Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

Окно хижины. Из книги «Дикий край». 1920

Другую мою картину — «Сейнеры», написанную на Монхегане, ку-

пил Карл Раглес — композитор, я познакомился с ним в Уиноне. Это

была крупная живописная работа, одна из тех, которыми я гордился.

Поскольку покупателем был мой коллега по искусству, картину я

продал ему всего за двести долларов, притом в рассрочку, с выплатой

небольшой суммы каждый месяц. И тем не менее, заплатив мне семь-

десят пять долларов, Раглес дальнейшие взносы прекратил. Выждав

несколько месяцев, я потребовал, чтобы он вернул мне картину.

(Картина была мне возвращена, но не раньше, чем я вернул ему семь-

десят пять долларов; кредит, как оказалось, не был двусторонним.)

В начале лета 1918 года — этот год стал решающим в осуществлении

моих надежд — миссис Стернер продала «Сейнеры» Генри Фрику за

тысячу пятьсот долларов. В результате расстояние до Аляски для

меня сразу сократилось.

Еще с осени 1917 года Т. А. Хауэлл, богач, друг Джорджа Чэп-

пелла, намеревался заказать мне панно для своего загородного дома

и заплатить за него полторы тысячи долларов. Однако заказ был

фактически дан мне только весной следующего года, а работу я за-

кончил лишь во второй половине июня. Дом Тома Хауэлла был рас-

— 351 —

положен на принадлежавшем ему крошечном островке бухты Пеко-

ник, у Лонг-Айленда. Картина, предназначенная для гостиной част-

ной резиденции скромных размеров, в качестве панно была сравни-

тельно небольшой: около шести футов в высоту и двенадцати в длину.

Мистер Хауэлл велел мне изобразить чаек в небе над землей, вдали

должна была виднеться полоса моря. Эта тема показалась мне слиш-

ком бедной для такого большого полотна; поэтому, когда картина

была доставлена в дом Хауэлла и повешена там, я решил дополнить

ее, написав на переднем плане несколько человеческих фигур. Од-

нако хозяин, увидев мою работу, распорядился удалить фигуры. Спо-

рить было невозможно: я их удалил. Но сейчас, получив причитаю-

щуюся мне сумму, я был готов отправиться на Аляску.

Мой сын Рокуэлл, выросший, как известно, на молоке, бобах, ара-

хисовом масле и тому подобных продуктах, был для своих восьми лет

крепким, закаленным и рослым мальчиком. После долгих колебаний

и тревожных дум, одолевавших Кэтлин, было решено, что он едет со

мной.

Итак, уже почти в самом конце июля два художника, сев в поезд,

следовавший до Монреаля, отправились, счастливые и полные на-

дежд, в путешествие, которое явилось одним из великих и истинно

поучительных испытаний в их жизни.

ЕПЕРЬ, ОГЛЯДЫВАЯСЬ НАЗАД, Я ДУМАЮ: КА-

КОЙ безрассудной авантюрой была наша поездка на Аляску! Она была

действительно безрассудна, если принять во внимание скудость сумм,

взятых в путешествие, и необходимость в дальнейшем заботливо под-

держивать свое здоровье при самых минимальных расходах. И все же

человеку, который никогда не был в состоянии снимать в нью-йорк-

ских гостиницах лучшие номера, чем у Миллса (двадцать пять центов

за номер, выходящий окнами во двор, и тридцать пять — за номер,

выходящий на улицу), самые дешевые комнаты, попадавшиеся нам

в пути во время остановок, казались вполне приличными. Что же

касается неискушенного Рокуэлла, то он находил их просто роскош-

ными. Хотя в питании мы себя тоже стесняли, ибо не могли заказы-

вать того, что предлагалось в меню, нам все же удавалось за сравни-

тельно низкую плату брать те блюда (если не по качеству, то по

крайней мере по названиям), к каким мы привыкли дома. Пока мы

ехали по Штатам, мы обедали в вагоне-ресторане и еще два раза

в сутки утоляли голод в станционных буфетах. Но какая это была

все же чудесная поездка!

