Куббель Л.Е. Страна золота - века, культуры, государства

Подождите немного. Документ загружается.

Манса вез с собой сто вьюков золота по три кинтара

каждый. Помимо того что пышность свиты

должна была поддерживать авторитет Мали и его государя в далеких странах по другую сторону пустыни,

численность ее определяли и другие мотивы, более близкие и практические. Маршрут мансы проходил

через восточную часть малийских владений, в частности через Гао. Сонгайские вассалы никогда не внушали

правителям из клана Кейта особого доверия, и такая демонстрация военной силы должна была лишний раз

воззвать к их благоразумию. Да и сам путь на север через пустыню был далеко не безопасен: кочевники

фактически ничьей власти не признавали, и мансе, рассказывает арабский историк ал-Омари, современник

этих событий, приходилось раздавать немалые суммы тем племенам, через кочевья которых ему пришлось

проходить во время путешествия по Сахаре.

Ибн Фадлаллаху ал-Омари, крупному египетскому чиновнику, бывшему одно время начальником

финансового ведомства в мамлюкской Сирии, мы обязаны подробным описанием пребывания Мусы I в

Каире. Но ал-Омари не ограничился этим. От людей, проживших в Мали долгое время, хорошо знавших это

государство, от тех, кому по должности пришлось часто встречаться и беседовать с Мусой в Египте, он

получил множество сведений о Мали. Его суховатый и бесстрастный рассказ содержит массу

интереснейших подробностей, освещающих самые разные, иногда очень неожиданные стороны жизни

средневекового Мали. Здесь и перечисление главных сельскохозяйственных культур; и политическая

характеристика страны; и описание церемониала приемов при дворе мансы; и, конечно же, многочисленные

детали золотой торговли и добычи драгоценного металла вплоть до повторения давних сообщений о

золотоносных растениях.

Именно с добычи золота начал свой рассказ первый из тех, к кому ал-Омари обращался за

сведениями, — мусульманский богослов шейх Абу Сайд Осман ад-Дуккали. И рассказ его вполне

заслуживает того, чтобы быть здесь приведенным полностью, настолько хорошо в нем отразилась

своеобразная обстановка, веками существовавшая на границах золотоносных областей Западной Африки в

средние века.

«Государь этого царства, — рассказывал шейх, — имеет в своем подчинении страну пустынь

самородного золота. Жители ее — дикие язычники, и ежели бы он пожелал, то покорил бы их.

Однако правители этого царства узнали по опыту, что, когда кто-нибудь из них завоевывает один из золо-

тых городов, утверждает там ислам и велит огласить там призыв к молитве, сбор золота падает и сходит на

нет, в то же время возрастая и увеличиваясь в соседних языческих областях. Когда опыт подтвердил

это наблюдение, они оставили страну золота во власти ее обитателей-язычников и удовольствовались тем,

что обеспечили себе их повиновение и получение дани, которую они на тех наложили». Такая система

отношений сохранялась на всем протяжении средневековой истории Западного Судана. Ни одна из великих

держав этого времени не имела своих наместников в золотоносных областях на границе с зоной

тропического леса. Каждый год после окончания дождей из торговых городов и из столицы отправлялись

на юг и юго-запад большие караваны. Сотни невольников несли на головах драгоценный груз —

сахарскую соль. Когда такой караван достигал местности, где добывалось золото, соль

обменивали на металл (точнее, на золотой песок) и караван выступал в обратный путь. Купцы, хозяева

каравана, выполняли во время таких торговых экспедиций роль царских сборщиков дани. Ведь все

полученное золото они были обязаны отдавать мансе: в Мали порядки были строже, чем в Гане, —даже

золотая пыль считалась монопольной собственностью государя. Эта система позволяет нам представить

себе, каким образом малийские государи справлялись с управлением огромными областями, обходясь в них

без какого бы то ни было административного аппарата. Перед нами, собственно говоря, специфическая

разновидность той операции, которую, скажем, в истории Киевской Руси мы называем «полюдьем».

Правда, вполне очевидна и весьма существенная разница: полюдье на Руси заключалось в том, что князь со

своею дружиной обходил покоренные народы, собирая с них положенную (а при случае — и

неположенную) дань. История князя Игоря и княгини Ольги — их отделяли от времен расцвета Мали

всего три с небольшим столетия — хорошо показывает, во что могла превращаться эта процедура. В Судане

все получалось проще: военная сила в сборе полюдья вообще не использовалась.

Такой порядок вполне устраивал обе стороны. В самом деле, мирные торговые караваны были куда

приятнее военных экспедиций, а купцы гораздо лучше справлялись со сбором даней, чем смогли бы сделать

это наместники-военачальники. Не случайно Муса рассказывал своим каирским собеседникам, что на

западной и юго-западной границах его державы царит вечный мир. Но по своему социально-

экономическому смыслу это было именно полюдье, т.е. некий переходный этап от простого сбора дани к

более или менее регулярному налогообложению. А значит, в Мали периода расцвета эта вторая из

неотъемлемых черт сложившегося государства уже активно формировалась, свидетельствуя тем самым, что

Мали находилось значительно выше Ганы на шкале общественного развития.

Конечно, такой «режим границы» устанавливался далеко не сразу, а методом проб и ошибок. Только

что приведенный рассказ шейха ад-Дуккали о том, почему оставили в покое «обитателей-язычников»

Кинтар как единица при взвешивании золота равнялся в среднем 42,33 кг. Всего, следовательно, Муса вез

с собой почти 13 миллионов рублей золотом, если исходить из сегодняшнего золотого паритета рубля —

сумма по тем временам колоссальная.

золотоносных областей, отражает уже результат многолетнего применения этого метода. А такому

результату предшествовали и попытки активных действий. Вот как они, эти активные действия,

запечатлелись в рассказе венецианца Альвизе да Мосто, возглавлявшего на службе у португальской короны

морские экспедиции к побережью Западной Африки в 1455 —1457 гг.

«И вот, — пишет он, — когда спросил я там у названных купцов, как же могло быть, что император

Мелли, который столь великий государь (как они говорят), не пожелал любым способом, добром или силой,

узнать, каковы эти люди, что не желают позволить себя увидеть и говорить с собою, мне было отвечено, что

не столь много лет назад один из императоров Мелли твердо решил заполучить в руки одного из них.

