Куббель Л.Е. Страна золота - века, культуры, государства
Подождите немного. Документ загружается.
«...И что мне из них не понравилось»: ислам в Мали
Даже несколько сот лет спустя после пребывания Ибн Баттуты в Западном Судане население того
района, где некогда располагалась столица великой державы Кейта — Ниани, оставалось при своих прежних
верованиях и в ислам обратилось не ранее рубежа XVIII и XIX вв. По выражению уже упоминавшегося
французского ученого Шарля Монтея, посвятившего всю жизнь изучению истории и культуры народов,
живущих на территории, которую некогда занимало средневековое Мали, это произошло потому, что
«мусульманская организация в Мали не превышала своим размером двора мансы».
Упоминавшееся в рассказе ал-Бекри обращение в ислам правителя Мали обычно принято, как уже
говорилось, относить к первой половине XI в. Но последующая устная традиция мандингов не содержит
никаких следов исламизации правителей Мандинга: их имена — немусульманские, зато тесно связаны с
таким доисламским по происхождению общественным институтом, как охотничьи союзы, издавна
существовавшие у мандингов. В большинстве вариантов исторического предания не связывается с исламом
и Сундьята; вообще характерно, что мусульманское имя, параллельное традиционному мандингскому, в
историческом труде Ибн Халдуна появляется лишь у третьего преемника Сундьяты, через 20—25 лет после
смерти последнего.
Правда, в записи известного африканского историка Нианя (она, кстати, уже в 1963 г. опубликована
была в русском переводе) присутствует специальный раздел, так и названный «Сундьята, великий
мусульманский государь». Но более чем очевидно, что здесь перед нами случай последующего
редактирования предания в соответствии с «требованиями момента». Ведь к середине нашего века малинке,
создатели и хранители эпоса о Сундьяте, в значительной своей части стали мусульманами.
И все же, как сообщает нам Ибн Халдун, хадж, паломничество в Мекку, совершил уже
непосредственный преемник основателя великой Малийской державы, его сын манса Уле. В дальнейшем
хаджи правителей Мали стали делом если и не заурядным (знаменитый хадж Мусы I, о котором столько
говорилось, уж никак нельзя обозначить этим словом), то, во всяком случае, достаточно обычным, в
котором сочетались религиозные и политические мотивы.
Но и столетие спустя после хаджа Уле даже при дворе мансы Сулеймана сохранялись
многочисленные следы старых доисламских верований и обычаев. В этом нет ничего удивительного. Манса
был фигурой одновременно и политической, и религиозной: ведь он выступал перед управляемыми прежде
всего в качестве хранителя святынь предков. Если же традиционное доисламское по своим верованиям
общество в какой-то своей части становилось мусульманским, то именно авторитет мансы-мусульманина
был главным гарантом мирного сосуществования и сотрудничества мусульман и немусульман в рамках
общины. А общиной этой могла быть и деревенская дугу, и вся великая держава Кейта. И так происходило
не только в Мали: двумя веками позднее, в Сонгайской державе XVI в., которую исламизация затронула
намного сильнее Мали, мы снова встретимся с этим обстоятельством, только государь там будет носить
титул аския, а не манса.
Что же касается двора мансы Сулеймана, то только задолго до ислама, в условиях, когда еще сильны
были пережитки родового строя, могла появиться фигура жены-соправительницы, совершенно немыслимая
в «обычном» мусульманском государстве. Предание упорно сохраняет древние охотничьи прозвания царей,
восходящие в конечном счете тоже к верованиям родового общества. Танцы, которые Ибн Баттута видел и
которые он посчитал смешными. — это танцы масок мужских, или тайных, союзов. А такие союзы (их
задачей была подготовка молодежи к исполнению обязанностей взрослых членов общества) тоже сложились
внутри родового общества за много веков до того, как появился в Судане ислам. Европейские авторы начала
XVI в. рассказывают о сохранении древних трудовых обрядов — и обряды эти тоже восходили еще к той
эпохе, когда глава большой семьи или земледельческой общины участвовал в коллективном труде.
Все это сохранялось при дворе мансы, где и сам правитель, и его ближайшее окружение уже
считались мусульманами. А вдали от столицы и от больших торговых городов крестьяне продолжали верить
в тех же самых духов, которым поклонялись их предки за много столетий до появления в Западном Судане
первых мусульман, и в самих этих предков. И главными представителями новой религии — ислама — были
для этих крестьян не законоведы и богословы, а все те же купцы-вангара, приходившие обменивать соль на
зерно или шкуры животных, добытых на охоте, на слоновую кость, а в местностях, прилегающих к золотым
россыпям, — на золото, да при случае прихватить и рабов.
Конечно, и эти торговые экспедиции не проходили бесследно — отдельные люди могли принимать
новую религию и объявлять себя мусульманами. Но, во-первых, делалось это очень медленно и ни о каком
массовом обращении жителей Мали и подчиненных им областей в ислам ко времени Ибн Баттуты не было и
речи. А во-вторых, даже если какой-нибудь земледелец-малинке или сонинке и объявлял себя
мусульманином, то его ислам непременно оказывался "разбавлен" огромным количеством верований и
обрядов, обычаев и суеверий, уходивших своими корнями в очень и очень отдаленные доисламские
времена.
И дело здесь было совсем не в том, что вновь обращен ные плохо представляли себе основы
мусульманского вероучения. Все было гораздо проще — и в то же время причины лежали гораздо глубже.
51
Весьма просто было произнести мусульманский символ веры: «Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммед
— посланник его». Но ведь и после того как эти слова, достаточные для того, чтобы иметь формальное
право считаться мусульманином, бывали произнесены, человек по-прежнему оставался членом своей
общины-дугу. Уйти из нее он просто не мог: вести хозяйство в одиночку ему было бы не под силу. А раз
оставалась община, значит, сохранялись и все связанные с нею и освященные многовековой традицией
обычаи и порядки, особенно в землепользовании. Человек мог считать себя мусульманином, но для его
соседей — и, что самое главное, для него самого! — земля, как и раньше, оставалась собственностью духа
— покровителя местности. И перед этим духом представлял общину, а значит, и каждого из ее членов, все
тот же дугу-тиго; следовательно, и землей продолжал распоряжаться он. И, стало быть, все обряды,
нужные, чтобы духа умилостивить, новоявленный мусульманин обязан выполнять наравне с не-
мусульманами — а ведь обряды-то эти по своему содержанию никакого отношения к исламу не имели.
Подавляющее большинство новообращенных выходили из этого затруднения просто: считая себя
мусульманами, люди продолжали исправно выполнять все свои общинные обязанности, связанные с
прежними верованиями и порядками. И так как традиционный порядок ведения хозяйства не нарушался,
соседи не протестовали против появления в своей среде таких новообращенных мусульман; принятие новой
веры в конечном счете оказывалось их частным делом.
