Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

С финансовой точки зрения выставка принесла одни лишь убытки.

И когда комитет «Общества независимых художников» собрался,

чтобы обсудить план организации второй выставки, ему прежде всего

пришлось подумать о покрытии долгов, оставшихся от первой. Этого

я уже снести не мог и вышел из «Общества независимых».

Но прежде чем покинуть Гранд Сентрал Палас, давайте возьмем в

руки каталог и познакомимся с представленными там произведения-

ми Кентов. «Кент, Дороти, — читаем мы, — «Облака и горы», «Столо-

вая гора». Кент, Рокуэлл (два из мрачнейших ньюфаундлендских

полотен). Кент, Рокуэлл-младший, «Милые зверушки. Ньюфаунд-

ленд». Моя сестра Дороти, уже некоторое время жившая в Нью-Ме-

хико, помимо своего основного занятия — игры на скрипке — стала

увлекаться акварельной живописью. А мой сынишка Рокуэлл в воз-

расте всего лишь восьми лет написал по крайней мере одну настолько

хорошую картину, что неплохой художник Валькович купил ее, ве-

роятно, на свои последние деньги. На картине «Милые зверушки»

(мальчик, конечно, так назвал ее сам) была изображена небольшая

процессия животных, чьи прелестно раскрашенные фигурки, забавно

улыбающиеся мордочки и завитые в спираль хвосты вполне оправды-

вали это удачное название.

Финансовому провалу нашей выставки безусловно способствовал

тот факт, что умы людей уже волновало событие, имевшее куда боль-

шее значение, чем любое зрелище, — война. Вся бессмысленность этой

бойни была ясна тогда лишь немногим. И хотя союзники пользова-

лись горячими симпатиями, большинство населения тем не менее

цеплялось за слова президента о том, что ему удалось «избежать

вступления в войну», видя в этом надежду на дальнейшее сохранение

нейтралитета. Как-то незадолго до открытия выставки я по просьбе

организационного комитета отправился к Теодору Рузвельту, чтобы

попросить его выступить на вернисаже в качестве почетного гостя.

Вооружившись рекомендательным письмом от одного нашего общего

друга (правда, вручить письмо я забыл), я попросил доложить о себе

и был тут же принят. Мне пришлось в течение почти часа слушать

речь, призывавшую к войне. Она произносилась голосом, который то

срывался, то переходил на визг, словно оратор находился в состоянии

истерии. Все, что он говорил, походило на бред сумасшедшего. Он хо-

тел лишь одного — войны.

Получившие широкое распространение рассказы о зверствах нем-

цев подогревали симпатии к союзникам и яростную ненависть к Гер-

мании. Я этим рассказам не верил. Когда шла речь о подводных

лодках, топивших корабли, занятые перевозкой контрабанды, — наи-

более громким было потопление «Лузитании», — когда шла речь об

американских гражданах, плавающих на судах воюющей стороны,

о потоплении вооруженных торговых судов без всякого предупре-

ждения, я разделял точку зрения нашего государственного секре-

— 341 —

таря Брайана и ряда конгрессменов и сенаторов. «Кто из лиц,

облеченных властью, — говорил я, — разрешит войти в дом, который

вот-вот обрушится, или ехать по разваливающемуся мосту?» Когда

Вильсон фактически призвал плавать на английских кораблях,

Брайан заявил, что «это все равно, что гнать женщин и детей впереди

войска». Я был согласен с Брайаном. Больше всего я ненавидел

войну. «Права», о которых говорил Вильсон, в тех условиях пред-

ставляли собой чистую абстракцию и в качестве таковой не давали

никаких оснований для пролития крови народа. Вильсон любил сло-

ва, а я — я любил жизнь. Возможно, что люди, вершившие нашими

судьбами, любили богатство. Право торговать, то есть наше «право»,

которое они отстаивали, приносило невиданные прежде барыши. Бо-

гатство означало процветание. И, таким образом, к 1917 году мы, в

каком-то смысле — как и большинство профсоюзов во время тепереш-

ней холодной войны — стали самыми горячими приверженцами

«прав» и самыми убежденными в своей правоте людьми на свете. Мы

не смогли устоять перед двойным натиском денег и «прав» и всту-

пили в войну.