Посовещавшись об этом, повелел он, чтобы несколько его людей за день до того, как соляной караван

отойдет назад на вышеупомянутую половину дневного перехода, выкопали бы рвы возле места, где

выложены были кучи соли, и спрятались бы в них. И чтобы эти люди, когда черные придут положить золото

подле соли, напали на них, захватили бы двоих или троих, каковых за доброй стражею и привели бы в

Мелли. И, коротко говоря, так и было сделано. Захватили четверых, остальные убежали; но из четверых еще

троих отпустили, рассудив, что одного достаточно, чтобы можно было исполнить волю государя и дабы тех

черных не гневить еще более. Тем не менее сказанный черный не пожелал ни разговаривать, хотя говорили

с ним на разных языках, ни есть; он прожил четыре дня, а потом умер. Посему мнение о черных из Мелли,

основанное на опыте с этим пленником, таково, что люди те немы... И из-за вышесказанного случая

впоследствии не было ни одного из тех императоров, кто пожелал бы продолжить подобные дела, тем паче

что из-за захвата и смерти того черного его соплеменники на протяжении трех лет не хотели приходить с

золотом в обмен на соль... А общее мнение таково, что сказанный император не беспокоится из-за того, что

те черные не желают говорить, раз он получает выгоду от золота».

Как видите, итоги активности царских слуг оказались достаточно плачевными.

И все же такой мир существовал не везде. Сам же манса Муса говорил одному из принимавших его

сановников египетского султана, что у Малийской державы есть-де злейший враг: народ, который для

мандингов — то же самое, что татары для египтян. Сомнительно, конечно, чтобы малийский государь

слышал что-нибудь о татарах; скорее всего, сравнение принадлежало самому собеседнику мансы — эмиру

Ибн Амир Хаджибу. Ведь за несколько десятков лет до хаджа Мусы египетским султанам пришлось

столкнуться в Сирии с полчищами монголо-татарских завоевателей. Египтяне, правда, сумели отразить их

натиск, но самое название татар надолго закрепилось в памяти современников этого сражения и их детей

как обозначение опасного и сильного врага, постоянной угрозы египетским владениям в Азии: ведь

столкновения между войсками каирских султанов и монгольских ильханов, властителей Ирана и Месо-

потамии, продолжались многие годы.

А манса Муса имел в виду некий воинственный народ, который хроники XVII в. именуют моси.

Долгое время в научной литературе придерживались мнения, что речь идет, так сказать, о прямых предках

современного народа с таким названием, составляющего основную часть населения Республики Буркина

Фасо. И только в самое недавнее время при подготовке «Всеобщей истории Африки» ЮНЕСКО такое

отождествление подверглось сомнению: сильные военные государства нынешних моси сформировались в

своих границах после правления мансы Мусы I — не раньше конца XIV столетия. Но как бы то ни было,

народ с таким названием не раз совершал набеги на владения Мали и Сонгай, и нам еще не раз придется с

ним встретиться на страницах этой книги.

Канку Муса держал себя в Каире как правитель могущественный, ни от кого не зависящий и никому

ничем не обязанный. Он старался это подчеркнуть на каждом шагу. Египетский ученый XV в. Таки ад-дин

Ахмед ал-Макризи в одном из своих исторических сочинений рассказывает, как мансе было предложено

поцеловать землю при представлении его египетскому султану ал-Малику ан-Насиру. Это было

обязательным требованием церемониала во время приемов при дворе мамлюкских султанов. Однако же

малийский государь наотрез отказался выполнить это требование протокола. «Я мусульманин-маликит

, —

гордо ответил он, — и падаю ниц только перед Аллахом!». Придворным чинам ал-Малика ан-Насира

пришлось уступить.

На каждом шагу подчеркивал манса и свое мусульманское благочестие: ведь этим он тоже утверждал

свое равенство с любым другим из властителей мусульманского мира. Ал-Омари рассказывает даже, будто

манса Муса преподнес султану написанный по-арабски трактат о правилах приличий, составленный

специально для данного случая по его, Мусы, повелению.

Конечно, все эти шаги мансы были рассчитаны на, так сказать, пропагандистский эффект. Реальное

положение ислама в Мали несколько отличалось от той радужной картины, какую рисовал своим

поведением в Каире и Мекке мандингский государь. Недостижения политические, утверждение своего

места в ряду мусульманских правителей мира, были бесспорными. Недаром в XVII в. авторы еще одной

написанной в Томбукту хроники нашли нужным пояснить своим читателям: «Что же касается Малли, то это

обширная страна и большая земля, великая, включающая города и селения... И мы слыхивали от всех людей

Маликиты - один из четырех «законных» толков суннитского ислама (ханифиты. маликитм, шафииты и

ханбалиты).

нашего века, говоривших: султанов-де этого мира четверо помимо султана величайшего

— султан Багдада,

султан Каира, султан Борну и султан Малли». Так сохранялась репутация, которую создавал своей власти и

своему могуществу манса Муса Кейта тремя веками раньше.

Этой же цели служила и та баснословная щедрость, с какой манса тратил привезенное с собой золото.

Все, с кем пришлось разговаривать ал-Омари, наперебой восхищались широтой натуры высокого

малийского гостя. Правда, хронист XVII в. заявляет, что жители-де Востока, описав паломничество Мусы и

воздав должное его могуществу, «не изображали его щедрым и широким, ибо в священных городах (т.е. в

Мекке и Медине. — Л.К.) он раздал милостыней лишь двадцать тысяч золотых». Но у автора здесь была, так

сказать, своя сверхзадача: попутно прославить сонгайского государя ал-Хадж Мухаммеда, который там же

раздал будто бы сто тысяч мискалей. Впрочем, размах и суммы трат, произведенных в Каире, не подвергает

сомнению и этот хронист.

Манса, не торгуясь, платил любую цену, которую с него запрашивали. Он раздавал огромные суммы

просто как милостыню: ведь раздача милостыни — садака — беднякам составляет одну из главных

обязанностей благочестивого мусульманина. Немало золота оставил Муса и в Мекке, пожертвовав его на

«дела веры». В итоге нескольких месяцев пребывания малийского царского каравана в Каире курс золота в

городе резко упал — так много драгоценного металла выбросил на рынок манса Канку Муса, сын мансы

Бубакара, так укреплял он международное реноме своей державы.

Надо сказать, что каирские купцы и ростовщики неплохо нажились на мандингском государе и его

придворных. Используя доверчивость гостей, их незнакомство со многими товарами, они сплошь и рядом

продавали им втридорога самые ходовые и дешевые вещи. И как ни велики были запасы, привезенные

мансой, но и их в конце концов не хватило: на обратном пути из Мекки Мусе пришлось набрать у каирских

купцов много золота взаймы, притом под огромные проценты. Все тот же Ибн Амир Хаджиб рассказывал,

что многие из купцов получили на триста динаров ссуды до семисот динаров чистой прибыли. А ведь еще

при отправлении в хадж пришлось обложить особой данью все население малийских владений, так как

царская казна без этого не могла обеспечить мансу достаточным количеством золота, для того чтобы

достойно представлять Мали за его рубежами. Что и говорить, поддержание международного престижа

государства всегда обходилось дорого...

