Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

— Выдайте мистеру Кенту двадцать долларов. — А затем спро-

сил: — Не хотите ли сигару?

Я так растерялся, что взял сигару. И, все еще не придя в себя, слу-

шал, как он рассуждал о крупном проекте, над которым мне пред-

стояло работать на следующий день.

Потом я вернулся в чертежную, скатал рулоном свои четыре перс-

пективы, засунул их под мышку и отправился домой. Копии письма,

посланного архитектору назавтра, я себе не оставил. А Генри Хорн-

бостел — в этом я уверен — не сохранил оригинала.

Джордж Чэппелл писал стихи — очаровательные, остроумные, ми-

лые стихи о людях, их привычках и слабостях, о том мире, в котором

они живут, то есть о городе Нью-Йорке. Джордж сочинял стихи с та-

кою же легкостью, с какой в старину, если верить преданиям, слагали

песни менестрели, или же — если прибегнуть к не столь возвышен-

ному сравнению — с какой несут яйца куры. Хотя его стихи время от

времени публиковались в ежемесячном журнале «Ярмарка тщесла-

вия» и других изданиях развлекательного характера, они много те-

ряли от отсутствия иллюстраций. Изредка я набрасывал к ним ри-

сунки. И вот теперь, лишившись работы, я решился отнести эти

рисунки в редакцию «Ярмарки тщеславия». Придя туда, я спросил

редактора Фрэнка Крауниншилда и, к своему удивлению, был немед-

ленно к нему допущен и весьма любезно принят.

— Чудесные рисунки, мой милый, — сказал Фрэнк с явным восхи-

щением. — Они просто прелестны! — и он стал читать стихи Джорджа,

служившие к ним текстовками. — Мы возьмем вот этот, и этот, и,

конечно, этот — «Авеню»! Но, дорогой, они почему-то не подписаны.

— Я бы не хотел подписывать их, мистер Крауниншилд, — стал

объяснять я. — Видите ли, ведь я живописец.

— Но подпись абсолютно необходима. Поставьте любое вымышлен-

ное имя. Ну, например, «Юный Лэндсир».

— Тогда почему бы не подписать их так: «У. Хогарт-младший»?

— Прекрасно! — воскликнул Фрэнк. Чудесная мысль!

Так — да простит мне дух великого Хогарта — родился его недо-

стойный тезка.

Но, описывая этот момент как рождение, я сознаю, что все же его

следовало бы назвать крещением. Рисунки, их стиль и манера, по

существу, уходили корнями в более ранний период и имели такое же

отношение к великому Хогарту — кстати сказать, о нем и о его твор-

честве я тогда знал очень мало, — какое известный ученый Джордж

Вашингтон Карвер к основателю нашего государства. С точки зрения

прямой преемственности эти рисунки нельзя было соотнести ни с од-

ним из старых мастеров, и влияние прошлого проявлялось в них

лишь в той мере, в какой оно неизбежно сказывается на любом из

— 331 —

нас. И хотя «культура», как термин, обозначающий все виды искус-

ства и все, что составляет образ жизни народа, живет, подобно своему

омониму в биологии, органической жизнью и обладает способностью

роста, она (тут у нас на губах появляется печальная улыбка), как на-

рост на соснах, развивается при посредстве организма «хозяина», и

этим «хозяином» для культуры является человек. Искусство не поро-

ждается искусством. Превращенное в человеческую плоть, кровь,

разум и дух, оно должно в каждом художнике возрождаться заново,

неся в себе частицу прошлого и воплощая частицу своего творца —

каким его сделало прошлое и его собственная жизнь. Черно-белые ри-

сунки Хогарта-младшего, подобно рисункам его современника и бли-

жайшего родственника Рокуэлла Кента, оказывали, по крайней мере

в течение некоторого периода, сильное влияние на графику Америки.

