Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

TAB НЕЗАДОЛГО ПЕРЕД ТЕМ КОМПАНЬОНОМ

нью-йоркской издательской фирмы своих предков, «Сыновья Дж.

П. Путнэма», мой друг Джордж Путнэм предложил выпустить днев-

ник жизни на Аляске отдельной книгой.

Дневник был написан в форме письма к семье и моим друзьям:

всем, кто знакомился с ним, уже не было нужды рассказывать что-

либо о Лисьем острове дополнительно. Я не уверен, что Джордж про-

читал мой дневник до конца. Вероятно, это проистекало из его дове-

рия ко мне. Получив от меня отредактированную рукопись, он напе-

чатал ее без всяких поправок, если не считать одной незначительной

купюры, которая свидетельствовала о размахе антигерманской исте-

рии в ту пору. Рассказывая в своем дневнике о красотах лунной

ночи, я привел следующие слова из немецкой народной песни:

Guter Mond, du gehst so stille

In dem Abend Wolken hin.

Для тех кто не знает немецкого языка, я переведу эти вычеркнутые

Джорджем слова так: «Добрая луна, ты так тихо плывешь в вечер-

них облаках».

Джордж сказал, что книга нуждается в предисловии, и я предло-

жил в качестве автора Джеймса Хьюнекера, уже писавшего превос-

ходные статьи о моих картинах. Но поскольку никакого ответа от

него мы не получили, то пришлось обратиться с этой просьбой к До-

роти Кэнфилд. Она изъявила великодушное согласие. Но еще более

великодушным с ее стороны было не обидеться, когда я раскритико-

вал первый вариант ее предисловия, которое было написано отчасти

в форме обращения к «утомленному деловому человеку». Мне не

было никакого дела до «утомленного делового человека», что я и

высказал автору. После этого Кэнфилд написала прекрасную статью,

и она была напечатана.

Несмотря на то, что в книге рассказывалось о спокойных приклю-

чениях и поэтому трудно было рассчитывать на ее широкую популяр-

ность, она тем не менее встретила почти всеобщее одобрение критики.

— 371 —

XII «ДИКИЙ КРАЙ»

Выступил против нее один Хейвуд Браун. Этому тучному бонвивану

показалось, что моя диета на Лисьем острове была слишком перегру-

жена вегетарианскими блюдами. Дальше этого он в своем отзыве не

пошел. Я, как это свойственно лишь молодым писателям, был обижен

тем, что Хьюнекер не откликнулся на мое предложение написать пре-

дисловие к «Дикому краю». Именно поэтому я вскоре испытал чув-

ство злорадного удовлетворения, читая в журнале «Нью Стейтсмен»

рецензию, названную «Две американские книги». Первая книга

характеризовалась автором рецензии как худшее из всего, что можно

напечатать, а о второй книге он писал: «Это, безусловно, самая за-

мечательная книга из всех, которые появились после выхода в свет

«Листьев травы». Первую книгу, разбираемую в рецензии, написал

Хьюнекер, а вторую — я.

Между тем, получая по сто долларов в месяц жалованья от своей

корпорации и дополнительное ежемесячное пособие от матушки, я

имел возможность беспрерывно работать над своими картинами, на-

чатыми на Аляске. На Лисьем острове они были сняты с подрамни-

ков, скатаны и погружены на пароход; теперь надо было их снова

укрепить на подрамники, подправить, кое-где переписать заново и

покрыть лаком, чтобы подготовить для выставки: открытие послед-

ней в галерее Кнедлера намечалось на первое марта. Так не будем же

мешать моей работе, оставим меня в сарае, приспособленном под

мастерскую, и пройдемся по ферме.

Но постойте! Ведь пора дать нашей ферме название или, вернее,

сообщить читателю старое, какое в знак плодородия здешних земель

некогда дали ей ее давние владельцы. В предыдущей главе говори-

лось, как я, возвратившись с Аляски в Нью-Йорк, мечтал вывести

свою семью «из Египта в землю обетованную». И далась же мне эта

метафора! Ведь ферма, которую мы приобрели, так и называлась —

«Египет»!

Наша ферма находилась в четырех милях от деревни Арлингтон.