Впрочем, манса Муса мог рассчитывать не только на уже накопленные сокровища. Беседуя с

сановниками каирского двора, он рассказал им историю, которая, хоть и не кажется, мягко говоря, чистой

правдой, но все же показывает, на какие экономические возможности могли опираться правители Мали в

пору расцвета своей державы. Мусу спросили, как он пришел к власти. И он ответил на этот вопрос так:

«Мы происходим из дома, где власть передается по наследству. Мой предшественник не хотел поверить, что

невозможно достичь конца Окружающего моря

. Он желал его достигнуть и упорствовал в своем

намерении. Он повелел снарядить двести судов, полных людьми, и другие в таком же числе, наполненные

золотом, водой и съестными припасами, которых бы хватило на годы. Тем, кто командовал судами, он

повелел: „Возвращайтесь лишь тогда, когда израсходуете продовольствие и воду!". Они отплыли, прошло

долгое время, но ни один из них не возвращался.

Наконец один корабль появился, и мы расспросили капитана об их приключениях. „Царь, —

ответствовал он, — мы плыли долго, пока не встретили в открытом море как бы реку с сильным течением.

Мой корабль шел последним. Другие продвигались вперед, но как только какой-нибудь из них достигал

этого места, он исчезал и более не появлялся. Мы не знали, что с ними случилось, и я возвратился назад — я

в это течение не входил вовсе...".

Но правитель ему не поверил. Он снарядил две тысячи судов: тысячу для себя и для людей, что его

сопровождали, и тысячу — для воды и съестных припасов. Он передал мне власть и отправился в море со

своими товарищами. То был последний раз, что мы видели его и остальных. И я остался неограниченным

государем».

В этом, по всей видимости, фантастическом рассказе фантастической кажется, однако, прежде всего

цифра «две тысячи», а даже не то, что это сообщение упорно использовали иные историки, в том числе,

конечно, и африканские, в качестве одного из доказательств того, будто подданные средневекового Мали

открыли Америку за триста лет до Колумба. В конце концов, такие заявления — скорее всего просто одно из

многих проявлений уже упоминавшейся в начальных главах этой книги тенденции к утверждению

«африканского приоритета» во всех решительно областях человеческой культуры. Хотя надо признать, что

плавания Тура Хейердала и его товарищей на «Ра» доказали принципиальную возможность достичь

Карибского бассейна, используя океанские течения.

Однако постройка двух тысяч мореходных судов или пусть даже на порядок меньшего их числа

требовала весьма высокого по тем временам развития судостроительного ремесла, причем именно на

Под величайшим султаном авторы хроники скорее всего подразумевали сонгайского правителя аскию ал-

Хадж Мухаммеда I.

Арабские географы средневековья исходили из предположения, что сушу со всех сторон окружает

мировой океан — «Окружающее море»: в данном случае имеется в виду Атлантика.

океанском побережье. Что ж, позднейшие европейские мореплаватели, например тот же Альвизе да Мосто,

рассказывали об африканских мореходных пирогах (да Мосто называет их альмадиас), не уступавших по

длине португальским каравеллам и вмещавших до 30 человек. Правда, ко времени плаваний венецианца на

побережье, у устья реки Казаманс, где видел такие пироги да Мосто, давно уже не признавали власти царей

Мали. Но в начале XIV в. здешние правители, видимо, достаточно аккуратно выплачивали дань манден-

мансе. И при всей неправдоподобности рассказа мансы Мусы — а он наверняка преувеличил число судов

второй экспедиции в несколько раз — нужно согласиться, что и двести больших мореходных пирог были бы

неплохим доказательством того, какую экономическую мощь могло Мали положить на весы своей

политики, мобилизовав экономические возможности данников на далеких западных окраинах державы.

Но внешняя политика Мусы не ограничивалась демонстрацией малийской мощи в Каире и в

священных городах ислама. В его правление оживленные и дружественные отношения поддерживались не

только с Египтом. Ибн Халдун подробно рассказывает о том, как Муса обменивался посольствами с Абу-л-

Хасаном — султаном Марокко из династии Меринидов. Когда 1 мая 1337 г. Абу-л-Хасан одержал победу

возле города Тлемсена у нынешней алжирско-марокканской границы, манса направил ему свои сердечные

поздравления. Не приходится сомневаться, что в Ниани постоянно и внимательно следили за событиями,

происходившими по другую сторону пустыни.

Да и в самой Сахаре кочевникам теперь приходилось действовать с оглядкой на силу мандингских

гарнизонов в пограничных пунктах. Племена, кочевавшие вдоль северной границы владений державы

Кейта, вынуждены были признавать верховную власть мансы. Ход истории изменчив: в число новых

вассалов малийских государей входили потомки как раз тех грозных племен, которые двумя с половиной

столетиями раньше сокрушили гегемонию Ганы. Авторитет правителей Мали был настолько высок, что к

мансе Мусе, например, обратился за помощью один из многочисленных мелких вождей, что непрестанно

дрались между собой на северных окраинах Сахары. Этот авантюрист почтительнейше просил мансу дать

ему отряд мандингских воинов для сведения счетов со своими противниками.

Если царствование Канку Мусы и небогато было громкими военными победами и завоевательными

походами, то, пожалуй, ни один из малийских государей не сделал больше него для укрепления

международного авторитета державы. Упорно и последовательно строил он дружественные отношения с

соседями, добившись в этом блистательных успехов.

"Он оставил после себя, — говорит современный английский исследователь, — империю,

примечательную в истории чисто африканских государств своими богатством и протяженностью, равно как

и впечатляющим примером способности африканца к политической организации».

Свидетельством полного успеха внешней политики Мусы I стали и те сведения о средневековой

великой державе Кейта, которые очень ярко и недвусмысленно отразились в трудах европейских

картографов того времени. Сведения эти распространились очень быстро — конечно, по тогдашним

понятиям.

Муса совершил свой знаменитый хадж в 1324 г. Спустя 13 лет этот хадж описал по рассказам

очевидцев и по документам каирских правительственных канцелярий Ибн Фадлаллах ал-Омари. А еще

через два года, в 1339 г., на карте мира, составителем которой был житель острова Мальорки на

Средиземном море Анжелино Дульсерт, в середине Сахары был изображен Кех МеШ — «Король Мелли»,

облаченный в царские одежды и в корону, со скипетром в руке. Дульсерт не ограничился показом

местоположения Мали, как оно ему представлялось, но также обозначил путь, ведущий в мандингские

владения: на его карте Атласские горы рассекает «долина Сус, ведущая к королю черных».

Понятно, что своими представлениями о географии Западного Судана картографы были обязаны

главным образом купцам. Это, естественно, отражалось и в их трудах. Через 28 лет после Дульсерта

венецианец Пиццигани нашел нужным пометить на своей карте возле той же дороги, что по ней «проходят

товары, идущие от короля Мали».

