Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография

Подождите немного. Документ загружается.

Фундамент будущего

скоро станут такими сложными, что правило не будет больше

иметь никакой практической ценности для вас. Вы выйдете из

стадии, на которой правила могут руководить действиями, и

нетесь к тому, что вновь станете импровизировать — настолько

хорошо, насколько вы можете,— методы поведения в ситуации,

в которой вы оказались.

Из этих двух случаев, когда необходимо действовать не по

правилам, первый связан с неопытностью действующего лица,

с его незнанием жизни. Чаще всего поэтому с ним

молодежь да и все мы, когда попадаем в непривычную обстанов-

ку — например, во время путешествия или в какой-то иной

ции, нарушающей нашу повседневную рутину. Второй

знаком только людям с опытом и разумом, и он возникает лишь

тогда, когда они воспринимают ситуацию очень серьезно,

столько серьезно, чтобы отвергнуть искушение не только

неприкрытого совратителя — Желания или же едва прикрытого

собственного интереса, но и искушение Правильного Поведения

(искуситель настолько тонко замаскированный, что

людей почти никогда не могут понять, что у него под личиной,

а если поймут, то испытывают самые искренние угрызения

т. е. действий в соответствии с признанными правилами.

С этой точки зрения, я мог бы сказать, что всякий, кто требу-

ет правил, для того чтобы найти в них инструкцию, как

вать, цепляется за низкосортную мораль обычаев и

В любой ситуации он стремится видеть только те элементы, с

торыми он уже знает, как обращаться, и закрывает глаза на

что могло бы убедить его в непригодности его готовых правил.

Правила поведения лишают действие его высокого

ла, потому что они приводят к известной слепоте по отношению

к реальной ситуации. Если мы хотим придать действию этот

сокий потенциал, то человек действия должен широко

глаза и увидеть в более ясном свете ту ситуацию, в которой он

должен действовать. Если задача истории — говорить людям о

прошлом, а само это прошлое понимается как мертвое прошлое,

то история очень мало может помочь человеку в его

сти. Но если ее задача — говорить людям о настоящем

поскольку прошлое, ее очевидный предмет, скрыто в настоящем

и представляет собой его часть, не сразу заметную для нетрени-

рованного глаза, тогда история находится в теснейшей связи с

практической жизнью. История ножниц и клея с ее

нием от авторитетов готовой информации о мертвом

очевидно, не сможет научить людей управлять

ситуациями, как естественные науки научили их управлять

ми природы. Не удастся этого сделать и какой-нибудь

лированной вытяжке из истории ножниц и клея типа

ной Огюстом Контом социологии. Но мне кажется, что есть неко-

торые шансы, что новый тип истории сумеет это осуществить.

384

Автобиография

X. ИСТОРИЯ КАК САМОПОЗНАНИЕ ДУХА

Эти шансы стали казаться мне реальными, по мере того как

моя концепция истории сделала еще один шаг вперед. Этот шаг

был сделан или, скорее, зарегистрирован в 1928 г. во время моих

каникул в Ле Мартуре, в небольшом деревенском домике близ

Дье. Я сидел там под платанами на террасе и записывал, по воз-

можности максимально кратко, уроки, вынесенные мною из девя-

ти последних лет исторических исследований и из моих раздумий

над ними. Трудно себе представить, что к такой очевидной мысли

я шел так медленно, но рукописи свидетельствуют об этом со-

вершенно недвусмысленно. И я знаю, что всегда думал медленно

и с трудом. Мысль у меня на стадиях созревания не поддавалась

никаким усилиям ее ускорить, не прояснялась в спорах, этих са-

мых опасных врагах незрелых мыслей. Она росла в глубине,

проходила долгий и тяжелый период переваривания и только пос-

ле своего рождения могла быть вылизана ее родителем и доведе-

на до приемлемой для чужого глаза формы.

В моих рукописях того времени впервые проведено различие

между историей в собственном смысле слова и псевдоисторией.

