Куббель Л.Е. Страна золота - века, культуры, государства
Подождите немного. Документ загружается.
в борьбе за власть. И новый правитель подчеркнуто демонстрировал на каждом шагу и собственное
благочестие, и свои почтительность м щедрость в отношении служителей Аллаха. Он даровал им множество
протокольных привилегий — а это имело для людей средневековья с их приверженностью к обрядовой
стороне дела немалое значение. Одним из первых шагов, которые аския предпринял, придя к власти, стало
назначение кадиев, мусульманских судей, во все мало-мальски заметные города страны, не говоря уже о
таких центрах, как Томбукту или Дженне. Он щедро жаловал факихам золото и невольников, причем не
только тем, кто принадлежал к ближайшему его окружению: по-видимому, немалые дары получали от аскии
и поселения дьяханке.
И все-таки это было мелочью в сравнении с главным. Ведь аскии, по существу, пришлось согласиться
именно на то, чего с самого начала добивалась верхушка факихов и купцов Томбукту и Дженне: на
фактическое признание за обоими городами широчайшей автономии, на передачу управления ими в руки
этой верхушки. Конечно, назначавшиеся в большинство городов кадии обладали в них немалым влиянием, и
сонгайской администрации в той или иной степени приходилось с этим влиянием считаться. Но в таких
городах, да и в Гао, где как-никак в основном находился двор (в основном — потому что при частых
походах двор в большой своей части следовал за повелителем), реальной властью была все же власть
царской администрации. Конечно, аския, если верить Махмуду Кати, впоследствии отобрал какую-то долю
привилегий, пожалованных в начале царствования. Но если в конце концов отнять ту или иную привилегию
в церемониале было сравнительно несложно, то гораздо труднее было отобрать у факихов реальную власть
там, где они ее получили. В Томбукту же и в Дженне это оказалось и вовсе невозможно.
Вот как обстояли дела, например, в первом из этих городов. Здесь кадий Махмуд ибн Омар ибн
Мухаммед Акит забрал такую силу, что аскии пришлось специально приехать к нему, направляясь в поход
на туарегов, для выяснения животрепещущего вопроса: кто же все-таки хозяин в городе? «История
искателя» очень живо рассказывает, как аския, помянув своих предшественников и предшественников
кадия, спрашивал: «Разве же эти кадии препятствовали государям свободно распоряжаться в Томбукту и
делать в городе то, что им заблагорассудится: повелевать, налагать запреты, взимать дань?!» Махмуд ибн
Омар хладнокровно ответствовал: нет, не препятствовал. «Так почему же ты, — возмутился аския, —
мешаешь мне, отталкиваешь мою руку, прогоняешь моих посланных, которых я отправляю по своим делам,
бьешь их и велишь гнать из города?!» Кадий в ответ сослался на то, что в начале своего правления аския-де
попросил у него духовного покровительства и заступничества, дабы спастись от адского пламени.
Интереснее всего, что, хотя произвольный (мягко говоря) характер столь расширенного толкования
просьбы о духовном наставничестве был совершенно очевиден, Мухаммеду пришлось уступить: он сделал
вид, что вполне удовлетворен объяснениями кадия, и уехал ни с чем. Даже на вершине своего могущества
он не мог себе позволить роскошь вступить в открытую борьбу с городской знатью Томбукту, которую
олицетворял и представлял кадий Махмуд. Больше того, когда Махмуд ибн Омар отправился в хадж, а
замещавший его во время отсутствия кадий Абдаррахман ибн Ахмед Могья не пожелал возвратить ему пост
после паломничества, аскии пришлось использовать свою власть верховного главы мусульманской общины
в Сонгай и восстановить кадия Махмуда в должности. Кстати, позднее, когда кадиями в Томбукту сидели
один за другим три сына Махмуда — Мухаммед, Акиб и Омар, — аскиям случалось пользоваться затяжкой
назначения очередного из этих сыновей как средством давления на верхушку факихов города.
И еще одна небезынтересная деталь. В Томбукту сидел наряду с кадием и представитель царской
власти, по идее — наместник города, томбукту-мундио. Но фактически роль его была сведена к тому, чтобы
обеспечивать размещение и пропитание государя и его свиты во время царских визитов в город. Нет, вовсе
не случайно замечает «История искателя»: «В нем, то есть в Томбукту, не было в то время правителя, кроме
правителя, ведавшего правосудием; и не было в нем султана. А султаном был кадий, и только в его руках
были разрешение и запрещение».
Что же касается Дженне, то сыну Мухаммеда Туре, аскии Исхаку I, пришлось выслушать в этом
городе, в соборной мечети, едва ли доставившие ему удовольствие речи старейшины здешних факихов —
Махмуда Багайого. Аския предложил собравшимся в мечети назвать ему обидчиков и притеснителей,
обещая подвергнуть таковых «казни, порке, тюрьме и изгнанию». И услышал в ответ: «Мы не знаем здесь
большего притеснителя, чем ты... Разве те деньги, что тебе доставляют отсюда и которых у тебя много,
разве они
твои? Или у тебя есть здесь рабы, возделывающие для тебя землю? Или имущество, которое они для
тебя пускают в оборот?» И аскии, невзирая на бурное возмущение его свиты, пришлось обиду проглотить...
Надо, правда, сказать, что аския Исхак, если воспользоваться старинным русским выражением, сам
охулки на руку не клал. Через своего слугу-певца, невольника родом, он небезуспешно взимал мзду с
купцов Томбукту, «беря с каждого по его возможности». Всего набралось вот так, по возможности,
семьдесят тысяч мискалей золотом. «При жизни Исхака, — поясняет Абдаррахман ас-Сади, — никто об
этом не говорил, опасаясь его крутого нрава»...
Здесь, в Дженне, рядом с местным правителем — «История Судана» называет его дженне-коем, на
сонгайский манер, — тоже сидел царский наместник, дженне-мундио. Но реальные его возможности
ненамного, видимо, превышали возможности коллеги в Томбукту. Теоретически он стоял даже выше
дженне-коя, потому что власть его должна была распространяться не только на город, но и на его округу.
Однако аския Дауд, надо полагать, знал, что говорил, когда пенял своему дженне-мундио: «Мы тебя
71
поставили правителем над землей но ты ее не оберегаешь, так что умножились в ней неверующие-бамбара в
таких местах, каких не было за ними раньше!» Так или иначе, но, добившись своего, купцы и факихи не
желали делиться с царской администрацией ни выгодами от своего места в торговле, ни властью.
Через четыре с половиной года после своего вступления на престол, в октябре 1496 г., аския
Мухаммед I отправился в паломничество. В истории средневековых суданских государств такое
путешествие всегда бывало важнейшей внешнеполитической акцией — мы видели это на примере хаджа
Мусы I Кейта. Для аскии же совершить хадж значило, кроме того, еще и подтвердить ту репутацию «борца
за истинную веру», которой он добился во время войны против «безбожной» прежней династии.
Оформление хаджа было на сей раз несравненно более скромным, чем во времена мансы Мусы.