И, наконец, в 1375 г. другой житель Мальорки — Авраам Крескес, родоначальник знаменитой семьи

картографов, создавшей немало мореходных карт — портуланов, изобразил в центре великой пустыни

правителя Мали с золотым самородком в руке; ниже его был показан «город Мали». А около фигуры

правителя Авраам Крескес дал пояснение: «Этого государя зовут Мусой Мали, государем негров

Гвинеи

. Золото, находимое в его землях, столь обильно, что он — богатейший и самый знатный

король во всей той стране».

Пожалуй, более убедительного доказательства того, что цель всей внешнеполитической деятельности

Мусы Кейта — Канку Мусы, мансы Мусы 1 — была блестяще достигнута, не придумаешь. И завоеванной

его трудами славе Мали суждено было на несколько веков пережить величие самой державы.

Глазами очевидца

Самое название «Гвинея» возникло в европейском обиходе как искажение названия «Джсннс» — названия

старейшего из торговых городов Западного Судана.

После смерти Мусы в 1337 г. на престол вступил его сын Маган. Правление его было коротким —

всего четыре года — и славы Мали не прибавило. Скорее даже наоборот: сразу же после смерти мансы

Мусы, в том же самом 1337 г., войско моси, предводительствуемое их вождем Насеге, выбило мандингский

гарнизон из Томбукту, разграбило город и сожгло его. Правда, победители не помышляли о том, чтобы в

Томбукту закрепиться; сразу же после своего блестящего и неожиданного успеха они ушли. И все-таки этот

набег был очень уж неприятным симптомом начинавшегося ослабления державы Кейта.

Впрочем, когда в 1341 г. Магана сменил последний из крупных правителей средневекового Мали —

Сулейман, ему удалось на время задержать этот опасный процесс. Но даже самые обстоятельства

восшествия Сулеймана на престол свидетельствовали о нараставшем неблагополучии внутри правящего

клана.

Сулейман был братом мансы Мусы 1, и к власти он пришел в обход сыновей своего племянника

Магана. Впрочем, выражением «в обход» следует, пожалуй,, пользоваться с немалой долей осторожности.

Дело в том, что в наследовании верховной власти в клане Кейта как будто переплетались несколько

принципов, способных нередко приходить в противоречие друг с другом.

Так, мы встречаемся прежде всего с переходом власти от брата к брату: после Сундьяты царствовали

один за другим три его сына. Надо сказать, что этнографические описания потомков древних мандингов —

малинке, относящиеся к первым трем десятилетиям нашего века, подчеркивали, что и у современных

малинке в случае смерти или неспособности правителя какого-либо территориального их объединения его

сменяли брат или кузен, но не сын!

Затем, после Халифы, мансой стал Манде Бори (Абу Бекр арабоязычных авторов); он был сыном

дочери Сундьяты, откуда и его прозвание Бата Манде Бори — «Бата» указывает на родство по женской

линии. Манса Муса I был его внуком, т.е. представлял уже не «чистую» линию создателя державы. Когда же

он передавал власть своему сыну, то тем самым попытался обойти традицию передачи власти братьям.

Сулейман же с точки зрения этой традиции был законным наследником в ничуть не меньшей (если не в

большей) степени, чем Маган. И этот же Сулейман впоследствии повторил ошибку брата — с еще более

плачевным результатом. Иначе говоря, в пору расцвета Мали сталкивались горизонтальный и вертикальный

принципы передачи власти, да еще и ощущалось определенное влияние каких-то реликтов наследования по

материнской линии. И, как обычно это бывало, некая неопределенность в такого рода делах оказывалась

чревата весьма нежелательными смутами.

Но как бы то ни было, при «восстановлении в правах» наследования от брата к брату после смерти

Магана, по всей видимости, не обошлось и без применения силы (или угрозы ее применения). Нараставшее

влияние рабской гвардии обеспечивало ей в конце концов последнее слово в вопросах престолонаследия. И

тот, кому удавалось привлечь на свою сторону «начальников рабов», мог рассчитывать на успех своих

честолюбивых замыслов, даже не имея, казалось бы, бесспорных прав на малийский престол. После смерти

мансы Сулеймана в этом пришлось убедиться на горьком собственном опыте его сыну и преемнику,

продержавшемуся у власти всего девять месяцев, а затем сброшенному сыном Магана I при поддержке

гвардии и ее начальников.

После прихода к власти Сулейман сумел восстановить спокойствие в стране. Манса отстроил

разрушенный было Томбукту и наладил мирные отношения с самым опасным южным соседом — во всяком

случае, в его правление моси на мандингские владения не нападали. Так что царствование Сулеймана

оказалось заключительным этапом расцвета Мали; после него наступил затяжной упадок.

В 1352 г. меринидский султан Марокко Абу Инан, сын того султана Абу-л-Хасана, с которым

обменивался посольствами манса Муса I, послал в Мали с официальным дипломатическим поручением

одного из самых интересных людей ближневосточного средневековья — знаменитого путешественника

Мухаммеда ибн Абдаллаха ал-Лавати ат-Танджи, более известного под именем Ибн Баттута. Этот человек

успел к тому времени объездить всю восточную половину тогдашнего мусульманского мира, включая степи

Приазовья и города восточноафриканского побережья на территории современных Сомали, Кении и

Танзании, но оставался, несмотря на немолодые уже годы, в душе молодым и любознательным, живо

воспринимая все новое. Ибн Баттута преодолел с караваном Сахару, доехал до Ниани и прожил в столице

мансы Сулеймана несколько месяцев. Записки Ибн Баттуты, продиктованные им на склоне лет, — не только

ценнейший источник для исследователя, но и очень занятный человеческий документ. Притом —

единственный в своем роде: ни один человек, кроме Ибн Баттуты, не оставил нам свидетельств очевидца о

Мали начала 50-х годов XIV в. Рассказы же о Мали в не раз уже упоминавшихся западно-суданских

исторических сочинениях XVII в. отчасти запечатлели устное историческое предание о славном прошлом, а

отчасти ссылаются как раз на... Ибн Баттуту, но именно на ту часть его рассказа, которая относится к

пребыванию мансы Мусы Кейта в Каире.

Итак, выехав из Сиджилмасы, Ибн Баттута направился с караваном в Тегаззу. В этом захудалом

сахарском поселке внимание его привлекли соляные разработки. Вот как он описал соляную торговлю,

которой жила Тегазза, ради которой она, собственно, и существовала: «Черные приезжают из своей страны

и увозят из Тегаззы соль. Соль из Тегаззы продается в Валате по цене от 8 до 10 мискалей за вьюк, а в

городе Мали

— от 20 до 30 мискалей, часто же доходит и до 40. Соль служит для черных средством

Имеется в виду столица Мали — Ниани.

обмена, как служат средствами обмена золото и серебро. Черные режут соль на куски и торгуют ею. И

несмотря на ничтожность селения Тегазза, в нем продают и покупают много кинтаров золотого песка».