Под последней я понимал повествования геологии, палеонтологии,

астрономии и других естественных наук, которые в конце восем-

надцатого и в девятнадцатом веке приобрели по крайней мере

некоторое подобие историчности. Размышляя над своим археоло-

гическим опытом, я нашел, что в этих науках речь действительно

идет всего лишь о подобии. Археологи часто обращали внимание

на сходство их стратиграфических методов с методами геологии.

Сходство, безусловно, налицо, но было и различие.

Если археолог находит слой земли, камней и цемента, в кото-

рый вкраплены керамические изделия и монеты, после чего идет

некультурный слой, а за ним снова слой с керамикой и монетами,

то вполне понятно, что оба набора керамических изделий и монет

он использует точно так же, как геолог использует свои окамене-

лости: он показывает, что два слоя принадлежат к различным

периодам, и датирует их, сопоставляя со слоями, выявленными в

других местах и содержащими реликты того же самого типа.

Эта аналогия напрашивается сама собой, но она неверна. Для

археолога все эти вещи — не камни, глина и металл, а строитель-

ный материал, керамика и монеты, это остатки здания, домашней

утвари, средства обмена. Все они принадлежат ушедшему време-

ни, которое они раскрывают перед ним. Он сможет использовать

их как исторические свидетельства только тогда, когда поймет на-

значение каждой вещи. В противном случае для него, как для

данные объекты бесполезны. Он мог бы и выбросить

их, если бы не надеялся, что другой археолог, более ученый и

более изобретательный, сумеет когда-нибудь решить эту загадку.

История как самопознание духа 385

Он ищет цель и смысл не только в мелочах, вроде булавок или

пуговиц, но и во всем здании, во всем поселении.

До девятнадцатого века естествоиспытатель мог бы ответить

на это, что и он мыслит точно таким же образом. Разве не было

решение любой задачи в естественных науках каким-то вкладом

в расшифровку целей того всемогущего существа, которое одни

называли природой, другие — богом? Ученый девятнадцатого

столетия, однако, совершенно твердо бы заявил, что здесь нет

никакого сходства, и с точки зрения факта он был бы прав. Со-

временное естествознание и естествознание большей части прош-

лого столетия не включали идею цели в свои рабочие категории.

Может быть, он прав и с теологической точки зрения. Мысль о

том, что наше исследование природы должно исходить из предпо-

ложения, что цели бога понятны нам, не вызывает у меня благо-

говения. И если палеонтолог мне скажет, что его никогда не

беспокоил вопрос, для чего предназначены трилобиты, я был бы

очень рад как за его бессмертную душу, так и за прогресс науки.

Если бы археология и палеонтология руководствовались теми же

самыми принципами, то трилобиты были бы столь же не нужны

палеонтологу, как не нужен археологу «металлический предмет

неизвестного назначения», который сейчас вызывает у него такие

большие затруднения.

История и псевдоистория состоят из повествований. Но в исто-

рии они говорят нам о целенаправленной деятельности и свиде-

тельствами служат остатки прошлого (неважно, книги или кера-

принцип здесь один и тот же), которые становятся сви-

детельствами лишь постольку, поскольку историк может

воспринять их как выражение какой-то цели, понять, для чего

они были предназначены. В псевдоистории категории цели нет

места; имеются только остатки прошлого, и различие между ними

обусловлено тем, что они принадлежат разным периодам.

