Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

рев прибоя. Мало кто из людей забредает сюда; никто не мешает

твоим думам, никто не глазеет на твою работу. Что касается супругов

Уорд, то они с такой тщательностью избегали встреч со мной в по-

добные моменты, так мало интересовались моей живописью и прояв-

ляли такую инстинктивную вежливость, какой я не наблюдал по сию

пору нигде, кроме Гренландии.

Однажды, после того как я уже поработал над своими полотнами

в течение нескольких недель, мы пригласили супругов Уорд на чашку

чая. Я показал им картины. Они долго, не произнося ни звука,

рассматривали их. Потом Дэн вынул изо рта трубку, взглянул на

меня и с величайшей убедительностью сказал:

— Черт возьми, они ужасны!

Вы, наверное, смеетесь? Но те, кто жил на Ньюфаундленде и в Ир-

ландии, знают какая это похвала.

Хорошо мы устроились в нашем маленьком домике! Печи у нас не

было, зато была голландская духовка, подвешенная на цепи над ка-

мином. Какой замечательный хлеб пекла Фрэнсис в этой духовке!

Все там было и вкусно и полезно. Картофель, капуста, овсянка,

хлеб — к этой простой пище я давно привык и давно полюбил ее,

сейчас к ней привыкла и полюбила ее Фрэнсис.

Однообразие нашей жизни нарушалось, когда Денис Мак-Гинли

гнал самогон. При «втором прогоне», придававшем восхитительному

напитку, как говорил Денис, «градусы», за нами являлись и вели нас

в подземное укрытие в Портхилле: семейство Мак-Гинли занималось

этим незаконным делом именно там. Усевшись вместе с Денисом, его

женой и сыновьями, мы за приятной беседой пробовали тепловатую

жидкость, вытекавшую тонкой струйкой из змеевика.

— Видите? — говорил Денис, наполняя стаканчик. — Там есть

градусы.

Это означало, что в стакане всплывают наверх пузырьки и, следо-

вательно, самогон будет жечь глотку как огонь. После двух-трех вы-

питых стаканчиков наши сердца пылали такою любовью друг к другу

и ко всему человечеству, что если бы мы не смеялись от счастья, то,

наверное, заплакали бы.

Потом Денис своим надтреснутым голосом пел старинные ирланд-

ские песни, и мы понимали, почему он в молодости считался завзя-

тым певцом.

— Без самогона я никогда бы не вырастила всех моих семерых

детей, — говорила миссис Мак-Гинли, обращаясь к Фрэнсис.

Женщины сидели рядом, и обе были заняты вязаньем.

Глядя на красавиц-дочерей и на рослых, здоровенных парней Мак-

Гинли, я подумал: можно ли привести более веский довод в пользу

самогона?

— Напиток крепкий, — сказал я Денису. — Какой, по вашему

мнению, в нем процент алкоголя?

— 441 —

— Алкоголя? — изумился Денис. — Да никакого алкоголя в нем

нет, ни единой капли!

Вот, собственно, и все, что можно сказать о самогоне; теперь я

расскажу о гуляньях. Как-то вечером Мак-Гинли устроили танцы, и

я решил сходить посмотреть на них. В Порте собралась уже целая

толпа, ибо, чтобы потанцевать с такими хорошенькими девушками,

юноши были готовы идти сюда из самых дальних мест. Молодежи —

парней и девушек — было человек двадцать, но много нашло и по-

жилых людей. Скрипка играла, пары кружились в танце, а пожилые

люди сидели, беседовали, курили и пили самогон. Если не считать

одной кулачной стычки, которая завязалась на улице между двумя

удальцами (такие стычки здесь считались обычным делом), вечер

прошел очень удачно, очень весело и произвел на меня незабываемое

впечатление. И, учитывая столь приятную обстановку, разве можно

было мириться с тем, что тебе не хватило самогона?

— Денис, если вы достанете у соседей бутылку самогона, я заплачу

за нее, — сказал я.

Но когда бутылку принесли, и я стал наливать самогон в стакан,

то обнаружил в нем какие-то посторонние примеси, массу грязи. Нет,

пить эту жидкость невозможно!

— Энни, — обратился я к девушке, принесшей бутылку, — пойди,

пожалуйста, и достань мне муслиновую тряпочку; я процежу са-

могон.

