Кожинов В.В. Происхождение романа

Подождите немного. Документ загружается.

ляется, что все препятствия устранены и осталась только любовь

герцога к ней и ее ответная любовь. «Все эти мысли были для

принцессы совершенно новы... Для нее было столь ново преступить

строгие правила, которыми она себя ограничила, позволить впервые в

своей жизни говорить о любви к себе и самой призваться в любви, что

она не могла себя узнать». Однако это мимолетная иллюзия. Героиня

тут же ясно осознает, что замужество не принесет ей счастья, и говорит

возлюбленному: «Неминуемая утрата вашей любви, такой, какою она

была до сих пор, представляется мне... ужасной бедой... Разве мужчины

способны сохранять свою страсть в этих вечных союзах? Можно ли

мне надеяться на чудо и могу ли я поставить себя в такое положение,

чтобы на моих глазах неминуемо угасала эта любовь, составляющая

счастье всей моей жизни?..»

Эта мысль поражает героиню тогда, когда она понимает, что ее

возлюбленный несет в себе, вобрал в себя всю ограниченность

современного мира. Стремясь объяснить, почему она, с его точки

зрения, обладает всеми совершенствами, всем, «чего можно желать от

супруги», герцог говорит ей, что она, с ее характером, не может

«внушить никаких опасений» в смысле измены. И именно от этого,

отвечает принцесса, «я и предвижу несчастье, которое принес бы мне

союз с вами». Вслед за тем она излагает приведенные объяснения.

Герцог думает только о невозможности измены; он всецело пропитан

жалкой, ограниченной моралью. Принцесса же может удовлетвориться

только беспредельной любовью, которая не рассуждает, не думает о

последствиях. Но — и в этом все дело — она не только не находит

такой любви у герцога, но и не хочет (конечно, именно поэтому) сама

любить, не рассуждая и не боясь страданий и мук. Ибо она понимает,

что мир не создан для такой любви, что такая любовь была бы

безумной в буквальном смысле слова. Свет, который считал бы ее

«особой, охваченной безумной страстью», был бы объективно прав,

если бы она действительно отпустила на свободу свою любовь. В этом

мире она только бы осквернила и раздавила свою

281

любовь, отдавшись ее воле. Любовь останется более прекрасной, если

героиня оставит ее внутри себя. Стоит сослаться на одну из максим

Ларошфуко, которая еще более радикальна в этом вопросе: «Чиста и

свободна... только та любовь, которая таится в глубине нашего сердца и

неведома нам самим» (69).

Можно бы прийти к выводу, что эстетический идеал, из которого

исходит Лафайет, поразительно, невероятно высок. Ведь она, в

сущности, перешагивает через все формы современного общества. Так,

она разоблачает ограниченность и бесчеловечность самой

«добродетели». Герцог Немурский восхваляет в принцессе

несгибаемую добродетель, которую он хорошо проверил на

собственном опыте, ибо, несмотря на свою страстную любовь,

принцесса ни на йоту не отступила от верности мужу. Однако и

Лафайет, и сама героиня обнажают своего рода низость, своекорыстие

такого преклонения перед добродетелью: ведь герцог заранее думает о

«выгодах» возможного брака. Далее, роман вскрывает ограниченность

самого института семьи, самого брачного союза, который предстает как

контракт, опутывающий свободное прекрасное чувство. Принцесса

Клевская утверждает: «Если бы я оказалась вашей женой, моим уделом

стало бы одно страдание...» Это ведь, в сущности, значит, что,

оставаясь одинокой, героиня все же более счастлива именно в самой

своей любви.

Однако неправильно было бы полагать, что столь глубокое

отрицание существующих форм жизни обусловлено высотой,

«абсолютностью» эстетического идеала Лафайет. На такой абсолютной

ступени идеал уже превращается в свою противоположность, в

«безыдеальность». Пафос романа Лафайет, как уже отмечалось,

пессимистичен. Она вообще не верит, не может себе представить, что в

мире возможна истинная любовь и жизнь. Это, выражаясь

социологическим языком, «пессимизм уходящего класса». Но этот

пессимизм имеет свою определенную ценность. Он позволяет

преодолеть всякую ложную, поверхностную идеальность и обрести тем

самым своеобразную объективность.