Эту новую концепцию истории я выразил фразой: «Всякая

история — история мысли». Исторически вы мыслите тогда, так

понимал я эту максиму, когда говорите о чем-нибудь: «Мне ясно,

что думал человек, сделавший это (написавший, использовавший,

сконструировавший и т. д.)». До тех пор пока вы не можете так

сказать, вы, возможно, и пытаетесь мыслить исторически, но без-

успешно. И нет ничего, кроме мысли, что могло бы стать предме-

том исторического знания. Политическая история — история по-

литической мысли, не «политической теории», а именно мысли,

владевшей умами людей, занятых политической деятельностью —

разработкой определенной политики, планированием путей ее

осуществления, попытками провести ее в жизнь, преодолением

враждебного отношения к ней других и т. д. Посмотрите, как

историк повествует о какой-нибудь знаменитой речи. Его не ин-

тересуют какие-то чувственные элементы: тембр голоса оратора,

твердость скамей, на которых сидит аудитория, глухота

386 Автобиография

тльмена в третьем ряду. Историк концентрирует свое внимание на

том, что оратор хочет сказать (на мыслях, которые выражены в

его словах), на том, как аудитория восприняла его (на мыслях

слушателей и на том, как повлияла речь государственного деяте-

ля на эти мысли). Военная история в свою очередь не есть опи-

сание утомительных маршей в зной и холод, дрожи и трепета боя

или затяжной агонии смертельно раненных. Она — описание

планов и контрпланов, размышлений о стратегии и тактике и в

конечном счете описание того, что думали рядовые солдаты о

войне.

При каких условиях можно познать историю мысли? Во-пер-

вых, мысль должна найти свое выражение либо в том, что мы

называем языком, либо в любой другой из многочисленных форм

коммуникативной деятельности. Исторические живописцы, вероят-

но, видят в простертой руке и указующем персте характерный

жест, выражающий мысль офицера, отдающего приказ. Бегство

выражает мысль, что все надежды на победу потеряны. Во-вто-

рых, историк должен быть в состоянии продумать заново мысль,

выражение которой он старается понять. Если по той или иной

причине он не способен это сделать, то ему лучше оставить вы-

бранную им проблему. Здесь очень важно подчеркнуть, что исто-

рик, изучая определенную мысль, должен продумать заново имен-

но эту самую мысль, а не что-то, ей подобное. Если кто-нибудь —

назовем его математиком — записал, что дважды два — четыре,

и если кто-то другой — назовем его историком — хочет знать, что

думал математик, оставивший на бумаге эту запись, то он никог-

да не сможет ответить на вопрос, если сам не будет в достаточ-

ной мере математиком, чтобы правильно понять, о чем думал

математик, записывая мысль о том, что два, умноженные на два,

равны четырем. Когда историк интерпретирует эту запись и гово-

рит: «Этими знаками математик хотел сказать, что дважды два

равно четырем»,— то он одновременно думает, что: а) дважды два

равно четырем; Ь) математик также думал об этом; с) он выразил

данную мысль, оставив эти знаки на бумаге. Я не собираюсь

стать легкой добычей читателя, который в ответ на мое рассуж-

дение возразит: «Ну да, Вы облегчаете свою задачу, взяв пример

действительно из истории мысли; но Вы не смогли бы объяснить

таким же образом историю сражения или политической кампании».

Я смогу, читатель, и ты сможешь, если постараешься.

Это рассуждение легло в

второго положения моей фи-

лософии истории: «Историческое

воспроизведение в

уме историка мысли, историю которой он изучает».

Если я понимаю, что имел в виду Нельсон, говоря: «Я полу-

чил их с честью, с честью и умру вместе с ними»,—• то я мыслен-

но вхожу в положение адмирала, в полной парадной форме и при

всех регалиях стоящего на палубе в пределах досягаемости ружей-

ного выстрела с вражеского корабля. Я знаю, мне советуют стать

История как

387

менее заметной мишенью. Я спрашиваю себя, следует ли мне

сменить мундир? И отвечаю упомянутыми словами. Понимание

этих слов означает продумывание мною

что думал Нельсон,

произнося их: сейчас не время снимать символы чести ради спа-

сения своей жизни. Если бы я был не в состоянии — хотя бы

лишь на короткий период — продумать все это, то слова Нельсо-

на для меня были бы лишены всякого смысла. Я смог бы только

соткать словесную паутину вокруг них, как какой-нибудь психо-

лог, и болтать о мазохизме и чувстве вины либо об интровертно-

сти и экстравертности и тому подобной чепухе.