Наблюдательный Ибн Баттута верно определил в своих записках главную особенность

совершавшегося на его глазах торга: для африканцев золото не было деньгами. Это был просто товар, очень

нужный и полезный товар — ведь он обменивался на столь необходимую соль! — но все же только товар.

Ибн Баттута подробно рассказал о своем пути через пустыню. Когда караван из Марокко достиг

селения Та-зарахла, он там задержался на несколько дней для отдыха, а вперед, в Валату, выслали гонца —

такшифа. Так поступали всегда, и делалось это не просто из вежливости. На долгий и трудный путь через

Сахару требовалось столько воды, сколько не мог взять с собой никакой караван — если бы, конечно, он не

вез воду в качестве единственного полезного груза. Поэтому и отправляли вестника, который должен был

позаботиться, чтобы из Валаты выслали навстречу путникам воду. Случалось, такшиф запаздывал; и тогда к

многочисленным костям, рассеянным вдоль всего великого торгового пути через Сахару, добавлялись

новые — в таких случаях помощи ждать было неоткуда.

Понятно, что купцы не жалели золота на оплату услуг гонца. Тому, который шел с караваном Ибн

Баттуты, заплатили 100 мискалей золота — больше 500 рублей на наши деньги. Такшифы настолько хорошо

знали дорогу, что даже слепота не мешала некоторым из них продолжать водить караваны. Через полтораста

лет после путешествия Ибн Баттуты такой слепой проводник спас заблудившийся караван, определяя его

местонахождение по запаху песка, который ему давали понюхать через каждую милю пути. Но у Ибн

Баттуты все обошлось благополучно: через два месяца после выхода из Сиджилмасы он оказался в Валате,

малийском форпосте в Сахаре.

После нескольких дней отдыха он двинулся дальше, в столицу Мали. На сей раз можно было не

дожидаться, пока соберется караван. «Когда я решился на поездку в Мали, — рассказывает Ибн Баттута, —

а между этим городом и Вала-той 24 дня пути для едущего быстро, то нанял только проводника из племени

месуфа, так как из-за безопасности этой дороги нет нужды путешествовать большим караваном». Именно

безопасность дороги больше всего поразила Ибн Баттуту, достаточно насмотревшегося за свои

странствования по восточной части мусульманского мира на разного рода дорожные неприятности и

неожиданности. Спокойный путь, богатые селения вдоль дороги, где можно было закупить все необходимое

путешественнику продовольствие, — такое не так уж часто можно было встретить в первой половине XIV в.

где-нибудь в Иране или мусульманской Индии.

Манса Сулейман прилагал много стараний к тому, чтобы торговля с Северной Африкой развивалась

спокойно и беспрепятственно. А безопасность главных караванных дорог — Ибн Баттута двигался как раз

по одной из них — была для этого жизненно необходима. Мало того, мандингское правительство

внимательно следило за тем, чтобы никто не чинил притеснений приезжим купцам. Этим поддержива-

лась высокая репутация царей Мали как деловых партнеров, сложившаяся при предшественниках

Сулеймана и особенно укрепившаяся в царствование все того же Мусы I.

«Однажды в пятницу я присутствовал на проповеди, — рассказывает Ибн Баттута, — как вдруг один

купец из числа ученых месуфа, которого звали Абу Хафс, встал и сказал: „О присутствующие в мечети!

Призываю вас в свидетели моей жалобы на мансу Сулеймана...". Как только он это сказал, из-за загородки,

за которой сидел султан, вышли несколько человек и сказали ему: „Кто твой обидчик? И кто у тебя что

взял?". Купец ответил: „Манса-дьон Валаты — то есть ее правитель — взял у меня ценностей на 600

мискалей, а заплатить за все хочет 100!". Султан сразу же послал за правителем. Через несколько дней тот

явился, и государь отправил их обоих к судье. Последний подтвердил правоту купца и взятие у него

ценностей. И после этого государь сместил правителя с его должности».

Из этого рассказа Ибн Баттуты очень хорошо видно, как заботился Сулейман об интересах

транссахарской торговли. Терпеть самоуправство и вымогательство наместника в таком важном пункте, как

Валата, — значило поставить под угрозу хорошие отношения с богатыми и влиятельными

североафриканскими купцами. И Сулейман без колебаний пожертвовал своим доверенным рабом.

А экономические возможности и влияние купцов, занятых в караванной торговле, и в самом деле

были огромны. В такой торговле, требовавшей колоссальных по тем временам затрат на снаряжение

караванов и перевозку товара, могли участвовать только очень состоятельные люди. За многие столетия,

предшествовавшие правлению мансы Сулеймана, сложились настоящие купеческие династии, чьим

главным занятием была торговля между Северной и Западной Африкой. Эти династии в конце концов

молчаливо поделили между собой весь великий торговый путь от торгово-ремесленных городов Марокко

или Египта до глухих углов на границе саванны и тропического леса, путь, по которому двигался непрерыв-

ный поток: соль и ремесленные изделия — на юг, золото и невольники — на север.

Могут возразить: но какое значение имела эта торговля для простых земледельцев или охотников

Мали и подчинявшихся его верховной власти княжеств? Ведь все выгоды от торговли золотом получали

крупные купцы и местная аристократия.

Верно, конечно, что от золота громадное большинство жителей страны никакой непосредственной

пользы получить не могло. Но нельзя отделять в этом товарообороте золото от соли — в ней нуждались все

без исключения, а получить соль в достаточном количестве можно было только в обмен на золото.

Торговый поток был единым целым, так что разорвать его было невозможно.

Но главное заключалось даже не в этом. Внешняя, транссахарская, торговля ни в коей мере не

отменила и не заменила испокон веков существовавшего внутреннего обмена в той же внутренней дельте

Нигера и в прилегающих к ней областях. Как и столетия назад, здесь продолжали обменивать зерно,

хлопчатые ткани, железные и медные изделия местных ремесленников на продукцию скотоводов Сахары. У

нас уже была речь о «связке» Дженне — Томбукту, обеспечивавшей жизнеспособность центра южной

оконечности западного транссахарского пути. И дело не ограничивалось продовольствием: нужды

подавляющей массы местного населения в ремесленной продукции удовлетворялись трудом и умением

собственных, суданских, мастеров. Ведь те североафриканские изделия, которые приходили с караванами,

предназначались все той же социальной верхушке, а рядовому земледельцу или скотоводу они были, по

сути дела, ни к чему. Да и поступало их с севера относительно малое количество.