А это принесло лишь вред. Ибо результатом того, что эти рисунки

использовались, мягко выражаясь, в качестве справочного материала

для рекламных фирм и превратились в источник — здесь я снова

прибегаю к эвфемизму — «вдохновения» для других, видимо, более

молодых художников, было появление фальшивых произведений, со-

вершенно неизбежных, когда художник лишен честности. Честность —

иного абсолютного требования в искусстве не существует. Принцип

«Будь самим собою» с вытекающей из него необходимостью интро-

спективного самоанализа гораздо важнее известного классического

призыва «Познай самого себя». В применении к искусству он озна-

чает: не старайся быть Хогартом или Дюрером, Джотто, Микеланд-

жело или Гойей, Сезанном или Ван-Гогом, Матиссом или Пикассо,

или, не приведи господь, Руо или Шагалом. И, бога ради, не будь

бабушкой Мозес. Быть не самим собой, а кем-то еще — значит начи-

нать с уже пройденного этапа.

И вот после теплого приема у Крауниншилда, подгоняемый нуж-

дой, держа под мышкой папку с рисунками, начал я хорошо знако-

мый всем молодым художникам-иллюстраторам утомительный и по

большей части безрезультатный обход издательств и редакций, где

предлагал работы, которые обладали хотя бы тем достоинством, что

были моими и никому и ничему не подражали. Но именно это и по-

буждало редакторов — их называют художественными редактора-

ми — с порога и порой в самой грубой форме отказывать мне. «Чего

вы от нас хотите? — спросил меня седовласый редактор «Скрибнерс

мэгэзин», просмотрев наспех и с презрительным видом мои рисунки.

«Я полагал, что вы, быть может, решите их напечатать», — робко

объяснил я. «Не годится», — и редактор вышел из кабинета.

Наивно полагая, что некоторые журналы печатают плохие работы

лишь потому, что у них нет ничего лучше, я внимательно изучил эти

журналы, записал названия и адреса изданий, остро нуждающихся,

с моей точки зрения, в хороших рисунках, и направился в их редак-

ции. Прошло довольно длительное время, прежде чем я понял, что

— 332 —

они печатают именно то, что им нужно. И если качество этих работ

было низким, значит, низкопробное искусство им нравилось. Очень

часто манеры редакторов вполне отвечали их художественному вкусу.

А ведь вежливость и приветливость смягчают разочарование. Кэйзи

из журнала «Пак», например, держался очень дружественно. Но,

похвалив принесенные мной рисунки, он обычно заканчивал раз-

говор тем, что приглашал «заглянуть на следующей неделе». На сле-

дующей неделе повторялось то же самое, и так неделю за неделей,

пока мое терпение не лопнуло, и я с милой улыбкой не сказал Кэйзи:

«Знаете, мистер Кэйзи, будь вы самой красивой женщиной на свете,

а я безумно влюбленным в вас, то я все равно бы послал вас сегодня

ко всем чертям. Больше вы меня здесь не увидите». И я стал укла-

дывать в папку свои рисунки. «Погодите-ка, — рассмеялся Кэйзи, —

я посмотрю их еще раз». Он повернул рисунки так и сяк и один из

них все-таки приобрел. А потом он брал и печатал их неоднократно.

«Ярмарка тщеславия» и «Пак» в течение долгого времени давали

мне средства к существованию, но средства весьма скудные — десять,

пятнадцать, иногда двадцать долларов. «Не нарисуете ли вы, мой до-

рогой, — обратился как-то ко мне Фрэнк Крауниншилд, — ресторан

Шерри во время завтрака? Сходите туда, закусите и сделайте зари-

совку». И я пошел к Шерри, уселся за столик в удобном для наблю-

дения месте; изучил цены, указанные в меню, собрался с духом,

заказал завтрак и принялся рисовать роскошный зал и заполнявшую

его нарядную публику. Это был первый рисунок, выполненный мной

по заказу. Исходя из взятой темы и предполагая, что для рисунка

будет отведена целая страница, в окончательном виде я сделал его

довольно крупным. В «Ярмарке тщеславия» ему отвели четверть

страницы и заплатили мне пятнадцать долларов. «Луис Шерри, — со-

общил мне Фрэнк, — в восторге от вашего рисунка. Разрешите презен-

товать его ему». — «Что ж, — подумал я, — хорошо уже и то, что по-

лучил за рисунок достаточно, чтобы оплатить мой прекрасный зав-

трак у Шерри. Занимаясь искусством, приходится многое познать».