Мы были взволнованы величественным видом западных прерий,

бесконечных, как океан, и в те времена, надо сказать, как океан, без-

людных. Помню пограничные городки, их кичливую безвкусицу, так

бросавшуюся в глаза после безмятежно ясных просторов; я, как сей-

час, вижу на фоне далекой панорамы прекрасных гор мишурные

украшения на фасаде дома с кричащей надписью: «Королевский

отель Виктория». Когда поезд вошел в полосу гор, к нему была при-

цеплена платформа, оборудованная перилами и жесткими скамьями;

там мы сидели, овеваемые тучей паровозной копоти, и с благогове-

нием и изумлением взирали на окружавшее нас великолепие.

Сойдя в Ванкувере с поезда, мы заметили высокого, упитанного

мужчину в военной форме и со всеми регалиями, внимательно раз-

глядывавшего пассажиров. Он остановил меня и спросил: «Почему

вы не в армии?» На это я мог бы ответить: «По тем причинам, о ко-

торых говорили мне в поезде солдаты, возвращавшиеся из-за океана».

12 Рокуэлл Кент

— 353 —

IX АЛЯСКА

Но я благоразумно не сказал этого. Приподняв шляпу, я показал ему

свою лысую голову, а потом кивнул головой в сторону Рокуэлла и

заявил: «У меня есть вот этот сын и еще трое таких же малышей».

В Ванкувере мы сели на пароход и поплыли через Викторию

в Сиэтл. Прибыв туда, мы направились на пароходе «Адмирал Слай»

на Аляску, к месту назначения, в порт Якутат. Мне говорили, что

близ Якутата находятся, возможно, самые дикие и живописные на

всем побережье Аляски места. Так это и оказалось на самом деле.

Однако обосноваться там нам было трудно, да и дорого, поэтому я

решил плыть со следующим пароходом дальше на северо-запад. Как

впоследствии оказалось, наша жизнь на Аляске была довольно оди-

нокой; тем большее впечатление на нас произвели встречи с людьми:

особенно запомнились нам первые пять дней пребывания в поселке

рыбоконсервного завода в Якутате. Будучи гостями хозяев экспорт-

ного предприятия «Свифт и компания», мы испытали чувство благо-

дарности не только за оказанное нам гостеприимство, но и за то, что

нам пришлось познакомиться с людьми, в первую очередь с нашими

соседями по койке, которых я в своих письмах домой охарактеризо-

вал как «четырех огромных волосатых норвежцев».

Из всех рабочих завода нас поражали прежде всего рыбаки и среди

них рыбаки-норвежцы. Мне, как отцу, беспокоившемуся о воспитании

своего маленького сына, действительно повезло, что мы оказались

под одной крышей с этими людьми, которым присущи врожденная

вежливость, благородство мысли и речи; к этому следует прибавить

их естественное стремление сдерживать себя в присутствии ребенка.

Мы с сыном заняли одну верхнюю койку, сколоченную из досок,

но без матраца; ели в столовой вместе с рыбаками.

Что за пища была там, и с каким волчьим аппетитом эти голодные

парни набрасывались на нее! Питание было бесплатным, и ели

сколько хотелось. Ни я, ни Рокуэлл никогда еще не пробовали такой

вкусной пищи и не видели ее в таком количестве. Но было противно

смотреть, как сидевшие напротив нас люди, скажем, во время зав-

трака, съедали по огромной миске овсяной каши со сгущенным мо-

локом и шестью столовыми ложками сахара, затем по две горки боль-

ших оладий со сливочным маслом и патокой, затем яичницу из четы-

рех яиц с ветчиной. Запивая все это квартой кофе, они ругали ком-

панию, которая будто бы морит их голодом. Кто только не работает

на рыбозаводах!

