Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

ОД 1926, ПРИБЛИЖАЕТСЯ ВЕСНА; ТОМУ, КОГО

мы называли «нашим героем», — подобный термин в данный момент

кажется совершенно неподходящим — исполнилось почти сорок

четыре года. Давайте взглянем на него. Прошло двадцать лет с тех

пор, как мы описывали его в последний раз. Тогда он стоял на па-

лубе старой шхуны «Усилие», готовясь отплыть на Монхеган,

жизнь на котором сыграла столь важную роль в определении его

дальнейшей судьбы. Что изменилось в нем за эти годы? Внешне —

немногое. Когда-то у него был просто высокий лоб, а теперь блестит

широкая лысина, верхняя губа покрыта усиками, отращенными за

время пребывания на Аляске. Разумеется, на лице начали появ-

ляться морщины и характерные для людей среднего возраста гусиные

лапки, но это скорее результат воздействия ветров и солнца, чем ду-

шевных переживаний. Жизнь была добра к нему. Конечно, прихо-

дилось трудиться, и трудиться очень много. Но труд был на пользу:

об этом свидетельствуют раздавшиеся с тех пор плечи и более разви-

тая грудная клетка. Нет, внешне он изменился очень мало. Как я

потом обнаружил, он не очень-то изменился и внутренне. Дело в том,

что, хотя многие из его ранних убеждений и принципов в результате

общения с миром, возможно, запылились или покрылись слоем

грязи, но в основе они остались теми же, что и двадцать лет назад.

Неизменными, хотя и покрывшимися ржавчиной от долгого неупот-

ребления, остались также его социальные и политические принципы.

И если жизненный опыт и нанес серьезный, даже непоправимый урон

чванливому пуританству периода его юности, то он был все же до-

статочно рассудителен, чтобы не обременять себя лишним раская-

нием. Свежими и ясными, как червонное золото, остались принципы,

которыми он руководствовался в своем искусстве. Всякий раз, когда

дул ветер моды, вызывавший у него минутные колебания, он рас-

правлял плечи своего разума и продолжал идти вперед. Когда я пишу

теперь об искусстве своего героя, то вспоминаю, что надо взглянуть

на флюгер, укрепленный на крыше моего сарая здесь, в Адирондак-

ских горах. Флюгер этот состоит из двух частей: одна из них, непо-

— 431 —

I ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

движная, всегда указывает на север, а другая, вращающаяся, пере-

мещается в зависимости от направления ветра. Искусство Кента ука-

зывает на север. Является ли это, как некоторые утверждают,

признаком ограниченности художника, его неспособности «расти»

или признаком постоянства его убеждений, пока трудно сказать.

Окончательный приговор вынесут лишь время и глубокие социальные

перемены, которые оно в себе таит.

Но возникает вопрос: какая же существует связь между социаль-

ными переменами и оценкой искусства художника, если все прошед-

шие двадцать лет он держался в стороне от людей и, даже находясь

в центре общественной жизни, в Нью-Йорке, и в такой важный исто-

рический период, как двадцатые годы, был почти сторонним наблю-

дателем событий? Существует ли связь — и это совершенно реальный

вопрос — между характером общества и оценкой какого-либо искус-

ства в принципе? На это я могу недвусмысленно ответить: да, связь

существует, и самая тесная.

В подтверждение этого вывода сошлюсь на два «одобренных» ныне

противоположных направления в искусстве, представляющих две

противоположные общественные системы: абстрактное искусство

Соединенных Штатов и реалистическое искусство Советского Союза.

Говоря о нашем искусстве, я процитирую следующие свои слова,

опубликованные на страницах «Таймс мэгэзин»: «В большинстве слу-

чаев недоступные для понимания работы абстракционистов являют

собой неизбежное и законченное выражение умирающей культуры.