И я, будучи молодым, действительно многое познавал.

Во время одного из моих еженедельных посещений редакции «Яр-

марки тщеславия» Фрэнк Крауниншилд, просмотрев принесенные

мной рисунки, забраковал именно тот из них, которым я особенно

гордился. Возвратившись домой, я наклеил этот рисунок на изящную

картонку, начертил на ней несколько цветных линий в виде рамки,

придав всему обрамлению вид так называемого французского пас-

парту, завернул рисунок в несколько листов папиросной бумаги и

положил в специально сделанную для этой цели папку. При моем

следующем посещении Фрэнк отобрал для себя пару новых рисунков.

«А теперь, — сказал я, убрав остальные, — я хочу показать вам кое-

что просто для того, чтобы доставить удовольствие». И, очистив

большую часть стола, смахнув с него пыль носовым платком, я поло-

— 333 —

жил перед ним папку и развернул папиросную бумагу. Перед восхи-

щенным взором Фрэнка предстали французское паспарту и мой ри-

сунок. Долгое время Фрэнк не мог вымолвить ни слова. Обретя нако-

нец дар речи, он воскликнул: «Но, дорогой, это просто восхититель-

но! Прелестно!» А когда я, после внушительной паузы, потянулся к

папиросной бумаге, чтобы снова завернуть драгоценное произведение,

он добавил: «Не уверен, разрешите ли вы мне напечатать его. Но,

быть может, все-таки разрешите?» Я задумался. «Что же... — произ-

нес я, как бы разрываемый внутренней борьбой между эгоистическими

интересами и чувством дружбы. — Что ж...» Но дружба взяла верх.

Ведь художники так добры и великодушны! «Хорошо, Фрэнк, я со-

гласен». И за этот щедрый жест я, как и полагалось, получил самый

большой гонорар из всех, какие мне до тех пор когда-либо платили в

журналах, — двадцать пять долларов!

ПИСЬМАХ БЕССМЕРТНОГО МИКЕЛАНДЖЕ-

ЛО перед нами встает длившаяся всю его жизнь борьба с препят-

ствиями, которые чинили ему высокородные и благочестивые за-

казчики; в них отразились и его непрестанные старания получить

причитавшееся ему вознаграждение. Так следует ли удивляться тому,

что большая часть жизни простого смертного, занявшегося рискован-

ной профессией художника, посвящалась поискам работы и получе-

нию вознаграждения за нее? Художнику времени терять не прихо-

дится. Тех небольших сумм, которые зарабатывал Хогарт-младший,

едва хватало на поддержание огня в домашнем очаге и на бобовую

похлебку. К счастью, мой последний малоприятный опыт сотрудни-

чества с архитекторами не вызвал во мне полного отвращения к этой

профессии. Меня достаточно знали и помнили в этой среде, и время

от времени я получал заказы на перспективы, а порой, в случае сроч-

ных работ, меня вызывали в чертежные мастерские. Среди моих луч-

ших заказчиков была фирма «Братья Хогсон», которая, назвав себя

с самым невинным видом «Проектировщики и подрядчики», бралась

обеспечить клиентов всем — начиная от небольшого загородного дома

до монументального здания городского банка — в готовом виде, с пол-

ным оборудованием вплоть до мыла и полотенец в ванной и застелен-

ных кроватей в спальне, если речь шла о жилом доме, и наполненных

чернилами чернильниц, ручек и пресс-папье, если речь шла, скажем,

о здании банка. Я сделал несколько удачных акварельных перспек-

тив для этой фирмы, и однажды меня пригласили к ее главе, мистеру

Ноблу Фостеру Хогсону.

