник области Бара в районе
внутренней дельты, скорее всего, является сильным преувеличением. Кстати, этот наместник носил сразу
два титула: сонгайский — бара-кой и мандингский — манса.
В этой сложной обстановке и проявились политические таланты Мухаммеда Туре. Он развил бурную
дипломатическую деятельность, в которой ему активно помогали союзники из числа мусульманских
ученых. При войске Мухаммеда находились многие видные факихи, они входили в состав его совета, им
приходилось выполнять сложные дипломатические поручения аскии.
Формальной причиной оттяжки решающего сражения были избраны неоднократные посольства от
претендента к ши Баро (так, во всяком случае, выглядит эта часть истории Сонгай в изложении «Истории
искателя», где пропагандистский эффект в показе благочестия аскии, несомненно, принимался во
внимание). Аския достигал таким путем сразу нескольких целей: во-первых, оттягивая время решающего
столкновения, занимался подготовкой войска; во-вторых, демонстрировал свое миролюбие; в-третьих,
доказывал свое благочестие. Ведь главным предложением, которое он делал своему законному государю,
было: «Прими ислам и подчинись!». По всей видимости, ши Баро продолжал придерживаться линии
поведения своего отца в делах веры, а это было на руку Мухаммеду Туре.
Одним из послов Мухаммеда к сыну сонни Али во время этого двухмесячного стояния войск
противников друг против друга неподалеку от Гао стал первый из авторов «Истории искателя» Мухмуд
Кати, несмотря на его молодость — ему тогда было всего 25 лет. Он довольно красочно описал свое
посольство: «И аския послал меня к нему — меня, то есть недостаточного бедняка альфу Кати. Я отправился
к ши и нашел его в местности Анфао, а это поблизости от Гао. Я передал ему послание повелителя
верующих, аскии, и обратил к нему речи, сколь я мог красноречивые, как повелел повелитель верующих,
аския ал-Хадж Мухаммед. Я был с ним любезен, страстно желая, чтобы повел его Аллах благим путем. Но
ши отказался наотрез, разгневался и приказал в тот же момент ударить в барабан, начав собирать войско. Он
грозил и метал молнии, чтобы меня запугать. А я к себе самому прилагал слова поэта „И погибну я сегодня,
побеждая людей креста и его почитателей!"». Факихи из окружения аскии отлично понимали, что победа
претендента обеспечит им небывалые до того привилегии в государстве, и старались не за страх, а за
совесть.
Как и следовало ожидать, переговоры не привели ни к какому результату: слишком крупной была
ставка в той игре, которую вели оба противника. И 12 марта 1493 г. произошло решительное столкновение.
Ши Баро был разбит, бежал и больше не предпринимал никаких попыток вернуть себе отцовское наследие.
Аския Мухаммед стал неограниченным повелителем Сонгайской державы.
Правда, только что приведенное красочное описание последовательных посольств аскии к ши Баро,
он же Бубакар Дао, содержится как раз в таком разделе текста «Истории искателя», который, возможно, был
добавлен к рукописи по повелению Секу Амуду уже в XIX в. «История Судана» сообщает о тех же
событиях куда более кратко и по-деловому: соперники-де сошлись в Анкого (Анфао) неподалеку от сто-
лицы, простояли там какое-то время (разница в дате решающего столкновения составляет всего десять дней,
что вполне можно объяснить ошибками переписчиков), а затем «Аллах даровал победу счастливейшему,
ведомому праведнейшим путем Мухаммеду ибн Абу Бекру». Но как бы то ни было, переход власти в руки
новой династии состоялся. Теперь аскии Мухаммеду предстояло выработать на практике тот самый
компромисс, в котором так нуждались обе составные части сонгайской верхушки — военные и факихи.
Время великого устроителя
За 37 лет своего царствования аския Мухаммед совершил не меньше походов, чем сонни Али. Его
военачальники небывало расширили размеры державы: власть сонгаев пришлось на время признать
хаусанским городам нынешней Северной Нигерии; брат и ближайший помощник аскии Омар Комдьяго
положил начало заселению сонгаями областей к юго-западу от Томбукту; на западе сонгайские полководцы
со своими отрядами доходили до плоскогорья Фута-Джаллон, громя отряды скотоводов-фульбе. И все же не
это оказалось главной заслугой первого государя из династии аскиев (прежде высшее военное звание
Мухаммед Туре сделал царским титулом) перед Сонгай. В отличие от великого воителя сонни Али аския
69
Мухаммед может считаться великим устроителем Сонгайской державы. Именно ему она была обязана
своим политическим строем в пору наивысшего расцвета.
Аския Мухаммед I создал новую систему управления своими владениями. Конечно, многое в ней
досталось сонгаям в наследство от Мали. И, конечно же, у всех предшественников аскии, у всех царей,
носивших титул сонни, или ши, тоже был какой-то, пусть даже и зачаточный, административный аппарат.
Но только Мухаммед Туре сумел организовать продуманную и достаточно по тем временам централи-
зованную администрацию, а главное — с наибольшей возможной в условиях средневекового Судана
последовательностью провести в этой администрации территориально-функциональный принцип.