С такой устойчивостью общины не мог не считаться и складывавшийся у мандингов господствующий
класс. В самой системе управления мандингским кланом, в том числе и кланом Кейта, оставалось очень
много традиционного. Так что дани в пользу манден-мансы и его наместников во многом сохраняли и
характер, и форму старых общинных подношений, а потому обычно отдельные дугу выплачивали их бес-
прекословно. До поры до времени такое положение устраивало верхушку малийского общества. Она не
видела нужды насильственно вводить новую религию среди своих подданных, хотя сама по большей части
уже была исламизована. Транссахарская торговля, так или иначе пронизывавшая всю жизнь политических
образований западносуданского средневековья, сыграла здесь очень важную роль. Она давала в руки
правящего клана Кейта и связанных с ним > аристократических кланов громадные по тем временам коли-
чества золота. Ведь в главных золотоносных районах Судана, откуда металл поступал в Мали, средняя
годовая добыча составляла, по очень осторожным подсчетам французского историка и археолога Реймона
Мони, от четырех с половиной до пяти тонн. Это золото позволяло знати получать все необходимые ей
товары с севера (главным образом предметы роскоши), не прибегая к усиленному нажиму на общин-ников-
мандингов и даже на данников. Царские сборщики дани довольствовались сравнительно немногим.
А раз так, у тех же общинников не возникало необходимости добиваться того, чтобы их хозяйство
становилось бы более производительным. И поэтому экономика оставалась почти на одном и том же уровне,
по существу, не зная расширенного воспроизводства. Да и внутренний обмен развивался очень слабо: ведь
внутри каждой дугу все самое нужное производили свои же ремесленники. Единственными предметами
торговли, которые очень нужны были общине, служили соль и медь. Но в основном хозяйство на почти всей
огромной территории от Гао до Атлантики оставалось натуральным, и никаких внутренних экономических
связей между разными частями государства не существовало (за исключением тех, которые установились на
локальном уровне еще в незапамятные времена, как было это, например, во внутренней дельте Нигера). И
здесь мы снова сталкиваемся с тем же кажущимся парадоксом, который уже видели в Древней Гане:
богатство Мали золотом принесло державе Кейта больше вреда, чем пользы, так как и в данном случае это
золото сделалось одной из главных причин хозяйственного застоя, стимулом этого застоя, если можно так
выразиться.
И все же принятие ислама большинством правящей мандингской верхушки было свидетельством
того, что в обществе происходят важные перемены. И коснулись они не одной только этой верхушки.
Мы немало места уделили купцам-вангара (или дьюла) как распространителям мусульманства. Они и
в самом деле играли эту роль, начиная практически с VIII в. Но в XIII в. на территории Западного Судана
появилась особая социальная группа африканцев-мусульман, посвятивших себя культивированию и
распространению мусульманской учености в качестве главного своего занятия и почти совсем не связанных
с торговой деятельностью. Люди эти получили название дьяханке по названию самого крупного из их
поселений —
Дьяки, или Дьяхи (дьяханке означает буквально «люди Дьяхи»). Предание называет нам две Дьяхи:
одну — в области Масина, междуречье Нигера и Бани, другую в Бамбуке, на правом берегу реки Бафинг. По
традиции, главным центром дьяханке считается именно последняя, Дьяха-на-Бафинге, построенная
руководителем и фактическим основателем общности дьяханке мусульманским богословом-малинке ал-
Хадж Салимом Суваре в 1273 г. (правда, некоторые исследователи датируют это событие только XV в.).
Специфика поведения дьяханке как особой общности — а их поселения распространились очень
широко на земле современных Мали, Сенегала, Гамбии — заключалась не только в отказе от участия в
торговле (хотя, конечно, исключения бывали, но они и оставались именно исключениями). Дьяханке, так
сказать, принципиально не вступали в контакт со «светской» властью, даже если эта власть и считалась
мусульманской, отказывались от участия в мирских делах. Их поселки существовали за счет труда в
земледелии слуг и рабов, а также очень многочисленных в этих поселках учеников-талибов, приходивших к
шейхам-дьяханке для приобщения к мусульманской учености. И такую позицию дьяханке занимали
столетиями; лишь в XIX в., с началом европейских колониальных захватов, в их общине стали замечаться
52
отступления от принципа невмешательства в политику.
В немалой степени благодаря такому поведению дьяханке обычно пользовались не просто и не только
благосклонностью местных правителей: их поселения обладали, как правило, полным административным и
налоговым иммунитетом. Вот как описывает их положение хроника «История искателя»: «во времена
правления государей Мали Дьяба — город факихов, а находилась она в центре земли Мали: в нее не вступал
султан Мали, и никто не имел в ней права на решение, кроме ее кадия. Тот же, кто входил в Дьябу, был в
безопасности от притеснения со стороны государя и тирании его. И кто убивал сына государя, с того
государь не требовал „платы за кровь"... На нее походил также город, называвшийся Гундиоро, а Гундиоро...
— город в земле Каньяги, город кадия той области и ее ученых. В него не входил ни единый человек из
войска, и не жил в нем ни один притеснитель. Государь Каньяги только посещал его кадия и его ученых в
месяце рамадане
22
каждого года, по давнему их обычаю, со своей милостыней и своими подарками и раз-
давал им последние».
Речь здесь идет о Дьяхе-в-Масине («в центре земли Мали»); а Гундиоро был одним из главных
центров расселения дьяханке, и располагался он в междуречье Сенегала и Фалеме, в нескольких десятках
километров от современного малийского города Каес. Описание положения в Гундиоро дает . читателю
типичную картину взаимоотношений дьяханке с властью и в то же время как бы подчеркивает стабильность,
традиционный характер таких их взаимоотношений.
Но от появления и даже широкого распространения дьяханке все же еще очень далеко было до
торжества ислама в повседневной практике отношений между рядовыми мандингами и теми, кто ими
управлял. Конечно же, мансе и его приближенным было бы гораздо выгоднее взимать дани с подданных по
нормам, предусматривавшимся мусульманским правом: эти нормы были выше, намного выше, чем
традиционные. Но поскольку у складывавшегося уже в то время правящего класса (а эта была уже не
родовая верхушка и даже не правивший в Гане «протокласс») не было достаточно сил, чтобы резко усилить
эксплуатацию крестьянства, не опасаясь его сопротивления, и о широком распространении новой религии,
которая могла бы послужить идеологическим оправданием такого усиления, речи еще не было, вся
малийская знать — и старая, родовая, и новая, вышедшая из рабов, — стремилась на первых порах
использовать эту новую религию во вполне определенных внешнеполитических целях.
Это очень хорошо продемонстрировал манса Муса I, стараясь везде, где только можно, подчеркнуть
свое правоверие. Речь шла об укреплении международного престижа Мали — о том, чтобы показать
соседям, что они имеют перед собой не каких-то там дикарей, но могущественную мусульманскую державу,
которая ни в чем им не уступает, а по богатству намного превосходит.