Иное дело соль. Доставленная из Сахары, она продвигалась дальше на юг, постепенно раздробляясь

на все более и более мелкие партии — и так вплоть до горсти, на которую выменивал свое зерно какой-

нибудь общинник где-то во внутренней дельте, а то и еще выше по течению Нигера. И такая торговля была

в конечном счете куда более необходима населению этой части Африки, чем торговля золотом. Особенно

это ощущалось до XIV в., пока главным золотодобывающим районом оставался все тот же Бамбук —

Бамбудугу, междуречье Бакоя и Бафинга, которые, сливаясь, образуют реку Сенегал. Но в XIV в. появился

новый золотоносный район — Бито, или Биту, располагавшийся на севере современной Ганы (бывшего

Золотого Берега) между реками Черная и Белая Вольта. И, как считают большинство исследователей,

именно с этого времени оказался активно вовлечен в торговлю золотом и Дженне, ставший главным

сборным пунктом драгоценного металла, приходившего теперь с юго-востока. Это означало заметное

расширение торговых связей Дженне в новом направлении, но отнюдь не отменило традиционной схемы

организации и традиционного разделения труда в торговле в целом.

По-прежнему северную половину торгового пути обслуживали североафриканские купцы. Они

доставляли соль и прочие товары в суданские города — Гао, Томбукту, Дженне. Здесь грузы переваливали

на речные суда или на головы рабов-носильщиков, и торговля переходила уже в руки местных, суданских,

купцов. Чаще всего это были дьюла — так в Западной Африке и сейчас еще называют малинке, занимаю-

щихся торговлей. Это были те самые «вангара», или «ванджарата», с которыми мы встречались в Древней

Гане. Именно они возглавляли сбор золота. И именно они собирали дани с подданных государей из клана

Кейта, о чем у нас недавно шла речь. Разделение труда, таким образом, было не только межэтническим, но

даже и междурасовым. А какова была организация «внешней» торговли через Сахару в те времена, можно

судить по такой вот любопытной картине. Крупный филолог XVII в. Ахмед ибн Мухаммед а л-Мак кари

рассказывал, что его старшие родственники, пятеро братьев ал-Маккари занимали видное место в

транссахар-ской торговле. Двое жили в Тлемсене, где получали европейские или ближневосточные товары.

Эти товары они отправляли двум другим братьям, сидевшим в Валате. Те обменивали их на золото и

слоновую кость и переправляли полученное в результате обмена на север. А старший брат, глава этого

крупного торгового дома, поселился в Сиджил-масе — она оставалась важнейшим центром и рынком

караванной торговли, и отсюда удобнее всего было следить за движением цен и давать необходимые

инструкции остальным участникам дела.

Ниани: манса и «начальники рабов»

Ибн Баттута, к сожалению, не оставил нам описания столицы мансы Сулеймана. Больше того, на

основании его путевых впечатлений не очень просто установить, где, собственно, эта столица находилась.

24 дня пути до нее от Валаты да переправа через реку, которую путешественник называет Сансара, — вот и

все географические опорные данные. Так что споры на эту тему не вполне закончились еще и сейчас. Самое

название «Ниани» кроме сказаний, передаваемых гриотами, впервые упоминается в «Истории искателя» —

исторической хронике, законченной в Томбукту в середине 60-х годов XVII в.: «Город султана Мали, в

котором была его столица, называется Дьериба, а другой называется Ниани». Дьериба, или Дьелиба, — это

название реки Нигер на языках малинке и бамана. То есть с самого начала видна тесная связь Мали с

важнейшим водным путем Западного Судана. А так как «История искателя» больше чем на сто¬летие

моложе захвата Ниани сонгайским войском в 1545 г., то название «Дьелиба» в ее тексте, по-видимому,

обозначает новую столицу Мали, утратившего к тому времени следы былого величия, — нынешнее селение

Кангаба, или Каба, лежащее на левом берегу Нигера против впадения в него реки Санкарани.

Ниани же располагался на левом берегу все той же Санкарани. Его местоположение,

представляющееся сейчас самым вероятным

, с 1965 г. исследовала польско-гвинейская археологическая

Правда, с таким взглядом на вещи согласны не все исследователи: предлагались и другие варианты

размещения столицы, основанной Сундьятой, — например, ближе к золотоносному району к югу от реки

Фалеме (или даже в верховьях Гамбии); или где-то на левом берегу самого Нигера между современными

городами Бамако и Сегу. Но все же пока ни одна из этих точек зрения не может рассматриваться как

бесспорная.

экспедиция, которую возглавлял польский ученый Владислав Филиповяк. Археологи обнаружили, что

поселение на месте городища Ниани-Каба существовало еще в VI в., так что Сундьята основывал новую

столи¬цу Мали не на пустом месте. В некотором удалении от главного городища был раскопан

«промышленный» район со множеством следов металлургического и керамического производства. У Ниани

была хорошая связь и с традиционным ядром державы — древним Мандингом; эта дорога на север так и

называлась и называется в исторической традиции современных малинке — мандинг-сила. А на северо-

восток, в области, населенные сонинке, и дальше, к выходам транс-сахарского караванного пути, вела

сараколе-сила (сараколе — одно из названий народа сонинке).

Раскопки же центрального городища позволяют говорить о том, что город имел типичную для

тогдашних западно-суданских крупных городов структуру: как бы два отдельных города — мусульманский

и немусульманский. Однако в Ниани в отличие от Кумби резиденция правителя находилась уже в

мусульманском городе. Почему это было так — речь впереди.

Город явно был и заметным торговым центром. Но такая роль могла сохраняться за ним, только пока

он был столицей могущественной державы. Стоило начаться упадку военно-политических возможностей

преемников мансы Сулеймана — а такой упадок наступил уже в третьей четверти XIV в. — и за ним,

пожалуй, даже опережая его, началось падение роли Ниани как общесуданского рынка. Город лежал

слишком в стороне от главных торговых артерий, и соперничать с треугольником Дженне — Томбукту —

Гао в «нормальных» условиях торговли, т.е. без опоры на исключительное политическое положение, ему

было не по силам. Вернее, ослабленной власти правителей города нечего было и думать состязаться с

государями преемницы Мали — великой Сонгайской державы.

Впрочем, как локальный торгово-ремесленный центр Ниани сохранял свое значение еще в начале XVI

в. Как раз во втором его десятилетии в городе побывал североафриканский путешественник ал-Хасан ибн

Мухаммед ал-Ваззан аз-Зайяти; о нем нам еще предстоит поговорить подробнее (и, право же, он того

заслуживает!). Так вот, побывав в Ниани, он оставил его описание. И это описание малийской столицы

очень выразительно показывает, насколько упало могущество правителей из династии Кейта к тому

времени, хотя хозяйство Мали все еще сохраняло достаточно высокий уровень развития. Вот это описание.

«В этой стране есть крупное поселение, где находится почти шесть тысяч очагов. И по этому селению

Мелли названа остальная часть королевства. В том селении живут король и его двор.