Чтобы закупить там продукты, надо было пройти пешком восемь

миль. Ясно, что нам нужна была лошадь. Во всяком случае, так

думал бывший владелец фермы Уаймэн. Приехав однажды на ферму

собрать оставленный им инвентарь — а его оказалось довольно

много — Уаймэн предложил мне купить его лошадь вместе с те-

лежкой.

— Отдам все за сто долларов, — с жаром сказал он. — Лошадь,

упряжь, коляску — все!

Я взглянул на несчастное, старое, больное шпатом существо с про-

висшей спиной и на коляску, которую, по всей вероятности, возил

еще прапредок этой лошади, и с улыбкой ответил:

— Нет уж, увольте.

Уаймэн засмеялся и уехал.

На следующей неделе он явился опять.

— 372 —

— Может быть, все-таки дадите пятьдесят долларов? Прекрасная

ведь лошадь, да и коляска хорошая!

— Нет, спасибо, не дам.

— Ну, не дадите и не надо, бог с вами. До скорого свидания!

И правда, скоро он опять прикатил: на ферме еще оставалось

немало его имущества. Погрузив разный скарб, он взял в руки вож-

жи и кнут и тронул лошадь. Потом остановил ее, повернулся ко

мне и спросил:

— Может, на этот раз купите? Лошадь-то ведь и коляска — хоро-

шие! Двадцать пять долларов прошу — за все сразу!

— Нет, — сказал я. — Пока подожду. Цены-то падают.

И Уаймэн скрылся за воротами.

Трое наших детей ходили в школу, покрывая ежедневно расстояние

в три мили, причем на пути к ферме им приходилось взбираться по

крутому склону. Когда мы говорим о «старомодных добродетелях»,

то имеем в виду, в частности, смелость и выносливость, которые вос-

питываются в людях при подобном образе жизни. Лишь в редких

случаях, когда обильные снегопады делали дороги совершенно

непроходимыми, ребята оставались дома. Я вспоминаю, как однажды

свирепствовала такая стужа, что дети, преодолевая страх, были вы-

нуждены искать убежища в хижине бедного поселянина. Все окрест-

ные ребята считали этого старика с вечно отвисающей нижней че-

люстью людоедом. Но «людоед» затопил для наших детей печку, уго-

стил лепешками и позабавил игрой на аккордеоне.

Почти в конце февраля — мне как раз надо было отправлять свои

картины в Нью-Йорк — разразилась сильная снежная буря. Дороги

так занесло, что по ним нельзя было проехать даже верхом на ло-

шади. Тогда я построил нечто вроде саней, укрепив их на полозьях,

напоминающих лыжи. Погрузив ящик с картинами, мы с Рокуэллом

надели на ноги снегоступы и потащили сани через лес к железнодо-

рожной станции, которая находилась на расстоянии двух миль от

нашей фермы. Как ни трудно нам пришлось, но до станции мы все же

добрели. Когда мы выгрузили ящик на платформу, начальник стан-

ции сказал:

— Очень жаль, но мы не можем принять этот груз. Ввиду снеж-

ных заносов перевозка грузов в Нью-Йорк запрещена.

— Ну, что ж, — сказал я. — В таком случае я куплю билет до

Нью-Йорка и повезу этот ящик с собой как багаж.

— Очень жаль, — снова сказал начальник, — но вы не имеете на

это права. Ваш ящик — не багаж.

Он показал мне инструкции, где говорилось, что багаж не должен

превышать определенных размеров. Однако не это было главным.

Правила требовали, чтобы груз был уложен в сундук с ручками,

а у нас не было ни сундука, ни ручек. Что же делать? Оставив свою

кладь под присмотром начальника станции, мы побрели с пустыми

— 373 —

Отшельник. Из книги «Дикий край». 1920

санями обратно. Дома мы за несколько часов смастерили нечто по-

хожее на сундук с ручками и металлическими набивками по углам,

покрыли свое произведение быстро сохнущей краской и, для шику,

написали на нем мои инициалы. На следующий день мы на тех же

санях оттащили сундук на станцию. Здесь нам пришлось переклады-

вать картины из ящика в сундук; наконец я сдал сундук в багаж,

а сам сел в пассажирский вагон и уехал в Нью-Йорк.