То покровительство, которое оказывают им художественные галереи

и хозяева прессы, следует рассматривать не столько как дань моде,

сколько как лишнее доказательство отречения от гуманизма, — отре-

чения, отвечающего нашим целям и подтверждаемого нашими дей-

ствиями. Абстракционизм — это атомная бомба в культуре». Что

касается советского искусства, то его реализм, в какой бы мере он

ни выглядел академическим, являет собой органическое выражение

социалистической культуры. Это доступное для всех народное искус-

ство, его цель заключается в том, чтобы воспитывать в человеке бо-

лее глубокое понимание и более глубокую любовь к людям и к окру-

жающему нас миру. В том, что социализм победит в конце концов

повсеместно, я, как социалист, не испытываю ни малейшего сомне-

ния. Социалистическое искусство, демократизированное и свободное,

будет оцениваться по тому, какую пользу оно приносит человечеству.

Возвращаясь к теме нашей книги, посвященной жизни и приклю-

чениям художника Кента, и отмечая, что он был оторван от обще-

ственной деятельности в течение двадцати лет, вплоть до того момента

повествования, на котором мы остановились, все же нельзя не при-

знать, что эти беззаботные годы были весьма продуктивными в его

творчестве. Вместе с тем мы должны выразить сомнение в том, что

гражданин демократического государства может без ущерба для себя

— 432 —

в течение длительного времени отстраняться от общественных обязан-

ностей. Если даже согласиться с упрямым Кентом, который готов

утверждать, что его личные дела касаются только его самого, что ни-

кому нет дела до того, сам ли он стелет себе постель или позволяет

это делать другим, поскольку это его кровать, тем не менее перед

нами встает вопрос: имеет ли право кто-либо из граждан, будь то

мясник, пекарь, живописец или гравер, отказаться от своих граждан-

ских обязанностей лишь на том основании, что он занят своим ре-

меслом, даже если этот отказ отвечает его личным интересам?

Вспомним о всех постигших нас несчастьях: о нашем участии в евро-

пейской войне в 1917 году и о последующем беспрецедентно жестоком

попрании наших гражданских прав; о Митчеле Палмере и его зако-

нах; о ложном обвинении, аресте и казни Сакко и Ванцетти; о введе-

нии сухого закона и последовавшем за ним распространении пьян-

ства, преступности и убийств; о возрождении ку-клукс-клана с его

зверскими пытками и линчеванием; о бандитизме и вымогательстве

в профсоюзах; о забастовках и их подавлении с помощью судов и

вооруженной силы; об ослаблении организованного рабочего движе-

ния; о безобразии одежды и упадке нравов; обо всем ночном кош-

маре двадцатых годов и наступившем за ним холодном, сером

рассвете. За все это несут ответственность не ветер, не волны, не

солнце, не дождь и никакие другие господни силы, а люди. Разве

это не должно беспокоить художника? Разве художники — не люди?

Интересно иногда поразмыслить над этим.

Ы ВЕРОЯТНО, ПОМНИТЕ,

как однажды я словно бы сам себя спрашивал: что же будет даль-

ше? Если не ошибаюсь, мы остановились тогда на зиме 1926 года,

когда уже приближалась весна. Целыми днями я усердно работал:

сидя в маленькой мастерской на улице Перри, я писал картины, рисо-

вал, гравировал по дереву. Поздно вечером, закончив работу, шел до-

мой, где меня ждали маленькая Кэтлин и ужин, приготовленный на-

шей старой служанкой. Хотя это была спокойная и творчески плодо-

творная жизнь, больше всего на свете мне хотелось влюбиться по

уши, жениться, уехать в деревню и быть счастливым. Ну, а если че-

ловек возымел такое желание, значит, что-то должно случиться. И

это «что-то» случилось в одно воскресенье, в Монхассете.

Я не имею ни малейшего представления о том, сколько людей было

тогда на приеме и кто были эти люди; когда я впервые увидел

Фрэнсис Ли, я сделался слеп и глух ко всему остальному, ни на кого

больше не смотрел и ни о ком не думал. Я полюбил ее серьезность,

ее смех, ее голос, ее манеру говорить, самый звук ее голоса. Я видел

выражение искренности на ее лице и чувствовал теплоту и доброту

ее сердца. Я полюбил ее, не испытывая ни сомнения, ни чувства осто-

рожности или сдержанности. Воспользовавшись первой возмож-

ностью, я остался наедине с хозяином дома, гостьей и другом кото-

рого была Фрэнсис, и спросил, намерен ли он жениться на ней.