ЕПЕРЬ ПРИШЛО ВРЕМЯ ПЕРЕЙТИ К СО-

вершенно иным делам. Две главы назад, перечислив, после обоснова-

ния на Статен-Айленде, все дары, которыми благословила меня судь-

ба, я заключил этот перечень следующим риторическим вопросом: «Че-

го еще мог бы я желать?» Попытаемся же ныне на него ответить.

В один из летних дней 1916 года, когда небо было ясным и синим-

синим, а солнце лило потоки ярких и горячих лучей, вызывая воспо-

минания о лугах, усеянных лютиками и маргаритками, о журчании

ручьев и щебете птиц, я стоял на углу 47-й улицы и Седьмой авеню

и уже ступил было ногой на доску, соединявшую край тротуара с

противоположным краем грязной лужи, как вдруг увидел молодую

женщину, которая готовилась идти по этой же доске в мою сторону.

Я уступил ей дорогу. Когда она, глядя под ноги, чтобы не оступиться,

шла по доске, я взглянул на нее. Моим глазам предстала прекрасней-

шая женщина из всех, когда-либо виденных мною: изящное белое

платье, так шедшие к ней золотистые волосы, красные губы, голубые

глаза... Легко понять мое чувство, если учесть, что был месяц июнь,

погода, как я уже сказал, — чудесная, а я — это я!

Она перешла через лужу и скромно продолжала свой путь. Будь я

Куцым Хвостом или кем-либо другим из героев нашего Оливера Оп-

тика, будь я одним из тех людей, кого в молодости так сильно стре-

мился превзойти; будь я, наконец, «Моим Лучшим Я», увы, уже боль-

ше не существовавшим, на том бы эта маленькая история и кончи-

лась. Но я не был ни тем, ни другим, ни третьим. И вдруг у меня

мелькнула мысль: каким же болваном я окажусь, если буду молча

стоять здесь и смотреть, как уходит от меня женщина, которую я уже

никогда, конечно, больше не встречу! Я сделал несколько торопливых

шагов и догнал ее. Тронул ее за руку.

— Вы так красивы, — выпалил я, — мне надо поговорить с вами.

Она остановилась.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

— О, сказать мне нужно так много, что нам следовало бы зайти

куда-нибудь, чтобы побеседовать.

— 343

—

VII ГРЕХОПАДЕНИЕ

Мы зашли в кафе и поговорили. За этой беседой последовали

еще многие встречи и беседы, и не прошло и двух недель, как в один

прекрасный день мы сошли вдвоем с поезда на станции Питерборо,

что в штате Нью-Хэмпшир, с двумя рюкзаками за спиной: одним

маленьким и другим настолько большим и тяжелым, что я едва

мог вскинуть его на плечи. Затем мы сели в машину, которая под-

везла нас почти к самому подножью горы Монаднок. Я сказал шо-

феру, чтобы он ждал нас в этом же месте ровно через неделю, и мы

остались одни.

А теперь давайте посмотрим попристальнее на Гретхен — не на обо-

чине грязного нью-йоркского перекрестка, не среди забросанных му-

сором улиц, не в грохоте движущихся автомобилей и пролеток, а в

чудесной тишине великолепного нью-хэмпширского леса.

Да, у нее были золотистые волосы, голубые глаза и красные соблаз-

нительные губы; лицо ее в этот день светилось предвкушением такого

безумного счастья, какого она никогда еще не испытывала и о кото-

ром, конечно, даже не мечтала. Все было так ново для нее, городской

жительницы, танцовщицы из варьете, и вместе с тем все казалось та-

ким естественным! Ее крепкие ноги, ловкость, сила и грация как

нельзя лучше годились для того, что нам предстояло делать: взо-

браться на гору, раскинуть на ее вершине палатку и прожить там

целую неделю. Не успел наш наемный экипаж скрыться из глаз, как

мы, полные нетерпенья достичь цели, взвалили себе на спины рюк-

заки и тронулись в путь.

Этой неделе я мог бы посвятить книгу — так ярко она запечатле-

лась в моей памяти; все было настолько непохоже на привычную,

обыденную жизнь, которую большинство из нас ведет от колыбели до

могилы, что казалось уже не жизнью, а чем-то чудесным, нереаль-

ным. Время, как известно, не стоит на месте. «Остановись! — сказали

мы времени. — Через неделю мы вернемся».