Поэтому и появились пышные царские титулы, относящиеся к правлению Мусы I. Ал-Омари
рассказывает, что малийский государь именовал себя «Опорой повелителя верующих», — правда, сам этот
повелитель верующих, аббасид-ский халиф, номинальный глава всех мусульман-суннитов, был к этому
моменту всего лишь марионеткой, которую содержали на иждивении мамлюкские султаны Египта ради
придания своей светской власти большего авторитета.
Эти титулы включали и упоминание золотоносных растений, которые будто бы существовали в Мали.
Принятие ислама обеспечивало малийской верхушке преимущества и в торговле с
североафриканцами: дела велись между двумя равными партнерами. Малийские государи пошли даже на то,
чтобы вести разбор конфликтных дел между малийскими подданными и североафриканскими купцами не
по обычному праву мандингов, а по мусульманским правовым нормам. И среди иностранцев-мусульман
кадии занимали первое место по численности после купцов.
Впрочем, как это не так уж редко бывает, законоведы, призванные блюсти чистоту нравов и следить
за честным характером торговых сделок, порой сами оказывались отъявленными мошенниками. Мы
встречались уже с шейхом ад-Дуккали, прожившим в Мали 35 лет и поведавшим ал-Ома-ри множество
подробных сведений о Мали, его жителях, их занятиях и обычаях. Но едва ли он рассказал истори ку о
неприятном происшествии, в котором ему, шейху ад-Дуккали, пришлось сыграть отнюдь не самую
почтенную и благовидную роль. И только через четверть века после этого, в 50-е годы XIV в., Ибн Баттута
простодушно изложил эту историю в своих записках.
Как рассказывает Ибн Баттута, один из малийских наместников в восточной части государства (дело
происходило на обратном пути в Марокко) поведал ему, что ад-Дуккали получил в подарок от мансы Мусы
I четыре тысячи мискалей золота. Когда же караван мансы прибыл в Мему, шейх пожаловался государю,
что золото у него украли. Разгневанный Муса приказал наместнику Мемы под страхом смертной казни
найти и доставить к нему вора.
Расследование долго не давало никакого результата. Ибн Баттута поясняет: «Эмир искал укравшего,
но никого не нашел, ибо в той стране нет ни единого вора...». Наконец, допросив слуг шейха-кадия,
наместник дознался, что их хозяин попросту зарыл свое золото, рассчитывая, несомненно, получить от
Мусы возмещение мнимой потери: щедрость мансы по отношению к мусульманским законоведам была
хорошо известна, а ради четырех тысяч миска-лей золота можно было и рискнуть.
Когда золото было извлечено из тайника и доставлено мансе, тот в гневе изгнал кадия из пределов
22
Рамадан - месяц поста, девятый месяц мусульманского лунного календаря.
53
Мали — как говорит Ибн Баттута, «в страну неверующих, которые едят людей». В изгнании ад-Дуккали
провел четыре года, после чего Муса его простил. При этом Ибн Баттута совершенно серьезно добавляет:
«Черные же не съели кадия только из-за белого цвета его кожи, ибо они говорят, что поедать белого вредно,
так как он не дозрел».
Бремя былой славы
В 1360 г. умер манса Сулейман. И снова вопрос о том, кому стать мансой — сыну прежнего правителя
или его двоюродному брату, — решала гвардия, «начальники рабов». Это уже превращалось тоже в своего
рода традицию. На сей раз гвардейские командиры высказались в конечном счете в пользу старинного
мандингского принципа наследования; Камба, сын мансы Сулеймана, их почему-то не устраивал. И Дьята,
претендент на мансайя — верховную власть (вспомните, он был «сын дяди государя по отцу»), о заговоре в
пользу которого рассказывает Ибн Баттута, — получив поддержку рабской аристократии, выступил против
мансы. Камба погиб в бою, и Дьята стал верховным правителем под именем Мари Дьяты II. В литературе
его обычно называют «вторым», потому что в некоторых вариантах предания и у части арабоязычных
историков именем Мари Дьята обозначается основатель Малийской державы — Сундьята Кейта.
Мари Дьята пробыл на престоле четырнадцать лет, с 1361 по 1375 г. За эти годы упадок Мали
сделался уже совершенно очевиден. Конечно, отблески прежней славы еще падали время от времени на
царствование Мари Дьяты II. Например, в 1366 г. мансу посетил претендент на марокканский престол Абд
ал-Халим, потерпевший неудачу в борьбе с соперниками. Он, вероятно, надеялся получить от мансы по-
мощь для дальнейшей борьбы. Но тот уже не располагал для этого никакими возможностями.
Историк Ибн Халдун очень резко отзывается о правлении Мари Дьяты II: он-де был извергом и
тираном, он промотал сокровища, накопленные предшественниками. Вполне возможно, что манса этот
действительно был личностью малосимпатичной. Но дело, конечно, было не в этом. Просто ко времени его
правления многие внутренние пороки политической и общественной организации Мали, не выступавшие
прежде на поверхность, проявились с полной силой. И было это вполне закономерно. А залезать в казну
мансе приходилось потому, что доходы резко уменьшились: от Мали начинали отпадать данники.
Главной причиной все ускорявшегося упадка державы было то, что крупные сановники и отдельные
зависимые правители упорно старались освободиться от зависимости, стремились превратиться в
самостоятельных государей. Основы этого заложил еще Сундьята, хотя, конечно, он не мог предвидеть
такого развития событий. Предание рассказывает, что после победы над Сумаоро Сундьята на общем сборе
войска роздал целые области своим ближайшим сподвижникам, обязав их только выплачивать дань и
выставлять по требованию мансы вспомогательные военные отряды. К чему это привело, мы видели на
примере Факоли Курумы, которого пришлось лишить пожалованных ему владений всего через год после их
пожалования.
Но пока продолжался территориальный рост мандингского государства, у высшей малийской знати
(да и у военных чинами поменьше) не было особых причин выступать против центральной власти. Ведь
сильная центральная власть была необходима для успешного осуществления широкой завоевательной
программы. Завоевания же увеличивали фонд свободных земель, и за счет этого фонда мансы жаловали
своим воинам земельные участки, население которых обязывали платить дань уже не царской казне, а
новому владельцу. Здесь, в Западной Африке, на краю тогдашнего цивилизованного мира, историческое
развитие в принципе должно было идти тем же путем, каким оно шло в других частях света. Конечно, темп
такого развития был несравненно более медленным; конечно, оставались многочисленные местные
особенности — это были прежде всего устойчиво сохранявшиеся следы родового, доклассового общества,
которых давно уже не оставалось ни на большей части Европы, ни у большинства народов Ближнего
Востока. Особенности эти замедляли развитие, часто они маскировали совершенно новые явления,
прикрывали их древними формами хозяйственной и общественной организации. Но смысл развития оста-
вался тот же: возникало и укреплялось эксплуататорское, раннеклассовое общество. Ведущую тенденцию в
его развитии можно, видимо, достаточно уверенно определить как феодальную, хотя были предложения
ввести в обиход, даже понятие «африканского способа производства», построенного на монополии
верховной власти на внешнюю торговлю в сочетании со слабым развитием эксплуататорских отношений
внутри общества. Да, действительно, такие отношения рождались в среде самих мандингов очень
замедленно; но ведь уже обнаружились и зачатки эксплуатации сажаемого на землю полоняника. И эта
оказывалось в конечном счете ближе к использованию труда зависимого крестьянина, чем раба в
привычном нам смысле, — об этом уже была речь. А в то же время и феодальный строй неправомерно вос -
принимать по одним только «классическим» его образцам, таким, как северофранцузский или японский.