— Нет, — ответил он. — Я об этом не думал. Почему ты спраши-

ваешь?

— Потому что... если ты не собираешься жениться, так женюсь я!

Благородство моего характера, глубина и всесокрушающая красота

моей души, надо думать, не столь уж очевидны для случайного на-

блюдателя, каким была тогда Фрэнсис (хотя в разговорах с нею я

выражал весь свой пыл); поэтому, когда я, обедая с нею вечером сле-

дующего дня, предложил выйти за меня замуж, то она в ответ только

рассмеялась. Смеялась она и на следующий вечер, и еще на следую-

щий, и так каждый день, на протяжении двух недель, проведенных

нами вместе. На пятнадцатый день она смеялась уже немного меньше,

— 434 —

II ФРЭНСИС

а на шестнадцатый, получив от меня в подарок пожизненный запас

почтовой бумаги с гравюрой, где были обозначены инициалы

«Ф. Л. К.», она перестала смеяться вовсе. Она сказала просто: «да»;

одним из бесчисленных достоинств Фрэнсис было то, что она не бро-

сала слов на ветер. Пятого апреля мы поженились.

В глухом, заросшем лесом и изобилующем озерами уголке, подле

западных склонов Адирондакских гор, расположен заповедник Парк

Нехасейн. У семьи Веббов, владельцев этой территории, был там

уютный дом; на маленькой ферме они держали кур, коров и сви-

ней, за которыми ухаживали двое рабочих, муж и жена. Зимой по-

головье скота увеличивалось за счет голодных оленей, привлекаемых

запасами корма на ферме. В апреле 1926 года в течение двух недель

эта чета заботилась еще и о нас; там мы провели свой медовый ме-

сяц. Право жить на ферме предоставил нам друг, родственник Веббов,

в качестве свадебного подарка.

— Только возьмите с собой служанку, — предупредил он нас. —

Ведь рабочие на ферме так заняты, что не смогут уделить вам доста-

точного внимания.

Взять служанку? Это нас рассмешило. Однако когда мы погово-

рили с доброй старой негритянкой, которая обслуживала меня с ма-

ленькой Кэтлин, то она с удовольствием приняла наше предложение

и поехала с нами. Таким образом, мы отправились на Север втроем.

Да, это был Север — такие там были снега и морозы. Зима в том

году стояла суровая. Мы уезжали из Нехасейна в конце апреля,

а в лесу еще лежал глубокий снег, и лед на озерах и прудах даже не

таял. Дни и ночи, проведенные в уютном и уединенном доме, лыж-

ные прогулки по лесам не столько помогали нам лучше узнать и по-

любить друг друга, сколько подтвердили во мне все то, что я почув-

ствовал при первой встрече с Фрэнсис. Разве бывают люди, которые

учатся любить? Любовь приходит сама, ей не надо учиться. Знание

скрыто в самой любви.

Нашему браку сопутствовало счастье. Хотя бремя моих забот уве-

личилось (у Фрэнсис был ребенок от первого брака), возникшие труд-

ности лишь вызывали у нас желание быстрее преодолеть их. Работа

была у меня постоянно: каждый месяц я сдавал рекламные рисунки

для одной нью-йоркской фирмы по продаже ювелирных изделий и

регулярно получал гонорар. Это служило хорошим подспорьем к тому,

что я выручал от продажи гравюр на дереве и литографий, которые

начал делать, а также от случайной продажи живописи. Мое мате-

риальное положение настолько улучшилось, что, выказав должное

чувство собственного достоинства, я отклонил «предложение» Дет-

ройтского музея купить у меня за ничтожную сумму три полотна,

хотя цены на эти полотна, в полном соответствии с обычаем, я уже

и так снизил. Отвечая руководителям музея, я задал вопрос: как бы

мистер Форд и мистер Фишер, имена которых обозначены на бланке

— 435 —

письма музея, отнеслись к подобному «предложению», если бы речь

шла не о моем, а об их товаре? И вышло так, что вместо денег, кото-

рые уже давно были бы потрачены, мы все еще владеем одной из

трех картин, предназначавшихся Детройтскому музею; она висит в

нашей спальне.

