Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Римская Британия

403

Такой подход был разумен постольку, поскольку основывался

на здравом принципе: для возрождения необходимо сохранение.

Но и он заводил в тупик, ибо у нас не было никаких доказа-

тельств традиции, а историк не имеет права делать выводы,

исходя из фактов, которыми он не располагает, как бы сильно

он ни надеялся, что когда-нибудь их обнаружит. Он должен либо

рассуждать на основании тех данных, которые есть в его распоря-

жении, либо отказаться от доказательств.

Были и другие исследователи, которые утверждали, что не все

кельты подпали под каток римской культуры. Почему бы тради-

циям кельтского искусства не выжить в не завоеванной римляна-

ми Каледонии

а затем вновь не появиться на территории рим-

ской Британии во время вторжения

когда пограничная

защитная линия была сломлена? И

очень разумное пред-

положение, если бы не полное отсутствие сведений, его подтверж-

дающих. Округа, где мы наблюдаем это кельтское возрождение,

расположены дальше всего от границ, а сама область проживания

пиктов не дает нам никаких прототипов кельтского искусства,

из которых могло бы вырасти его возрождение.

Наконец, третьи ученые доказывали, что кельтское искусство

являлось продуктом «кельтского темперамента». Кельтский же

темперамент мог найти свое полноценное художественное выраже-

ние только в определенных условиях. Эти условия существовали

в начале римского периода и в его конце. В промежутке же они

отсутствовали. Оставалось только выяснить, что это за условия.

Мне нравился этот аргумент за содержавшееся в нем интригую-

щее предположение, что выживание определенного художествен-

ного стиля не обязательно зависит от физического сохранения его

образцов в мастерских. Но зависимость этой линии рассуждений

от такой оккультной материи, как «кельтский темперамент», не

позволяла мне считать ее серьезной. С материями подобного рода

мы покидаем дневной свет или даже сумерки истории и погру-

жаемся в темноту, населенную чудовищами расовой теории или

психологии В этой темноте мы найдем не историю, а ее

отрицание, не решение проблем, а лишь хмельной напиток, кото-

рый принесет нам иллюзию их решения.

Эта нерешенная проблема, сфокусировавшая в себе фактиче-

ски всю проблему романизации (а что, собственно, значит слово

«романизация», что в действительности произошло с людьми,

когда они стали «романизованными»?), свела для меня в одну

точку и всю проблематику истории искусств, и даже проблемати-

ку того, что немцы называют историей культуры. По-видимому,

не было возможности ее решить до тех пор, пока не будут выяс-

нены некоторые принципиальные вопросы. И когда я стал думать

о части своей главы по искусству в оксфордской «Истории», я со-

вершенно сознательно отложил решение конкретных проблем до

того момента, пока я добьюсь ясности в отношении принципов.

404 Автобиография

Если вы хотите знать, почему те или иные явления имеют

место в определенных ситуациях, нужно начать с вопроса: «А чего

вы ожидаете?» Вам необходимо представить себе, каким будет

нормальное развитие в подобных случаях. И только потом уже,

если возникнет что-то исключительное, неожиданное, вы должны

будете попытаться объяснить его, исходя из столь же исключи-

тельных условий.

В данном случае я допускал, что трудности, возникшие при

решении этого вопроса, были

связанными с непони-

манием природы исторического процесса. Как я давно уже дока-

зал в

de Generatione, любой процесс, включающий в себя

историческое изменение от

оставляет некоторый

образованный остаток

Последний должен быть окружен со

всех сторон другими остатками исторического прошлого, которые,

однако, при поверхностном взгляде на

кажутся Ра,

т. е. вполне современными. Это обстоятельство, думал я, может

оказаться ключом к решению проблемы.

Прошлое, скрытое в настоящем, не «оккультная сущность».

Я называл так то, что достаточно хорошо известно каждому,—

сохранение известных остаточных явлений, мыслей и привычек

прошлого у человека, изменившего их. Он может бросить курить,

но его желание курить вовсе не исчезнет. Это желание и есть то,

что я называю прошлым, скрытым в настоящем. Оно сохраняется

и ведет к определенным следствиям, но эти следствия не те, ка-

кие были

того, как он прекратил курение. Они не проявляются

больше в курении. Если по истечении какого-то времени он снова

начинает курить, то этот факт отнюдь не доказывает, что

всегда был верен этой привычке. Вполне возможно, что все это

произошло потому, что желание курить никогда не покидало его,

и когда причины, заставившие его отказаться от удовлетворения

этого желания, исчезли, он снова поддался ему.