Нью-йоркские улицы представляли собой в те дни узкие траншеи,

идущие между снежными сугробами. Уличное движение фактически

остановилось. Поскольку всюду было почти пусто, то полиция снисхо-

дительно относилась к нарушителям правил движения, и я спокойно

ехал на такси, из дверцы которого высовывался мой сундук с карти-

нами. Я вез их в галерею Кнедлера. Там уже для моих картин стояли

рамы, изготовленные Максом Куэном. Через два дня выставка откры-

лась. Да, действительно, горы Аляски сами пришли к зрителю, но

сколько же надо было приложить усилий, чтобы этого добиться!

Публике горы понравились. «Как только распахнулись двери, —

писал Генри Макбрайд, влиятельный, но не слишком дружелюбно

настроенный критик из газеты «Сан», — галерея наполнилась все

— 374 —

той же толпой шепчущихся, благоговеющих любителей сенсаций —

их можно было видеть здесь и в прошлом году, когда Кент впервые

приехал с холодного Севера, держа в руках связку своих рисунков,

сделанных под Блейка. Теперь речь идет о живописи, и публика

взволнована еще больше».

Указав, что некоторые зрители сочувственно отзывались о худож-

нике, который, вероятно, страдал от холода, живя близ Полярного

круга, но в то же время высказав предположение (о эти критики!),

что «картины были написаны уже дома по этюдам» (мы знаем, что

это не так), он добавлял: «Этот успех свидетельствует, с каким со-

чувствием отзывается публика на акты героизма. Нагляднее, чем

кто-либо другой, мистер Кент показал, что не все художники сидят

в своих норах». Тот, кто, подобно Макбрайду, сам способствовал

отрыву искусства от действительности, не мог не обратить внимания

на доброжелательный отклик подавляющего большинства посетите-

лей галереи, увидевших в моих полотнах не только правду о Севере,

но и утверждение жизни; однако эти репортеры полагали, что такая

реакция публики на мои картины не имела отношения к существу

искусства; они были даже склонны думать, что это бойкот искус-

ства — бойкот, уже третий по счету!

В шатком послевоенном мире, когда прежние представления об

искусстве исчезали, а давние устои жизни рушились, реализм с огром-

ным трудом пробивал себе дорогу. Именовать билль о правах клоч-

ком бумаги — это реакционное деяние, позорящее историю. Если не

брать в расчет институт рабства и пресловутые недолговечные законы

«против иностранцев, призывающих к бунту», то никогда еще за три

столетия нашей жизни в Америке основные права человека, как по-

нимают их в цивилизованном обществе, не нарушались нашим пра-

вительством столь открыто и безжалостно, как они нарушались в ту

пору. Как и сейчас, выражение несогласия в области политики счита-

лось тогда преступлением. В условиях, когда подобные «преступле-

ния» влекут за собой преследование, изгнание и убийство инакомыс-

лящих, юридическая процедура превратилась в насмешку. Угнетение во

имя Свободы! При тогдашней всеобщей экзальтации — в искусстве это

называется «самовыражением» — на правдивое изображение мира смот-

рели (как вновь смотрят и сегодня!) весьма хмуро и даже с откровен-

ным презрением. «Выражай себя самого, — требовали те, кто выступал

за регламентацию культуры, — и не смотри на то, что тебя окружает.

Не замечай, не слушай и не говори ни о каком зле в мире, в котором

ты живешь, — иначе люди захотят получить в нем больше!» Чтобы

руководить нами при созерцании собственных пупков, явился, словно

бы он был ниспослан богом, Фрейд. Критики во всех областях искус-

ства, лишенные твердых убеждений и жаждущие поскорее приспо-

собиться к моде, до крайности запутавшись в новой фрейдистской

теории искусства, стали добровольными жертвами не только этого

— 375 —

незаконнорожденного течения, но и — в рамках этого течения — лю-

бой издевательской пародии на него.