Страна изобилует мясом и хлопком. В селении Мелли есть множество ремесленников и купцов,

туземных и иноземных; но иноземцы гораздо более любезны королю. Жители богаты от торговли, которую

они ведут, снабжая многими вещами Гвинею (т.е. Дженне. — Л.К.) и Томбутто. У них есть много храмов и

священнослужителей, а также преподава¬телей, читающих в храмах, ибо коллегий они не имеют.

Именно эти люди — те, кто более всего культурен, более всего разумен и более всего прославлен из

всех черных, тем более что они первыми примкнули к вере Махумета. С того времени они пребывали под

владычеством великого государя... И власть оставалась у его потомков до времени Аскии, который их

сделал данниками, так что ныне этому сеньору (имеется в виду „король Мелли". — Л.К.) нечем прокормить

свое семейство из-за тягот, каковые на него возложены».

Ал-Хасан, известный в Европе под именем Льва Африканского, был объективным и трезвым

наблюдателем. Блеск победоносной Сонгайской державы и жалкое состояние, к какому сведен был в эту

пору авторитет государей Мали, не скрыли от него той роли, которую сыграли мандинги и родственные им

народы в политической и культурной истории Западной Африки.

Итак, даже в XVI в., в пору упадка, североафриканские купцы сохраняли в Мали очень видное

положение. Что же говорить о середине века четырнадцатого, когда власть мансы и его могущество

находились в зените! Купцам принадлежали особые кварталы в главных городах страны, и в пределах этих

кварталов пришельцы с севера пользовались полнейшим самоуправлением — старая традиция сохранялась.

Вес купцов в общественной иерархии столицы державы был настолько велик, что манса Сулейман выдал

свою племянницу замуж за одного из старейшин североафриканской, арабо-берберской торговой колонии в

Ниани.

И все же главной силой в Ниани были не мусульманские купцы, как ни велико было их влияние.

Первое место среди окружения мансы Сулеймана занимали командиры гвардейских отрядов, набранных из

рабов клана Кейта. Ибн Баттута называл всех этих «начальников рабов» (на языке малинке они

обозначаются именно так — дьон-тиги-у. Дьон — «раб; невольник», тиго — «начальник; глава», v —

показатель множественного числа) тем словом, которое ему было более привычно, — эмир.

И весь его рассказ подтверждает, насколько выросла сила этой новой аристократии. И мансе она

причиняла немалое беспокойство.

Наши источники очень мало говорят нам о том, какова была структура управления средневековым

Мали. Ибн Баттута, правда, упоминает катибов и кадиев, т.е. писцов и мусульманских судей, при дворе

Сулеймана. Но трудно что-то сказать о функциях и о месте в администрации этого, казалось бы, зачаточного

канцелярского аппарата. Кроме того, поминает он и наместника Валаты (об этом доверенном царском рабе,

уличенном в вымогательстве, речь уже была). Вот, собственно, и все. «История Судана» добавляет сюда еще

двух высших военачальников-наместников: «Один из них двоих — правитель Юга, называемый санфара-

дьома; другой же был правителем Севера и назывался он фарана-сура. В распоряжении каждого из них

находилось столько-то и столько-то военачальников и войска». В обоих титулах мы видим мандингское

слово фаран — «правитель; начальник», — с которым нам не раз еще придется встретиться.

Местная же власть, как можно судить по текстам и «Истории Судана», и «Истории искателя»,

целиком оставалась в руках прежних традиционных правителей, размеры владений которых иной раз не

превосходили округи небольшого поселка, но могли также охватывать и весьма обширные области. В трех

главных частях малийских владений в районе внутренней дельты до скалистого уступа Бандиагара к восто-

ку от Нигера автор «Истории Судана» насчитал 36 таких правителей — по 12 в каждой. Вероятнее всего, их

зависимость от мансы в Ниани ограничивалась выплатой дани; так же обстояло дело и в Дженне, судя по

рассказу историка XVII в. Иначе говоря, практика полюдья на эти новые, так сказать, некоренные владения

мандингов не распространялась. И за такими местными правителями как будто даже признавалось право

«советовать» мандингскому государю; для этого один из владетелей считался как бы их старейшиной.

Но так обстояло дело на периферии державы мансы Сулеймана. В столице же многое выглядело

совсем по-другому.

Среди сановников малийского двора самой видной фигурой был человек, которого Ибн Баттута

называет дуга; сам он объясняет, что это слово означает «переводчик». На самом же деле это был личный

гриот мансы. Дело в том, что старинный обычай не позволял мансе непосредственно общаться с

подданными. Тот, кто желал испросить у повелителя какую-нибудь милость или же подать ему жалобу,

должен был обращаться к гриоту: только тот мог говорить с государем. И когда манса желал обратиться с

речью к своим подданным, то гриот его выслушивал, а затем громким голосом повторял его слова

присутствующим. Ибо, как поясняет сказание о Сундьяте, «манса не кричит, как глашатай». Высокое

положение царского гриота было у мандингов твердо устоявшейся традицией. В сказании о Сундьяте

видное место занимает верный гриот героя, его наставник и советник Балла Фасеке. Не раз этот умный и

проницательный певец выручал своего господина из беды. Это он возглавлял посольство к Сумаоро и,

сбежав от повелителя сосо, который было пожелал сделать его своим гриотом, неизменно сопровождал

Сундьяту в его походах. А после окончательной победы Сундьята назначил Баллу руководителем всех

обрядов при своем дворе, так сказать, начальником протокола.

Вот как раз в этой роли и видим мы «переводчика» при мансе Сулеймане. Только влияние его еще

больше выросло по сравнению с временами Сундьяты. И теперь уже манса должен был делать подношения

своему гриоту. Ибн Баттута рассказывает, что в дни больших торжеств дуга оказывался центральной

фигурой. Он, правда, как истинный гриот, пел хвалебный гимн, превознося доблести мансы и его досто-

славные деяния. Зато после этого получал от государя кошель с двумястами мискалей золота.

Но на этом поток милостей не кончался. На следующий же день после этого пожалования все высшие

сановники обязаны были преподносить гриоту подарки — «в меру своих возможностей», — уточняет Ибн

Баттута. Другими словами, могущественного советника царя приходилось задабривать всем — сам манса

тоже не избежал этой малоприятной обязанности. По всей видимости, ему приходилось задабривать не од-

ного только своего гриота. Еще ал-Омари сообщал со слов своих собеседников, бывавших в Мали при Мусе

I, что тот жаловал особо отличившихся военачальников золотыми браслетами или почетными

одеяниями — чем выше была степень заслуг, тем шире должно было быть одеяние. А Ибн Баттута

уже по собственным впечатлениям сообщает, что приближенные мансы Сулеймана попросту требовали от

повелителя признания их заслуг и вознаграждения за них. Но полного спокойствия Сулейману уже не могли

обеспечить даже щедрые подачки новой знати. Удовлетворить всех недовольных было невозможно, а угрозу

они представляли немалую. Ибн Баттута оказался свидетелем довольно любопытного заговора, который

попыталась организовать против мансы его жена и соправительница.