То же самое может иметь место и в обществе, и здесь нам

не надо ссылаться ни на какой расовый темперамент или «расовое

бессознательное» начало. Если представители того или иного

общества привыкли действовать или думать определенным обра-

зом и если спустя некоторое время они перестали так действовать

и думать и стараются изо всех сил действовать и думать иначе,

то желание мыслить и вести себя по-старому у них, наверное,

не исчезло. Оно, по всей вероятности, сохранится, если их преж-

няя манера мышления и поведения была достаточно эффектив-

ной. Они поэтому будут испытывать большое удовлетворение,

ведя себя, как и раньше. В этом случае тенденция возврата к

прошлому окажется весьма сильной.

Можно было бы подумать, что эта тенденция возраста к

прошлым привычкам не была бы очень сильной, если бы не дей-

ствовали оккультные факторы вроде расового темперамента или

унаследованных психических особенностей. Можно было бы также

Римская Британия

'405

подумать, что даже если бы новообращенные никогда полностью

не освободились от старого Адама, то их дети смогли бы начать все

снова. Даже если отцы в свое время питались кореньями, то зубы

детей не обязательно должны быть острыми. Дети усвоили бы

новые способы мышления и поведения с молоком матери и не

испытывали бы никакого желания мыслить и действовать иначе.

Но здесь вы были бы неправы. Предположим, что очень воин-

ственный народ, пережив какой-то кризис в своей истории, стал

миролюбивым. В первом поколении воинственные импульсы могли

бы сохраниться. Но давайте предположим также, что эти импуль-

сы подавляются и преследуются, так что каждый обязан вести

себя исключительно мирно. Когда люди, принадлежащие к этому

поколению, займутся нравственным воспитанием своих детей, то

этим детям со всей серьезностью внушат, что они ни в коем слу-

чае не должны предаваться запрещенным ратным утехам. «Но что

такое война, папа?» И отец станет описывать войну, показывая

всю ее порочность. Однако при этом (конечно, совершенно неза-

висимо от намерений родителя) его невинному отпрыску станет

совершенно ясно, что войны были чем-то великим и что он с

наслаждением сражался бы с соседями, если бы не знал, что не

должен этого делать. Дети достаточно быстро соображают, чтобы

понять это. Они не только быстро усваивают, что такое война,

но и приходят к убеждению, что она нечто великое, хотя, конеч-

но, и дурное. И эти представления о войне они со временем пере-

дадут своим детям. Такая передача педагогическими средствами

любого морального идеала, связанного с запрещением того или

иного института или обычая и подавлением соответствующего

желания, предполагает одновременно и передачу самого этого

желания. Детей в каждом поколении учат желать того, чего они,

как им внушают, не должны желать.

С течением времени, однако, традиция, хранящая память о за-

прещенной вещи и сохраняющая в то же самое время желание

обладать ею, может умереть. Ее исчезновение будет значительно

ускорено, если новые способы мышления и действия окажутся

вполне успешными, удовлетворяющими новообращенных. В этом

случае «народная память» (ничего общего не имеющая с оккульт-

ным, врожденным, представляющая собой простую передачу при-

меров и предписаний от поколения к поколению) об успехе и удо-

вольствиях, ныне запрещенных, со временем исчезнет. В тех же

случаях, когда новые методы мышления и действия дают лишь

скромные результаты, там, можете быть уверены, осужденные

методы вспоминаются с теплотой, а легенды об их величии и славе

упорно поддерживаются.

Но хватит обобщений. Найдутся люди, которые скажут: «Все

это психология, и Вы должны спросить

психолога, правильно

ли все, что Вы утверждаете». Но я здесь не говорю о психологии

и не нуждаюсь в помощи психологов. Для меня психология, зани-

406 Автобиография

мающаяся подобными вопросами,— псевдонаука. Я говорю об

истории.

Применяя все вышесказанное к поставленной нами проблеме,

я счел бы возможным подчеркнуть связь двух фактов, фактов,

хорошо известных и рассматривавшихся до сих пор изолированно.

Один из них — кельтское возрождение, второй — второсортность

романизованного британского искусства. Эта второсортность, как

я ее обозначил, давно уже была хорошо известна. Однако мое

изучение этого искусства привело к неожиданному результату:

я лишил его единственно ценного произведения, ему приписывае-

мого. Признанным шедевром этого искусства была Горгона из

Бата. Ученые до меня тщетно пытались связать эту скульптуру

с «классическими» прототипами. Мне удалось доказать, что

художник, создавший эту скульптуру, вдохновлялся не «класси-

ческими», а кельтскими идеалами. Одновременно я

что ее создателем, по-видимому, был не британец, а кельт.