Аскию сопровождало всего полторы тысячи воинов — пятьсот конных и тысяча пеших. И ни о каких ста
вьюках золота по три кинтара каждый не было и речи: караван вез всего триста тысяч мискалей, которые в
свое время сонни Али оставил на хранение хатибу мечети в Томбукту. Конечно, и это бы ни немалые
средства: на треть этой суммы аския смог гну пить в Медине большие участки земли, которые кием по
жертвовал в пользу мусульман-паломников из Западной Африки. И все же экономические
возможности Мухаммеда Туре оказались меньше возможностей Мусы Кейта. Западный Судан, порядком
разоренный беспрерывными войнами на протяжении всего XV в., не в состоянии был обеспечить первого
аскию сонгаев такими же богатствами, как его прославленного мандингского предшественника.
Как и следовало ожидать, и члены семейства Кати — Гомбеле и ас-Сади уделили надлежащее
внимание образцовому благочестию аскии, проявленному им во время паломничества, об его
многочисленных беседах с богословами и шерифами — действительными или мнимыми потомками пророка
Мухаммеда — в Каире, Мекке и Медине, о щедрой раздаче им золота на благотворительные цели. В обеих
хрониках назван ближайший советник государя — факих Салих Дьявара, а в «Истории искателя» этому
персонажу неизменно сопутствует другой факих — Мухаммед Таль. Впрочем, то, как сообщают хроники о
пребывании аскии в Египте и в священных городах ислама, довольно сильно разнится. «История искателя»
обращается к царскому паломничеству дважды — и оба раза рассказ оказывается обильно сдобрен
откровенными легендами. Легенды эти, с одной стороны, повествуют о чудесных встречах Салиха Дьявара
и Мухаммеда Таля со сверхъестественными существами-джиннами, а с другой стороны — о пророчествах,
изреченных джиннами и видными богословами и правоведами; и пророчества эти неизменно предрекают
появление у аскии Мухаммеда через триста лет преемника в деле защиты чистоты веры в Судане,
удивительно совпадающего по их описаниям с уже знакомым нам Секу Амаду Лоббо, правителем Масины.
Иначе говоря, позднейшие вставки в первоначальное жизнеописание аскии оказываются очень уж
прозрачными.
В «Истории Судана» хадж Мухаммеда Туре описан куда более экономно и по-деловому. Фактическая
сторона дела, т.е. даты, численность свиты, взятые с собой суммы, в общем совпадают в обеих хрониках.
Совпадают сообщения о покупке в священных городах земельных участков для размещения паломников из
Судана и о, как мы бы теперь выразились, консультациях с виднейшими факихами. Правда, ас-Сади
мимоходом сообщает довольно любопытную подробность: из трехсот тысяч мискалей золота, привезенных
из Судана, треть аския-де раздал в виде милостыни (повторю, такая милостыня — одна из главных
обязанностей благочестивого мусульманина), сто тысяч ушло на покупку земель, «а на сто тысяч он купил
товаров и всего, в чем испытывал потребность». Как видите, и здесь мало было такого, что выдерживало бы
сравнение с блистательной памятью о Мусе I. И в египетских сочинениях той эпохи хадж первого аскии
никак не отразился: не было ничего существенного, тем более выдающегося, о чем стоило бы вспоминать.
Паломничество сонгайского государя не вызвало на тогдашнем Переднем Востоке почти никакого отклика.
На этот регион надвигалась страшная османская угроза, и в Дамаске или в Каире было попросту не до хаджа
царя далекой страны, лежащей где-то позади Великой пустыни.
Единственным заслуживающим внимания результатом хаджа аскии оказалось то, что он был
провозглашен халифом, т.е. не только светским, но и духовным главой мусульман Западной Африки. Никто
из его предшественников этого титула не носил. Хроники расходятся относительно того, кто, собственно,
даровал Мухаммеду это звание — то ли шериф, правивший в Мекке, то ли номинальный аббасидский
халиф, бывший марионеткой в руках мамлюкских султанов в Каире. Но сам факт получения халифского
титула, видимо, как говорится, имел место. Впрочем, внешнеполитического значения этот акт не нес в себе
никакого: политический вес что мекканского шерифа, что халифа в Каире был не той величиной, которую
тогда стоило принимать во внимание. Зато внутри своей державы Мухаммед мог надеяться извлечь из
нового титула некоторую пользу: титул делал его, хотя бы теоретически, более независимым от
мусульманской верхушки Западного Судана, позволяя как-то ограничивать ее постоянно растущие
аппетиты.
В августе 1498 г. аския Мухаммед — теперь уже ал-Хадж Мухаммед — возвратился в Гао. И сразу же
отправился в поход на моси. А на следующий год последовал второй поход — на запад, в Тендирму, а за
ним другие, с редкими перерывами. Держава росла, и хлопот у аскии не убавлялось. То один, то другой
«мятежник» выступал против сонгайской власти. Большинство их терпели жестокие поражения от самого
Мухаммеда или от его военачальников. Но некоторые из таких выступлений были предвестниками крупных
перемен в расстановке сил в Судане, а одному из «мятежников» даже удалось отбиться, отразив все
сонгайские карательные экспедиции и сохраним свою независимость. Случай этот заслуживает того, чтобы
72
о нем рассказать поподробнее.
В 1516 г. аския возвратился из победоносного похода на Агадес в Аире; в походе этом его
сопровождал правитель города Кебби, расположенного на севере современной Нигерии. Этот правитель,
носивший титул канта, выставил вспомогательный отряд и рассчитывал по окончании похода получить
свою долю добычи. Время шло, но никто не торопился выделять союзнику его долю. Канта обратился к
денди-фари, наместнику провинции Денди, с которой граничили его владения, одному из высших чинов
сонгайской военно-административной иерархии; но денди-фари ответил ему грубой насмешкой. Между тем
войско царя Кебби взволновалось, угрожая мятежом. Но и на повторную просьбу канты денди-фари ответил
отказом. И тогда жители Кебби открыто выступили против сонгайского владычества.
Наместник Денди попытался справиться с восстанием своими силами, но никакого результата не
добился. Не больше успеха досталось и на долю самого аскии Мухаммеда, явившегося на следующий год на
выручку своему сановнику. Жители Кебби успешно отразили все атаки сонгаев и отстояли свою
независимость — «до конца державы сонгаев», — поясняет ас-Сади.
Сама по себе неудача в Кебби была не так уж и значительна. Она оставалась пока что единственным
темным пятном на том блестящем общем фоне, какой представляло царствование ал-Хадж Мухаммеда I. И
все же кое-какие стороны этой истории заслуживают того, чтобы к ним присмотреться повнимательнее.
Итак, первый вопрос: почему аскии вообще понадобилось ходить походом на Агадес, да еще два раза
подряд — в 1510 и в 1516—1517 гг.? Полезно добавить, что между этими двумя экспедициями был
совершен в 1513—1514 гг. поход на город-государство Кацина в стране народа хауса, на севере
современной Нигерии. И если Аир был все же традиционной целью сонгайской экспансии, то Кацина
открывала в ней новое направление.