Наконец Энни вернулась.

— Я нашла лишь вот этот носовой платок, — сказала она. — Ви-

дите? Правда, он немного запачкан.

— Давай мне этот платок, Энни, — ответил я. — От такого фильтра

самогон будет только слаще!

В Ирландии просто нельзя не быть вежливым.

ИРЛАНДИИ МЫ ОСОЗНАЛИ, ЧТО ЛЮДИ НЕ

придают большого значения бедности, если они свободны от страха за

свое будущее, и что наш хваленый «уровень жизни» не может слу-

жить должным критерием счастья. В Ирландии мы осознали — потом

я утвердился в этом мнении в Гренландии, — что люди, привыкшие

жить в мире друг с другом и умеющие в случае нужды вступать

в дружеское сотрудничество, обретают сильное чувство коллекти-

визма: это отражается на их поведении и манере разговаривать. Нам

редко приходилось слышать грубости; добрые слова, как правило,

ценили здесь гораздо выше, чем беспощадную правду. У Дэна

и Розы Уорд был единственный старый будильник, он мог ходить

только лежа циферблатом вниз; возвратясь в Америку, мы послали

им красивые настольные часы. Дэн поблагодарил нас специальным

письмом. «Часы, — писал он, — все еще шли, когда мы их получили.

И мы не хотим переводить их на местное время; нам хочется знать,

глядя на эти часы, который теперь час у наших дорогих друзей

в Америке».

По нашему давнему решению Фрэнсис отправилась в Нью-Йорк

первой с тем, чтобы подыскать там квартиру, а я остался в Гленлоу;

мне надо было написать еще несколько полотен. Время пролетело

быстро, и вот уже наступил день моего отъезда. В городке Ардаре, за

двенадцать миль от Гленлоу, в тот день была ярмарка. Дэн, Денис и

другие мои деревенские приятели обещали там быть. Я велел им

прийти в ардарскую гостиницу на прощальную пирушку. В назна-

ченное время все были на месте. Я повел своих гостей наверх в боль-

шой отдельный салон, который снял специально для этого случая.

Это была великолепная комната — красный с вытканными цветами

ковер на полу; вычурные, обитые плюшем, с бахромой и кистями,

викторианские кресла и диваны; великолепный стол с мраморной

столешницей; орган с пристроенными к нему изящными полочками,

на которых стояли различные безделушки; большое трюмо в золоче-

ной раме; расшитые золотом портьеры и кружевные занавески. Лишь

по изумленным взглядам и возгласам моих гостей я впервые почув-

— 443 —

III ГЛЕНЛОУ

ствовал, как бесконечно чужда жизнь ирландского крестьянина всей

этой безвкусной мелкобуржуазной мишуре и фальши. Мои гости при-

метили все это, и они этого не забудут, — дай бог, чтобы все осталось

у них простым воспоминанием.

Кушаний и напитков я заказал в изобилии. Тому и другому мы

уделили должное внимание. Каких только тостов мы не произносили!

Каких песен не пели!

— Мистер Кинт, — говорил Денис, являвшийся таким же заправ-

ским оратором, как когда-то певцом. — Я хочу сказать, что ни разу

в жизни нам не приходилось встречать таких леди и джентльменов,

как миссис Кинт и вы. Пусть счастье не покидает вас всю вашу

жизнь. Да благословит вас бог!

— Денис Мак-Гинли, — отвечал я. — Я путешествовал на севере и

юге, на востоке и западе, и всюду я стремился к горным вершинам.

Мне хочется сказать, что ни одна из этих вершин не стоит так близко

к богу, как вы, люди Донегола. Пусть ваша жизнь будет...

Но какой смысл пересказывать мою речь? Все тогда звучало чу-

десно, все было удивительно хорошо в тот день в салоне ардарской

гостиницы.

И так, за едой и выпивкой, за речами и пением прошел весь день.

Моим гостям надо было возвращаться домой — идти предстояло пят-

надцать миль по шоссе. Судя по состоянию собственных ног, я видел,

что никто из них до дому не доберется. Я нанял автомашины. Мы

обнялись на прощанье, и они уселись по местам. Глядя на удаляв-

шиеся автомобили, я думал: прощай, милая Ирландия!