Вот мы одни на безмятежной высоте, откуда люди уже неразли-

чимы, а селенья выглядят пятнышками; высокие остроконечные ко-

локольни — этот символ нравственности — совершенно не способны

проколоть огромный воздушный свод нашего вечного мироздания;

вдали от людей, свободные от обязательств, долга, обычаев, закона и

всех условностей общества, мы не испытывали ни перед кем чувства

вины; подобно Адаму и Еве после их грехопадения, мы отдавались

всем наслаждениям, которые могут доставить душа и тело человека.

Нагие, мы бродили по пустынному горному кряжу, карабкаясь по его

уступам, перепрыгивая через расщелины, купаясь время от времени

в маленьких озерах, наполненных дождевой водой. Мы загорели, и

наша кожа стала коричневой, как у первобытных людей; а к вечеру,

когда подле скал, прикрывавших наш лагерь, сгущался сумрак, мы

усаживались у костра, варили себе пищу и ужинали, наблюдая, как

— 344 —

тень, идущая от горы, постепенно, словно черная мантия, покрывала

долину. Мы наблюдали, как там, в долине, загорались крошечные

огоньки жилищ, и с удивлением рассматривали звезды. Потом, утом-

ленные впечатлениями дня, засыпали.

То, что наша связь, начавшаяся при таких необычных и трогатель-

ных обстоятельствах, будет продолжаться и в дальнейшем, не подле-

жало сомнению; не менее серьезные и, как показало будущее, дли-

тельные последствия вызвала она (эта связь) и в жизни других. На-

сколько я помню, Шоу сказал, что если любовники сохранят тот пыл

любви, который бывает при ее зарождении, то они погибнут. Предпо-

ложим, что Шоу прав, но к его замечанию можно добавить, и я, ис-

ходя из собственного опыта, добавляю, что, если бы люди вновь и

вновь не испытывали подобной любви, наша жизнь была бы несчаст-

ной. Я не знаю, как можно разрешить возникающее тут противоречие,

максимально учитывая интересы, с одной стороны, семьи и общества

и, с другой, — бесчисленных индивидуумов, которые по природе своей

легко возбудимы и жаждут ощущений; я не знаю решения этой про-

блемы, как не знают его и все те, кто своими поступками ослабляют

брачные узы. Ведь жизнь нам дана одна, только одна! А мир? Как он

разнообразен и обширен! Как он побуждает нас, подобно Миранде,

воскликнуть:

...О чудо!

Какое множество прекрасных лиц!

Как род людской красив! И как хорош

Тот новый мир, где есть такие люди!

И все-таки, если в минуты раздумья оглянуться на нашу жизнь,

как, оглядываясь, смотрят с вершины горы на покрытую снегом рав-

нину, то невольно убеждаешься, какую узенькую, тонкую цепочку

следов мы оставляем позади. И сколько кругом совсем нетронутого,

неисхоженного простора! Даже вот сейчас, когда я пишу эту стра-

ницу, я поднимаю глаза и в раскинувшемся предо мной зимнем пей-

заже вижу подтверждение тому, что сказал: здесь, в Уайтфэйсе, мой

дом стоит на вершине горы. С этой вершины я смотрю вниз, на свое

прошлое; и то, что мой взор различает и видит в извилистой цепочке

моих следов, то я и рассказываю в этой книге.

Далеко-далеко, почти в дымке горизонта, я вижу, как следы Кэтлин

сходятся с моими следами, потом — мне видно отсюда хорошо —

наши следы соединились, слились в единый след; как дружно, оказы-

вается, мы шагали! Этот единый след тянется очень долго; один за

другим минули многие-многие годы. Вот следы наших детей — они

тоже сливаются с нашими: Рокуэлла, Кэтлин, Клары, Барбары и

позже — Гордона. Казалось, мы шли совсем рядом, как будто дер-

— 345 —

жась рука об руку. Но что я вижу? Неужели я оступился? Ничего,

кажется, я опять поднялся. Почистил свой костюм, догнал всех

остальных и снова зашагал с ними в ногу. Какой ровной и гладкой

представляется равнина, если смотреть на нее сверху! Теперь, когда

глядишь с вершины, кажется, что скалы, ущелья и потоки, которые

нам приходилось тогда преодолевать, ничего существенного собой не

представляют. Но я уже описывал те муки, какие пришлось нам вы-

нести, преодолевая эти препятствия: мои душевные страдания при

виде того, как нация во имя спасения демократии грубо попирает и

топчет ее; как, выступая за равенство людей, она в то же время поно-

сила «гунна», называя его абсолютно бесчеловечным, порочным суще-

ством; как она взлелеяла в сердцах и умах целого поколения

ненависть и разнузданность. Нетерпимость, подозрительность, страх

овладели нашим народом, в то время как подлецы и шкурники про-

цветали, выдавая себя за истых патриотов.