Мне уже приходилось говорить о том перемещении западного караванного пути через Сахару,
которое, собственно, и дало жизнь Томбукту как торговому центру. Нечто похожее происходило и на
востоке.
Здесь в XIV—XV вв. возник развитый экономический район в странах хауса, включавший несколько
крупнейших городов-государств — ту же Кацину, Кано, Дауру и другие. Хаусанские города поддерживали
интенсивные связи с Мали. В частности, именно факихам-вангара и устное предание, и хроники, в том
числе хроники самих этих городов — Кано, Кацины, приписывают главную заслугу во внедрении ислама в
странах хауса. И уже в XV в., а может быть, даже в конце XIV в., резко возросло значение южной ветви
восточного транссахарского пути — той, что вела от Гата на Агадес и дальше — в Кано. Конечно, и та
ветвь, что шла через Такедду на Гао, сохраняла свое значение; Гао оставался крупным рынком, к тому же в
наибольшей степени подконтрольным царской власти. И все же... Отток все увеличивавшейся части
товарооборота в города хауса не доставлял ал-Хадж Мухаммеду и его приближенным никакого
удовольствия.
Здесь, в Западном Судане, разумной политикой еще со времен Древней Ганы, считалась такая, при
которой под контролем правителя находилось бы максимально возможное число торговых путей через
Сахару (а в идеале — они все). И ал-Хадж Мухаммед, да и его преемники следовали данной традиции,
стремясь перехватить именно все эти пути. А отсюда вполне естественно вытекала и попытка подчинить
Сонгай хаусанские города, попытка, растянувшаяся на несколько десятилетий и в конечном счете не
принесшая успеха. Задача оказалась не по силам даже в пору наивысшего подъема Сонгайской державы.
В это же время на западных окраинах сонгайским наместникам и первому среди них — брату аскии
курмина-фари Омару Комдьяго пришлось иметь дело с противником, который в последующие три с
лишним столетия доставит массу неприятностей и хлопот практически всем политическим образованиям
Западного Судана.
Речь идет о народе фульбе. Его происхождение до сих пор остается во многих отношениях неясным
для науки. По-видимому, еще в эпоху зеленой Сахары эти выходцы с Эфиопского нагорья пересекли со
своими стадами коров Африканский континент в долготном направлении с востока на запад и оказались в
районе верховий Сенегала. Вероятно, именно предки нынешних фульбе составили кочевую скотоводческую
часть населения Текрура — того раннеполитического образования в бассейне Сенегала, которое
арабоязычные авторы называли рядом с Древней Ганой.
Примерно с XI в. племена фульбе начали движение в обратном направлении — на восток и юго-
восток. А к концу XV в. область Фута-Торо на территории сегодняшнего Сенегала занимало уже фульбское
княжество, созданное вождем Коли Тенгела. С этим-то вождем, которого хронисты на- зывают Тениедда, и
столкнулись сонгаи в ходе освоения земель на западе, в частности во внутренней дельте Нигера. Конечно,
Омар Комдьяго жестоко разгромил фульбе: в конце XV — начале XVI в. в Судане, повторим это, не было
силы, которая могла бы противостоять мобильному и хорошо обученному, да еще привыкшему к победам
сонгайскому войску.
На какое-то очень недолгое время продвижение фульбе приостановилось. Но ведь кочевников
практически невозможно сдержать раз и навсегда даже жесточайшим военным поражением: если массовое
движение и приостанавливалось, мелкие их группы продолжали «просачиваться» на земли Сонгаи то тут, то
там. И в итоге к концу XVI в. фульбе, не раз нещадно битые сонгайскими военачальниками, заселили всю
Масину. Не случайно хронисты то и дело подчеркивают неизменно неприязненное, в лучшем случае
настороженное, отношение сонгайской администрации к фульбе. А для пашей Томбукту в послесонгайское
73
время, да и для княжеств бамана еще позднее, какая-то форма сосуществования с этими беспокойными
скотоводами вообще окажется одной из самых неприятных и с трудом поддающихся решению проблем. Так
что на ее урегулирование немало сил придется положить в числе других и автору «Истории Судана»
Абдаррахману ас-Сади. Но пока все это еще в будущем.
«Описание Африки, третьей части света»
Между 1511 и 1515 гг. Западный Судан дважды посетил молодой араб по имени ал-Хасан ибн
Мухаммед ал-Ваззан аз-Зайяти. Его имя уже встречалось нам на страницах этой книги. Даже для богатого
интересными человеческими судьбами времени Возрождения его жизнь оказалась на удивление
своеобразной, можно даже сказать — поразительной.
Он родился в Гранаде в 1493 или 1494 г., через год-два после падения этого последнего
мусульманского княжества в Испании. Вскоре родители увезли мальчика в Фее. Здесь, в столице султанов
Марокко — сначала из династии Бану Ват-тас, а затем шерифов-саадитов, ал-Хасан получил блестящее
образование и рано начал карьеру при дворе. В Западную Африку он ездил вместе с отцом в составе
официальных марокканских миссий султана Мулай Ахмеда ал-Касима. Затем ал-Хасан отправился в хадж и
несколько лет провел на Востоке. И когда в 1520 г. он возвращался из этого путешествия, везшее его судно
было захвачено сицилийскими пиратами у берегов Туниса.
Молодой образованный араб, превосходно говоривший по-испански — ведь это был его второй
родной язык! — произвел на бесхитростных морских разбойников такое большое впечатление, что они,
вместо того чтобы его продать на невольничьем рынке где-нибудь в Генуе или в Пизе, подарили пленника
папе Льву X вместе с таким диковинным зверем, как жираф. Лев X, сын известного покровителя гуманистов
Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным, сумел оценить подарок по достоинству. По его поручению
пленник, предварительно окрещенный и получивший при крещении имя Джованни Леоне, стал преподавать
арабский язык в Риме и Болонье. В 1526 г. он закончил самый известный свой труд: «Описание Африки,
третьей части света, и примечательных вещей, какие там есть». Как автор этого описания наш знакомец и
приобрел мировую славу под именем Льва Африканского. Около 1528 г. ему удалось вернуться в Северную
Африку, там он снова принял ислам и спокойно закончил свои дни в Тунисе в 1552 г.
Рассказ Льва Африканского о Западной Африке относится к поре самого расцвета сонгайского
государства. И поэтому в нем нарисована, по словам современного английского исследователя, «картина
одной из величайших политических организаций, какую когда-либо создавали негры». Но надо сказать, что
экономическая сторона увиденного гораздо больше интересовала автора «Описания Африки», чем
политика. Он впитал в себя многовековую традицию, рассматривавшую страну по южную сторону Сахары
как постоянных торговых контрагентов североафриканских купцов. В начале XVI в. эта традиция была
ничуть не менее живой, чем в середине XIV в., когда о Западном Судане сообщал Ибн Баттута.