Даже я поработал там немного. Пока мы ждали очередного паро-

хода, следовавшего в западном направлении, в порт возвратился

«Адмирал Слай», шедший на юг. На него грузили семгу. Проработав

грузчиком одиннадцать с половиной часов, я получил почти шесть

долларов. Это, что ни говори, были деньги. Рокуэлл с помощью двух

мальчишек-приятелей научился грести, и это тоже, как мы вскоре

убедились, принесло нам большую пользу. Потом пришел наш паро-

— 354 —

ход, и я снова стал работать, на этот раз разгружая пустые консерв-

ные банки: работа была легкая. Затем мы отправились в путь.

На пароходе «Адмирал Фаррагут» я познакомился с человеком,

который каждое лето, год за годом, проводил свой месячный отпуск,

бродя без оружия в самых глухих местах Аляски, ночуя в медвежьих

берлогах. Пока мы плыли по глубоководному фиорду (заливу Воскре-

сения), мы поняли, что нам надо, как и советовал наш новый знако-

мый, сойти с парохода в Сьюарде.

Представьте себе стеклянный сосуд песочных часов, куда вместо

песка насыпаны пенсовые монеты — монеты, составляющие все ваше

состояние. Они-то и отсчитывали нам время. Мечтая найти Земной

Рай где-то там, на севере, мы рвались в путь. Скорей, скорей! Мы

непременно должны найти это место! Нельзя терять ни минуты.

Жилье в сьюардской гостинице и еда в сьюардском ресторане обхо-

дились так дорого! Сидя рядом с сынишкой перед стойкой в «Сьюард-

ском Рашпере», я тщательно изучал меню и, спросив мальчика, какое

из самых дешевых блюд ему по вкусу, заказывал две порции на

двоих.

— Суп? — спрашивал человек за стойкой.

— Нет, спасибо.

— Кофе или чай?

— Нет, спасибо. Молоко для мальчика.

После того как мы поедали заказанное, человек спрашивал:

— Пирог? Пудинг? Что-нибудь на десерт?

Избегая взгляда Рокуэлла, я отвечал:

— Благодарю вас, не нужно, — и спешил расплатиться.

Лишь два дня спустя я узнал, что суп, кофе и чай, а также пирог

или пудинг (о, не плачь, читатель!) нам полагались бесплатно, как

часть обеда!

Однажды в конце недели хозяин гостиницы, мой постоянный совет-

чик, сказал:

— В воскресенье мистер Блэнк, владелец магазина скобяных това-

ров, собирается устроить пикник на берегу залива. Попробуйте по-

лучить приглашение.

Итак, купив пару сигар — одну дешевую и одну дорогую, — я от-

правился к Блэнку. Нас пригласили.

Можно было бы долго рассказывать о том удовольствии, которое

доставила нам каждая минута, проведенная с нашими новыми

друзьями во время этой экскурсии; однако наш рассказ будет крат-

ким, ибо юный Рокуэлл и я оставили рыбацкую хижину, где был

устроен пикник, сели в одолженную нам плоскодонную лодку и по-

плыли по заливу. Это было в воскресенье, в конце августа.

И прекрасен же был в этот день залив! За темной синевой воды

поднимались заросшие елью берега, временами столь высокие, что

берега эти вполне можно было назвать горами. Позади них шли еще

12*

— 355 —

более высокие хребты и вершины, покрытые снегом: прибрежные

кручи оказывались как бы просто предгорьем. Очарованные гран-

диозностью этой картины, мы вглядывались в каждое дерево, четко

рисовавшееся в кристально чистом воздухе, и очень досадовали на

то, что наша лодка продвигалась к берегу слишком медленно, хотя

до него, казалось, было подать рукой. Вдруг мы увидели моторную

лодку, идущую в нашем направлении. Вот она подплыла и пошла

с нами рядом. Сидевший в ней старик улыбнулся и приветствовал

нас, как если бы он был самим богом Нептуном, властителем этих

вод и берегов. Когда я сказал ему, кто мы такие и чего мы ищем, он

ответил:

— Я знаю такое место! Киньте бечеву, я возьму вас на буксир.