Мистер Хогсон был идеалистом и, как он мне сам сказал, своей за-

дачей полагал «сделать коммерцию красивой». После нашей первой

встречи Хогсон приглашал меня множество раз побеседовать на эту

достойную тему, в результате чего я за пятнадцать долларов сделал

эскиз небольшой, размером в четыре на шесть дюймов, торговой

марки, которую должны были по трафарету нанести золотом на двери

многочисленных кабинетов конторы фирмы. А частые поездки со

Статен-Айленда на эти беседы оплачивал золотой карандаш с выгра-

— 335 —

VI БОЛЬШАЯ ВЫСТАВКА

вированной на нем фамилией «Тиффани». Мой отец выиграл его на

соревнованиях по стрельбе из лука, а компания по выдаче ссуд «Про-

виденс лоун ассосиэйшен» неизменно выдавала мне под его залог

ровно пять долларов. Мистер Хогсон и, как я потом узнал, многие

другие предприниматели не понимали, что, когда художника вызы-

вают на совещание и отрывают от работы, выпуск его продукции

прекращается. Если взять для примера в этом случае промышлен-

ность, то это равносильно закрытию предприятия. Но мистер Хогсон

мне нравился. Это был крепкий энергичный мужчина, и одевался он

с тем особым изяществом и вниманием к мелочам — чуть выгляды-

вающий из верхнего кармана платок или выпущенные ровно на три

восьмых дюйма манжеты, — какие подобают строителю банков и че-

ловеку, достигшему высот материального благополучия. Должен при-

знать, что я немного завидовал его красивому загородному имению,

о котором он мне рассказывал, его элегантному образу жизни и его

коллекции редкостных вин. Но что из того?

«Как-нибудь мы с вами вместе пообедаем», — сказал мне однажды

мистер Хогсон. «Вот это здорово!» — подумал я и стал с нетерпением

ждать этого обеда, дорогих вин, которыми меня угостят в таком ме-

сте, куда я никогда в жизни не мечтал и попасть. «Кент, — обратился

ко мне мистер Хогсон в назначенный для обеда день, — мне пришло

в голову, что было бы забавно отправиться сегодня в Гринвич-Вил-

ледж. Я знаю там один итальянский ресторанчик, где не только

вкусно кормят, но и подают чудеснейшее вино. Его присылают из

Италии с виноградников, принадлежащих брату хозяина. Как же на-

зывается этот ресторан? Ну, не важно. Мы разыщем его. Какое там

превосходное вино!»

Ресторан являл собою одну из многочисленных унылых харчевен,

которых было много в ту пору в Гринвич-Вилледже. Как хорошо мне

были знакомы дешевые кружевные занавески на его окнах, залитые

вином скатерти, официанты в грязных куртках, написанные от руки

красными чернилами и размноженные на гектографе меню! «Обста-

новка тут неважная, — сказал мне успокоительно мистер Хогсон. —

Но подождите минутку. Официант! Прежде всего подайте нам того

чудесного вина, — ну, того самого. Принесите его сейчас же, а потом

мы закажем обед». Официант принес вино, и мистер Хогсон разлил

его. С любовью и нежностью поднял он свой бокал и с наслаждением

стал вдыхать запах вина. Я сделал то же самое. «Ваше здоровье», —

сказал мистер Хогсон, и мы выпили. Вытирая губы, он воскликнул:

«Вот это вино! Официант, как называются виноградники и то место

в Италии, откуда вы его получаете? Не знаете? Спросите хозяина.

Слушайте, Кент, я, пожалуй, никогда еще не пробовал такого вина.

Прекрасное вино... Ну, как, официант, узнали?» «Да, сэр, — ответил

официант. — Это вино из Калифорнии».