Лев Африканский объехал весь Западный Судан — от Валаты до Агадеса; он побывал в хаусанских
городах-государствах — Гобире, Кано, Кацине, Замфаре, Заззау. И все эти, как он их называет,
«королевства» он описал, с удивительной четкостью выделяя главное. В том числе и то, насколько тяжела
была рука сонгайского аскии (Лев именует его «Из-кия») для тех, кто под нею оказывался.
Подробнее всего описал Лев Африканский северные «гавани» Судана на краю Сахары — Томбукту и
Гао. Надо сказать, что картина, скажем, Томбукту — города, который к этому времени переживал самый
расцвет, хозяйственный и культурный, — выглядит куда мажорнее, чем изображение большинства
остальных городов. При рассказе об этом городе Лев не пожалел ярких красок.
«В городе этом, — говорит он, — много лавок ремесленников, купцов и в особенности ткачей,
изготовляющих хлопчатые ткани. В город прибывают также европейские сукна, привозимые
варварийскими
25
купцами...
Жители очень богаты, особенно чужестранцы, кои здесь обычно живут. Так что нынешний король
выдал двух своих дочерей за двух братьев-купцов ради богатства последних.
В сказанном городе есть также много колодцев с пресною водой, хотя, когда Нигер разливается, вода
по нескольким каналам доходит до города. Там величайшее обилие зерна и скота, поэтому жители
потребляют много молока и масла. Однако же очень недостает соли, ибо она доставляется из Тегаззы,
отстоящей от Томбутто примерно на 500 миль. И я находился однажды в Томбутто, когда вьюк соли стоил
восемьдесят дукатов.
Король обладает большим богатством в золотых пластинах и слитках, один из которых весит тысячу
триста фунтов. Двор его хорошо устроен и великолепен. И когда король отправляется со своими
придворными из одного города в другой, то едет верхом на верблюдах, лошадей же конюхи ведут под
уздцы. Если же король идет в сражение, то конюхи стреноживают верблюдов и все солдаты садятся на
коней.
Всякий раз, когда кто-либо хочет говорить с этим королем, он становится перед ним на колени, берет
25
Варвария — Бербсрия, т.е. Северная Африка.
74
горсть земли и посыпает ее себе на голову и на плечи. Это — знак почтения, которое оказывают королю. Но
он требуется лишь от тех, кои ранее не говорили с королем, или же от послов.
Король содержит около трех тысяч конных и бесчисленных пехотинцев, каковые вооружены луками,
сделанными из дерева дикого укропа, и стреляют обычно отравленными стрелами. Король часто воюет с
враждебными соседями и с теми, кто не желает платить ему дань. Одержав победу, он велит продать в
Томбутто всех взятых в бою, вплоть до малых детей.
В этой стране не водятся лошади, за исключением некоторых мелких иноходцев; на них ездят купцы в
своих поездках, а также какой-нибудь придворный — в городе. Хороших же лошадей доставляют из
Варварии. Как только они приходят с варварийским караваном, король повелевает записать их число; и
ежели оно превышает двенадцать, он сразу же выбирает для себя ту, какая ему больше нравится, и весьма
честно оплачивает.
Этот король — непримиримый враг иудеев. Он не желает, чтобы хотя бы один из них жил в его
городе. Если он услышит, что какой-либо из варварийских купцов водит с ними знакомство или ведет
торговлю, то конфискует его имущество.
В этом городе много судей, ученых и священнослужителей; все они получают от короля хорошее
жалованье. Король весьма почитает людей ученых. Там продается также много рукописных книг, каковые
привозят из Варварии; и от них получают более дохода, нежели от прочих товаров.
Вместо монеты они обычно употребляют куски чистого, без примесей, золота, а для мелких покупок
— также привозимые из Персии раковины, коих четыре сотни оцениваются в дукат. Шесть и две трети их
дуката составляют римскую унцию.
Жители эти — люди приятного нрава. Они имеют обыкновение проводить время с десяти часов
вечера до часу ночи, почти непрестанно играя на музыкальных инструментах и танцуя по всему городу.
Горожане держат в услужении много рабынь и невольников мужского пола...».
Впрочем, путешественник сохранял и достаточную долю объективности. Ведь сразу же после
приведенного восторженного описания следует и такое: «Город этот весьма подвержен опасности пожара;
во время второй поездки, которую я туда совершил, в течение пяти часов выгорела почти половина его».
Это замечание, кстати, любопытным образом перекликается с тем, что писал почти полтора столетия
спустя Абдаррах-ман ас-Сади по поводу самой городской застройки: «Тот, кто стоял в его (города. — Л.К.)
воротах... видел того, кто входил в соборную мечеть — из-за освобожденности города от стен и строений.
Благосостояние Томбукту утвердилось только в конце девятого века
26
, а застройка была завершена в ее
целостности и непрерывности лишь в середине века десятого
27
, во времена аскии Дауда, сына повелителя
аскии ал-Хадж Мухаммеда».
Иначе говоря, ко времени этой поездки Льва Африканского город еще не был плотно застроен, иначе
«почти половина его» сгорела бы куда быстрее, чем за пять часов.
Не укрылось от взгляда Льва Африканского и то, ито город вырос в совершенно бесплодной
местности, т.е. исключительно в качестве торгового центра, а потому и целиком зависел от продовольствия,
привозимого извне. С одной стороны, «кругом там нет ни садов, ни посадок плодовых деревьев» — этой
фразой заканчивается глава «Томбутто, королевство». А с другой стороны, за нею сразу же следует глава
«Кабра, город», которая заканчивается словами: «И из нее (т.е. Кабары, гавани Томбукту на Нигере. — Л.К.)
происходит едва ли не наибольшая часть продовольствия, какое есть в Томбутто».
Зато уже совершенным панегириком западноафриканской торговле звучит глава «Гаго и его
королевство», особенно описание рынков столицы державы ал-Хадж Мухаммеда I. Право же, глава эта
заслуживает подробного цитирования. Не только из-за восторгов. Но также и из-за как бы мимоходом
брошенных замечаний по поводу остальной части этой державы.
«Гаго — крупнейший город... без стены. Он отстоит от Томбутто приблизительно на четыреста миль к
югу с небольшим отклонением в юго-восточном направлении. Дома в общем скверные; однако есть там
несколько довольно приличных на вид и удобных, в коих находятся жилища короля и двора. Жители суть
богатые купцы и постоянно ездят во все стороны со своими товарами.
В город прибывают бесчисленные черные, которые туда доставляют величайшее количество золота,
дабы купить товары, приходящие из Варварии и Европы. Но никогда они не находят столько товара, чтобы
это соответствовало количеству золота. И они постоянно уносят обратно половину или две трети его.
Город этот в сравнении с прочими весьма цивилизован. Там величайшее обилие мяса и хлеба, но вина
или плодов найти невозможно. Правда, город изобилует дынями, огурцами, великолепнейшими тыквами и
огромным количеством риса. Здесь также есть много колодцев с пресной водой.
Есть там площадь, где в базарный день продаются бесчисленные рабы, как мужчины, так и женщины.