Но это воспроизведение мысли Нельсона не является адекват-

ным. Мысль Нельсона и мысль, воспроизводимая мною, конечно,

одна и та же. И тем не менее это две разные мысли. В чем их

различие? Ни один вопрос в моих занятиях историческим мето-

дом не вызывал у меня столько трудностей. Ответ пришел ко мне

всего лишь несколько лет назад. Различие заложено в контексте.

Для Нельсона эта мысль была мыслью настоящего времени;

для меня она мысль прошлого, живущая в настоящем, но (как

я уже однажды сформулировал) уже окруженная оболочкой, не-

свободная.

Что же такое мысль, окруженная оболочкой? Эта мысль, хотя

и совершенно живая, не образующая элемента в вопросно-ответ-

ном комплексе, как раз и составляющем то, что называют «реаль-

ной» жизнью,— поверхностное, или очевидное, настоящее любого

сознания. Для меня же вопрос, снять ли мне мои ордена, не возни-

кает. У меня рождаются другие вопросы. Такие, например, как:

«Продолжить ли мне чтение этой книги?», «На что была

похожа палуба „Виктории" для человека, думающего о смыс-

ле своей

и далее, конечно: «Что бы я делал на месте

Нельсона?» Ни один вопрос из этой первичной серии, серии, об-

разующей мою «реальную» жизнь, никогда не потребует ответа:

«Я получил их с честью, с честью и "умру вместе с ними». Но

вопрос, возникающий в этой первичной серии, может действовать

и как своеобразный переключатель, уводящий меня в другое из-

мерение.

Я погружаюсь в глубь

сознания и там живу жизнью,

в которой не просто думаю о Нельсоне, но являюсь Нельсоном и,

думая о Нельсоне, таким образом, думаю о себе самом.

Но эта вторичная жизнь не может вторгнуться в мою первич-

ную жизнь, потому что она окружена оболочкой (как я ее назы-

ваю), т. е. существует в контексте первичного, или поверхностно-

го, знания. Оно удерживает ее на своем месте, не дает ей за-

хлестнуть первичную жизнь. Я здесь имею в виду такие знания,

как знание о Трафальгарском сражении как событии, случившемся

90 лет назад, о себе как о маленьком мальчике в костюме джерси,

о том, что подо мною не Атлантика, а ковер в кабинете отца и

там каминная решетка, а не берега Испании.

13»

Автобиография

Так я пришел к третьему положению своей философии исто-

рии: «Историческое знание — это воспроизведение прошлой мыс-

ли, окруженной оболочкой и данной в контексте мыслей настоя-

щего.

противореча ей, удерживают ее в плоскости, отличной

от их собственной».

Как же узнать, какая из этих плоскостей представляет собой

«реальную» жизнь, а

«история»? Наблюдая за

тем, как рождаются исторические проблемы. Каждая историче-

ская проблема в конечном счете возникает из «реальной» жизни.

Историки ножниц и клея думают иначе: они полагают, что самые

первые люди обрели привычку читать книги, а книги вызвали у

них вопросы. Но я не говорю здесь об истории ножниц и клея.

В том типе истории, о котором я думаю, в истории, которой я

занимался всю жизнь, исторические проблемы связаны с практи-

ческими проблемами. Мы изучаем историю для того, чтобы нам

стала ясней та ситуация, в которой нам предстоит действовать.

Следовательно, плоскость, где в конечном счете возникают все

проблемы, оказывается плоскостью «реальной» жизни, а история —

это та плоскость, на которую они проецируются для своего ре-

шения.

Если историк познает мысли прошлого и познает их, продумы-

вая их вновь в себе, то отсюда следует, что знание, обретаемое

им в ходе исторического исследования, не является знанием о его

положении, противопоставленным познанию самого себя. Это —

знание своего положения, являющееся в то же время и познанием

самого себя. Продумывая вновь чью-нибудь мысль, он мыслит ее

сам. Зная, что кто-то другой мыслил таким образом, он узнает и

о своей способности мыслить таким образом. А убеждаясь, что

он в состоянии это делать, он устанавливает и то, каким челове-

ком он сам является. Если он в состоянии понять мысли людей

самых различных типов, воспроизводя их в себе, значит в нем

самом должны присутствовать самые различные типы человека.