Несмотря на несговорчивость Форда и Фишера, мне удалось благо-

даря бесценной помощи вашингтонского приятеля Дункана Филлипса

и содействию Рекса Стаута отложить в банке изрядную сумму; я мог

теперь выделить деньги на все свои многочисленные обязательства

и обеспечить семейство на несколько месяцев вперед. Мы с Фрэнсис

решили поехать на лето в Ирландию. Для меня эта поездка означала

четыре месяца непрерывной работы, а для Фрэнсис — первое приклю-

чение, первый выход в незнакомый, непривычный мир. Наш медовый

месяц, столь удачно начавшийся, был продолжен.

Как счастливы те из нас, кто много лет назад путешествовал по

Европе и встречал теплый, дружеский прием, который оказывали

тогда американцам! Каким уважением пользовалась тогда наша

страна — ее называли страной свободы! В 1926 году в памяти ирланд-

цев еще жила недавняя победоносная борьба Ирландии за свою сво-

боду, борьба, поддержанная американцами. В Дублин мы приехали

чужими людьми; но когда через несколько дней мы садились в поезд,

следовавший до конечной станции Глентис (графство Донегол), то

у нас уже было множество друзей. А на следующее утро в кристаль-

но-ясную погоду мы стояли на вершине холма и смотрели далеко-

далеко на запад, в сторону океана. Ознакомившись с гористым полу-

островом, где не было ни одной деревни, а лишь голые торфяные

болота и огромные мысы, окруженные белой пеной морского прибоя,

мы поняли, что это и есть то место в Ирландии, которое мы должны

назвать своим домом.

Сев в старенький потрепанный «форд», мы проехали пятнадцать

миль до города Киллибегса, а оттуда еще пятнадцать миль до Глен-

колумбкилла — маленького рыбацкого поселка у западной оконеч-

ности полуострова; прибыв туда и остановившись в единственной

гостинице, мы сгрузили свои вещи, расплатились с шофером и отпу-

стили его. Поскольку была уже ночь (летние ночи в этих северных

широтах наступают поздно), то мы наскоро закусили рыбой с карто-

фелем, выпили по стаканчику крепкого портера и, усталые и счаст-

ливые, бросились в постель.

Восход солнца и блохи объединились, чтобы поднять нас рано

утром и вывести из номера на берег моря. Чувствуешь какое-то глу-

бокое удовлетворение от того, что ты достиг конца земли. Уже исчезло

вечное стремление сухопутного путешественника ехать все дальше и

дальше. Тебя уже не манят горные пики, их больше не видно, ибо ты

достиг абсолютного края. Нам надо было теперь найти на этом абсо-

лютном краю уединенное место. Конца земли мы достигли, но ведь

— 436 —

Иллюстрация к роману Г. Мелвилла «Моби Дик». 1930

и здесь живут люди. Если бы только можно было отыскать домик,

где бы нам никто не мешал!

Из Гленколумбкилла мы пошли по узкой грунтовой дороге и, мино-

вав пустынные, голые торфяники, поднялись на возвышенность, до-

стигающую около тысячи футов. Оттуда, глядя на север, мы увидели

три домика с белыми стенами и тростниковыми крышами, располо-

женные на берегу маленькой бухточки. Это была, как мы знали

заранее, деревня Порт. Придя туда, мы поговорили с высоким худо-

щавым пожилым мужчиной (его звали Денис Мак-Гинли), и он при-

гласил нас в свой дом. Там мы познакомились с его семьей: женой,

тремя взрослыми дочерьми и четырьмя сыновьями. Нас приняли

очень радушно.

— Вы можете жить с нами, — сказала миссис Мак-Гинли, узнав,

что мы ищем себе жилье, — если не возражаете спать с девушками.