282

И главная победа Лафайет заключается в том, что в ее романе

движение человеческих переживаний впервые предстает как объект,

как самостоятельный предмет художественного исследования. В

литературе Возрождения, Барокко и классицизма психологические

образы занимают огромное место — достаточно вспомнить Шекспира,

Тассо, Кальдерона, Корнеля и всю лирическую поэзию. Страсти людей

воплощены здесь с исключительной мощью и многосторонностью.

Однако психология здесь прежде всего выражается, выступает в

своем цельном субъективном бытии. Здесь нет того, что мы называем

психологическим анализом; это скорее «синтетический лиризм»,

опредметившаяся в словах лава чувств, мыслей, волевых стремлений.

Между тем у Лафайет (а ранее у Ларошфуко и Паскаля) человеческая

психика обращена именно в объект анализа. И поэтому в романе

Лафайет едва ли не впервые создается психологический эпос; движение

чувств воссоздано так же эпически, как жесты, поступки, вещи,

предметные события.

Вот Лафайет изображает душевное состояние своей героини после

того, как герцог в присутствии других людей выразил свою любовь к

ней в прозрачном намеке: «Принцесса без труда поняла, что эти слова

относились к ней. Ей казалось, что она не должна оставить их без

ответа; но ей казалось также, что она не должна показывать, что

принимает их на свой счет; она полагала, что должна что-то сказать, и

вместе с тем считала, что не должна говорить. Речи герцога нравились

ей и оскорбляли ее почти в равной степени...» В таком изображении

душевное состояние предстает перед нами как событие, как поступок,

отдельные жесты которого мы рассматриваем и соединяем в единое

целое. И анализ этого рода составляет основное содержание романа.

Если плутовской роман изображает фактические, реальные скитания и

приключения героя, во время которых он сталкивается с

неожиданными препятствиями и различными людьми и вещами, то

здесь изображаются преимущественно психологические, душевные

скитания и приключения (конечно, вызванные определенными

внешними фак-

283

тами), во время которых героиня тоже сталкивается с неожиданными

препятствиями, с чувствами, ее изумляющими. Лафайет скрупулезно

исследует эти скитания.

Но можно ли сказать, что конечная цель ее повествования в этом

исследовании? Нет, ибо тогда ее книга была бы просто

психологическим трактатом. Вместе с тем эту цель определить

довольно трудно, поскольку Лафайет вовсе не приводит свою героиню

к какому-либо идеальному итогу. Она утверждает всем ходом романа,

что человек вынужден, неизбежно должен (или даже не может не)

подчиниться требованиям бесчеловечного рационализма, подавить в

себе все самое прекрасное. Но и это не даст ему счастья; это лишь

предохранит его от «безумия» и принесет «покой» — то есть

безмятежное, но, значит, и бессмысленное, пустое существование.

Важно уяснить глубокое противоречие романа Лафайет: она сознает

пустоту и бесчеловечие той «разумности», к следованию которой

вынуждают ее героиню все внешние условия. Однако в то же время она

сама не может выйти за пределы логики этой «разумности», которая

представляется ей вечной, абсолютной реальностью мира. Даже само

по себе исследование душевной жизни осуществляется в романе с

точки зрения последовательного рационализма. Рассказывая в эпилоге

романа о том, что героиня в конце концов преодолела» свою страсть,

Лафайет замечает: «Мирские страсти и занятия стали казаться ей

такими, какими они являются в глазах людей, имеющих более широкие

и отвлеченные взгляды». Здесь явно имеются в виду и сама Лафайет, и

Ларошфуко, которые разделяли этические идеи янсенизма; одним из

вождей этого широкого идеологического движения XVII — начала

XVIII века был не кто иной, как Паскаль. Янсенизм (от имени его

основателя, голландца Янсениуса) — пессимистическое

мировоззрение, которое исходит из идеи изначальной и неустранимой

слабости, ничтожности природы человека и бессилия перед роковыми

страстями. И хотя янсенисты признавали законность стремления

личности к счастью и наслаждению, они

284

одновременно доказывали его бессмысленность и нереальность.