И девица пятнадцати лет продается за шесть дукатов, и за столько же — юноша. В отдельном дворце король
содержит огромное число жен, наложниц, рабов и евнухов, кои предназначены для присмотра за
сказанными женщинами. Обычно он держит также добрую стражу из конницы и пехоты с луками. А между
26
13.1Х.1398 — 20.1Х.1495.
27
21.1Х.1495 — 7.Х.1592.
75
парадными и потайными воротами дворца находится большая окруженная стеною площадь, и с каждой
стороны ее есть галерея, где сказанный король дает аудиенции. И так как почти все дела он решает лично,
ему нет необходимости иметь много чиновников — таких, как секретари, советники, капитаны, казначеи и
управляющие.
Доход королевства велик, но расходы еще больше. Потому что лошадь, которая в Европе стоит десять
дукатов, здесь продается за сорок и за пятьдесят. Самое скверное европейское сукно продается по четыре
дуката канна
28
; сукно среднего качества... — по пятнадцати, а тонкое венецианское, такое, как алое, или
фиолетовое, или синее, — по тридцати дукатов канна. Подобным же образом самый скверный меч стоит в
этой стране три и четыре дуката, так же — шпоры, уздечки, а также равным образом все москательные и
галантерейные товары. Но соль стоит дороже любого другого товара, какой сюда доставляют».
Казалось бы, дальше уж некуда! И вдруг прямо за только что приведенным гимном
западноафриканской торговле следует нечто совсем иное. Итак, читаем дальше: «Остальная часть этого
королевства — это поселки и деревни, где живут обрабатывающие землю и те, кто пасет овец. Зимою они
надевают бараньи шкуры, летом же ходят нагие и босиком, разве только прикроют срамные части тряпицей
да иногда носят на подошвах куски верблюжьей кожи. Это невежественнейшие люди; и на пространстве в
сто миль с трудом можно найти одного, который бы умел писать или читать. Но король с ними обходится,
как они того заслуживают. Ибо он им едва оставляет чем жить из-за великих даней, каковые их заставляет
выплачивать». И заметьте: говорится это именно о «Гаго и его королевстве», т.е. о, так сказать, исконно
сонгайских землях!
Так вот, когда читаешь такие противоречивые отзывы этого явно незаурядного, умного и
наблюдательного современника аскии Мухаммеда, все настойчивее ощущаешь желание спросить: что же
лежало в основе этого в общем-то и не столь уже редкого в истории самых разных народов сочетания
великолепия и нищеты? На чем держалась в конечном счете вся держава аскиев? Проще говоря, что слу-
жило базой сонгайского государства в период недолгого его расцвета — практически меньше ста лет, с
начала 90-х годов XV в. до того страшного мартовского дня 1591 г., когда разгром марокканцами главных
сил войска аскии Исхака II при Тондиби решил судьбу Сонгайской державы? Нам придется вновь
обратиться к «Истории Судана», и особенно к «Истории искателя». Очень многое проясняется при чтении
отдельных рассказов, которые самим-то хронистам представлялись в лучшем случае просто юридическими
казусами. И даже то, что немалая доля таких казусов в хронике Кати—Гомбеле может оказаться
«домысленной» позднее, мало что изменяет по существу: так или иначе, казусы эти отражают объективные
процессы, начинавшиеся, вероятнее всего, еще в досонгайские времена истории Западного Судана.
Основа хозяйства: крестьяне и рабы
Мне уже пришлось мимоходом указывать, что Сонгай существенно отличалось в своей хозяйственной
основе от своего непосредственного предшественника Мали, не говоря уже о Гане. Попробуем же
определить это отличие более подробно. А заодно — впрочем, может быть, это и есть самое главное? —
попробуем взглянуть на историю всех трех политических образований в несколько более широкой
перспективе.
С общеисторической точки зрения Гана, Мали и Сонгай были последовательными ступенями
становления классового общества и его политической надстройки, т.е. государственности, в Западном
Судане. Процесс этот объективный, он возникает и развивается прежде всего в силу внутренних факторов
общественной эволюции той или иной человеческой общности. Однако для этого развития совсем не
безразлично, при каких внешних условиях, ускоряющих или тормозящих (а то и вовсе останавливающих —
бывало и такое), оно протекает. Как правило, торговля в мировой истории ускоряла появление
имущественного неравенства — важнейшей предпосылки сложения отношений эксплуатации человека
человеком и в конечном счете — раскола некогда единого общества равных на противостоящие друг другу
враждебные классы.
Это общая схема. В разных районах земного шара она имела свои особенности. В средневековом
Западном Судане — тоже. Дело в том, что спрос на западноафриканские товары со стороны развитых
классовых обществ Средиземноморья (а среди этих товаров уже в первой половине I тысячелетия н.э.
видное место заняли такие специфические, как золото, а затем и рабы) послужил мощным стимулом к
ускорению классообразования и сложения государственности. Иными словами, интересующий нас вопрос
сводится к роли внешнего фактора — транссахарской торговли — в становлении и развитии
западносуданских государств.
В науке долгое время, как уже говорилось, преобладал взгляд на всю историю Западного Судана в
средние века сквозь призму этой торговли, в первую очередь обмена золота на соль. Но ведь роль золотой
торговли не оставалась неизменной на протяжении всего средневековья. Она была едва ли не решающей
при формировании административной надстройки в Гане. Она сыграла немаловажную роль в превращении
древнего Мандинга в великую державу Кейта, в особенности в глазах ближневосточных и
южноевропейских контрагентов этой державы, хотя в Мали заметно выросло в сравнении с Ганой влияние
28
Величина канны варьировала от 2,065 м до 2.646 м; в Риме канна равнялась 2,234 м; видимо, имеется в
виду она.
76
внутриэкономических факторов.
Она сохранила видное место и в Сонгайской державе, однако здесь ни в коем случае не была уже
фактором определяющим. Да, транссахарская торговля оставалась первостепенной важности источником
пополнения царской казны, и сонгайские государи именно поэтому с упорством, достойным, пожалуй (с
нашей точки зрения), лучшего применения, пытались перехватить ускользавший из их рук контроль над
торговыми путями. И все же экономической основой царской власти и могущества державы уже сделалось
все более расширявшееся собственное сельскохозяйственное производство, построенное на труде многих
тысяч зависимых людей. Причем этот процесс затронул не только двор и связанный с ним штат сановников:
в создание собственных земледельческих хозяйств все больше стала втягиваться и верхушка придворных, да
и не только придворных, факихов. Это-то и стало принципиальным отличием Сонгайской державы от ее
предшественников.