Ввиду жестких ограничений, наложенных на мирную жизнь, строи-

тельство всюду было приостановлено, архитектурные мастерские

закрылись, и чертежники стали искать работу в промышленности.

Я лишился заработка, наши сбережения иссякли. Никогда еще мои

денежные дела не были в таком скверном положении, как в июне

1917 года. Мы сдали наш дом на Статен-Айленде приятелям, Кэтлин

с детьми уехала на Монхеган, где друзья предоставили ей маленький

коттедж, а я нанял квартирку из одной комнаты с ванной на 12-й

улице и возобновил обходы редакций. С помощью Стрэссла, моего

приятеля, мне удалось получить заказ на несколько автомобильных

реклам — это сильно меня поддержало. Тот же Стрэссл познакомил

меня с писателем Гербертом Кауфманом, и последний подал заманчи-

вую мысль сочинить рекламу про жевательную резинку «Черный

Джек», «Папин день» или что-то в этом роде — так мы хотели озагла-

вить серию рисунков, показывающих, как подрастающее поколение

жует резинку «Черный Джек». Ребята при этом играли в бейсбол, в

шарики, пускали волчка или катались на велосипедах. Текст писал

Кауфман, а рисовал я. Так я сделал дюжину рисунков, но их, как и

тексты, у нас нигде не приняли.

Были у нас и другие обнадеживающие планы, над осуществлением

которых я усиленно работал, но и они рушились один за другим. Я,

как утопающий, хватался за любую соломинку, лишь бы спастись.

А Кэтлин, живя на Монхегане, чувствовала себя все более и более

несчастной. Жалобы ее отнюдь не вдохновляли меня. Но тут опять

(я чуть было не сказал: конечно) мои ноги ощутили под собой твер-

дую почву: я продал картину, получив за нее целых шестьсот дол-

ларов! Все снова пошло на лад. Чтобы успокоить свою отчаявшуюся

жену и побыть с ней и с любимыми детьми, я поехал на Монхеган.

Был сентябрь, и в течение трех недель я с увлечением занимался

живописью.

— 346 —

Наша жизнь на Статен-Айленде текла почти так же, как и прежде.

Старый дом Пелтона, несмотря на неудобства — дурной запах, време-

нами идущий из Джерси, печи и камины, отапливаемые каменным

углем, газовое или керосиновое освещение, — оказался довольно уют-

ным. Обширный участок при доме был очень удобен для игр детей.

Друзья из города часто навещали нас вечерами по субботам. В пого-

жие летние дни мы усаживались за стол под сенью дикого винограда

и слушали пение птиц, если они пели, или беседовали, если было о

чем говорить, или пили пиво, если оно было запасено. Солнечные зай-

чики на столе в беседке, а в доме — музыка. Хороший рояль был для

Кэтлин предметом первой необходимости: она прекрасно играла. Мы

пели с ней дуэтом, а иногда я один пел или играл на флейте под ее

аккомпанемент. Это получалось у нас не столь уж плохо, чтобы

не доставить гостям удовольствия.

Поблизости у нас не было соседей, а те жители Статен-Айленда, с

которыми мы сталкивались, не могли вызывать добрых чувств. Они

изредка наносили визиты в наш огород и фруктовый сад, и вполне

понятно, что таким посетителям я оказывал соответствующий прием.

Однажды E летний полдень, выглянув в окно, я увидел дюжего муж-

чину в жилетке: с самодовольным видом он шел с моего огорода,

неся груду зеленых помидоров. «Черт побери, что вам надо в моем

огороде?» — крикнул я, выбежав из дома. Он обернулся и почти с

очаровательной улыбкой ответил: «Они мне нравятся, пока зеленые».