Поэтому подлинным идеалом представляется самоуглубленное

одиночество и внутреннее самосовершенствование; только на этом

пути человек обретает покой и приближается к истине и красоте.

Всякая внешняя, практическая активность — как общественная, так и

личная — бесплодна и может принести только страдания и боль

Принцесса Клевская явно приходит к этому янсенистскому идеалу.

Однако этот исход вовсе не предстает в романе Лафайет как

достижение счастья: в лучшем случае он есть не то крайнее несчастье,

к которому приводит «безумие» чувств. Счастья нет и не бывает

вообще; в этом выводе и воплощается пессимизм Лафайет.

Но неужели смысл ее книги, смысл всего глубокого и тонкого

анализа душевной жизни состоит в том, чтобы доказать этот тезис?

Нет, как и везде в искусстве, смысл следует искать в самом

изображении — в данном случае в самом психологическом анализе,

взятом в его целостности. Героиня с упорством стремится подчинить

все свое существо требованиям «разумности». Но почти на каждой

странице романа мы прикасаемся к живому, полному и сильному

трепету ее человеческого существа. Вот она во время турнира видит,

как герцог чуть не упал с коня, и, подобно другой знаменитой героине,

выдает «свою нежность, страх и смятение, забыв о необходимости их

скрывать»; вот она по ошибке принимает чужое любовное письмо за

письмо герцога, «и каким покоем и сладостью преисполнилось ее

сердце, как только он убедил ее, что письмо его вовсе не касается»; вот

уже после смерти мужа она, чувствуя себя почти «исцеленной» от

преступной любви, неожиданно встречает герцога, и в душе ее

совершается такой «мгновенный переворот», что она опустилась «на

скамью, которую только что покинул герцог, и сидела там неподвижно,

совсем

Янсенизм по своим идеям во многом близок современному экзистенциализму

французского толка. Не случайно экзистенциалисты более всего ценят философию

XVII века.

285

обессилев... Ушло все, и от прошлого осталась только любовь герцога

Немурского к ней и ее ответная любовь к нему»; вот, наконец, она

впервые говорит с герцогом о своей любви: «Я хочу, чтобы вы это

знали, и мне сладостно говорить вам об этом. Может быть даже, я

говорю это больше из любви к себе самой, нежели к вам...» А потом

«она то изумлялась тому, что сделала, то раскаивалась в этом, то

радовалась; вся ее душа была полна смятения и страсти».

В этом психологическом движении романа и заключен его

подлинный смысл. И, собственно говоря, роман вовсе не лишен

идеального содержания, вовсе не поглощен пессимизмом; это

относится только к внешнему «выводу», к итогу повествования,

проникнутому янсенистскими настроениями. Полная энергии и

обаяния жизнь человеческой души, предстающая в романе, является

подлинно эстетической «реальностью», которая выходит на первый

план, затмевая все остальное. Мадлен де Лафайет — сознавала она это

или нет — исследует психологию героини не ради самого исследования

и не ради доказательства бесплодности, обреченности человеческих

порывов и страстей. Уже из отрывков, приведенных здесь, очевидно,

что энергичная, богатая и тонкая душевная жизнь в ее борьбе и

противоречиях изображается в романе как истинно прекрасная стихия,

ибо героиня действительно живет и действительно человечна — пусть

она и не может вздохнуть полной грудью и подавляет свое волнение.