Фрэнсис нашла на Вашингтон-сквер замечательную квартиру. Она

состояла из шести комнат разных размеров, от большой до крошеч-

ной, с четырьмя отдельными входами или, я бы сказал, лазейками:

по-видимому, в прошлом тут жил какой-то богач и встречался со

своими любовницами. На верхнем этаже этого же здания Фрэнсис

сняла помещение для моей мастерской.

В ту зиму, а также зиму следующего года в нашей семье было че-

тыре человека: я с Фрэнсис, ее мальчик — Дик — лет четырех-пяти

и моя дочь Кэтлин. Что касается остальных моих детей, то Рокуэлл

жил в беркширской школе, а Клара, Барбара и Гордон — с матерью.

Нашу ферму в Вермонте она уже давно продала; узнав об этом,

я весьма сожалел: лучше бы я выкупил ее сам! Кэтлин жила

теперь в городе Стокбридже, в штате Массачусетс. Таким обра-

зом, убедившись в том, что все мои ближние благополучно устрои-

лись, я взялся за работу: надо было поддержать огонь в домашнем

очаге.

Я по-прежнему изготовлял рекламы для ювелирной фирмы — по

одной рекламе в месяц. Эта работа мне нравилась. Рекламное агент-

— 444 —

ство, доставлявшее мне заказы, называлось «Н. В. Айер и сын». Меня

снабжали текстом, а «идея» и характер рисунка предоставлялись на

мое усмотрение — этого требовал от заказчиков я. Мои работы печа-

тались в хорошей типографии и, занимая целые страницы, выгодно

отличались от обычной низкопробной и разнузданной рекламы. Если

подражание является наиболее искренней формой лести и должно

цениться, то я, по-видимому, был совершенно ненормальным, ибо я

прямо-таки взбесился, узнав, что компания Южной Тихоокеанской

дороги пустила в печать серию реклам о так называемом «Маршруте

в долину Заходящего Солнца», не только в целом очень похожих на

рекламы ювелирной фирмы, но нередко включавших мои рисунки

с Огненной Земли, взятые без всяких изменений из моей книги «Пла-

вание»: они демонстрировали теперь великолепие ландшафта той

местности, по которой проходила упомянутая дорога. Я написал

гневный протест, выступил с протестом и Айер. Компания удостоила

его ответом. Ответ гласил: компании не было известно о том, что

рекламное агентство «Н. В. Аайер и сын» владеет монополией на

стиль рисунков мистера Кента, тем более что почти в таком же стиле

работает и Хогарт-младший! Мне следовало обратиться в суд, но я

этого не сделал. Так или иначе работу над этой серией реклам мне

пришлось прекратить. Свидетельством того, что мои черно-белые ри-

сунки завоевали широкую популярность, служило все возраставшее

число отъявленных подражаний; помимо влияния моих рисунков на

творчество других художников, нередко случалось, что печатались

сознательно украденные работы. Однако в те годы я опередил своих

не очень-то щепетильных подражателей настолько, что был в силах

обеспечить себе безбедное существование.

Во многих моих гравюрах и литографиях, так же как и вообще

в значительной части работ, выполненных в черно-белом цвете,

люди склонны находить элементы мистики. Это так противо-

речит моим собственным декларациям о приверженности к реа-

лизму и моем неверии в божественное, что заслуживает особого

разговора.

Начать с того, что мистицизм как понятие очень нелегко опре-

делить, ибо он зиждется на вере в вездесущий объединяющий прин-

цип или дух, который, в силу своей призрачности, не поддается опре-

делению и недоступен для понимания. Я думаю, что понять можно

все и что в будущем все будет понято. Я считаю Человека носителем

высшего сознания, а искусство — высшим выражением человеческого

духа.

Как бы то ни было, все, что в моих гравюрах и рисунках может

показаться таинственным или мистическим, — все это имеет прямое

отношение к Человеку, к духу Человека, а дух Человека выражается

видимым образом в его жесте, движении.

— 445 —

Людскую страсть придавать потустороннее значение простым вы-

сказываниям лучше всего характеризует та интерпретация, которую

получает «Песнь песней» Соломона в английском кратком изложении

Библии.

Живот твой круглая чаша, в которой не истощается аромат-

ное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лили-

ями. Два сосца твои, как два козленка, двойни серны...

Ведь отцы церкви, жадно ищущие внутренней символики слов,

утверждают, что перед нами «описание благодатей церкви»!