Отсюда следовало: чем меньших успехов достигли британцы

в романизованном искусстве (учитывая обязательно при этом вы-

дающиеся их успехи в искусстве кельтского стиля и резкую

противоположность между символическим и, несомненно, магиче-

ским характером кельтского искусства и натуралистическим и

просто развлекательным характером искусства Римской империи),

тем с большей вероятностью они лелеяли память о собственных

художественных традициях. Сами же эти традиции никогда пол-

ностью не исчезали из памяти подрастающих поколений.

Эту идею я сформулировал в главе по искусству в оксфорд-

ской «Истории Англии», главе, которую я бы охотно признал

своим единственным вкладом в историю римской Британии, луч-

шим образцом, оставленным мною потомству, как решать дискус-

сионные проблемы исторической науки, не опираясь на новые

данные, а только пересматривая методологические принципы их

анализа. Она могла бы также служить иллюстрацией того, что

я назвал rapprochement между философией и историей с точки

зрения последней.

Эти книги суммируют результаты огромного числа исследований,

многие из которых детально описаны мною приблизительно в сот-

не статей и брошюр, большинство из которых было опубликовано

мною между 1920 и 1930 г. Но основные результаты, полученные

в ходе моих исследований римской Британии, нашли свое отраже-

ние в Своде латинских надписей. Хаверфилд незадолго до своей

кончины решил опубликовать новый свод всех латинских надписей

(исключая те, которые

у нас в новое время из-за гра-

ницы) в Британии. И, считая при этом необходимым, чтобы каж-

дую надпись сопровождало ее факсимильное воспроизведение

(у него не было ни малейших иллюзий относительно ценности

фотографических воспроизведений в работе подобного типа), он

предложил мне воспроизвести их от руки. После его смерти

Теория и

я решил продолжить эту работу и начиная с 1920 г. потратил

немало времени, ежегодно путешествуя по стране и срисовывая

латинские надписи.

Детальное знание предмета, приобретенное мною, и новые рас-

шифровки надписей, многие из которых прочесть чрезвычайно

трудно, оказались неоценимыми для меня. Но надписи сами по

себе не очень пригодились для моих романо-британских исследо-

ваний. Использование эпиграфического материала — великолепное

упражнение для историка, начинающего освобождаться от тенет

компилятивного мышления. Между прочим, здесь и кроется при-

чина того, почему эпиграфика столь удивительно

в конце

девятнадцатого столетия. Но историк, работающий с надписями,

никогда не может мыслить полностью в бэконовском духе. В каче-

стве документов надписи говорят вам меньше, чем литературные

тексты, в качестве же остатков прошлого они менее информатив-

ны, чем археологический материал в узком смысле слова. А о том,

что меня особенно интересовало, они едва ли вообще что-нибудь

говорили. Я чувствовал поэтому, что своей работой над римско-

британскими надписями я скорее сооружаю памятник прошлому,

великим духам Моммзена и Хаверфилда, чем кую оружие на

будущее.

XII. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

В предыдущих главах я попытался рассказать о ранних этапах

моей работы, направленной на сближение философии и истории.

Но меня также занимало сближение теории и практики. Мои

первоначальные усилия в этом направлении были продиктованы

каким-то внутренним голосом, требовавшим, чтобы я противо-

стоял моральному разложению, к которому вела «реалистическая»

догма о том, что философия морали исследует свой предмет чисто

теоретически и никак на него не влияет.

Истиной для меня было учение, прямо противоположное этой

догме, причем такой истиной, которая должна быть усвоена каж-

дым человеком, если он, действуя как моральное существо в широ-

ком смысле этого слова, хочет быть внутренне честным и вместе

с тем добиваться успеха. Действуя в сфере морали, политики или

человек окружен не миром «суровых фактов», недо-

ступных влиянию его мысли; напротив, он живет в мире мыслей.

Если вы измените моральные, политические и экономические

«теории», принятые в данном обществе, то вы измените и харак-

тер мира, в котором он живет. Если же вам удастся изменить его

собственные «теории», то вы измените и его отношение к этому

миру. В том и другом случае вы измените способы его действий.