Через минуту мы уже летели по волнам вслед за моторкой; солнце

било в глаза, холодные брызги, срываясь с гребней валов, орошали

нам лица.

Мы плыли к югу, в сторону близлежащего острова; скоро мы вплот-

ную подошли к подножию трех гористых мысов, которых тут было

множество. Обогнув их, мы оказались у входа в чистую, уютную

бухту и скоро пристали к ее берегу, выгнутому, как полумесяц. Мы

вытащили наши лодки из воды и стали подниматься вверх по кру-

тому, усыпанному галькой берегу: я сразу почувствовал, что то, о чем

я так мечтал, — мой Земной Рай — найден.

Интересно, как вы, читатель, представляете себе Земной Рай?

Можете ли вы допустить, чтобы он был расположен на шестидесятом

градусе северной широты, всего лишь в четырех сотнях миль или

немногим более к югу от Полярного круга? Чтобы он ютился на

узенькой полосе плоской земли, разделяющей соленую воду бухты и

пресную воду озера, за которым вздымались крутые горы? Земной

Рай, в котором растут не кокосовые пальмы и не хлебное дерево, а су-

ровые темные ели? Понравятся ли вам дикие, скрытые в самой глухо-

мани, лужайки? А жизнь в грубой бревенчатой хижине, где была

одна-единственная комнатка? А лисицы в загоне, обнесенном прово-

лочной оградой? И это истинное наказание для человека — козы?

И тот факт, что единственным вашим соседом является старый оди-

нокий швед? Можете ли вы — есть ли у вас для этого внутренние

силы, душевная выдержка — надолго остаться лицом к лицу с без-

жалостным, холодным величием природы? Вынесете ли вы эти

сплошные белые снега, долгие зимние ночи, долгие недели, когда

горы заслоняют солнце, окутывая окружающий мир сумраком? Мо-

жете ли вы примириться со всем этим и полюбить такое место на-

столько, чтобы назвать его Земным Раем? Если да, то идите ко мне,

разделите нашу компанию на Лисьем острове!

Не будем рассказывать о первых днях, посвященных устройству

на острове и поездкам в Сьюард за покупками: бобами, рисом, ячме-

нем, мукой, какао и другими продуктами, которые надо было запасти

— 356 —

на долгую зиму; горшками и сковородами, агатовыми чашками и

мисками; печью-юконкой для приготовления пищи, печью для отоп-

ления с герметической дверцей, печными трубами и прочими прозаи-

ческими вещами, необходимыми для существования. Не будем о них

говорить. Не стану я также описывать, как подыскал себе и купил

лодку-плоскодонку; как мы погрузили в нее все эти вещи плюс не-

большой сундук и туристский мешок, как плыли под моросящим

дождем двенадцать миль до острова. Лучше прочтем следующую пер-

вую запись в дневнике старого Олсона:

Среда, 28-го. — Холодно и моросит дождь. М-р Кинт и его

сын приехали из Сьюарда нынче днем, всю ночь надоедали

козы.

В последующие дни Олсон опять же пишет:

Козы подходили к дому в 12 ч. 30 м. дня. М-р Кинт работал,

чинил избу. Все время дождь, весь день.

И еще запись:

Очень хороший день, и козы ушли снова в горы. Помогал

вставлять рамы в избушке.

Было ясно, что козы очень беспокоили Олсона. Дело в том, что бре-

венчатая избушка, в которой мы собирались поселиться, первона-

чально предназначалась для них. Зная, что закалку и выносливость

коз нельзя сравнить с нашей, мы работали, как одержимые: настлали

деревянный пол, вставили окно, проконопатили мхом стены, одним

словом, приспособили хижину к нуждам слишком слабых человече-

ских существ. Наконец все закончено, давайте начнем жить. Допу-

стим, что прошел уже месяц или два, как мы там поселились, и

уклад жизни установился. Вот как протекал наш день.