Сами ее попытки подавить любовь предстают как яркие проявления

жизни, — внутреннего, личного порыва. В этом отношении

замечательна сцена, когда она, желая как бы отрезать себе все пути,

сама признается мужу в своей любви к другому. Это отнюдь не

холодный рационалистический поступок, исполнение внешнего и

абстрактного долга: «Спрашивая себя, зачем понадобилось ей

поступать так опрометчиво, она убедилась, что совершила этот

поступок почти помимо своего желания».

И здесь мы подходим к самому главному. Характеризуя своих

героев, Лафайет отчасти склонна видеть в них «величайших рыцарей

своего века», пока-

286

зывать их необычайное благородство и возвышенность. Но на самом

деле содержание ее романа вовсе не в поэтическом воспевании

«высоких» чувствований. Душевная жизнь принцессы Клевской,

герцога Немурского, принца Клевского (а эти образы тоже раскрыты в

романе глубоко и многосторонне) отнюдь не предстает как средоточие

героических стремлений и трагедийных страстей. Это уже вообще не

герои в средневековом, ренессансном или классицистическом смысле.

Тот факт, что они являются герцогами и принцами, сам по себе

совершенно не существен. Его значение лишь в том, что

«аристократическое» бытие как бы открывает возможности

всепоглощающей духовной жизни. Грубо говоря, пока только у людей

этого положения есть «время» отдаваться переживаниям — у

плутовского героя этого времени нет. Но вопрос имеет и другую

сторону: эти принцы и герцоги отдаются переживаниям именно

потому, что они, теряя власть, утрачивая политическую

самодеятельность, которая теперь стала монополией государства,

выпадают из сферы практического действия и соответствующих ей

героических страстей. Персонажи «Принцессы Клевской» — частные

люди; во всяком случае, они показаны почти всецело как частные люди.

В предисловии к событийному «Мещанскому роману», написанному

незадолго до романа Лафайет, Антуан Фюретьер писал: «Я передам

чистосердечно и со всей достоверностью несколько повестушек или

галантных приключений, случившихся с некоторыми людьми, которые

не являются ни героями, ни героинями, не собирают войск, не

разрушают царства, а представляют собою тех славных людишек

простого звания, что скромненько идут своей дорогой...» Персонажи

Лафайет — люди «высокого звания»; однако они также не герои, они

тоже не «разрушают царства». В романе несколько раз кратко

упоминается о подвигах принца или герцога, но все же они выступают

здесь только как муж и влюбленный.

В классицистической литературе персонажи Лафайет могли быть

изображены лишь в героической поэме или трагедии, а персонажи

Фюретьера — в са-

287

тире. Здесь же эти несовместимые стороны явно сближаются, а в

романах Ричардсона и Руссо они будут просто приравнены и, более

того, душа служанки Памелы окажется возвышеннее, чем чувства

влюбленного в нее аристократа.

Но для нас важнее всего тот факт, что в романе Лафайет открывается

именно та жизненная стихия, которую мы назвали прозаической.

Несмотря на всю высокость духа героини, основным содержанием

романа являются психологические и бытовые мелочи — взгляды,

украдкой брошенные на возлюбленного, попытки утаить волнение,

вещицы, принадлежавшие ранее герцогу и теперь созерцаемые с

нежностью, горькие упреки мужа, острая ревность, вызванная будто бы

написанным герцогом к другой письмом, скамья, на которой только что

видел он... Прозаичность выражается уже в там, что роман начинается,

а не заканчивается браком. Это само по себе было необычайно. Вместо

героического завоевания возлюбленной, увенчивающегося свадьбой,

здесь изображена проза скрываемой, постыдной любви. И несмотря на

свое несравненное благородство, принцесса подчас неизбежно

совершает «плутовские» поступки, стремясь не выдать себя герцогу,

двору, мужу, лукавя даже сама с собой.