Итак, в начале этой главы уже была речь об основах хозяйства предков современных сонгаев еще в
очень отдаленные времена: возделывании проса и риса на суходольных землях, поливном рисосеянии и
рыболовстве. Так было и в течение XV—XVI вв., так остается практически и в наши дни. Говорилось и о
том, что при земледелии в долине Нигера даже без полива не было надобности в таких многочисленных по
своему составу объединениях людей, каких неизбежно требовала подсечно-огневая система обработки
земли, господствовавшая в средневековом Мали, в условиях саванны. Что же касается земледелия
поливного, то, с одной стороны, оно вообще, а рисоводство в особенности, гораздо более продуктивная
форма хозяйства, чем подсека, и дает гораздо большие урожаи. Но, с другой стороны, оно зато и требует
намного больше труда, как вообще всякая интенсивная форма хозяйства. И поэтому в сонгайских селениях
никогда не бывало излишка рабочих рук.
На протяжении всего XV в. сонгайские цари, от ши Мухаммеда Дао до сонни Али Бера, вели
непрерывные войны. До правления аскии ал-Хадж Мухаммеда I военнообязанным считалось, как раньше
мы уже говорили, все мужское население. Это, несомненно, должно было очень тяжко отзываться на
состоянии земледелия, так же как и всех остальных отраслей хозяйства. Народ сонгай немногочислен —
даже сейчас, в конце 80-х годов XX в., он насчитывает вместе с родственными ему денди и джерма не
больше 2,5 млн. человек, из них собственно сонгаев — лишь около половины. А 500 лет назад эта цифра
была намного меньше.
Поэтому, когда аския Мухаммед разделил народ на «войско» и «подданных», обязав последних
заниматься крестьянским трудом, он руководствовался прежде всего хозяйственной необходимостью:
войны требовали людей, способных сражаться, но людей этих надо было кормить. А для этого требовалось
поддерживать на каком-то минимальном уровне сельское хозяйство.
Впрочем, можно предполагать, что не только такие соображения побудили основателя второй
сонгайской династии осуществить столь капитальную реформу общественной структуры сонгаев. В XV в.
войны стали не только традиционным занятием правителей, знати и войска, но и огромным источником
доходов для них всех. А отсюда вытекало простое рассуждение: правящей верхушке выгоднее содержать
сравнительно немногочисленное профессиональное войско, так сказать, военное сословие, и добавить к
нему наемную пехоту из жителей Хомбори, чем созывать ополчение для каждого похода, — выше боевые
качества войска и меньше участников и недовольных при разделе добычи.
Последние два обстоятельства были немаловажными: реформа ал-Хадж Мухаммеда закрепляла
привилегированное положение социальной верхушки сонгаев, служившей в конном строю, и одновременно
отстраняла от военной службы беднейшие, самые беспокойные и потенциально самые «опасные» слои
населения Сонгай.
Но даже реформа ал-Хаджа не могла бы обеспечить быстрый подъем разоренного хозяйства Судана.
Рабочих рук не хватало. Выход из этого затруднения был один, давно уже известный и довольно широко
использовавшийся мандингами — а для сонгаев Мали всегда оставалось образцом. Речь идет о сажании на
землю полоняников, захватывавшихся в походах. И с правления аскии ал-Хадж Мухаммеда I начинается
стремительное увеличение числа невольничьих поселков по всей территории сонгайских владений,
прилегавшей к долине Нигера (а подчас и довольно далеко от этой долины).
«История искателя» в особенности изобилует рассказами о таких поселениях и их жителях. Люди эти
могли носить разные названия; иные из таких групп обозначались просто по роду их занятий — «кузнецы»,
«кожевники», «строители» и т.п. Но очень часто хронисты прилагают к ним, так сказать, родовое
обозначение — зинджи.
У названия этого довольно любопытная история. В классической арабской литературе
домонгольского периода, т.е. до середины XIII в., слово аз-зиндж обозначало чернокожих коренных
обитателей восточного побережья Африки, население же Африки Западной арабоязычные авторы называли
просто «черными» — ас-судан. А кроме того, зинджами называли и африканских рабов: в большом
количестве вывозили их из Восточной Африки в Южный Ирак и там использовали на самых тяжелых видах
оросительных работ. В XVI и XVII вв. это слово в первоначальном его значении применялось уже очень
редко. Но зато в лексикон западноафриканских чиновников и хронистов вошло как бы вторичное, уже
переосмысленное значение слова аз-зиндж. И обозначать им могли любую из очень многочисленных не-
полноправных групп населения Западного Судана вне зависимости от рода занятий, этнической или
языковой принадлежности.
77
Сам первый аския после переворота, приведшего его к власти, захватил у ши Баро 24 «племени»
рабов, которые последнему из ши достались как часть наследия его царственных предков. Основатель новой
династии, в свою очередь, рассматривал эти «племена» как свое законное достояние
Конечно, арабское слово кабила — «племя», которым обозна¬чены эти люди в «Истории искателя»,
не слишком подходит к данному случаю. Речь идет скорее о кастах, т.е. об объединениях людей,
потомственно «прикрепленных» к какому-то определенному занятию или профессии, и эндогамных, т.е.
заключающих браки только в своей среде.
В самом деле, каждая из этих рабских (об условности этого термина речь впереди) групп несла
определенные повинности: часть из них должна была поставлять установленное количество зерна с каждой
супружеской пары, часть изготовляла оружие для царского войска — это были кузнецы, некоторых
использовали в качестве личных слуг аскии и его родни или же как прислугу при царских лошадях.
Повинности могли изменяться во времени. Так, в пору пребывания в собственности малийских
правителей с тех, кто обязан был поставлять зерно, брали урожай с сорока локтей обработанной земли. Во
времена сонни Али было отдано повеление соединить рабов в «бригады» по сотне человек каждая — такие
бригады работали под наблюдением надсмотрщиков с барабанщиками и флейтистами, задававшими ритм
труда, а весь урожай шел на прокормление воинов сонни. Когда же эти люди перешли в собственность
аскии ал-Хадж Мухаммеда I, он установил для них подать зерном, причем размер ее не мог превысить 30
мер с хозяйства. По сравнению с предыдущим это могло выглядеть как облегчение. Так бы оно и было, если
бы одновременно аския не возложил на этих же рабов гораздо более тяжелую дань. «И брал аския
Мухаммед некоторых из их детей, обращая их в цену лошадей »
29
, — с эпическим спокойствием поясняет
хронист. Безразлично, кому на самом деле принадлежат эти слова — Махмуду Кати, альфе Кати, Ибн ал-
Мухтару Гомбеле или даже возможному интерполятору начала XIX в. Кто бы это ни был, он оставался
человеком своей эпохи и своего круга, и такие вещи были для него совер¬шенно обыденным явлением.
Но помимо тех рабов, что достались аскии ал-Хадж Мухаммеду, так сказать, по наследству от
прежней династии, он и сам в своих походах угонял полоном многие тысячи людей. Когда его войско в 1495
г. завоевало город Дьягу, рассказывает хроника, аския «захватил из нее пятьсот строителей и четыреста увел
в Гао, дабы использовать их для себя... вместе со строительными орудиями. Брату же своему, Омару
Комдьяго, он пожаловал оставшуюся сотню». Омар в ту пору строил город Тендирму, будущую резиденцию
канфари — наместника западной части державы, и опытные строители ему были очень кстати.