Феодализм мог быть и был очень разноликим — как говорил В.И. Ленин, от крепостной зависимости до
просто сословной неравноправности крестьянина. Так что, говоря о феодальной тенденции в развитии
мандингского общества, мы не грешим против истины (хотя полностью эта тенденция едва ли реали-
зовалась повсеместно в Западном Судане даже ко времени колониального его завоевания).
Но раз мандингское общество превращалось в раннефеодальное, то и внутри него действовали те же
главные, принципиальные закономерности, что и в любом другом феодализирующемся общественном
54
организме. Одной из таких закономерностей и было стремление отдельных местных владетелей
обособиться, раздробить единое политическое целое на множество мелких княжеств. И как только
прекратились завоевания, отпала необходимость в существовании единой политической структуры, и
центробежные устремления аристократии немедленно проявились во всей их полноте. А завоевывать было
больше нечего: на юге захват золотоносных областей сулил прямые невыгоды из-за сокращения добычи
металла, а кроме того, и в лучшие-то свои времена Мали бессильно было справиться с моси; на севере и на
востоке соседей надежно прикрывала от малийских войск пустыня. Да к тому же как раз в конце XIII и в
XIV в. очень усилился восточный сосед — государство Канем-Борну, центр которого располагался юго-
западнее озера Чад.
Раздача земель военачальникам еще больше увеличивала влияние верхушки клановых рабов: они
превращались в настоящих удельных правителей. А сделавшись ими, «начальники рабов» старались стать
самостоятельными ничуть не меньше, чем родня самого мансы. В итоге власть верховного правителя
делалась все более и более призрачной, а сам он понемногу превращался в марионетку соперничавших груп-
пировок знати.
И когда умер Мари Дьята II, его сын и преемник Муса II оказался фактически пленником одного из
своих военачальников, которого звали тоже Мари Дьята. Манса пребывал под стражей и ни к какому
участию в делах царства не привлекался.
Вероятно, его вдохновлял при этом пример почти столетней давности — Сакура. Так, следуя примеру
своего знаменитого предшественника, он попытался вновь подчинить малийской власти отпавшие было
владения на востоке. Увы! Времена были уже не те: Мали очень ослабло, войска было недостаточно, да и
боевые его качества резко упали — не было больше побед, вселяющих в воинов уверенность и отвагу. И
попытка возвратить под власть номинального мансы медные рудники в Такедде к северо-востоку от Гао, на
плато Аир, закончилась постыдным провалом. А ведь еще при Ибн Баттуте вывоз меди составлял важную
статью доходов малийской казны!
Но Муса II хотя бы по видимости оставался мансой. А вот его преемнику Магану II повезло гораздо
меньше: на престол он вступил в 1387 г., а всего через год некий Сандиги, которого Ибн Халдун называл
арабским словом везир, т.е. «помощник; министр», сверг мансу с престола и сам занял его место. Здесь
интересно вот что: Сандиги — не собственное имя, как полагал Ибн Халдун, а название должности.
Мандингское слово сантиго означает «начальник», а в данном случае — «начальник рабов».
Как видите, пример узурпатора Сакуры продолжал вдохновлять честолюбцев из числа командиров
рабской гвардии — они по-прежнему рвались к царскому сану. Но у новых узурпаторов оказывалось много
соперников: продержаться у власти Сандиги смог всего несколько месяцев. Потом его убили — сделал это
какой-то «человек из числа родных Мари Дьяты», сообщает Ибн Халдун. Причем так и остается неясным:
то ли речь идет о «законном» мансе Мари Дьяте II, то ли о временщике при Мусе II. Однако после этого
убийства прошло не менее года, прежде чем на престоле Мали оказался манса Маган III — династия Кейта
была восстановлена на престоле (Ибн Халдун считал Магана потомком Сундьяты). Но для достижения
столь благого результата понадобился год или даже полтора. И в течение всего этого времени «начальники
рабов» клана Кейта дрались между собой: каждый надеялся захватить верховную власть. Несмотря на
упадок авторитета и военно-политического могущества Мали, к началу XV в. в составе державы еще
сохранялись почти все важнейшие ее области. Даже беспокойные сонгайские правители в Гао — и те еще
признавали свою номинальную зависимость от Ниани, хотя на самом-то деле давно уже были вполне
самостоятельными. Но мандингское государство уже не в состоянии было удержать все эти земли
под своей эффективной властью. И с началом XV в. Мали стало терять контроль над одной
областью за другой.
Вновь оживились моси: в 1400 г. их опустошительному набегу подвергся район озера Дебо во
внутренней дельте. В наступление перешли и правители Гао. И с этого времени Мали в источниках — и
местных и написанных иноземцами — упоминается чаще всего как цель и объект сонгайских военных
экспедиций.
Почти одновременно с моси предводитель сонгаев Мухаммед Дао совершил набег на малийские
земли. Несколько лет спустя другой сонгайский государь, Сулейман Дама разоряет область Мема. Наконец,
в 1433 г. туареги, которых больше уже не сдерживал страх перед малийскими карательными экспедициями,
захватывают Валату, Араван иТом-букту — это означало, что активному участию мандингов в
транссахарской торговле приходит конец. А окончательно вытеснил Мали из этой торговли сонгайский царь
— сонни Али Бер, с которым мы не раз еще встретимся в дальнейшем. Через 35 лет после успеха туарегов
его отряды овладели Дженне и Томбукту. В руках сонгаев оказался весь торговый центр Западного Судана:
ведь Ниани имел торговое значение, лишь пока был столицей великой державы, гегемонию которой
безоговорочно признавали во всем Судане.
Теперь уже мало кому из местных правителей, независимо от размеров их владений, могло прийти в
голову соблюдать верность ослабевшим манден-мансам, неспособным ни защитить от опасных соседей, ни
покарать за попытку проявить самостоятельность. Один из позднейших западносудан-ских историков
рассказывает о довольно любопытной фигуре: некоем Мухаммеде Надди. Он управлял важнейшим эко-
номическим и культурным центром — городом Томбукту. Сначала он делал это от имени малийских
государей. Потом, когда туарегский вождь — аменокал — Акил аг-Малвал выгнал из города мандингский
55
гарнизон, Мухаммед Надди остался править городом, но уже от имени Акиля. Это не помешало ему
впоследствии обратиться к сонгайскому сонни Али с предложением передать последнему город при
условии, что он, Мухаммед Надди, останется его наместником, теперь уже — сот айским. И, рассказав об
этом, хронист совершенно спокойно, как будто речь идет о чем-то само собой разумеющемся, поясняет: «А
при перемене державы менялся только его титул».