— 336 —

Как я уже говорил, мистер Хогсон был идеалистом. Кроме того, он

был истинным романтиком. Собираясь дать в Йельском клубе боль-

шой обед для своих друзей, в число которых входил и Джордж Чэп-

пелл, он заказал мне крупного размера рисунок для меню, а на этом

рисунке я должен был воспроизвести обращение его собственного со-

чинения. Но когда я получил текст, мне стало не по себе. Я опасался,

что слезы зальют бумагу, перо растает, черная тушь превратится в

красную — такое смущение и стыд я испытывал. И Джордж, прочи-

тав текст, со мной согласился. Поэтому на меню был написан уже

другой, смягченный вариант текста мистера Хогсона, полученный у

него Джорджем, вариант прозаический, лишенный романтики, проч-

но, обеими ногами стоящий на земле. Под рисунком, изображавшим

свирепого, поглощающего ром пирата, было начертано следующее:

Товарищи по плаванию на барке приключений, которую

люди называют жизнью! Мы не боимся ни трудностей, ни

штормов, пока добрый флаг дружбы развевается на нашей

мачте, и люди, исполненные великой гуманной любви друг к

другу, соединяют руки в крепком рукопожатии.

Теперь, словно бродячий ремесленник, я брался за всякое дело.

Среди возможных работ — правда, я занялся ею лишь в конце того

трехлетнего периода, о котором сейчас пишу, — была и роспись на

стекле. Это старинное искусство, модное во времена наших прабабу-

шек; многие из нас знают его по украшениям в верхней части неболь-

ших стенных зеркал, дошедших от той поры. Если смотреть на ри-

сунки, нанесенные на тыльную сторону стекла, с лицевой стороны,

то их фактура очень напоминает тончайший лак. Была в этом деле

одна особенность, которая привлекала меня: взяв за основу какой-то

ключевой мотив, рисунки можно было повторять бесконечно. По

своей технике это любопытный вид искусства: все тут похоже на то,

когда прокручиваешь в обратной последовательности киноленту. На-

пример, для того чтобы изобразить нос, сначала следует нанести

на стекло блики, наиболее светлые места, и уже потом, когда краски

высохнут, писать на этих бликах нос. Мой друг Макс Куэн, который,

будучи художником, конечно, зарабатывал на жизнь другой работой,

мастерил для моих зеркал рамы. Зеркала и небольшие картины на

стекле шли в розницу по цене, зависящей от размера, в среднем от

двадцати до сорока-пятидесяти долларов, но большого успеха не имели.

На выставке у Ванамэйкера в конце весны 1918 года я продал лишь

одну работу, а заплатили мне за нее ровно через год.

Между тем вскоре после того, как мы поселились на Статен-Ай-

ленде, я начал работать над завершением картин, привезенных с Нью-

фаундленда. Я посвящал этому воскресные дни и все свободное

время, остававшееся от занятий Хогарта-младшего. Картины мои

должны были скоро попасть на выставку в галерее Дэниэла. Речь

— 337 —

идет о тех мрачных полотнах, красноречивые названия которых при-

водились в предыдущей главе. Исполненные в несколько грубой ма-

нере, с человеческими фигурами, почти нелепыми в своей, иногда

наивной, а порой преднамеренной искаженноста, эти полотна тем не

менее достаточно выразительно раскрывали настроения тоски и отчая-

ния, владевшие мной в те гнетущие месяцы, когда кругом царили

фанатизм и ненависть. Картины нравились преимущественно крити-

кам, однако они в своих похвалах проявляли полное пренебрежение

к социальной функции искусства, — это равнодушие к социальным

вопросам характерно для нашего «образа жизни» вообще. Несколь-

ко картин все же были проданы. И хотя полученная за них сумма

едва ли соответствовала тогдашнему быстрому росту дороговизны,

для Кентов со Статен-Айленда она явилась даром, ниспосланным

с неба.

Но наконец наступил момент, когда сгустившиеся вокруг нас тучи

начали рассеиваться. Правда, они никогда не порождали во мне

сомнений в правильности избранного мной пути, не причиняли мне

серьезных тревог, и все же наше положение было весьма непрочным.