Он должен быть микрокосмом всей истории, которую он в состоя-

нии познать. Таким образом, познание им самого себя оказывает-

ся в то же самое время и познанием мира людских дел.

Это развитие мыслей завершилось у меня только к 1930 г.

Но в конце его я дал и ответ на вопрос, постоянно мучивший

меня с начала войны. Каким образом мы сможем создать науку,

так сказать, о делах человеческих, науку, которая научила бы

людей справляться с человеческими ситуациями столь же искус-

но, как естественные науки научили их справляться с ситуациями,

возникающими в мире природы? Ответ был для меня теперь

ясен и недвусмыслен. Наука о людских делах — история.

Это было открытием, которое не могло быть сделано до конца

девятнадцатого столетия, ибо только с того времени история ста-

ла переживать бэконианскую революцию, отделяться от колыбе-

ли ее компилятивной стадии и превращаться в науку в подлин-

История как самопознание духа

ном смысле этого

Именно потому, что история все еще на-

ходилась в зародышевом состоянии в восемнадцатом веке, мыс-

лители той эпохи, говорившие о необходимости создания науки о

человеке, не могли ее отождествить с историей. Они пытались

создать такую науку в виде «науки о человеческой природе», ко-

торая, как ее понимали люди, подобные Юму, с ее строго эмпири-

ческими методами фактически была историческим исследованием

современного им европейского сознания, исследованием, искажен-

ным, однако, ложным предположением, будто разум человечества

повсюду и во все времена проявлял себя точно так же, как разум

европейцев восемнадцатого века. Девятнадцатое столетие, тоже

занятое поисками этой теории человеческих дел, пыталось обрести

ее в лице «психологии», науки, где духовное сводилось к психи-

ческому, а различие между истинным и ложным отбрасывалось.

Здесь отрицалась сама идея научности, а банкротство мысли,

являвшееся следствием этого отрицания, распространилось и на

психологию. Но революция в методах исторического исследования

заменила историю ножниц и клея тем, что я называю историей в

собственном смысле слова. Она смела псевдонауки и породила

подлинную, быстро и зримо развивающуюся форму знания,

впервые за всю историю человечества давшую людям реальную

возможность исполнить повеление оракула «Познай самого себя»

и вкусить плоды, которые могут быть только результатом этого

самопознания.

Идеи, очень кратко резюмированные мною в этой и двух пред-

шествующих главах, разрабатывались мною на протяжении почти

20 лет с тех пор, как я занял место преподавателя философии.

Я много раз заносил их на бумагу, исправлял, переписывал

ибо всякий раз, как мое перо что-то рождало, я находил, что

привести этого младенца в должную форму я могу только сам.

Ни одна из моих записей на эту тему никогда не предназначалась

для печати хотя многое из того, что в них содержалось, по-

стоянно включалось в мои лекции. Сейчас же я публикую эту

краткую сводку своих идей потому, что основные проблемы реше-

ны и публикация их в полном виде — вопрос лишь времени и

здоровья.

Прийти к этим идеям было нелегко из-за метода моей работы.

Каждая деталь теории возникала у меня из размышлений над

Какие-то выдержки из них могли быть опубликованы в виде коротких статей,

и время от времени я публиковал их. Но единственным местом для них были

философские периодические издания, а там они были совершенно бесполезны

из-за железной решимости их читателей не думать об истории. Когда меня

в 1934 г. избрали в члены Британской академии и предложили дать мате-

риал в ее «Труды», я обнаружил менее предубежденную аудиторию и на-

писал для нее статью о «человеческой природе и человеческой истории»

Brit. Acad., XXII). В статье разбираются некоторые идеи, которых я касался

в этой главе.