Наступает рассвет: не традиционный трубный глас зари и не стран-

ный киплинговский гром встающего солнца, а медленное пробужде-

ние дня, такого же беззвучного, как и первый бледный свет,

украдкой скользнувший в небе. Разбуженный не столько светом,

сколько «будильником» подсознательного чувства, я просыпаюсь.

Вскакиваю с постели, быстро растапливаю печь-юконку щепой, заго-

товленной с вечера, ставлю на печку кастрюлю с овсяной кашей и

чайник, потом умываюсь и одеваюсь. А маленький Рокуэлл? Боже

мой! Да он уже почти оделся, пока я затапливал печь! Вот он стоит

у двери или, если погода хорошая, выскочил на снег в надежде уви-

деть шустрых сорок, для которых он специально насыпал здесь

крошек.

Что за чудо эти походные, сделанные из листового железа печки-

юконки! В течение двух минут, после того как их затопишь, верхняя

стенка у них раскаляется докрасна. Пока я одеваюсь, чайник заки-

пает. Быстро нарезаю хлеб, открываю арахисовое масло, варю и раз-

— 357 —

ливаю какао, кладу на тарелки овсяную кашу, и вот мы уже сидим

за нашим столиком у окна, наслаждаясь завтраком. Наш день на-

чался.

Все свои домашние дела мы делали очень быстро, так что большую

часть времени могли уделить другим занятиям: я писал картины,

рисовал, вел дневник и ежедневно сочинял домой письма; Рокуэлл

тоже занимался рисованием (и притом у него получались замечатель-

ные рисунки!) и, кроме того, писал своей маме письма, время от вре-

мени сопровождая их иллюстрациями; если погода не была слишком

скверной, он бродил по лесу и зарослям кустарника, окружавшим

нашу избушку, и наблюдал за птицами; иногда ему удавалось уви-

деть дикобраза, а зимой — исподтишка следить за морскими выдрами

во время их игр. Так он наблюдал жизнь или своим богатым вооб-

ражением дополнял то, что было недоступно его взору. Воспитанный

в духе любви ко всем живым существам и отвращения к бессмыслен-

ному убийству их человеком, он стал любить животных еще больше,

когда увидел, как эти несчастные существа погибают от руки охот-

ника. В его воображении дикий край, в котором мы жили, представ-

лял собой мир, где четвероногие были правителями, а люди — их ра-

бами. Эту точку зрения разделял Олсон, хотя сам он охотился с ма-

лых лет. Тех, кто шел на убийство ради спортивного интереса, Олсон

презирал, а однажды, когда разговор коснулся войны, заявил даже,

что люди — это единственные животные, которые убивают членов

своего рода. Да, Рокуэлл любил мир, окружавший его на Лисьем

острове. Он жил полнокровной жизнью и добивался этого сам. Но где

бишь я оставил нас двоих? Мы только что кончили завтрак и продол-

жаем сидеть за столом. Но ведь надо же приниматься за дело!

Какая сегодня погода? По-прежнему дождь? Да, конечно, ведь

сейчас осень. Дождь льет и льет. Но не важно, рисовать он нам не

помешает. У нас есть два стола, по столу на каждого. Как в сказке

о девочке и трех медведях, у большого окна стоит большой стол для

большого человека, и у маленького окна — маленький стол для ма-

ленького человека. И каждый из нас занимается искусством. Сна-

чала скажем, что делает Рокуэлл, ибо он приступил к работе первым.

Рокуэлл не раздумывает над тем, что ему рисовать, и рисует что

придет в голову: сорок, летящих над горными вершинами, и страш-

ных дикобразов. При этом он густо заполняет свои рисунки изобра-

жением пейзажей, разных животных и всем, что только можно было

уместить на листе бумаги. Все это он делает такой уверенной рукой,

что если посмотреть на его рисунок, то дашься диву. Но посмотреть

нельзя: художники не любят, когда во время работы кто-нибудь за-

глядывает через их плечо.