Теперь же с приглашением в «Клуб студии Уитни» (ядро нынешней

галереи Уитни) и знакомством с миссис Форс, которая представляла

Гертруду Уитни и фактически возглавляла клуб, сквозь тучи прорва-

лось солнце и согрело меня своими лучами. Джулиану Форс отнюдь

нельзя было назвать красивой, но она обладала острым умом, колос-

сальной энергией и совершенно неотразимым обаянием. Сила ее обая-

ния, ее радушие и готовность помочь людям всем тем, что было в ее

власти, вдохнули живую душу в деятельность клуба, и вскоре он стал

играть все большую роль в судьбах молодых художников Нью-Йорка.

Благодаря миссис Форс я снова стал общаться с живописцами своего

поколения и, опять-таки благодаря ей, впервые познакомился с этой

странной аномалией искусства — критиком. И не только познакомил-

ся, но и обнаружил, что критик — человек. Да, человек. Сам клуб

был человечным, может быть, даже слишком человечным; и хотя

избранный его кружок подбирался исходя частично из принципов

человечности, именно из-за них я в конце концов и разошелся с клу-

бом. Но в течение долгого времени, в течение многих лет, лучи солн-

ца Уитни ярко светили мне. И я радовался им.

Еще более значительную роль в эти три года — с момента нашего

возвращения с Ньюфаундленда до лета 1918 года — сыграло знаком-

ство с миссис Альберт Стернер, ибо ее интерес к моему творчеству, ее

горячее желание помочь мне распахнули передо мной двери в буду-

щее. Я получил возможность пуститься в путешествия; неоднократ-

но повторяясь и обогащая мой опыт, эти путешествия надолго стали

характерной чертой моей жизни.

Миссис Стернер взялась закупать произведения современного искус-

ства для известной фирмы «Кнедлер и компания», торговавшей рабо-

— 338 —

тами мастеров прошлого. В экспозицию, которую собирала миссис

Стернер, она хотела включить и образец моей живописи; поэтому,

соблюдая деловой этикет, она обратилась к Чарлзу Дэниэлу, занимав-

шемуся продажей моих работ. Дэниэл отказался дать ей картину. Но

миссис Стернер не любила отступать; узнав, что я когда-то отдал одну

картину Роберту Генри, она взяла ее у него на время. «Нужно про-

ставить на картине цену, — сказал Генри, — и если ее купят, деньги,

конечно, пойдут вам». Я проставил на ней цену — весьма невысокую.

И что бы вы думали? Ее приобрел музей Метрополитен. Не знаю,

сколько он заплатил за картину, но Кнедлер выдал мне в качестве

моей доли сумму, чуть ли не вдвое больше проставленной мной цены.

И, к счастью, деньги были переведены прямо в банк — наконец-то у

меня появилась возможность открыть банковский счет. А как же Дэ-

ниэл? Он был вне себя. Те деньги, что он посылал мне на Ньюфаунд-

ленд, а делал он это нерегулярно, были уже с лихвой покрыты прода-

жей моих картин. Делить картины с миссис Стернер он не хотел.

И тогда я передал право продажи своих работ миссис Стернер и Кнед-

леру. Но одну минутку! Снова, как уже не раз случалось в моем по-

вествовании, я забежал далеко вперед. Как бы стремясь скорее

перейти к рассказу о чудесных приключениях, которые — а мне, как

автору, это известно — ждут нас впереди, и выразить благодарность

славной женщине, чей интерес к моей работе сделал эти приключения

возможными, я опустил многие из промежуточных событий, а их, по-

добно горам и долинам на пути странника, как раз и нельзя обойти,

если хочешь достигнуть цели своего путешествия.

Так, например, нужно рассказать о большой выставке независимых

художников, устроенной в Гранд Сентрал Палас зимой 1917 года.