Однако во время выставки моих картин об Аляске (это было весной

1920 года) новое направление в живописи, завладевшее к концу деся-

тилетия почти всеми художественными галереями, лишь зарожда-

лось. Люди тогда еще толпились у произведений реалистического

искусства; критики тоже, хотя и нерешительно, писали и печатали

благожелательные отзывы о них. Я имею основание думать, что люди,

смотревшие на мои картины, видели в них сияющую красоту Севера

и счастье, которое мы там обрели.

На обложке каталога моей выставки картин об Аляске я поместил

следующие слова Достоевского:

«Заночевали, брате, мы в поле, и проснулся я за утра рано, еще все

спали и даже солнышко из-за леса не выглянуло. Восклонился я,

милый, главой, обвел кругом взор и вздохнул: красота везде неизре-

ченная! Тихо все, воздух легкий; травка растет — расти травка бо-

жия, птичка поет — пой птичка божия, ребеночек у женщины на ру-

ках пискнул — господь с тобой, маленький человечек, расти на

счастье, младенчик! И вот точно я в первый раз тогда, с самой жизни

моей, все сие в себе заключил... Склонился я опять, заснул таково

легко. Хорошо на свете, милый! Я, вот, кабы полегчало, опять бы по

весне пошел. А что тайна, то оно тем даже и лучше; страшно оно

сердцу и дивно, и страх сей к веселию сердца: «Все в тебе, господи,

и я сам в тебе и приими меня!» Не ропщи, въюнош: тем еще пре-

красней оно, что тайна...».

СПЕХ ДВУХ ВЫСТАВОК МОИХ РАБОТ ОБ

Аляске и книги «Дикий край» открыл нам путь к такому финансо-

вому благополучию, какого мы с Кэтлин еще никогда не знали. Те-

перь я уже не зависел от рисунков Хогарта-младшего и мог вволю

заниматься живописью. Последующие несколько лет были самыми

плодотворными годами в моей жизни.

Сарай на ферме «Египет» служил мне неплохой мастерской, пока

я заканчивал в нем свои картины об Аляске, однако для дальнейшей

работы он не подходил: мешала чрезмерная близость к дому, шум

веселой детворы и отсутствие вида на окрестность, открывавшегося

с фермы. И вот я построил себе хижину на вершине близлежащего

холма, у подножия горы Эквинокс — отсюда можно было обозревать

всю долину с юга на север. Хижина должна была служить мне не

столько мастерской, сколько удобным местом для работы на откры-

том воздухе, а в зимнее время — убежищем для реалиста, пристраст-

ного к холоду. Здесь, в этой хижине, особенно зимой, когда я оста-

вался один на ферме, я готовил себе пищу и спал. Я уже привык

к уединенной жизни в хижинах и полюбил ее. И хотя это строение

было довольно легким, сколоченным на скорую руку (пол в один

настил на столбах, каркас, обшитый только снаружи; стены, как и

крыша, крыты толем), оно быстро приобрело обжитой вид. Усеянная

щепой площадка подле двери, козлы для пилки дров, пенек с воткну-

тым в него топором — все это говорило, что тут кто-то живет, а в зим-

ние холода, когда я поселялся в хижине прочно, над ее крышей из

железной трубы клубами поднимался дым. Да, стужа зимой на этом

холме была порядочная, ибо ветер свободно обдувал его почти со

всех сторон. Но дрова у меня всегда были под рукой, а работа по их

заготовке приносила мне тройную пользу: она позволяла, во-первых,

непрерывно протапливать печь, во-вторых, сохранять спортивную

форму и, в-третьих, открывать новые виды великолепных Зеленых

гор. Именно здесь я написал картину «Любимое время года», храня-

щуюся сейчас в Художественном институте в Чикаго; «Охотник и

вечерние тени» (в музее Уитни) и многие другие картины из жизни

— 377 —

XIII УСПЕХ

штата Вермонт, которые благодаря заботам миссис Стернер проникли

в жилища и, что особенно радостно для художника, — в сердца людей.

Но хижина-мастерская была лишь первой из построек, возведенных

нами в течение нашего второго лета на ферме. Старый Олсон, как мы

и ожидали, чувствовал себя после нашего отъезда с Лисьего острова

крайне одиноко. Он заболел: у него был удар, правда, не сильный.