«Реалистическую» попытку отрицать все это можно было бы,

конечно, как-то оправдать, если бы удалось провести резкую

грань между философским и историческим мышлением. Можно

было бы признать, что формы поведения человека в качестве

морального, политического, экономического деятеля не зависят от

того, какой ему представляется ситуация, в которой он оказы-

вается. Если знание фактов, составляющих определенную ситуа-

цию, называется историческим знанием, то оно необходимо для

Но это еще не доказывало бы, что философское мышле-

ние, которое должно иметь дело с вневременными «универсалия-

ми», не нужно.

Коль скоро для меня стало ясно, что «реализм» совершенно

чужд природе исторического процесса, аргументы такого рода

потеряли в моих глазах всякую ценность. Антиисторичность

«реализма» заставляет смотреть с подозрением на любой «реали-

стический» аргумент, основанный на разграничении между исто-

рией и философией, или «фактами» и «теориями», или же «инди-

видуальным» (иногда «реалисты» ошибочно называют его «част-

ным») и «всеобщим». Поэтому сразу же после войны я стал

детальным образом пересматривать общеизвестные постулаты

и проблемы философии морали, включив в нее и теорию эконо-

мики и политики, равно как и теорию нравов в узком смысле

слова. Я делал это, руководствуясь принципами, которые теперь

направляли всю мою работу.

В первую очередь я подверг эти постулаты и проблемы тому,

что я назвал исторической обработкой, настаивая на том, что все

они без исключения имели свою историю и становились совершен-

но непонятными без знания их истории. Во-вторых, я постарался

обработать их и другим способом, названным мною аналитиче-

ским. Я исходил из следующего: одно и то же действие, которое

как действие, рассмотренное в его чистой и простой форме, было

становилось также и «политическим» действием,

если рассматривалось его отношение к некоему установленному

правилу, и «экономическим» действием, если в нем видели сред-

ство, ведущее к достижению какой-то цели. Проблемы теории

морали (морали в широком значении слова), таким образом, могли

быть разделены на: а) проблемы моральной теории в узком смыс-

ле, т. е. проблемы, относящиеся к действию как

б) проблемы политической теории, т. е. проблемы, относящиеся

к действию, устанавливающему некие правила, подчиняющемуся

им или их нарушающему; в) проблемы экономической теории, или

проблемы, связанные с действием, приводящим или не приводящим

к достижению цели, находящейся извне.

Я утверждал, что нет только

только политических

или только экономических действий. Всякое действие является

одновременно и моральным, и политическим, и экономическим.

Но, хотя действия и не должны разделиться на три вида, мораль-

ные, политические и экономические, эти три характеристики —

его моральность, его политичность, его

надо раз-

Теория и практика

409

и не смешивать, как делают, например, утилитаристы,

которые фактически говорят об экономической стороне действия,

претендуя, однако, на описание его моральной стороны.

Основываясь на этих принципах, я и построил свой лекцион-

ный курс в 1919 г. Я продолжал его читать почти каждый год

во время моей работы в Пемброк-колледже, внося в него постоян-

ные изменения. Приведенная мною схема, очевидно, отражает ту

стадию моего философского развития, когда сближение филосо-

фии и истории еще далеко не было достигнуто. Любой читатель,

который понял предыдущие главы этой книги, может легко пред-

ставить себе, в каком направлении я со временем ее переработал.

Rapprochement между теорией и практикой тоже было непол-

ным. Я уже не воспринимал их как вещи, не зависящие друг от

друга. Я понимал, что они связаны между собой отношениями

тесной и взаимной зависимости: мысль зависит от того, что мыс-

лящий узнал из опыта своей деятельности, а действия его зависят

от того, что он думает о себе и о мире. Я также очень хорошо

знал, что научное, историческое или политическое мышление в той

же степени зависят от «моральных» качеств мыслителя, как и от

его «интеллектуальных» качеств, а «моральные» трудности долж-

ны преодолеваться с помощью не только «моральной» силы, но и

ясного мышления.

Но все это было лишь теоретическим сближением, а не прак-

тическим. Моя повседневная жизнь все еще строилась таким обра-

зом, как будто я считал своим делом теорию, а не практику. Я не

осознавал, что моя попытка реконструкции моральной философии

не осуществится до тех пор, пока мои привычки будут основы-

ваться на вульгарном делении людей на мыслителей и деятелей.

Это деление, подобно многому другому, что мы сегодня при-

нимаем за само собой разумеющееся, является пережитком сред-

них веков. Я жил и работал в университете, а любой универси-

тет — учреждение, основывающееся на средневековых идеях, чья

жизнь и деятельность все еще отгорожены от мира средневеко-

вым толкованием древнегреческого разграничения между созерца-

тельной и практической жизнью как деления людей на два типа:

профессионалов-теоретиков и профессионалов-практиков.