Тем не менее все, как известно, познается в сравнении. Конечно, Мали XV, тем более XVI в.
окончательно пере- стало быть великой державой Западного Судана. Но до полного распада было еще
далеко. Утратив политическую гегемонию и контроль над торговлей через Сахару, Мали оставалось еще
достаточно сильным и обширным политическим образованием. И происходило это потому, что в его составе
сохранялись не только коренные мандингские области, но, по существу, и вся западная часть региона до
самого побережья Атлантики. Ранние европейские мореплаватели получали от жителей побережья такие
сведения, как те, которые передает в своей записке уже знакомый читателю да Мосто. О жителях
местностей, прилегающих к реке Гамбия, венецианец пишет: «Их главный синьор — форофанголь. Этот
форофанголь подчинен императору Мелли, который и есть великий император черных...».
Больше того, Мали избежало и экономического краха, хотя практически и потеряло доступ к торговле
с Северной Африкой. Сложившуюся ситуацию можно было бы определить нашим присловьем «не бывать
бы счастью, да несчастье помогло». Появление с 30-х годов XV в. у западноафриканского побережья
португальцев быстро привело к частичной (но, видимо, достаточно ощутимой) переориентации торговли с
транссахарских путей на берега океана. И это спасло Мали от угрозы «экономического удушения», по
выражению одной современной исследовательницы.
Что это значило для мандингов, можно себе представить хотя бы по тому, что португалец Андре
Алвариш д'Алмада еще в 1594 г. описывал низовья Гамбии как район с самым большим объемом торговли
на всем Гвинейском побережье.
Западные владения сохранялись за ослабленным Мали довольно долго. В начале XVI в., в 1507—1509
гг., правитель великой Сонгайской державы аския ал-Хадж Мухаммед I совершил поход на запад и завоевал
область Галамбут, или Галам, — современная традиция сонинке именует ее Гадьяга, — лежавшую на
среднем течении Сенегала в районе современного города Бакель. И автор «Истории Судана» сообщает об
этом так: аския-де «ходил в поход на Галамбут, а это — Малли». Иными словами, авторитет манден-мансы в
это время в той или иной степени признавали на среднем течении Сенегала. И даже более того. В одном из
исторических сочинений, написанном в XVIII в. в княжестве Гонджа (на севере современной Республики
Гана) и носящем название «Деяния предков наших», содержатся какие-то неясные намеки на попытки
малийских государей XVI в. наступать на юг, в сторону золотоносного района Биту, или Биту,
располагавшегося в северных областях Ганы, между реками Черная и Белая Вольта.
Оговорка насчет «той или иной степени» признания в данном случае касается не только Галама-
Гадьяги, но и всех западных окраин земель, населенных мандингами. Дело в том, что окраины эти, пребывая
до поры до времени в стороне от воздействия караванной торговли с Северной Африкой, не слишком часто
имели дело с главными распространителями ислама — купцами-вангара. Да и дьяханке в этих местах
появились сравнительно поздно. И у мандингов западных устойчиво держались в общественной жизни и в
религиозных верованиях многие черты, никакого отношения не имевшие к исламу. Религия пророка не
получила здесь в XV—XVI вв. и даже позже такого распространения, как в долине Нигера. Скажем, власть
всегда наследовалась по материнской линии, а у подавляющего большинства населения религиозные
представления оставались традиционными, доисламскими.
То же самое можно, видимо, сказать и о характере суверенитета Мали над западными владениями:
дело, скорее всего, ограничивалось признанием некоего морального авторитета и даннической
зависимостью. Но ведь так обстояло дело во всех крупных политических образованиях Судана, и Западного
и Центрального, в средние века.
Но каким бы огромным подспорьем для дряхлеющего Мали ни служили западные земли, остановить
начавшуюся агонию некогда великой державы Кейта они уже не могли, хоть и замедляли ее. Уж слишком
изменилось соотношение сил в Западном Судане, особенно со второй половины XV в. Набеги моси и
сонгаев учащались. Оказывать им сопротивление не было сил. И в 1493 г. Мали, по сути дела, спас от набега
моси другой враг — все тот же сонгайский сонни Али. Столкнувшись во время похода с сонгаями, моси
потерпели жестокое поражение и были обращены в паническое бегство.
Мандингам приходилось искать союзников. В Западной Африке это было бесполезно: здесь в тот
момент не было силы, которая посмела бы противостоять победоносным армиям сонни Али и его
соратников. Сонгайская держава уверенно шла к зениту могущества. И в Ниани, видимо, не без интереса
присматривались к тому, как внедрялись на побережье Гвинейского залива португальцы. Со своей стороны
и португальцы не прочь были завязать непосредственные сношения с таким могущественным государем,
каким представлялся им по рассказам прибрежных жителей манден-манса.
И вот в 1481 г. португальский король Жуан II отправляет посольство к «королю Мандиманса» (к
этому времени название «Мали» все чаще вытесняется старинным «Мандинг», или «Мандинга»), Об этом
посольстве мы знаем по рассказу португальского чиновника Жуана де Барруша, который в 30-х годах XVI в.
был королевским уполномоченным в главной португальской фактории на берегу Гвинейского залива —
Сан-Жоржи-да-Мина. Эта фактория, которую чаще называли просто Эльминой, находилась в районе
56
современного города Аккра — столицы Республики Гана.
Послы благополучно прибыли к «королю» по имени «Ма-хамед бен Манзугул» (т.е. Мухаммед, сын
мансы Уле). Этот государь выразил послам свое удивление по поводу такой неслыханной вещи, как
посольство христианского короля. Держался манса весьма независимо и всячески старался показать и
древность своей династии, и ее могущество: по его словам, до него царствовали 4404 государя из этой
династии! Помощи у португальцев он не просил: по-видимому, к этому времени уже становилось ясно, что
столкновение между моси и сонгаями неизбежно, а для Мали это на какое-то время означало передышку.
Но зато, когда в 30-е годы XVI в. скотоводы-фульбе и родственные им земледельцы-тукулеры
двинулись вверх по Сенегалу в Бамбук и при этом вытеснили, а частично и истребили мандингское
население, жившее вдоль реки Фале-ме, манса Мамаду (Мухаммед), внук того мансы Мухаммеда, который
впервые принял в своей столице португальское посольство, сам отрядил к Баррушу в Эльмину своих
посланцев за помощью.
С ответной миссией Барруш отправил одного из своих подчиненных — некоего Перу Фернандиша.
Тот прибыл к ма-лийскому двору; во время переговоров выяснилось, что в Ниани помнят о предыдущем
посольстве. Мандинги даже выразили удовлетворение по случаю возобновления наметившихся когда-то
связей. Конечно же, реальную военную помощь против фульбе португальцы были не в состоянии оказать,
но к этому времени, как и в прошлый раз, обстановка на западных окраинах Мали немного разрядилась сама
собой. В 1535 г. тукулеры и фульбе ушли за Фале-ме, и нашествие прекратилось.