А я? Работаю ли я в это время? На первый взгляд может пока-

заться, что нет, ибо я лежу лицом вверх на кровати. Можно подумать,

что я сплю, но это не так, ибо медлительный, косный ум зрелого

— 358 —

человека занят работой. Уловив какую-нибудь смутную мысль, я пы-

таюсь придать ей зримую форму, чтобы увидеть ее умственным взо-

ром более четко; это помогает мне перенести мысленное изображение

на бумагу, как если бы я рисовал с натуры. Искусство для меня —

тяжелый труд. Но как он легок для мальчика! Как очаровательны

эти нарисованные им звери! Разумеется, в них все неверно, но он и

не помышляет об этом! А нас это заботит. Если я не могу вспомнить

строение коленной чашечки, то прошу Рокуэлла засучить штанину и

показать мне колено. Но наивность в искусстве есть удел детей;

взрослые не могут быть детьми.

Предположим теперь, что погода на Лисьем острове стоит ясная.

Сидя за завтраком, мы наблюдаем, как из-за оснеженных горных

вершин поднимается солнце. Потом мы выходим на открытый воздух

и там проводим весь день. Прикрепив подрамник к стволу дерева или

прислонив его к коряге, выброшенной волнами на берег, я пишу пей-

заж; Рокуэлл в это время занимается своими играми. Затем в тече-

ние полутора-двух часов я работаю, расчищая кустарники, срубая

дерево на дрова, расширяя участок перед избушкой, чтобы открыть

вид на залив. Рокуэлл помогает мне пилить дрова. Мы пилим целые

бревна; такая тяжелая работа Рокуэллу не по душе, хотя он и де-

лает вид, что она ему нравится. По правде говоря, ему многое здесь

не по душе, но он слишком добрый мальчик, чтобы сознаться в этом.

Вечером, с наступлением темноты, мы запираемся в нашей теплой

и уютной избушке, зажигаем лампу, и я читаю сыну вслух «Робин-

зона Крузо» — по одной странице за каждую страницу сказок, прочи-

танных им самим. Мы оба надеемся, что он прочитал их много.

Потом мы берем песенник и поем сначала что-нибудь из него, а по-

том вспоминаем старые песни, разученные еще дома. Есть одна песня,

называемая «Папа»: она вызывала у нас такие чувства, что мы не

могли исполнять ее часто. Слезы всегда застилали мне глаза. Знаете

ли вы эту песню и испытываете ли то же чувство, что и мы?

Давай-ка, папа, рядом посидим.

Ведь нас теперь, увы, осталось двое.

Ты помнишь, папа, как любила мать

Закатный час и небо золотое?

Если вы знаете эту песню, то можете ли вы представить себе нас

с сыном, прижавшихся друг к другу и мучимых воспоминаниями?

Зачем ты плачешь, милый мой отец?

Ведь к нашей маме путь совсем недолог.

Ты слышишь, папа, нас она зовет...

Даже теперь я не могу спокойно слушать эту песню. Раньше я ни-

когда не говорил о ней, не говорил о чувстве гнетущего одиночества

— 359 —

и тоски по дому, которое она вызывала. И тем не менее это чувство

было слишком сильным, чтобы его скрывать, хотя во всем остальном

я был вполне счастлив. Остроту чувства одиночества нельзя было

объяснить только разлукой с семьей или любовью к Кэтлин, хотя эту

любовь и место, какое занимала в моей жизни Кэтлин, я осознал

лишь в ту пору, размышляя наедине с самим собой долгие дни и не-

дели. Нет, моя тоска объяснялась иначе: имея все права на возмез-

дие, Кэтлин безжалостно воспользовалась ими в полной мере. И хо-

рошо зная, что с точки зрения чистой справедливости я заслуживал

этого, я тем сильнее страдал и терзался.

Но, повествуя о своих печалях, я не только отвлекся от рассказа

о счастливом дне, но и заставил доверчивого читателя прослезиться,

хотя звал его разделить со мной радость жизни в северном Земном

Раю. Так довольно же говорить об этом!