Она повела нас в комнату девушек (одну из трех комнат в доме)

и указала на двухъярусные нары, расположенные у стены.

— Вот видите, — сказала она, — здесь достаточно места, если вам

угодно.

Однако, хотя она предложила нам больше того, на что мы осмели-

вались рассчитывать, нам хотелось подыскать жилище получше.

— А нет ли там еще какого-нибудь домика, если пойти дальше по

берегу? — спросили мы.

Ее ответа мы не расслышали, так как в этот момент в кухне раз-

далось отчаянно громкое кудахтанье: курица только что снесла яйцо

в супружескую постель Мак-Гинли.

— Да, — сказала миссис Мак-Гинли, — я уж хотела это сказать

вам. За Портхиллом находится Гленлоу; там живет один новозелан-

дец. Туда около двух миль пути.

Поблагодарив Мак-Гинли и заверив их, что мы скоро увидимся

снова, мы вышли.

Теперь уже не было никакой дороги. Холм был крутой, а вся его

вершина покрыта глубокими рытвинами. Идти было трудно, но Фрэн-

сис держалась храбро. Наконец нашему взору открылась долина

Гленлоу, и где-то вдали мы разглядели домик «новозеландца». Это

была малюсенькая избушка, белевшая на фоне окружающих ее мрач-

новатых торфяных пустошей. Мы спустились в долину, перешли

маленькую речку и подошли к дому. Нас встретили мужчина и жен-

щина. Они пригласили нас в дом. Здесь-то, в Гленлоу, у очага Дэна

и Розы Уорд мы и провели четыре месяца. Я был так счастлив, что,

не будь я верен памяти прошлых счастливых времен, считал бы эти

четыре месяца самой счастливой порой в моей жизни.

Если бы поискать ирландца, который своим видом, манерой разго-

варивать, мыслить и чувствовать заслуживал право называться пря-

мым потомком королей, правивших в Тара, то таким ирландцем

оказался бы Дэн Уорд. Он родился и вырос в этих краях, на родине

— 438 —

своих предков, но, несмотря на это, его называли иностранцем, «ново-

зеландцем» из-за давнишнего мелкого греха: однажды он уехал в Но-

вую Зеландию и провел там год. Но это было уже очень давно.

Здесь же, на родине, он жил со своей женой Розой — к несчастью,

они были бездетны, — владея тысячей акров торфянистой земли и

лугов и маленьким, о трех комнатах, домом с земляным полом, трост-

никовой крышей и каменными стенами. Они жили, как все остальные

фермерские семьи в этой округе: сажали и копали картофель, кото-

рый варили в воде, доставляемой из родника; кипятили на каменной

плите чай, доили корову и кормили кур. В воскресенье оба наряжа-

лись и, неся в руках башмаки и чулки, шли через долину, с трудом

пробирались через болото, шагали одну-две мили по каменистой до-

роге; затем усаживались, надевали чулки и башмаки и направлялись

в церковь. Если приедешь к ним весной, то застанешь их за стрижкой

овец; приедешь летом — увидишь, как они косят и сгребают сено;