Защищая свои полотна с Огненной Земли от всяких подозрений

в том, что они имеют потусторонний смысл, я в предисловии к ката-

логу моей выставки 1955 года привел следующие слова святого Авгу-

стина:

«И люди пришли туда и любовались высокими горами, широкими

просторами моря, и могучими, стремительно свергавшимися вниз

потоками, и океаном, и идущими по небу звездами, и они за-

были себя». «Единственное, на что рассчитаны эти картины, — писал

я в заключение, — это передать тем, кто на них смотрит, хоть ча-

стичку подобного чувства самозабвения».

Символизм и мистицизм — это совершенно разные вещи. Сам по

себе как способ выражения символизм не имеет отношения к какой-

либо вере. В целом символизм лишь помогает придать конкретную

форму умозрительным представлениям или явлениям: показать их

иными средствами, может быть, было бы невозможно. В Нью-Йорк-

ской гавани стоит «могучая женщина с факелом» — символ Свободы,

которую в свое время все считали присущей Америке. Древним сим-

волом правосудия тоже является женщина: повязка на ее глазах

означает отвращение к предвзятости; в одной руке женщина держит

меч, а в другой — весы, хотя в последнее время мы, пожалуй, готовы

заменить повязку на ее глазах темными очками, а весы — малярной

кистью. В своих работах я нередко прибегаю к символам; особенно

в рисунках, где я далее изображаю парящие фигуры. И если я рисую

эти фигуры с крыльями, то не потому, что верю в существование

небесных созданий, а потому, что хочу показать положение фигур

в воздухе; возможно, что здесь сказывается отчасти жажда принять

желаемое за действительное.

Определяя характер моих рисунков, следует иметь в виду весьма

важное обстоятельство: на так называемый оригинал, рассчитанный

на репродуцирование, я смотрю лишь как на предварительный шаг

к подготовке печатного оттиска. Таким образом, от рисунка требуется

чрезвычайная точность и ясность, требуется ровность жирной черной

линии; рисунок должен исключать ту неуверенность мысли и руки,

которая закономерно проявляется в набросках. Рисунок требует ма-

стерства.

— 446 —

Иллюстрация к «Декамерону» Боккаччо. 1949

Наряду со спешной работой над рисунками я сумел тогда найти

время, чтобы закончить свои ирландские картины. Тридцать шесть

ирландских полотен, больших и маленьких, вместе с еще неизвест-

ными публике картинами, написанными на Аляске, в Вермонте, на

Огненной Земле и во Франции, могли быть представлены на весенней

выставке в галерее Вильденштейна. Вместе с тем нам удавалось —

хотя я много работал по вечерам — встречаться с множеством людей

и весело проводить свой досуг, чего не бывало раньше. Мы распола-

гали хорошей квартирой и достаточными средствами. Сердечность и

обаяние Фрэнсис влекли к себе людей и делали ее всеобщей любими-

цей. Зимний сезон мы открыли большой вечеринкой, пригласив на

нее почти всех наших друзей из тех двух совершенно разных сфер,

в которых я и Фрэнсис раньше жили. Среди гостей были и банкиры,

и бедствующие художники, но все держались мирно и прекрасно ла-

дили друг с другом; признаюсь, однако, что я не без злорадства на-

блюдал, как один из моих друзей, бородатый представитель богемы

Рекс Стаут, скромно вступив в игру в покер с одним банкиром и

двумя маклерами, обчистил их как липку.

Кроме Рекса бороду носил и еще один мой приятель, Эгмонт Аренс.

Друзья подшучивали над ними, ибо бороды у молодых людей в ту

пору были редкостью. Но, как я узнал позже, Рекс и Эгмонт отпу-

стили свои бороды не из тщеславия или щегольства: им предписал

это «доктор». Будучи нервными, как и множество людей в те времена

«процветания и бума», чувствуя себя несчастными, как и множество

людей, склонных к самоанализу, эти двое, подобно многим другим,

кто может позволить себе быть несчастным, обратились за советом

к психиатру. Ученый фрейдист, быстро обнаружив симптомы неудо-

влетворенных желаний и приписав их, конечно, холодности жен,

с важным видом порекомендовал им в качестве верного средства для

возбуждения супружеской страсти отрастить длинные бороды. Не нам,

разумеется, судить о том, насколько это средство оказалось эффек-

тивным.