Одного знакомого мы все же приобрели на острове. Он вовлек нас

в работу Драматического клуба, который ставил популярную легкую

оперу «Девушка-квакер». В этой опере я исполнял роль Принца. На

первом представлении в театре «Уютная гавань моряка» зрители на-

чали один за другим расходиться, как только наступило привычное

для них время ложиться спать, и оставили нас доигрывать финал при

пустом зале. После этого мы уже были готовы к любому испытанию,

какое пошлет судьба. И мы встретили его с мужеством. Не знаю,

успешно ли прошел наш спектакль в театре в Сент-Джордже, но, во

всяком случае, мы думали, что успешно, и это само по себе служило

нам уже достаточной наградой. Вот пока и все о театральной сцене;

пора вернуться к рассказу о драме живой жизни.

ПЯТНАДЦАТОЙ ГЛАВЕ ВТОРОЙ ЧАСТИ ЭТОЙ

книги мимоходом говорилось о Торо: он где-то писал, что не может

долго читать хорошую книгу, — она вызывает у него желание отло-

жить ее в сторону и вернуться к жизни. Не будучи удовлетворен столь

приблизительным изложением мысли, я стал искать это место в кни-

гах Торо и нашел его в дневниковых записях «Зима». Вот эта цитата

в сокращенном виде:

«Истинно хорошая книга... для меня скорее учебник, чем просто

развлечение. Я должен отложить ее в сторону и начать жить так, как

она подсказывает... Она вырывается у меня из рук. Такая книга тре-

бует не того, чтобы ее читали и спокойно обдумывали, нет, она по-

буждает к действию: то, чему она учит, должно преломиться в прак-

тике... Взявшись за чтение, я должен завершить его деянием...».

Тот факт, что после чтения «Робинзона Крузо» и «Робинзона-швей-

царца» я не сбежал из дома, чтобы плавать по морям в безрассудной

надежде потерпеть кораблекрушение и быть выброшенным на одино-

кий остров, можно объяснить лишь моим нежным в те времена воз-

растом и бдительной опекой старших. Если потом, прочитав книгу

леди Белчер «Мятеж на Баунти», я не уплыл на остров Питкерн, то

лишь по одной причине: пока я собрал об этом острове все необходи-

мые сведения, чтобы пуститься в плавание, на руках у меня уже оказа¬

лась семья, которую надо было кормить. Тем не менее я серьезно ду-

мал о таком путешествии. Когда я узнал в британском министерстве

колоний, что остров Питкерн — это рай, а его народ — самый креп-

кий, благородный и добродетельный в мире, а в британском обществе

миссионеров (или в каком-то подобном обществе), что этот остров —

сущий ад, а его жители погрязли в пороках и все больны, я написал

обо всем этом в декабре 1919 года Джеку Лондону

Дорогой товарищ Кент! — ответил мне Лондон. — ...вы уви-

дите, что жители острова Питкерн простодушные люди; они

даже очень простодушны. С ними легко подружиться: они

Автор, вероятно, датирует письма ошибочно: Д. Лондон умер в 1916 году.

— 348 —

VIII ДЕЯНИЕ

милы и искренни, как дети... Вы увидите, что они весьма го-

степриимны... Думаю, что вы можете с успехом устроиться

там в качестве школьного учителя...

В конце письма, содержавшего множество деловых сведений, стояла

подпись (таков был дух времени) — «Ваш во имя Революции».

Но отправляться в Южные моря разросшейся семье Кентов было

уже поздно: это отняло бы у нас слишком много времени и средств.

Я обратил тогда свой взор на север, в сторону Ньюфаундленда.

Сага о Ньяле, с которой я познакомился в доме Тэйеров, открыла

мне путь ко всей гомеровской литературе этой маленькой средневеко-

вой республики Крайнего Севера. Когда я читал старинные исланд-

ские саги, то, как выразился Торо, они «вырывались» у меня из рук;

это служило дополнительным стимулом к тому, чтобы мы отправи-

лись на Ньюфаундленд. А теперь, зимой 1917 года, вновь и вновь пе-

речитывая полюбившиеся страницы, я томился от тоски, стремясь

попасть в Исландию.

Но вступление Соединенных Штатов в войну, когда военная исте-

рия, делавшая мою жизнь в Нью-Йорке столь тяжелой, достигла пре-

дела, а трудности, с которыми сталкивался художник, чтобы зараба-

тывать себе на жизнь, возросли, сорвало мои планы о путешествии в

Атлантику и заставило прекратить все приготовления. Уехать из

Нью-Йорка мне все же было надо, и я стал размышлять о горах на-

шего Запада и о том, как до них добраться. Проблема заключалась,

разумеется, в деньгах.