При этом, когда захваченных людей перегоняли в назначенные им для жительства местности, им
зачастую приходилось проходить не одну сотню километров. Так, возле Тендирмы были поселены моси,
угнанные аскией после одного из походов на их страну, а в то же время царские земли, расположенные в
затопляемой части Масины, обрабатывали люди, которых захватили в уже упоминавшейся области Галам
(Гадьяга), в верхнем течении Сенегала.
Основой политики аскии ал-Хадж Мухаммеда в этом отношении было создание развитой сети
невольничьих поселков, принадлежавших короне и размещавшихся по всему пространству Сонгай.
Если отметить на карте земледельческие невольничьи поселения, принадлежавшие самому крупному из
преемников ал-Хаджа — аскии Дауду (1549—1583), г то они разместятся вдоль всей большой излучины
Нигера, включая сюда область озер во внутренней дельте, и про¬тянутся на запад и северо-запад до самого
Ниоро возле ны¬нешней границы Мали с Мавританией, а вниз по течению — до самой W-образной
излучины реки неподалеку от той точки, где сейчас сходятся границы Нигера, Нигерии и Бе¬нина.
«Во всей земле, подчинявшейся ему... (дальше идет пространное перечисление подвластных Дауду
областей. — Л.К.) были у аскии возделанные участки. В отдельные годы к нему из того продовольствия
поступало более четырех тысяч сунну
30
. Не было ни одного селения среди поселков, что мы упомянули, в
котором бы у аскии не были рабов и фанфа
31
. Под началом некоторых из фанфа возделывали землю до ста
из числа рабов, у других же из фанфа — пятьдесят, шестьдесят, сорок и двадцать». Так рассказывает о
царских имениях «История искателя». Но главная масса таких невольничьих поселений находилась во
внутренней дельте Нигера — рисовой житнице Сонгай, самой плодородной области державы. И это лишний
раз показывает прямую связь между рисоводством и использованием рабского труда в сельском хозяйстве.
Широко распространено было обыкновение жаловать рабов в подарок; делалось это как на вывод
(если употребить русское выражение крепостной эпохи), так и вместе с селениями, где люди эти жили. И
делали это аскии не скупясь. Ал-Хадж Мухаммед пожаловал одному из многочисленных шерифов своего
окружения, по одной версии рассказа — 1700, а по другой —2700 рабов за один раз. Уже знакомые нам
приближенные факихи первого аскии — его любимец Салих Дьявара и Мухаммед Таль, — если верить
Махмуду Кати, получили в 1501 —1502 гг. целых шесть «племен» рабов — по три на каждого. В 1581 г. еще
один шериф получил в дар от аскии Дауда сразу три поселка с рабами. Не остался обиженным и альфа Кати,
один из создателей «Истории искателя».
Характерно, что на всем протяжении правления династии аскиев государи жаловали в качестве наград
29
Т.е. «оплачивал ими покупаемых лошадей».
30
Сунну— кожаный мешок емкостью в 240—250 л.
31
Фанфа — в данном случае «начальник рабов».
78
и подарков, как правило, людей, реже — людей с землей, т.е. с поселками и полями, которые те
обрабатывали, но никогда — землю саму по себе. Это резко отличало «феодализм по-сонгайски» — назовем
его так за отсутствием лучшего обозначения — от феодализма, знакомого нам по Европе (почему именно от
феодализма, речь пойдет дальше). Но такое отличие легко объяснить: земли было сколько угодно, и в таких
условиях важнее всего были рабочие руки, чтобы эту землю обработать.
Но мало было обратить людей в рабство и посадить их на землю. Нужно было еще и закрепить их в
этом состоянии: ведь никому из господ таких невольничьих поселков не хотелось терять рабочие руки. Для
этого существовала целая система ограничений, которой подчинялись все без исключения невольники. В
основе этой системы лежал запрет людям рабского состояния заключать браки вне своих «племен».
Другими словами, все такие объединения зависимых людей были строго эндогамны.
Что это означало на практике? Просто-напросто то, что свободный человек не мог жениться или
выйти замуж за человека из рабского «племени», не обрекая самого себя совершенно автоматически на
утрату свободы. Правда, существовало заметное различие между положением мужчины и положением
женщины. Дело в том, что счет родства по линии матери — мы с ним встречались и в Гане, и в Мали —
достаточно устойчиво держался и у сонгаев. В отдельных случаях счет родства по отцу уже сам по себе
означал принадлежность человека к той или иной группе зависимых. Особенно часто это случалось в
кузнечных кастах — так было, например, с теми пятью племенами «оружейников», которых унаследовал
после ши Баро аския ал-Хадж Мухаммед I. Свободные же люди предпочитали считать родство по
материнской линии, хотя наследование имущества шло уже по отцовской. Особенно — если дело касалось
верховной власти.
По всем этим причинам решающее значение имело социальное положение матери или жены.
Сонгайские правители обеих династий строго следили за соблюдением соответствующих правил. При этом
первенствующую роль играло, конечно, желание обеспечить сохранение за собственником возможно
большего числа зависимых людей. Мужчинам из все тех же 24 «племен», унаследованных ал-Хадж
Мухаммедом 1, еще в ту пору, когда они были собственностью правителей Мали, было строжайше
предписано: жениться на свободных женщинах они могут только в тех случаях, когда внесут большой
выкуп семье невесты. «Из опасения, как бы женщина и ее дети не потребовали для себя свободы, и желая,
чтобы они со своими детьми оставались в собственности малли-коя», — так разъясняет смысл запрета
«История искателя».
Другими словами, зависимому разрешалась женитьба на свободной женщине только при условии, что
родня этой женщины попросту согласиться продать в рабство ее, а значит, и ее детей. Аския ал-Хадж
Мухаммед после консультации с факихами внес изменение в форму запрета. По установленному им
порядку, при отце-свободном и матери-несвободной ребенок безоговорочно признавался несвободным; а
при несвободном отце и свободной матери он считался рабом только в том случае, если оставался в семье
отца и продолжал заниматься тем же, чем занимался отец. Уйдя в семью матери, он получал свободу. Легко
заметить, что, несколько изменив правило в пользу хозяина раба, аския все-таки вынужден был сохранить
его основной смысл: социальное положение человека определено социальным статусом его матери.
Мусульманской правовой теории пришлось и здесь отступить перед древним обычаем.
«История искателя» включает довольно любопытный рассказ, в котором очень хорошо видно
отношение и самого ал-Хаджа, и его преемников к соблюдению таких запретов. В местности Анганда, к
востоку от озера Дебо, рассказывает хронист, некогда обитало смешанное население, состоявшее из
свободных сонгаев, зинджей и дьям-кириа (так называлась одна из ремесленных каст). Сонни Али завоевал
Анганду,
сонгаев перебил, а части зинджей и кузнецов дьям-кириа сохранил жизнь. Когда воцарился аския
Мухаммед I, уцелевшие мужчины этой местности обратились к нему с покорнейшей просьбой: дать им жен.