Вспоминая Нью-Йорк той поры, невольно думаешь: какой все-таки

сумасшедший это был город! И как, словно сарычи на поле битвы,

усеянное трупами, налетели на Нью-Йорк шарлатаны-психиатры!

«Приходите, посмотрите мои гравюры, попробуйте мою систему!» —

«Садитесь, я покажу вам свой психоз!» — «Слово «девственница» —

позорное слово для женщин», — так сказала Дороти Паркер, характе-

ризуя те годы. «Экстраверт, — объясняли мне, — означает позор для

«нормальных», живущих в «нормальное время».

Да, времена были сумасшедшие, неистовые, безнравственные. И все-

таки, глядя на прошлое с безоблачной высоты своего возраста, я вижу,

что оно было полно веселья. Меня можно было бы упрекнуть в отре-

чении от собственной бурно прожитой молодости, если бы я скрывал

это. Я был бы слеп к культурным ценностям, если бы, глядя на произ-

— 448 —

ведения искусства того периода, не считал его периодом Ренессанса.

Устами таких людей, как Драйзер, Синклер Льюис, Шервуд Андер-

сон, Фолкнер, Хемингуэй и Скотт Фицджеральд; Ван Вик Брукс и

Рандольф Бурн; историк Бэрд; экономист-аналитик и предсказатель

Веблен; поэты Сэндберг, Мастерс, Вэшел Линдсей, Стефен Винсент

Бене, Фрост, Джефферс и Э. А. Робинсон; Сара Тисдейл, Эдна Мил-

лэй и Элеонора Уайли; драматург Юджин О'Нейл, — Америка, с ее

грубыми контрастами, с ее великолепием и жалким убожеством, с ее

надеждами и отчаянием, с глубоким гуманизмом ее народа, со всей

очевидностью подала признаки того, что эпоха ее возрождения еще

настанет.

15 Рокуэлл Кент

ЬЮ-ЙОРК! СКОЛЬКО РАЗ МНЕ ПРИХО-

дилось возвращаться в этот город! Четыре года школы в Нью-

Йорке; пять лет колледжа и учеба в художественной школе; год, про-

веденный на 23-й Западной улице, и еще год на улице Перри; около

года на разных квартирах по возвращении из Миннесоты; два года

на Статен-Айленде; год в Гринвич-Вилледже; годы, прожитые в сель-

ской местности, но связанные с необходимостью ездить на работу в

Нью-Йорк. И всегда я мечтал уехать из этого города, заработать до-

статочно, чтобы обойтись без него. Мне хотелось в профессиональном

отношении так хорошо обосноваться, чтобы не я ходил на работу, а

она шла ко мне, тем самым избавляя меня от необходимости бывать

в Нью-Йорке. Хотелось жить там, где поля зелены летом и белы зи-

мой; жить на самом краю земли, где ничего нет, кроме гор. Да, да,

гор. Как я в них влюблен!

В июне Фрэнсис, Дик и я переехали в дом, который мы арендовали

в Кэтскиллсе, близ Вудстока. Дом был большой и удобный, достаточно

просторный, чтобы вместить всех наших детей, если они вздумают

приехать погостить у нас. Подле дома имелся участок, где дети могли

играть; места для моей работы на открытом воздухе тоже было до-

статочно. Кроме того, при доме была конюшня. Конюшня? Разу-

меется! Ведь мне же подарили лошадь.

Звездочка — красивая молодая кобылка, только что вышедшая из

того возраста, когда на ней играли в поло (при этом она хорошо себя

зарекомендовала) — должна была теперь исполнять весьма ответ-

ственную работу — возить меня, куда я вздумаю, по шоссе и просе-

лочным дорогам. На протяжении многих лет Звездочка доставляла

мне истинное удовольствие.

Поселяясь в колонии художников в Вудстоке, мы вовсе не предпо-

лагали жить в этом культурном центре постоянно. Мы знали, что

этого нельзя делать. Собственный небольшой опыт жизни в Гринвич-

Вилледже (а Вудсток — летняя резиденция обитателей Гринвич-Вил-

леджа) внушил мне антипатию к богемному существованию; жить

там долгий срок не позволяли ни мои вкусы, ни воспитание, ни мои

— 450 —

IV РОЗЫСК