Я не сомневался в том, что железные дороги, обслуживающие тер-

риторию Запада, заинтересованы в рекламе красот его природы. А раз

это так, то живописец-реалист подходил бы им как никто более. Од-

нако вскоре выяснилось, что далеко не все представители железно-

дорожных компаний придерживались подобного мнения. Заручив-

шись горячим рекомендательным письмом от музея Метрополитен и

одним-двумя письмами от нью-йоркских искусствоведов, я обратился

с ходатайством к соответствующим представителям двух железных

дорог: Северной Тихоокеанской и Канадской Тихоокеанской. Все, что

я у них просил, — это бесплатного проезда, однако ни одна из дорог

мне ничего не ответила. Но тут, по счастью, я познакомился с Джо-

ном О'Хара Косгрейвом, редактором воскресного выпуска газеты

«Уорлд». Ему нравился и я, и мое искусство, и он с превеликим пы-

лом одобрил мое намерение поехать на Запад и писать в тех краях.

Он знал, что мистер Маккормик, вице-президент правления Южной

Тихоокеанской железной дороги, является именно тем человеком, ко-

торый с интересом отнесется к моему плану. И действительно, Мак-

кормик не только поддержал меня, но и выразил готовность предо-

ставить бесплатный проезд по американским железным дорогам всем

художникам, желавшим писать пейзажи страны. Весной 1917 года у

— 349 —

меня еще было достаточно средств, чтобы пуститься в путешествие;

но не успел я закончить переговоры о своем творческом вояже по

тропе апачей, как военные ограничения сломали весь этот план. А за-

тем наступил мой собственный «экономический кризис». В течение

лета 1917 года я переживал ужасную нужду. Тем не менее ни Кос-

грейв, ни Маккормик не утратили интереса к моему проекту, и по-

скольку я мечтал о путешествии на Аляску, оба они предприняли

энергичные шаги, изыскивая для меня возможность плыть туда на

пароходе.

Однако после летних затруднений наши финансовые дела поправ-

лялись очень медленно, и я еще не мог оставить свое семейство на-

долго. Ведь речь шла не о том, чтобы как-то жить, сводя концы с

концами, а скопить такую сумму, которой хватило бы нам всем на

целый год. Но у меня была до странности крепкая вера в светлое

будущее, и я не отступался от намеченных планов. А поскольку, го-

ворят, вера и гору с места сдвинет, то в конечном счете я, пожалуй,

не проиграл.

Пока же я, как обычно, заваливал редакции рисунками Хогарта-

младшего. Мне посчастливилось найти нового восторженного заказ-

чика — журнал «Харперс уикли». Но едва он начал печатать много-

обещающую серию моих рисунков, как тут же угас: можно подумать,

что причиной тому явился именно я. Ту комнату, или мастерскую,

которая была у меня в Нью-Йорке, я мог снимать лишь благодаря

финансовой поддержке матери. Именно здесь овладел я искусством

росписи на стекле. В этой довольно трудоемкой работе значительную

помощь оказывала мне Гретхен: она выполняла все менее сложные,

подсобные операции. Продукции мы выпускали много и в разнообраз-

ном ассортименте; кроме того, она была настолько хороша, что за-

служивала гораздо большего успеха, чем тот, которым, ввиду моих

ограниченных способностей к ловкой рекламе, фактически пользова-

лась. Мою крупнейшую работу в этом роде — украшенное росписью

зеркало — купила миссис Уитни.

Первая брешь в тучах, висевших над моей головой, была пробита,

как я уже говорил, после знакомства с миссис Стернер. Она предста-

вила меня доктору Теодору Вагнеру и его супруге, жившим в Брук-

лине. Вагнеры предложили мне сделать рукописную иллюстрирован-

ную книгу, посвященную памяти их любимой дочери. Будучи взвол-

нован их чувством любви и горя и проникнувшись глубоким уваже-

нием к ним самим, я работал над книгой с таким вдохновением, как

если бы речь шла о моем собственном ребенке. Впоследствии Вагнеры

подружились со всей нашей семьей и полюбили нас. После того как

книга была закончена, они купили одну из моих картин. Это бы-

ло сделано как бы в знак того, что они хотели внести в свой дом ча-

стицу нашего дома. Супруги Вагнеры стали нашими преданными

друзьями.

— 350

—