фактическим ходом исторических исследований, которые я поэто-

му никогда не прерывал, и проверялась вновь и вновь специально

запланированными конкретными исследованиями. К 1930 г, мое

здоровье стало ухудшаться в связи с постоянной и длившейся

долгие годы изнурительной работой. К счастью или несчастью,

я никогда не знал болезней, отражавшихся на моем мышлении и

способности излагать свои мысли. Когда я нездоров, мне доста-

точно только начать трудиться над каким-нибудь философским

сочинением, и все мои недуги оказываются забытыми до тех пор,

пока я не отложу в сторону перо. Но работа не лечит мои бо-

лезни. Если их причина — постоянная перегрузка, то она лишь

обостряет их.

Еще большее обострение связано с моей возрастающей не-

способностью сопротивляться попыткам вовлечь меня в различ-

ные сферы университетской деятельности. Так, я утолял мою

страсть к административной деятельности до тех пор, пока не

обнаружил, что и эта работа — всего лишь разновидность того же

порочного круга.

К этому времени у меня накопилось много такого, что, мне

казалось, заинтересует читающую публику. Единственным спосо-

бом довести все это до нее было создание книг, чему я и решил

посвятить свой досуг. Я запланировал серию книг, которая долж-

на была открыться «Очерком по философскому методу». Его я

написал во время длительной болезни в 1932 г. Это моя лучшая

книга с точки зрения содержания. Что же касается стиля, то я

мог бы назвать ее моей единственной книгой, ибо она действи-

тельно единственная, для завершения которой у меня было до-

статочно времени, и я смог в меру своих возможностей придать

ей нужную форму, не оставляя ее в более или менее сыром виде.

После завершения отчетов о моих археологических исследованиях,

о чем будет идти речь в следующей главе, я написал в 1937 г.

вторую книгу моей серии «Основания искусства»

Еще до того как она вышла, меня свалила более серьезная

болезнь, давшая мне, однако, и время, и повод написать эту ав-

тобиографию. Цель ее — дать краткий отчет о трудах, которые я

еще не смог опубликовать, на тот случай, если я уже не смогу

напечатать их полностью.

С тех пор я намерен потратить все имеющееся в моем распо-

ряжении время на продолжение задуманной серии. Мне уже поч-

ти пятьдесят, и я могу надеяться всего лишь на несколько лет

жизни, лет, когда я бы еще мог создать свою лучшую книгу.

И я пользуюсь этой возможностью, чтобы сказать, что не буду

Я ничего не говорю здесь о мотивах, побудивших меня заняться филосо-

фией искусства, о процессе обучения, подготовившего меня к занятиям такого

рода, или же о многолетнем развитии моих мыслей по этому вопросу. Чита-

тель может найти все, что ему хотелось бы знать, в самих «Основаниях ис-

кусства».

Римская Британия

391

участвовать в дискуссиях по поводу написанного мною. Некото-

рые читатели, возможно, пожелали бы убедить меня, что все это

бессмыслица. Я хорошо знаю, как они стали бы это делать; я мог

бы даже предсказать их критику. Некоторые же, возможно, захо-

тели бы доказать, что я неправ в отношении той или иной дета-

ли. Может быть, это и так. Если они в состоянии доказать это,

пусть пишут не обо мне, а о самом предмете, показывая тем самым,

что они могут писать о нем лучше, чем я. Я охотно прочту их

труды. И если есть люди, думающие, что мои работы хороши,

пусть их одобрение выразится в повышенном внимании к их соб-

ственным трудам. Так, может быть, я смогу избегнуть унижения

престарелого ученого (избегнуть не только из-за своей смерти),

когда его более юные коллеги сговариваются напечатать том эссе

и дарят его ему в знак того, что они считают его сейчас безнадежно

выжившим из ума.

XI. РИМСКАЯ БРИТАНИЯ

Для успешного развития моей философии было необходимо,

чтобы я постоянно занимался не только ею, но и историей.