Оправившись, старик благоразумно решил покинуть остров, уехать

на Восток и воспользоваться убежищем, которое мы ему предлагали

до конца его дней. Таким образом, Олсону надо было тоже пригото-

вить избушку. Я быстро построил ее и оборудовал всем необходимым.

К сожалению, старик пробыл у нас всего несколько недель, так как

надумал уехать к друзьям на Запад, в Северную Дакоту, и там до-

живать свой век.

Мой гораздо более честолюбивый замысел состоял не в том, чтобы

построить хижину для Олсона — хотя и она была довольно солидной:

на фундаменте, с кирпичной печью, оштукатуренными стенами и по-

толком — нет, я мечтал возвести очень нужную пристройку к нашему

дому, в которой поместилась бы гостиная и две спальни. На расстоя-

нии четверти мили от дома была роща, росли там главным образом

высокие, прямые дубы. Эти дубы хорошо было пустить на потолоч-

ные балки. С топором в руках я вышел на работу. И случись же

такое несчастье: я наткнулся на осиное гнездо! Погода была жаркая,

я был без рубашки, а расстояние до дома — целая четверть мили, так

что мне приходилось не сладко. Тем не менее работа была доведена

до конца, и обтесанные бревна скоро лежали уже у меня во дворе.

Затем я должен был превратить бревна в балки. Для этого требовался

хороший плотничий топор и умение им пользоваться. И то и другое

я заимствовал у одного старого лесоруба — канадского француза,

с которым меня познакомили. Он принес свой топор, дал мне необхо-

димые наставления и через час ушел. Эти потолочные балки уцелели

в доме и по сию пору. Поскольку бревна были сырые, то после обтески

они чуть покривились. И если они и вышли у меня не идеально ров-

ными в сечении, то, как-никак, все же свидетельствовали о моей при-

лежной работе.

Однако до чего же тяжелы были эти свежесрубленные деревья!

Я нуждался в помощнике. И не столько для того, чтобы таскать тя-

жести, сколько для того, чтобы закончить работу в назначенный срок.

Я пригласил помогать мне Джорджа Грина. Помните его? Он был

моим компаньоном по строительству домов на Монхегане. Таким

образом, мы работали с ним как в доброе старое время, хотя готовить

для него еду (как, впрочем, и для старика Олсона) мне раньше не

приходилось. Но где же теперь Кэтлин? Где моя семья? Все шестеро

отсутствуют. Как, разве их шестеро? Да, самый младший, которого

мы решили назвать Гордоном, после пребывания в течение несколь-

ких месяцев в тайном убежище, тоже приедет вместе со всеми детьми из

— 378 —

Беркшира. Пристройка к дому должна была быть большим сюрпризом

для семейства. Вот почему я так спешил закончить работу к сроку.

Помню, с каким лихорадочным возбуждением я ждал их приезда

и как торопился завершить пристройку. Джордж Грин уехал, и

хотя верхние комнаты еще не были закончены, я решил привести в

надлежащий вид гостиную; с помощью одного паренька, сына фер-

мера-соседа, я вымыл окна, выскреб и вычистил комнаты и убрал во

дворе мусор.

Строение выглядело замечательно. Над парадной дверью с белыми

пилястрами по бокам красовался фронтон; камин в гостиной был

облицован мрамором; длинный ряд окон смотрел на юг, открывая

великолепный вид на местность. А потолок с прекрасно обтесанными

балками — уверяю вас, я им гордился! Не важно, что он не очень

хорошо покрашен. Я мог бы выкрасить его старательнее, да нет вре-

мени. Надо уже ехать, встречать семью.

Как чувствует себя отец семейства, когда ждет своих детей и

жену? Его душа уподобляется тогда молодой собаке: она прыгает и

визжит от радости; она скачет, чтобы облизать их руки и лица; но-

сится по кругу, а потом, задыхаясь от восторга, прыгает снова и

снова. Милая жена, милые дети, милый младенец на материнских ру-

ках. Да, это удивительно хорошо — встречать свое родное семейство.

А как чувствует себя мама — рада ли этой встрече Кэтлин? Этого

я никогда не узнаю. Мы подъехали к дому, сгрузили вещи, вошли

в дом. Кэтлин, стоя у входа в новую гостиную, внимательно посмот-

рела вокруг.