И все же именно в этой прозаической стихии открывает Лафайет

подлинную идеальность — причем единственно возможную с точки

зрения ее эстетического восприятия. Стоит отметить, что этого рода

идеальное начало есть даже в исполненной крайнего пессимизма и

беспощадной разоблачительной силы книге Ларошфуко. Он не верит,

что в мире есть герои: «Слава великих людей всегда должна измеряться

способами, какими она была достигнута» (157), «То, что мы принимаем

за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и

поступков...» (1). Однако в «Максимах» есть афоризмы, которые только

внешне могут быть восприняты как отрицательная или

пессимистическая оценка человека: «Легче познать людей вообще, чем

одного человека в частности» (436), «Никакому воображению не

придумать столько про-

288

тиворечивых чувств, сколько их обычно уживается в одном

человеческом сердце» (478), «По-видимому, природа скрыла в глубинах

нашей души способности и дарования, о которых мы и сами не

подозреваем; только страстям дало вывести их на поверхность...» (404),

«Кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр, как ему

кажется» (209).

Здесь проступает подлинное восхищение такими душевными

свойствами человека, (причем человека, взятого как индивидуальность,

как частная личность), которые, в сущности, были неизвестны ранее.

«Школа Ларошфуко» открыла их. Стоит напомнить тот постоянный

интерес и самую высокую оценку, которые вызывали книги Паскаля,

Ларошфуко и Лабрюйера у Толстого. Желая подчеркнуть необычайную

сложность и потаенность описываемого им переживания, Толстой

замечает, что это «чувство, которое Ларошфуко заметил бы только» (т.

61, стр. 117). Можно утверждать, что в некоторых отношениях

психологические открытия «школы Ларошфуко» превосходят

позднейший анализ Руссо и Стерна; а именно своей объективностью.

Правда, «школе Ларошфуко» явно недостает глубокого осознания

ценности психической жизни, ее эстетического смысла. Но все же и

этот момент есть — в особенности, конечно, в романе Лафайет.

В конце концов, двойственный характер этого направления —

«сила» объективного анализа и его же «слабость», недостаточность

эстетической оценки — создает неповторимое своеобразие, которое

делает ту же книгу Лафайет «незаменимой». Б. А. Грифцов

справедливо писал о ней: «Раньше всего это очень сухая книга, почти

лишенная внешних прикрас. Она написана языком очень чистым, но

почти протокольным, языком хроники и деловых мемуаров»

. Но,

очевидно, это есть необходимый, естественный признак книги-

открытия, книги, являющейся истоком многолетнего и мощного потока

психологических романов, книги, о которой Стендаль сказал: «На той

сту-

Б. А. Грифцов. Теория романа, стр. 77

289

пени, на которой находился человеческий разум в 1690 году, трудно

было написать лучше... Первый роман по времени, право же, почти

первый по достоинству»

. Я хотел бы напомнить, что столь же сухим,

протокольным языком хроники написан первый плутовской роман —

«Жизнь Ласарильо с Тормеса».

Роман Лафайет, казалось бы, рождается на совершенно иной почве,

чем роман плутовской, и внешне никак с ним не связан. Едва ли

Лафайет «училась» у Сореля, Скаррона, Фюретьера. Если для

появления тех романов должна была закончиться эпоха Возрождения и

ее искусство, то роман Лафайет возникает после истощения высокого

классицизма. Но есть другая, не внешняя, а глубинная связь этих столь

различных явлений, и, с другой стороны, они рождаются все же на

одной — правда, понимаемой более масштабно — исторической почве.

И, пожалуй, наиболее убедительным подтверждением в данном случае

является тот факт, что эти два внешне не связанных художественных

направления, две тенденции в области романа в полном смысле слова

сливаются воедино через полвека после издания книги Лафайет — в

романе Прево «История кавалера Дегрие и Маноп Леско».

Цит. по кн.: «Литературные манифесты французских реалистов» под ред. М. К.

Клемана. ИПЛ, 1935, стр. 160. Стендаль ошибается в датировке (1678 г.).