Если не считать знаменитой выставки в Арсенале в 1913 году, в основ-

ном представлявшей европейское искусство, то выставка 1917 года яв-

лялась самой значительной — во всяком случае, по масштабу — из

всех, когда-либо организованных американскими художниками как

к тому времени, так и впоследствии. Хотя я был знаком с большин-

ством устроителей и организаторов выставки — в их числе насчиты-

валось несколько моих товарищей по школе Генри — и фигурировал

в списке ее участников, я не имел никакого отношения к ее органи-

зации до того момента, пока меня, если можно так выразиться, не

завербовали в качестве ее официально оплачиваемого директора, для

чего я, по мнению одного из самых щедрых меценатов-устроителей

выставки — Уолтера Конрада Аренсберга, подходил как нельзя луч-

ше. Взяв отпуск у Юинга и Чэппелла, к которым я снова вернулся,

я занял кабинет в подвале Паласа и в первый и, к счастью, послед-

ний раз в жизни выступил в роли администратора.

Мои обязанности носили чисто организационный и административ-

ный характер. И косвенным признанием того, что я с ними справился

хорошо, явилось предложение, впоследствии сделанное мне управляю-

— 339 —

щим Паласа мистером Роджерсом, стать его партнером по устройству

выставок. Кроме того, он настойчиво рекомендовал мои администра-

тивные таланты знакомым ему директорам различных корпораций в

письмах, которые дал мне после того, как я отказался от его предло-

жения. Но как бы то ни было, когда в вечер вернисажа перед много-

численными зрителями раскрылись двери выставки, оказалось, что

для каждого из более двух тысяч экспонатов — картин, скульптуры и

графики, — представленных на выставку, нашлось свое и притом

неплохое место. Все было в полном порядке. С балкона раздались

звуки приветственного марша, исполненного большим духовым орке-

стром под управлением Дэвида Мэннеса.

И какая же удивительная это была выставка: хорошие и плохие

картины, гениальные и халтурные произведения, все школы искус-

ства от подлинных примитивов и их подражателей до последнего

крика псевдофранцузского абстракционизма — «ни жюри, ни премий,

экспонаты размещены в алфавитном порядке». Выставка являла со-

бой воплощение духа свободы в искусстве и в целом стала жертвой

того принципа, пропагандировать который она, собственно, и была

призвана, ибо ее стены, в своей общей уродливости, сами того не подо-

зревая, кричали о несовместимости индивидуализма с общественными

и эстетическими нормами.

Перед открытием выставки произошел инцидент, чуть не сорвавший

все предприятие, — на выставку в качестве скульптурной работы был

представлен урильник. За его принятие выступали — а быть может,

они сами и предложили его — так называемые революционные эле-

менты организационного комитета — Джон Коверт, Уолтер Пэч и

Марсель Дюшам, и решение отвергнуть такой экспонат, сразу же

принятое теми членами комитета, которых я, не колеблясь, назвал бы

нормальными людьми, встретило сильнейшее сопротивление со сто-

роны «революционеров»; они утверждали, что представленный пред-

мет есть прекрасное произведение искусства и что отказ принять его

нарушит основные принципы независимых. Лишь благодаря счаст-

ливой случайности — мы обнаружили, что в заявлении об участии в

выставке не указана фамилия творца урильника, — в конце концов

удалось от него избавиться. Но вся эта история весьма показательна

для происходившей в то время идейной борьбы, убедительным свиде-

тельством которой являлись экспонаты выставки. Насколько я помню,

например, весьма одаренный Раймон Дюшам-Вийон в качестве одного

из двух своих экспонатов представил дешевенький электрический

звонок, снабженный несколькими дюймами провода и приклеен-

ный на простую доску, и сопроводил его подписью: «Архитектурная

скульптура». Кубизм после его ввоза оптом на выставку в Арсенале

пустил ростки. Однажды я подслушал, как член нашего комитета —

кубист объявил: «Хорошо бы уничтожить все произведения в музее

Метрополитен. Искусство начинается с кубизма».

— 340 —