Такие соправительницы существовали во многих африканских обществах до колониального раздела

континента. С ними могли встретиться европейские ученые-этнологи еще в начале нашего столетия.

Обычно считалось, что такая жена должна быть одновременно и сестрой царя; она считалась повели-

тельницей всех женщин страны, имела свой собственный двор и располагала большой властью. В

некоторых случаях ее власть не уступала власти мужа.

С такой вот соправительницей и оказался связан заговор, о котором нам поведал на страницах своих

записок знаменитый путешественник. Вот его рассказ.

«Случилось так, что в дни моего пребывания в Мали государь разгневался на свою главную жену,

дочь дяди своего по отцу, именуемую Каса („каса" означает у них „царица"). По обычаю черных, она — его

соправительница в делах верховной власти и имя ее упоминают в молитве вместе с именем царя... Каждый

день Каса выезжала верхом со своими невольницами и рабами; головы их были посыпаны прахом. Она

останавливалась перед помещением совета, а лицо ее было закрыто покрывалом и невидимо. Эмиры много

говорили по ее поводу. Но государь собрал их в помещении совета, и дуга сказал им от имени государя:

„Вот вы много говорите о деле Касы. Но ведь она совершила великий грех!" Затем привели одну из

невольниц царицы со связанными ногами и с колодкой на шее и сказали ей: „Говори, что у тебя!" И

невольница рассказала, что Каса посылала ее к Дьяте, сыну дяди государя по отцу, бежавшему от государя...

что она призывала того свергнуть государя с престола и говорила ему: „Я и все войска покорны твоему

приказу!"

Когда эмиры услышали это, они заявили: „Это великое преступление, и за него она заслуживает

смерти!" Каса испугалась и укрылась в доме хатиба

: обычай черных таков, что они ищут убежища в

мечети, а если это невозможно, то в доме хатиба».

На этот раз Сулейману удалось заблаговременно раскрыть заговор и предотвратить покушение на

свою власть. И однако же именно этот самый Дьята, о котором шла речь при допросе, все-таки

впоследствии сверг с престола сына Сулеймана и воцарился в 1361 г. под именем Мари Дьяты II.

Говорит Ибн Баттута: «Что я одобрил из поступков черных...»

И все же время визита Ибн Баттуты в Мали было относительно спокойным. Наверное, поэтому он так

высоко оценил достоинства жителей Мали. В записках его целая глава посвящена тому, что он «одобрил из

поступков черных», и тому, что ему «у них не понравилось». Нужно сразу сказать: достоинств он нашел

намного больше.

«К их добрым качествам относится малое число несправедливостей. Они самый далекий от

несправедливости народ, ее их государь никому не прощает! — говорит Ибн Баттута. — К добрым

качествам относится и полная безопасность в их стране: ни путешественник, ни оседлый житель не боится в

ней ни вора, ни притеснителя...».

Среди прочих достоинств жителей Мали Ибн Баттуту больше всего восхитили их благочестие, их

усердие в отправлении обрядов и исполнении предписаний ислама. Собственно говоря, первыми

сообщениями об исламе у мандингов мы обязаны еще ал-Бекри. По его рассказу, обращение правителя

раннего Мали в ислам происходило следующим образом: «Их царь известен под прозванием „ал-

муслимани". Называется он так потому только, что его страна год от года страдала от голода. Жители

просили о дожде, принося в жертву коров, так что почти перевели их, но неурожаи и несчастья только

множились.

У царя жил гость-мусульманин, читавший Коран и знавший сунну

. Царь ему пожаловался на их

несчастья, а тот ему ответствовал: „Царь, если бы ты уверовал в Аллаха всевышнего... признал бы книгу

Аллаха и твердо усвоил бы все предписания ислама, то я просил бы Аллаха утешить тебя и разрешить твои

затруднения, чтобы на народ твоей страны снизошла милость его и чтобы завидовали тебе враждебные тебе

и удаленные от тебя". Он непрестанно это говорил, пока царь не принял ислам и не очистил свои помыслы».

Эти события происходили, по-видимому, в первой половине XI в., и, таким образом, ислам мог ко

времени Ибн Баттуты быть хорошо известен и достаточно распространен в Мали.

Но одновременно Ибн Баттуте многое и не нравилось. Очень осудил он ту свободу, которой

пользовались африканские женщины, и еще того пуще — обряды, которые пришлось ему увидеть во время

формально мусульманских празднеств при дворе мансы. Относительно этих обрядов Ибн Баттута, имевший

некоторые основания считать себя не просто правоверным, но и достаточно образованным мусульманином

— как-никак во время путешествия по Индостану ему пришлось одно время исполнять в Гуджерате

функции судьи, кадия, — ограничился несколько пренебрежительным недоумением. Он назвал их

«смешными обстоятельствами». Но так ли это было на самом деле?

Действительно, многое в рассказах марокканского путешественника как будто создает впечатление,

что Мали в правление мансы Сулеймана было такой же мусульманской страной, как, скажем, Марокко или

Египет. Ибн Баттута много говорит о пятничных молитвах, называет имена многочисленных мусульманских

законоведов и проповедников. Он, например, с большим уважением отзывается о некоем кадии

Абдаррахмане — черном африканце по происхождению, человеке, по его словам, весьма достойном и

преисполненном добрых качеств. Манса Сулейман устроил поминальный пир по меринидскому султану

Марокко Абу-л-Хасану, и на этом пиру был целиком прочтен Коран.

Но как только дело доходит до описания церемониала торжеств или до рассказа о жене-

соправительнице мансы, сразу же оказывается, что распространен ислам был вовсе не так широко, да и в

самом исламе, каким был он при малийском дворе, немало оказывалось такого, что в сознании Ибн Баттуты

никак не вязалось с представлениями о том, каким должен быть «истинный» ислам.

Объяснение этого несоответствия заключалось в том, что Ибн Баттута имел в Мали дело с очень

ограниченным (в социальном смысле) кругом людей, хотя количественно он мог быть и действительно был

довольно широк. Путешественник встречался главным образом или даже почти исключительно с верхушкой

малийского общества — сановниками двора мансы, его наместниками в провинциях, крупными купцами,

мусульманскими богословами и законоведами. А с основной массой населения великой державы Кейта, с ее

простыми людьми он в общем-то и не сталкивался. А между тем как раз это население и служило фоном для

нарисованной Ибн Баттутой картины процветания мусульманства в Мали. Причем этот фон имел с картиной

довольно мало общего...

Хатиб (араб.) - проповедник в мечети.

Сунна (араб.) - один из источников мусульманского права: запись сообщений о поступках и суждениях по

различным поводам, приписываемых основателю ислама пророку Мухаммеду.