Но весь XVI в. продолжались опустошительные походы на Мали сонгайских царей. Эти походы
сопровождались жестоким разорением страны (вспомните рассказ Льва Африканского!) и угоном в рабство
многочисленного полона. Единственной передышкой было время между 1509 и 1545 гг. Обстановка в этот
период была настолько спокойной, что мандинги даже могли себе позволить предоставлять убежище
свергнутым сонгайским правителям и претендентам на престол. Но зато с 1545 г. страна подверглась
нескольким нашествиям подряд. Не раз сонгаи брали столицу и разоряли ее. А в 1558 г. победитель, аския
Дауд, даже женился на дочери царя Мали и тем закрепил свои права на мандинг-ский престол. Ведь хотя
власть в Мали и передавалась от брата к брату или от отца к сыну, но родство по матери и здесь сохраняло
важное значение. И даже такого благочестивого мусульманина, как Муса I, именовали «Канку Муса», по
имени его матери — старинный обычай оказался сильнее норм мусульманского права, для которого счет
родства по материнской линии просто немыслим.
К концу XVI в. некогда грозное Мали уже окончательно превратилось в третьестепенное княжество.
Не могло ему принести пользы и нашествие марокканцев, разгромивших Сонгайскую державу: не было сил
для того, чтобы воспользоваться благоприятной обстановкой. Правда, манса Мамаду III попытался было
завладеть частью «сонгайского наследства» и даже на очень краткое время занял Дженне. Но возвратились
ушедшие было на восток марокканские войска, и мансе пришлось со всею возможной поспешностью
удалиться восвояси. В 1598 г. тот же Мамаду попробовал, на сей раз в союзе с фульбским правителем
Масины, овладеть районом Томбукту — и снова неудачно. И, наконец, год спустя, в 1599 г. марокканский
гарнизон Дженне, подкрепленный стрелками из Томбукту, нанес мандингскому войску жесточайшее
поражение в окрестностях Дженне.
Так плачевно завершались последние попытки возродить великодержавную политику династии
Кейта. Причиной неудачи, не говоря уже о неблагоприятной общей обстановке в Западном Судане, было в
немалой степени то же самое обстоятельство, которое в предшествовавшие столетия вызвало фактический
распад Мали на множество мелких независимых владений. Из трех наместников главных областей только
один откликнулся на требование мансы явиться к нему с войсками. Двое остальных даже не сочли нужным
вообще ответить на это обращение правителя. Раздробление бывшей великой западносуданской державы
завершилось Когда в 1644 г. автор «Истории Судана» совершал поездку по области Кала в междуречье
Нигера и Бани ниже области Масина, малийское владычество в этом районе, вплотную примыкающем к
Дженне, было уже не более чем воспоминанием. В Масине вовсю хозяйничали фульбе, а бывшие
мандингские владения к западу и югу от Дженне «затопила» волна анимистов — народ бамана. Вообще же
быстрый рост могущества этого народа — ему предстояло к концу XVII в. создать сильные политические
образования вокруг города Сегу на Нигере и в области Каарта дальше к западу — был как бы косвенным
результатом разгрома мандингов сначала фульбе, а потом марокканцами в 1599 г. Собственно, эти
княжества бамана продолжили традиции политической организации, некогда заложенные мандингами в XIII
— XIV вв., пусть и на иной этнической основе, и в иной общеисторической обстановке.
Само же Мали оказалось сведено к древнему Мандингу, откуда оно в свое время начиналось, и
нескольким небольшим владениям к западу и юго-западу от него: Габу, Кита, Диома, Кьюмаванья. Но
непосредственно в руках правителей клана Кейта от некогда огромной державы остался только район
селения Кангаба, или Каба, на левом берегу Нигера, близ нынешней малийско-гвинейской границы. И здесь
их крохотное княжество просуществовало до начала нашего столетия.
Сонгайская держава
57
Наследники Мали
К середине XV в. в Западном Судане существовало несколько более или менее независимых
княжеств. Пришло в упадок могущество Мали, территория его сократилась. В северо-западной части
бывших мандингских владений сложилось довольно сильное и воинственное княжество сонинкского клана
Дьявара. В прибрежных областях на западе множество мелких мандингских правителей признавали, правда
номинальное, верховенство манден-мансы, сидевшего в Ниани, но это были уже именно остатки былого
величия. Тем более что туареги подчинили себе важнейшие узловые пункты на западном транссахарском
пути — Валату и Томбукту, а Дженне, огражденный от любого противника бесчисленными протоками
внутренней дельты Нигера, давно уже существовал вполне независимо. Об этом времени автор «Истории
Судана» так писал 200 лет спустя: «Каждый на своем клочке земли со своим отрядом считал себя
государем...». Но уже выявился и новый претендент на гегемонию в Судане, на то, чтобы вновь объединить
под единой властью его центральные районы, — будущая великая Сонгайская держава со столицей в Гао.
С названиями всех только что упомянутых городов мы неоднократно уже сталкивались на страницах
этой книги. На протяжении веков оставались они важнейшими пунктами обмена между Западной и
Северной Африкой и все время служили как бы опорными точками целой сети торговых маршрутов. В
средние века, так же, впрочем, как и много позднее, по всему пространству Западного Судана существовало
множество местных рынков. Каждый из них обслуживал селения в радиусе примерно 20 км от него — так,
чтобы можно было за один день добраться до рынка и вернуться домой. Между такими локальными
рынками почти не существовало связи, потому что натуральное хозяйство тысяч замкнутых общин не
испытывало надобности в широком обмене продуктами (тем более что продукты-то эти были одни и те же в
подавляющем большинстве таких мелких коллективов), а ремесленники, входившие в состав общин, могли
их обеспечить всеми необходимыми в повседневной жизни изделиями. Региональные же рынки — такие,
как древний Джен-не, — были скорее исключением, и ориентированы они были на обмен между
земледельцами и скотоводами, т.е. разными типами хозяйства, в первую очередь.
Единственным исключением из общего правила были, как мы видели, соль сахарских копей 'и медь
Аира, но главным образом, конечно, соль. В ней нуждались все без исключения, и именно соль сделала все
эти локальные рынки «исходной точкой целой цепи обменов», по выражению современного исследователя.
Большие же торговые города как раз и были главными узлами этой цепи.
При взгляде на карту становится ясно, почему именно в них сосредоточивалась вся внешняя торговля
средневекового Западного Судана. Мы уже говорили об этом, и сейчас я хочу только напомнить, что,
скажем, Дженне — речь идет уже о Дженне мусульманском, основанном в XIII в. и послужившем главной
причиной запустения Дженне-джено, старого города, — так вот, Дженне этот служил тем центром, в кото-
рый стекались отдельные ручейки золота — того золота, что добывали в глубинных районах в обмен на соль
купцы-вангара. Притом ко времени упадка малийского могущества возросло число золотоносных районов
— доступны сделались россыпи в бассейне Черной и Белой Вольты — Бито и Лоби, не говоря уже о давно
известной области Буре. Пока Ниани был столицей, он в силу своего географического положения мог
соперничать с Дженне в этом отношении. Но он утратил свое торговое значение, пожалуй, еще быстрее, чем
отошла в прошлое военно-политическая мощь Мали. Так что Дженне остался вне конкуренции, тем более
что географически он все-таки был расположен гораздо удобнее: ближе к северным «гаваням» — Томбукту
и Гао.