с помощью соседей Дэн складывал сено в огромный стог, который

потом накрывал, для прочности, редкой плетеной сетью. В свою оче-

редь он оказывал такую же помощь соседям. Приедешь к нему

осенью — он режет и укладывает торф, заготавливаемый на зиму

в качестве топлива. Иногда он брал накопленный запас яиц и масла,

относил его в лавку, расположенную в нескольких милях от его

дома, и возвращался с покупками: немного чаю, немного сахару,

немного муки и овсянки, немного табака для трубки. Зимой, как

днем, так и вечером, Роза чесала и пряла шерсть, а Дэн, усевшись

за большой станок, занимавший одну из их комнат, ткал. Так шли

дни, недели, месяцы, годы; так проходила их жизнь. И хотя они были

бедны и жили без малейшего комфорта и роскоши, вдали от людей,

хотя у них не было ни детей, которые приносили бы им радость и по-

могали в работе, ни вообще кого-либо из близких, кроме самих себя,

они были счастливы, потому что любили друг друга. Они не испыты-

вали ни чувства неудовлетворения, ни зависти, ибо все, кого они

знали, жили не лучше и не хуже их. Каково же было удивление

Дэна и Розы, когда мы явились к ним! Они просто обомлели, узнав,

что нам понравилась их долина и что мы поселимся у них. И тут на

счастье — нам это казалось почти невероятным — мы обнаружили по

соседству полуразрушенный домик, который они использовали вме-

сто хлева для своей коровы. Мы решили почистить и отремонтиро-

вать это строение и жить именно в нем. Достигнув договоренности

с хозяевами, мы на сутки расстались с ними.

О превращении старых развалин в чудесные жилища мы уже чи-

тали на страницах этой книги много раз. Но никогда еще мне не

приходилось иметь дело с такой ветхой, загаженной руиной, как это

наше пристанище в Ирландии.

Однажды Дэн Уорд, зашедший к нам попить чаю, поставил свою

чашку на стол и спросил:

— 439 —

—Вам никто не рассказывал об одном человеке по имени принц

Чарлз?

Мы ответили, что слыхали о таком человеке.

— Ну, так он жил вот в этом самом доме целых двенадцать меся-

цев и один день. И каждый день он выходил к морю и смотрел, не

идет ли большой корабль. В конце концов такой корабль пришел —

он пришел из Франции, — и принц Чарлз уплыл на нем.

Легенду о том, что в этих краях скрывался принц Чарлз Стюарт,

мы слышали и от других здешних жителей. Но оставим на минуту

принца и осмотрим самый домик, помня, что он очень старинный.

Так вот, если судить по месту укрытия Стюарта, сельская архитек-

тура Донегола оставалась неизменной по крайней мере на протяже-

нии трех столетий. Подобно домам Уорда и Мак-Гинли, подобно всем

домам фермеров, которые мы здесь видели, наш дом был построен из

камней и состоял из трех продольных, одна рядом с другой, комнат;

они были разделены между собой тоже каменными стенами. Входить

в обе боковые комнаты надо через среднюю комнату, служащую

одновременно кухней, гостиной и хозяйской спальней. Из средней же

комнаты — выход на улицу. От дома, в котором некогда жил краса-

вец-принц, осталась лишь одна комната: ее-то нам и надо было отре-

монтировать и привести в порядок. Стены этой лачуги сохранили

свою былую прочность, и тростниковая крыша была добротной. В до-

мике был даже камин. Когда мы убрали из домика весь навоз и за-

цементировали пол, когда вставили в окно раму, соорудили дверь и

кровать, в нем уже можно было жить. Затем я сколотил из оконных

ставен стол, смастерил два стула и шкаф для посуды, Фрэнсис пове-

сила красивую занавеску на окно, — и меблировка была закончена.

Наша комнатка размером десять футов на двенадцать стала такой

очаровательной, что в течение лета нас навещали люди даже из отда-

ленных мест, чтобы «просто взглянуть на прекрасный домик», как

они говорили.

Каждый фунт цемента, каждый кусок дерева, каждая мелочь, нуж-

ная для благоустройства нашего жилища, все наши личные вещи,

мои краски, холсты, подрамники — все это было принесено на спи-

нах — на моей спине, на спине Дэна Уорда и других людских спинах.

Мы таскали этот груз, преодолевая милю пути по тропинке через

болота, отделявшие Гленлоу от ближайшего пункта, до которого

могла добраться лошадь с телегой. И вся эта работа была проделана

чуть ли не за неделю.

Долина Гленлоу постепенно опускается к океану и заканчивается

крутым спуском в бухточку; на берегу лежат огромные груды кам-

ней, противоборствующих разрушительному натиску волн, а за ними

простираются крутые, до тысячи футов высотой, гористые мысы.

Величавая, внушающая благоговение картина. Полная тишина, кото-

рую нарушают лишь крики морских птиц и изредка доносящийся

— 440 —