Исторические исследования мне нужно было предпринимать в

той области, где я смог бы быть новатором и рассчитывать на

поддержку других, т. е. в области, где я считался бы признан-

ным авторитетом. Эта область соответственно должна была быть

небольшой и перспективной. Для этих целей наиболее подходя-

щим предметом была римская Британия. И, кроме того, здесь у

меня уже были определенные обязательства. Хаверфилд, великий

знаток этого предмета, умер в 1919 г.; большинство его учеников

погибли на войне. Я остался единственным человеком, проживав-

шим в Оксфорде, которого он готовил в качестве специалиста по

римской Британии. Даже если бы моя философия и не требовала

этого, то из одного уважения к нему я должен был бы продол-

жить традиции школы романо-британских исследований в Окс-

форде, школы, основанной им. Я считал себя обязанным передать

своим ученикам те знания и умения, которые дал мне он, и ис-

пользовать специальную библиотеку, оставленную им универси-

тету.

это заставило меня отказаться от предлагаемых мне

профессорских мест и других постов в годы, последовавшие за

окончанием войны.

Моя первая книга, посвященная упомянутому предмету, была

написана в 1921 г. по заказу издательства «Кларендон пресс».

Это была маленькая книга, и написал я ее за два дня. Она

должна была служить элементарным введением в предмет и изо-

биловала ошибками. Однако она позволила мне сформулировать

раз и навсегда мое общее отношение к проблемам римской Брита-

нии и, что даже еще более важно, мою общую концепцию их ре-

392

Автобиография

шения (своим происхождением отчасти обязанную Хаверфилду,

а отчасти самостоятельную). Она дала мне впервые возможность

показать, и показать определеннее, чем можно было сделать в

короткой статье, как развивалась моя концепция метода историче-

ского исследования. А ее быстрая распродажа убедила меня в

том, что читающая публика вполне готова к тому, чтобы одобрить

мои идеи об истории. Десять лет спустя я переработал книгу и

издал в расширенном виде, а затем заново пересмотрел ее в

1934 г. В том же самом году я написал раздел о Британии в

книге профессора Т. Франка «Экономический обзор Древнего

Рима», а в 1935

разделы оксфордской «Истории Англии»,

посвященные доисторической и римской Британии. В книге при-

нял участие еще Дж. Майрес, написавший раздел о поселениях

англов. Мои и его разделы и составляют первый том этой «Исто-

рии Англии».

Предложение написать обе названные выше работы пришло в

самый подходящий момент. Я провел уже достаточно времени в

лаборатории и хотел сменить ее на свой кабинет. Подошло время

для приведения в систему и опубликования всех тех идей, кото-

рые мои археологические и исторические исследования дали мне

в области философии истории. Но я не мог оставить римскую

Британию, не попрощавшись с нею. И полновесная книга о ней

была бы не только таким прощанием, она помогла бы мне пред-

ставить в конкретной форме принципы исторического мышления

так, как я понимал их теперь.

Большинство этих принципов более или менее осознанно были

приняты всеми историками, но не все. Или, вероятно, будет пра-

вильнее сказать, что историки сознательно приняли лишь малое

их число, да и из принятых не все обычно рассматривались как

принципы, которых историк должен придерживаться твердо и

всегда.

Например, долгая практика моих раскопок выявила одно, мо-

жет быть, самое важное условие их успеха: люди, занимающиеся

ими, независимо от степени их участия должны знать, почему они

здесь копают. Прежде всего им нужно решить, что они хотят

найти, а затем уже определить, какие именно раскопки приведут

к желаемому

Это было главным принципом моей «ло-

гики вопроса и ответа» применительно к археологии. Вначале

раскопки производили вслепую, т. е. без определенного вопроса,

на который призваны были дать ответ. Землевладелец, обладав-

ший определенными культурными интересами, раскапывал какое-

нибудь древнее место потому, что оно находилось на его террито-

рии. И он копал, не ставя перед собой никакой проблемы, руко-

водствуясь лишь неопределенной формулой: «А ну-ка посмотрим,

какие интересные предметы для моей коллекции мы здесь оты-

щем». Точно так же поступали охотники за раритетами в восем-

надцатом веке и охотники за знаниями в девятнадцатом. Их фор-