А эти города были главными соляными рынками Западной Африки, и через них проходила, за
немногими исключениями, вся торговля Судана со Средиземноморьем в XIII—XIV вв. Из Томбукту
караваны шли через Валату или Араван в Марокко, из Гао, через Такедду или Тадмекку, в Триполитанию и
Египет.
Таким образом, перед нашим взором предстает тот самый «треугольник» нигерских городов, о
котором мы с вами уже столько говорили: Дженне — Томбукту — Гао. И все ранние европейские
источники, с которыми приходится иметь дело исследователю этой эпохи, в один голос твердят об огром-
ном значении торговых городов Западного Судана. Наш старый знакомец, венецианец на португальской
службе Альвизе да Мосто, едва ли не лучше всего оценил масштабы и значение торговли солью. Подробно
описав способы ее доставки от Тегаззы — сначала верблюжьими караванами, а затем караванами
носильщиков, он восклицает: «Так подумайте же, сколько требуется людей — тех, что переносят соль
пешком, и какое множество тех, кто ее потребляет ежегодно!».
Другой наш знакомый, Жуан де Барруш, рассказывает, что торговая активность португальских
факторий на Гвинейском побережье во многом зависела от положения дел на рынках Дженне и Томбукту.
Точно так же португальский офицер Диогу Гомиш, плававший к берегам Западной Африки в начале 60-х
годов XV в., чех (или немец из Моравии) Валентин Фердинанд, известный больше под именем Валентим
Фернандиш, — один из интереснейших людей португальского Возрождения, собравший в начале XVI в. в
одной рукописи рассказы португальских моряков об их плаваниях к побережью Гвинейского залива, — все
они наперебой восхваляли богатства Дженне, Томбукту и Гао, их роль в экспортной торговле.
Сами жители Западного Судана того времени рассматривали эти города прежде всего как торговые
центры. Именно во всемерном развитии торговли видели они основу их процветания и единственно верную
58
политику для их правителей. Хроника «История Судана» передает нам рассказ о том, как после принятия
ислама султан Конборо, правитель Дженне (подчеркну еще раз: речь — о новом Дженне, городе XIII в.),
собрал у себя всех мусульманских законоведов города и предложил им молить Аллаха о даровании Дженне
благоденствия. И просьбы, с которыми они обратились к Аллаху, настолько любопытны, что их стоит
привести целиком.
Вот они: «Чтобы каждому, кто бежит со своей родины в Дженне из-за бедности и нищеты, Аллах
заменил их достатком и богатством, так, чтобы тот человек забыл свою родину. Чтобы кроме коренных
жителей города в нем жило бы приезжих больше, чем этих коренных горожан. И чтобы Аллах лишил
терпения приезжающих в Дженне ради торговли тем, что они имеют, дабы люди эти быстро уезжали из
города и продавали бы свои товары его жителям по низкой цене, а жители получали бы от того
прибыль!» Яснее, кажется, сказать трудно...
Все рассказы португальских моряков и купцов основывались на сведениях, относящихся к самой
середине XV в. К этому времени малийская гегемония была уже давно в прошлом, а Сонгайская держава
еще не достигла полного расцвета. Торговые города как будто не пострадали от распада «империи» Кейта:
традиционные хозяйственные связи сохранились, торговля продолжалась. И все же у купеческой верхушки
этих городов было достаточно оснований для недовольства политической обстановкой, для того, чтобы
желать решительного ее изменения.
Да, конечно, торговля продолжалась; ведь она была жизненной необходимостью для всех ее
участников. Но после того как исчезла устрашающая мощь мандингского войска, трудности и риск в
торговле намного увеличились, а прибыли крупного купечества заметно упали. Ведь когда Ибн Баттута
восхищался безопасностью дорог в Мали, он отлично понимал: такое возможно только потому, что манса
Сулей-ман, так же как и его предшественники из династии Кейта, считает важнейшей задачей царской
власти поддержание и охрану интересов торговли. А о какой безопасности можно было говорить столетие
спустя, в обстановке непрерывных столкновений между десятками мелких вождей? И к тому же каждый из
них требовал свою долю за «обеспечение» этой самой безопасности...
Действительно, первое время города на первый взгляд не пострадали; как и в былые времена, они
принимали и отправляли десятки караванов в обоих направлениях — на юг и на север. Но когда из городов
ушли мандингские гарнизоны, сразу же оживились воинственные и алчные соседи-кочевники. Они совсем
не прочь были подчинить себе богатые торговые города, так же как подчинили земледельческие оазисы в
пустыне. И после признания верховной власти над Томбукту туарегского вождя Акиля аг-Малвала
городской верхушке довольно скоро пришлось убедиться, что аппетиты новых хозяев непрерывно растут и
что туареги проявляют все меньше и меньше желания делиться доходами с кем бы то ни было.
Многовековой опыт научил купцов непреложной истине: торговля требует для своего процветания
сильной и более или менее централизованной политической власти. Так было везде: и в Африке, и в Азии, и
в Европе. В хаосе великого множества враждовавших между собой мелких владений только сильная царская
или королевская власть могла обеспечить купцам спокойную торговлю и высокие прибыли. И поэтому,
когда в Гао пришел к власти сонни Али Бер и начал одно за другим подчинять себе мелкие княжества вдоль
среднего течения Нигера, он определенно мог рассчитывать на поддержку крупного купечества: новое
политическое объединение делалось экономической необходимостью. А обстановка в Западном Судане к
этому моменту тоже благоприятствовала сонгайским завоеваниям. Разрозненные противники, неспособные-
объединиться против общего врага, не представляли серьезной угрозы широким завоевательным планам но-
вого сонгайского правителя. Так с 1465 г. началась новая страница истории областей, лежащих по среднему
и верхнему течению Нигера, — их объединение в составе Сонгай-ской державы, которая со второй
половины XV в. и до последнего десятилетия XVI в. стала господствующей политической силой в Западном
Судане.