Разумеется, и Сонгайская держава включала в себя множество полунезависимых владений, правители
которых нередко сохраняли в своих титулах сонгайское слово кой — в данном случае в значении «князь;
правитель». Но, во-первых, параллельно с ними существовало множество царских сановников, чьи
должностные звания могли тоже включать этот элемент. А во-вторых, все эти местные владетели подчи-
нялись нескольким наместникам крупных областей: западной, т.е. собственно внутренней дельты Нигера;
центра, т.е. долины Нигера примерно от современного Гундама до восточной излучины реки; Денди, т.е.
колыбели Сонгай. К тому же существовали назначаемые правители менее крупных, но в том или ином
отношении важных местностей. И, наконец, вполне независимо от местных владетелей действовали чины,
ведавшие разными отраслями сильно увеличившегося административно-хозяйственного механизма Сонгай:
скажем, бенга-фарма — начальник орошаемых земель, один из высших сановников царского двора. И ему
должны были безоговорочно подчиняться любые такие владетели, если на их территории оказывались
орошаемые земли, освоенные в ходе сонгайской колонизации.
Надо вообще сказать, что появление большого числа сановников, чьи функции относились именно к
хозяйственной сфере, знаменовало новую черту, отличавшую Сонгай от предшественников — Мали и Ганы.
Но об этом — позже. А пока добавлю только, что в довершение всего сонгайские государи нередко ставили
рядом с традиционными правителями тех или иных городов, княжеств или даже племен кочевников своих,
так сказать, губернаторов-контролеров, обычно носивших титул мундио (или мондьо, монзо). Такие
губернаторы были в Дженне, в Масине (рядом и над фульбскими вождями), над арабами-берабиш и даже в
Томбукту, хотя этот город представлял все-таки особый случай.
Обе хроники, описывающие историю Сонгайской державы, — и «История искателя», и «История
Судана» — полны названий должностей, государственных и придворных. Причем должности эти
охватывали самые разные сферы жизни государства. Здесь были и канфари, или курмина-фари, — высший
сановник державы, наместник западных ее областей; и следующий за ним по значению балама — начальник
администрации и войска в центральной части государства; и хи-кой — начальник царских кораблей, один из
высших военных чинов; и уандо — начальник дворцового протокола; и великое множество наместников
отдельных областей и городов с самыми разными титулами. Среди этих титулов часть были сонгайскими по
происхождению, часть — мандингскими, и это вполне понятно. Многие местности, до того как подпасть
под власть сонгаев, были провинциями Мали. И правители Гао, точно так же как и их предшественники,
старались не разрушать, а использовать прежние органы управления своих новых владений. К тому же
новая династия— об этом уже была у нас речь— происходила из мандеязычного народа сонинке,
родственного мандингам. И при дворе аскии не слишком задумывались над происхождением того или иного
титула или звания; в этом отношении (да и во многих других!) там не страдали национальной
ограниченностью. Позднее, после марокканского нашествия, к этим чинам и званиям добавятся еще и
арабские и турецкие.
Одним из первых законодательных актов нового правителя Сонгай было разделение народа на две
категории, рассказывает ас-Сади: «Народ он разделил на подданных и войско, тогда как в дни хариджита
(т.е сонни Али. — Л.К.) весь он был военообязанным». По существу, это означало вот что: «войско» — это
конница, формировавшаяся из собственно сонгаев, т.е. аристократии. А подданные — рядовые сонгаи, к
военной службе не привлекаемые, так как пехоту свою сам Мухаммед I и все его преемники набирали из
жителей гористого района Хомбори, к югу от большой излучины Нигера, принадлежавших к народам,
говорящим на вольтийских языках. Рабы же в отличие от ма-лийской практики в состав войска не
включались, особенно поначалу (позднее, во второй половине XVI в., у аскии все же появится конная
гвардия, составленная из рабов-евнухов; но у нее уже просто не будет времени достигнуть того значения,
какое царские рабы имели при дворе манден-мансы). Захваченный в многочисленных походах полон
использовали, либо сажая его на землю и тем обращая в подобие крепостных, либо продавая на север. А все
это имело и дальнейшие социально-политические следствия, и притом немаловажные: раз не было рабского
войска, значит, не могло быть и рабской аристократии, сыгравшей такую печальную роль в истории Мали.
Разделение же самих сонгаев на войско и подданных оказалось одним из решающих шагов на пути
становления в Сонгай классового общества.
Но как ни значительны были преобразования в военной и административной сферах, первоочередной
задачей основателя новой сонгайской династии было все-таки обеспечение того компромисса между
факихами и царской властью, поиски которого и имели, собственно, своим конечным результатом самое
восшествие аскии на сонгайский престол. И Мухаммед такого компромисса добился, хотя, как это показало
уже не слишком отдаленное будущее, очень дорогой ценой.
Конечно, мусульманская верхушка крупных торговых городов оказала аскии неоценимую поддержку
70