Сейчас мне ясно, что в те дни во мне существовало как бы

три человека, по-разному относившихся к этому пережитку. Один

Р. Дж. К.

знал из своей философии, что такое деление ложно

и что «теория» и «практика», будучи взаимозависимы, одинаково

должны страдать от неудовлетворенности, если будут отделены

друг от друга и превращены в специальности людей разных типов.

Второй Р. Дж. К. в силу привычек своей повседневной жизни

вел себя так, как будто такое деление совершенно нормально.

Он жил как профессиональный мыслитель, для которого ограда

его колледжа символизировала его удаление от мира

410 Автобиография

ских дел. Моя философия и мои привычки находились, таким

образом, в конфликте между собой. Я жил так, как если бы сам

не верил в свою философию, а философствовал так, как если бы

не был профессиональным мыслителем. Моя жена часто говорила

мне об этом, и я всегда обижался.

Но за этим конфликтом стоял и третий Р. Дж. К., для кото-

рого его роль профессионального мыслителя была всего лишь мас-

кой, маской то комической, то отталкивающей и совершенно не

соответствующей внутреннему миру человека, который ее носил.

Этот третий Р. Дж. К. был человеком действия или, скорее,

таким человеком, в котором стерлось различие между мыслите-

лем и деятелем. Он никогда меня надолго не оставлял в покое.

Он делал какое-то непроизвольное движение, и ткань моей при-

вычной жизни начинала трещать. Он грезил, и его грезы кри-

сталлизовались в философию. Когда он не хотел спокойно почи-

вать и не позволял мне играть роль оксфордского профессора,

презирающего все суетное, я задабривал его, бросая все академи-

ческие дела и уезжая с лекциями для археологического общества

в свои родные места. Эта форма «высвобождения» подавленного

человека действия может показаться странной, но тем не менее

она был эффективной. Энтузиазм к занятиям историей, с которым

Я встречался там, и восторженное отношение ко мне как к руко-

водителю этих занятий, которое мне никогда не удавалось вы-

звать в университетских аудиториях, не отличались в принципе

от энтузиазма, возбуждаемого личностью и политикой преуспе-

вающего политического оратора. А иногда этому третьему

Р. Дж. К. приходилось действовать и более непосредственно, как

тогда, например, в августе 1914 г., сразу же после объявления

войны, когда толпа нортамберлендских шахтеров, полная патрио-

тического пыла, увидела немецкого шпиона в «том старом рим-

ском лагере» на вершине холма и стала вести себя соответствую-

щим образом.

Этот третий Р. Дж. К. обычно вставал и приветствовал, хотя

и сонным голосом, Маркса всякий раз, как начинал его читать.

Меня никогда не могли убедить ни метафизика Маркса, ни его

политэкономия. Но этот человек был борцом, и борцом великим.

Не просто борцом, но сражающимся философом. Его философия

могла казаться неубедительной. Но кому? Любая философия,

я это хорошо знал, была бы не только неубедительной, но и бес-

смысленной для человека, не понимающего проблем, которые она

перед собой поставила. Философия Маркса ставила «практиче-

скую» проблему. Ее задачей было, как он сам сказал, «сделать

мир лучше». Поэтому философия Маркса неизбежно будет казать-

ся бессмысленной всем, кто не разделяет его желания сделать мир

с помощью философии или по крайней мере не считает это

желание разумным. Если исходить из моих принципов философ-

ской критики, то совершенно ясно, что философия Маркса должна

Теория и

была казаться бессмысленной «философам в перчатках», таким,

как «реалисты» с их резким противопоставлением теории и прак-

тики. Она должна была казаться бессмысленной и «либералам»

типа Джона Стюарта Милля, учившего, что людям нужно позво-

лять думать все, что им угодно, поскольку в сущности это не

имеет серьезного значения. Чтобы критиковать философию

«с засученными рукавами», такую, как у Маркса, вы сами долж-

ны быть в достаточной мере философом «с засученными рукава-

ми» и считать философию этого типа по крайней мере законной.

Первый и третий Р. Дж. К. были солидарны в своем стремле-

нии к философии «с засученными рукавами». Они не хотели фило-

софии, являющейся научной игрушкой, призванной забавлять про-

фессиональных мыслителей, безопасно укрывшихся за воротами

своих колледжей. Они хотели философии, которая была бы ору-

жием. Здесь я шел вместе с Марксом. Более полному согласию,

может быть, мешал только второй Р. Дж. К., академический,

профессиональный мыслитель.