Аския просьбу выполнил, но довольно своеобразно. В жены жители Анганды получили женщин, тоже
принадлежавших к зинджам, а кроме того, новобрачным было предписано сохранять эндогамию внутри
каждой пары.
Что в этой истории интересно? Во-первых, то, что аския дал соизволение на смешение людей,
принадлежавших к разным зависимым группам только при условии, что сохранится их зависимое
состояние. А во-вторых, создавая новые неполноправные группы, он сразу же постарался их сделать еще
более замкнутыми.
Но на этом дело не кончилось. Очень много лет спустя, когда аскии ал-Хадж Мухаммеда I давно уже
не было в живых, к его внуку, аскии Исхаку II, явились трое мужчин, прося аскию принять их под свою
высокую руку. Исхак по¬началу обошелся с просителями милостиво, но когда узнал, что все трое родом из
Анганды, то не только возвратил владетелю этой местности зависимых — кузнеца и зинджа, — но и
объявил собственностью того и третьего просителя. А он был свободный сонгай, имевший неосторожность
взять в жены женщину из Анганды. И при этом в обосно¬вание своего решения Исхак сослался именно на
давний указ ал-Хаджа I.
Большое число невольничьих сельскохозяйственных посе¬лений сильно расширило экономическую
базу центральной власти. Обилие продовольствия на западносуданских рынках, которое поразило Льва
Африканского, во многом как раз этим и объяснялось. Ведь помимо посаженных на землю рабов в
Сонгайской державе существовало и свободное крестьянство. И невольники, сидевшие на земле, должны
79
были заметно облегчать его положение. Их эксплуатировали гораздо сильнее, чем в Мали; и свободные
благодаря усилению эксплуатации зависимых имели возможность сохранять большую долю плодов своего
труда, которую иначе постаралась бы у них отобрать и уж, во всяком случае, основательно ограничить
«своя» же сонгайская знать. Впрочем, мы уже имели возможность убедиться в том, что Льва Африканского
отличала помимо всего прочего и незаурядная трезвость взгляда. Именно такой трезвый взгляд и обусловил
не лишенную иронии оценку молодым марокканским «интеллектуалом» того, как жило большинство
населения «Гаго и его королевства»: царская казна явно обходилась с этими людьми без чрезмерной
снисходительности. Так что и облегчение оказывалась, вероятно, довольно относительным.
Конечно, непрерывное усиление сонгайской аристократии по необходимости должно было
сопровождаться и столь же непрерывным (хотя вовсе не обязательно синхронным) ухудшением положения
свободных земледельцев-сонгаев даже при том, что сохранение большой семьи могло и замедлять этот
процесс. Не исключено, что какая-то часть аристократии уже в XVI в. использовала на своих землях труд
свободных сонгаев наряду с невольничьим. Свободное трудовое население, так же как и в Мали, постепенно
попадало в зависимое состояние, когда отличие его от невольников становилось почти исключительно
правовым (но также, что очень немаловажно, и идеологическим, отражавшимся в общественном сознании),
тогда как экономическая разница мало-помалу переставала чувствоваться. Везде и по¬всюду в истории
сложение общественного класса крупных собственников неизменно сопровождалось другим явлением:
постепенно рождался и противоположный класс — зависимое крестьянство. Причем в его общей массе
поначалу совсем разных, по выражению одного исследователя, «категорий свободы, полусвободы и
несвободы» понемногу пропадала разница между бывшим рабом и бывшим свободным. С разных сторон и
тот и другой приходили к одному и тому же по своей социальной сущности зависимому состоянию. Об этом
нам уже пришлось говорить в главе, посвященной Мали; а в Сонгай развитие на протяжении времени
расцвета державы шло в том же направлении. Только в первый период после прихода к власти второй
сонгайской династии, в конце XV — начале XVI в. в этом непрерывном процессе на некоторое время
усилилась его рабская «составляющая».
И все же, даже если учесть усиленное использование подневольного труда, положение тех, кого мы на
всем протяжении этой главы называем рабами, очень сильно отличалось от того, что мы привыкли видеть в
классических, если можно так сказать, странах рабовладения — Древней Греции и Древнем Риме. В
сущности, так же как и в Мали, рабы в Сонгайской державе скорее были полурабами-полу-крепостными.
Они сохраняли какое-то собственное хозяйство. Настоящая барщина (единственную попытку ее ввести
предпринял, как мы видели, сонни Али) просуществовала очень недолго: просто не под силу было царской
адми¬нистрации обеспечить тот жесткий полицейский контроль, ко¬торый один только и может сделать
успешной такую форму применения труда зависимых.
Но кое-что и отличало полурабов-полукрепостных времен аскиев от их малийских предшественников
— прежде всего то, что они были ближе к крепостному, нежели к рабскому состоянию. Но зато в
Сонгайской державе не существовало тех довольно широких рамок, в которых мог изменяться во времени
социальный статус раба у мандингов, хотя и признавалось, так сказать, в принципе, что рабы, рожденные в
доме господина, имеют преимущество перед «новенькими». Но в целом все здесь было намного жестче,
сословное не¬равенство между свободным и несвободным сохранялось гораздо строже, а следов рабства
патриархального, домашнего оставалось куда меньше!
«История искателя» содержит очень любопытный рассказ, из которого хорошо видно, насколько
различались взгляды на положение раба в Мали и в Сонгай. Один из фанфа — на¬чальников невольничьих
сельскохозяйственных поселений — сумел накопить немалые богатства, так что не только покрыл за счет
своих запасов риса от предыдущего урожая взнос за следующий год, но и роздал в виде благочестивой
милостыни тысячу сунну зерна (ни много ни мало как около 250 тонн!). Аскии Дауду это очень не
понравилось: «Он мне прибавил раздражения, — заявил аския своим советникам, — тем, что этот раб, при
его положении, бедности и ничто¬жестве, дает милостыню с посевов, с которых выходит тысяча сунну. А
что же буду раздавать милостыней я? И чего он домогается этим, если не прославления своего имени,
которым бы выделился среди своей общины?!».
Аския отправил доверенного евнуха с ревизией. И виновник происшествия, как и обещал, передал
посланному все, что с него причиталось в казну. Дауда — а ведь хронисты всячески восхваляют его
благочестие и справедливость! — это привело в еще большее раздражение. «Разве я вам не говорил, —
обратился он к приближенным, — что этот раб насытился до того, что равняет себя только с нами или
нашими детьми?».
Но советники успокоили Дауда. «Все рабы одинаковы, — пренебрежительно заметил один из них при
единодушном одобрении прочих, — ни один не возвышается иначе, как возвышением своего господина, а
его достояние — достояние господина его. И когда возгордится царь из подобных тебе... тем, что раб,
который ему принадлежит, подарил-де то-то и то-то, то им говорят: раб аскии подарит бедным тысячу
сунну!». А остальные, почувствовав, что Дауд сменил гнев на милость, добавили к этому: «И где твой дар, а
где дар раба твоего? Разница между ними та же, что между Плеядами
32
и сырой землей...». Иначе говоря, как
32
Плеяды — звездное скопление в созвездии Стрельца.
80