Предки народа, ныне носящего название сонгаев, жили по берегам среднего течения Нигера с очень
давних времен. Сейчас сонгайские селения можно встретить к западу от Томбукту, в районе озер Дебо и
Фагибин во внутренней дельте, и уже после поворота реки на юго-восток, почти до современного
нигерийского городка Буса, где Нигер перегораживают труднопроходимые пороги (в начале XIX в. именно
здесь погиб знаменитый шотландский путешественник Мунго Парк). Но первоначально предки сонгаев
населяли область Денди, лежащую ниже современного города Ниамей. Денди навсегда осталось в памяти
народа и в его историческом предании как «исконное», как «истинная колыбель» народа. Но уже очень рано
люди начали продвигаться вверх по течению реки. У нас нет точных дат, отмечающих разные этапы этой
миграции. Не вызывает, однако, сомнения, что к середине I тысячелетия н.э., может быть, немного позже,
уже существовало поселение Кукийя, располагавшееся на острове примерно в 150 км ниже города Гао,
напротив современного селения Бентия. Кукийя и была центром первого сонгайского княжества, которое
устная историческая традиция именует Вейза-Гунгу и которое видный нигерский ученый, один из
крупнейших знатоков предания, Бубу Хама считал современником первых веков Древней Ганы. К концу IX
в. центр владений сонгаев переместился выше по реке, в Гао. Но Кукийя навсегда осталась как бы
ритуальной столицей традиционного Сонгай, даже когда на смену небольшому княжеству пришла в XV в.
великая Сонгайская держава.
Миграции вверх по течению Нигера не прекратились и после передвижения центра в Гао. Но в XIV в.
сонгаям пришлось столкнуться с мандингами, «осваивавшими» долину реки, двигаясь в противоположном
59
направлении — вниз по течению. Предание гласит, что в результате этого столкновения многочисленная
группа зарма, или джерма, — одна из частей сонгайского этноса — в конечном счете отступила в юго-
восточном направлении и к рубежу XVI и XVII вв. оказалась расселена южнее и юго-восточнее Денди.
Возникновение же сонгайских поселений во внутренней дельте — это явление более позднее, по
существу — прямой результат победоносной экспансии сонгаев начиная со второй половины XV в.
Здесь стоит, наверно, сделать не которое пояснение. И в данном случае, и дальше говорится о народе
сонгай, о сонгаях и т.п. — слово используется как этноним, как название народа. Для нашего времени дело
именно так и обстоит; но раньше — в частности, в пору расцвета великой державы — оно выглядело по-
иному. Судите сами: устная историческая традиция такого этнонима вообще не упоминает, а хроники,
написанные в XVII—XVIII вв., говорят в подавляющем большинстве случаев буквально о «людях Сонгай»,
т.е. имеют в виду не принадлежность к народу, а подданство государства. Традиция же предпочитает
говорить о разных группах, вошедших позднее в состав складывавшегося этноса: рыбаках-сорко, охотниках-
гоу, коренном земледельческом населении, говорившем на языках вольтийской группы, — габи-би арби
(«черных габиби»). Из многовекового взаимодействия и сотрудничества всех этих и многих других людей и
сложился в конечном счете народ, получивший название по своему государству: слово «сонгай» получило
значение этнонима. Впрочем, мы ведь уже встречались с подобным явлением: ведь современный этноним
«малинке» тоже означает «люди Мали».
Откуда же возникло само слово «сонгай»? Дать на это определенный, тем более однозначный, ответ
очень непросто. Одна из хроник упоминает категорию лиц, обозначавшихся термином сан и явно
входивших в состав социальной верхушки. Тот же Бубу Хама да и современные словари, подчеркивают, что
сан (и множественное число саней) равнозначно слову сонгай. Древнее городище Гао-Саней, расположенное
в полутора-двух километрах выше современного города Гао, — это остатки древнейшей столицы X—XII вв.
И не исключено, что саней-сонгай были первопоселенцами в этой местности, дав в конце концов свое имя
политическому образованию, от которого оно много столетий спустя снова перешло на целый народ,
сложившийся в рамках этого политического образования.
Как бы то ни было, группы земледельцев, рыбаков и охотников с незапамятных времен продвигались
вверх по течению Нигера. Вдоль обоих берегов реки лежат заливные луга, покрытые водяной травой
«боргу» — прекрасным кормом для скота. На землях, которые река заливает в половодье, прекрасно растет
рис; он занимал видное место в сонгайском земледелии, хотя все же главной культурой всегда оста валось
просо, которое сеяли и на неполивных землях. Земледелие и рыбная ловля и служили основой хозяйства
сонгаев. Скотоводство имело гораздо меньшее значение: ведь за пределами заливных земель по обеим
сторонам реки простирается сухая степь, где кочуют туареги со своими стадами (правда, нынешнее
расселение туарегов — во многом результат более поздних миграций, пришедшихся на время, когда уже
исчезла великая Сонгайская держава).
Обычное разделение труда между скотоводами и земледельцами действовало и здесь: кочевники,
берберы и арабы, пригоняли в прибрежные районы скот и получали за него зерно и рыбу. Конечно, не
всегда отношения между ними были столь мирно идиллическими. Случалось кочевникам и нападать на
беззащитные земледельческие поселения, и угонять в рабство их обитателей. Но кочевники не в состоянии
были утвердить свое прочное господство на берегах Нигера: здесь много было проток, травяных зарослей и
островов, а к передвижению в таких условиях кочевники совершенно не были приспособлены. Впрочем,
конфликты бывали и у земледельцев с рыбаками — историческоелредание сонгаев и сорко содержит немало
рассказов о таких столкновениях. Собственно, весь цикл эпических сказаний о легендарном герое сорко
Фаран-Бере может интерпретироваться как отражение борьбы за гегемонию в долине Нигера между
людьми, представлявшими здесь эти разные типы хозяйства. Но все же столкновения чаще всего оставались
именно неприятными эпизодами, а господствовавшей формой отношений был взаимополезный обмен
продуктами земледелия, скотоводства и рыболовства.
Условия, в которых жила основная часть будущего сонгайского этноса, сильно отличались от тех, что
определяли формы общественной организации у мандингов и родственных им народов. Все хозяйство
сонгаев было «привязано» к реке, от нее одинаково зависели и земледельцы и рыбаки. В местностях,
населенных ими, подсечно-огневая система пере¬ложного земледелия почти не применялась. Поэтому не
было нужды в существовании более крупных социальных единиц, чем большая патриархальная семья,
похожая на ту, с кото¬рой мы встречались у мандингов. Впрочем, даже этот общественный институт имел у
сонгаев меньшее распространение, во всяком случае, ко времени, когда начиналось серьезное
этнографическое изучение этого народа: преобладающей формой хозяйственной организации была уже
малая семья.
В самом центре нынешней области расселения сонгаев (теперь, после необходимых пояснений, мы
будем свободно пользоваться этим этнонимом), чуть ниже восточной излучи¬ны Нигера, к реке выходит уэд
(сухая долина) Тилемси. По ней проходила главная караванная дорога в Северную Африку — восточный
путь через Гадамес на Триполи. Вполне естественно, что у выхода этого пути к Нигеру довольно рано
должен был возникнуть крупный рынок — так ро¬дился здесь уже не раз нам встречавшийся город Гао. И,
как мы видели, уже в 70-х годах IX в. ал-Якуби назы¬вал этот город столицей большого и могущественного
царства.
Но дело не ограничивалось одной только торговлей. Тот же ал-Якуби сообщает нам о подчинявшихся
60