Мое отношение к политике всегда было демократическим, как

его называют в Англии, и либеральным, как его обозначают на

континенте. Я считал себя частью политической системы, в кото-

рой каждый гражданин, обладающий правом голоса, обязан голо-

совать за человека, представляющего его округ в парламенте.

Я полагал, что правительство моей страны благодаря широкому

избирательному праву, свободе прессы и всеми признанному пра-

ву свободы слова таково, что при нем невозможно угнетение зна-

чительной части населения властями. Я считал невозможным и

замалчивать трудности, выпадающие на долю этой части населе-

ния, даже если нельзя было быстро найти средства, чтобы

помочь ей. Демократическая система, по моему мнению, являлась

не только формой правления, но и школой политического опыта,

охватывающей всю нацию. И я думал также, что никакое автори-

тарное правительство, каким бы крепким оно ни было, не в со-

стоянии быть столь же сильным, как правительство, опирающееся

на политически воспитанное общественное мнение. Суть такого

правительства мне была ясна: политические решения в нем долж-

ны созревать на глазах у всех. Оно не могло быть своего рода

почтой, рассылающей готовые решения пассивно принимающей

их стране.

Все это, с моей точки зрения, было громадным достоинством

демократической системы правления, превосходящей иные поли-

тические системы, до того времени придуманные людьми. Я пола-

гал, что эти достоинства следует защищать любой ценой от тех,

кто, стремясь обмануть народ и навязать ему политику, сфабри-

кованную безответственной кликой, обвиняет демократическую

систему правления в «громоздкости» и «неэффективности».

Я знал, конечно, что и Маркс объявил ее обманом, рассчитанным

на то, чтобы придать видимость законности угнетению рабочих

412,

капиталистами. Но, хотя мне было известно, что такое угнетение

существует и в значительной мере узаконено, я тем не менее

считал, что задача демократического правительства состоит в том,

чтобы

Я не считал нашу конституцию свободной от недостатков.

Но выявление и устранение этих недостатков должно было быть

задачей правительств, а не отдельных избирателей, ибо данная

система была саморегулируемой, на нее возлагалась обязанность

устранять собственные пороки посредством соответствующего

законодательства. Она была также системой, питающей самое

себя. 1 раждане избирали из своей среды членов парламента, кото-

рые занимали более высокие посты в этой системе. И, таким

образом, коль скоро избиратели выполняли свой гражданский

долг, чтобы получать соответствующую информацию о делах,

имеющих общественное значение, и голосуя в соответствии со

своим пониманием того, в чем заключается благо нации как цело-

го, опасность того, что их представители в парламенте будут не-

достаточно информированы или недостаточно гражданственны для

того, чтобы выполнять свою работу достойно, была незначитель-

ной. А поскольку решение в парламенте принимается большин-

ством голосов, факт невежественности отдельных лиц или подчи-

нения их дурным влияниям не имеет особого значения. Коль

скоро большинство достаточно хорошо информировано и в доста-

точной мере преисполнено гражданского духа, дураки и мошенни-

ки обязательно должны остаться в меньшинстве.

Вся эта система, однако, потерпела бы крах, если бы большин-

ство избирателей либо были плохо информированы о делах госу-

дарства и общества, либо же относились к ним корыстно. В дан-

ном случае я имею в виду склонность занимать такую политиче-

скую позицию, которая отвечала бы не интересам всей нации,

а интересам собственного класса, группы или самого индивида.

Что касается информированности, то я заметил изменение к

худшему уже в 90-х годах прошлого века. Газеты викторианской

эры свою первую задачу видели в том, чтобы дать читателю пол-

ную и точную информацию о делах, имеющих общественное зна-

чение. Затем появилась «Дейли мейл», первая английская газета,

для которой слово «новость» утратило прежнее значение факта,

о котором читателю следует знать, и приобрело новое значение —

факта или выдумки, способных его позабавить. Читая такую

газету, он уже не приобретал знаний, необходимых ему для того,

чтобы осмысленно голосовать. Газета убивала в нем желание

голосовать, ибо он привыкал видеть в «новости» не ситуацию,

в которой он должен действовать, а простое зрелище, призванное

позабавить его в часы досуга.

Что же касается второй стороны вопроса, то развращающие

влияния я осознал значительно позднее

. Южноафриканское

урегулирование, проведенное кабинетом