— О, — сказала она, — а потолок-то ты не закончил.

Мой друг Карл Зигроссер надоумил меня заняться гравюрой на

дереве. Перед моим отъездом на Аляску он дал мне несколько досок

и набор инструментов с тем, чтобы я испытал свою руку в гравюре.

На Аляске я почти не работал над гравюрой, но, обосновавшись

в Вермонте, решил заняться ею по-настоящему. Вспомнив случай,

когда мы с сыном едва не потерпели кораблекрушение и не погибли,

я нарезал композицию, назвав ее «Конец». С тех пор на долгие годы

гравюра на дереве стала моим вторым после живописи занятием:

в этом отношении меня постоянно поддерживали и Карл и связанный

с ним нью-йоркский торговец картинами Э. Вейе.

Гравюра удивительно отвечала всем особенностям моей художе-

ственной натуры: моей неспособности выделять так называемые полу-

тона и полутени; моему пристрастию к солнечным, а не к пасмур-

ным или туманным дням; любви к четкой, резкой линии; ясному

восприятию явлений в противовес мистике; абсолютному, не знаю-

щему компромиссов реализму в противовес пустым, надуманным

теориям. Надо хорошо знать себя, чтобы работать резцом по дереву.

— 379 —

Весной следующего года миссис Стернер, отказавшись сотрудничать

с галереей Кнедлера, основала собственную галерею. Зарождение

этой новой фирмы — миссис Стернер назвала ее «Младшие попечи-

тели искусства Америки» — было ознаменовано большой выставкой,

отражавшей историю американской живописи. Я был одним из ху-

дожников, к кому миссис Стернер обратилась за помощью.

Придумав эмблему «Попечителей искусства» (ребенок со снопом

пшеницы в руках), я должен был не только перенести ее на обложку

каталога, но и с помощью товарищей изобразить в увеличенном виде

на двух флагах, которые предполагалось вывесить над входом в вы-

ставочные залы. Эту работу мы выполнили в мастерской Джорджа

Беллоуза — он тоже помогал нам. Работа удалась на славу. Флаги

были настолько эффектны, что останавливали все уличное движение

на 57-й улице.

Эксплуатация художника как личности — непременное условие его

профессиональной карьеры. Миссис Стернер понимала это обстоя-

тельство и благодаря присущему ей обаянию и своим высоким свя-

зям извлекала из него все, что было можно. Она не жалела для этого

сил. И все же, несмотря на тот факт, что мне, как и всем, было приятно

являться в хорошие дома, разговаривать с красивыми людьми и есть

вкусную пищу (к тому же я, вероятно, обладал необходимыми свет-

скими манерами), меня эта жизнь не прельщала, и у меня осталось

о ней мало воспоминаний. Но мне запомнилось, как однажды я удивлял-

ся, наблюдая за одним своим коллегой-художником, который, казалось,

испытывал истинное удовольствие, сидя на каком-то особенно скучном

обеде в доме, где он был частым гостем. Правда, там подавали изы-

сканные вина и напитки, дорогие сигары. Может быть, они-то и при-

тягивали сюда художников. Нет, конечно же, не они, во всяком слу-

чае, не только они. Скульптор Джо Дэвидсон переносил подобные обе-

ды весьма стоически. Человек очень прямой и искренний, он сказал

мне как-то:

— Рокуэлл, разница между тобой и мной заключается вот в чем:

ты мыслишь честно и живешь честно; я мыслю тоже честно, а живу

нечестно.

Однако впоследствии жизнь показала, до какой степени Джо был

несправедлив к себе.

Передовые педагоги с вниманием отнеслись к опыту, который я

проделал, взяв сына с собой на Аляску. Они считали этот опыт удач-

ным и находили, что взгляды Кентов на воспитание детей совпадают

с их собственными взглядами. В результате наши дети были пригла-

шены учиться в школу Эджвуда, в городе Гринвиче (штат Коннекти-

кут), а нам, их родителям, предложили жить в доме привратника на

школьном участке. Таким образом, начиная с осени 1920 года, дети

провели в этой школе в Гринвиче три учебных года, по девять меся-

цев в году, и были там счастливы. Что касается меня, то во время

— 380 —