Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

риканец, живущий в маленькой унылой английской колонии.

Эта страна мыслит догмами — догмами британской доброде-

тели, британского героизма, морской мощи, верного служения,

всей той лицемерной ерунды, которая, по-видимому, связы-

вается со словом «Империя». Нам говорят, что война, подни-

мающая людей над болотом повседневной жизни, открыла

провинциальному взору высокий образ Сесиля Честертона.

Губернатор, прибегая к языку Библии, рассказывает негра-

мотным рыбакам о пороках немецкой «культуры», а умира-

ющим от голода — о благах правления короля Георга. Я люб-

лю немцев и неоднократно говорил об этом. «Как вы смеете, —

зарычал на меня величественный генерал — инспектор поли-

ции, — выступать против защитников Свободы!»

Но я стал любить свободу меньше, чем ненавидеть догму,

я увидел в гордых идеалах свободы нашего Нового Света

возведенную на трон абсолютную догму. Тирания добра пред-

ставляет собой подлинное угнетение, и возникает вопрос, не

является ли она еще более губительной для свободолюбивой

души, чем политическая деспотия: последняя, провозглашая

принцип «сила есть право» и уничтожая нравственную догму,

тем самым сеет ростки свободной мысли. Война, этот кон-

фликт «прав», может оказать глубокое воздействие на умы

тех, кто в ней не участвует. Но Америка слишком тесно свя-

зана с Великобританией общностью культуры и поэтому видит

в войне не борьбу «прав», а борьбу справедливости против

несправедливости. Какой-либо новый философский подход для

нас исключается — нас привязывают к метрополии не только

узы общности культуры, но и взаимосвязь наших двух самых

драгоценных государственных доктрин — бракосочетание док-

трины Монро и британской морской мощи. Моральные узы

закрепляются долларом. Мы абсолютно неспособны быть бес-

пристрастными, ибо, хотя мы несомненно искренне считаем

себя добросовестными и справедливыми людьми, все дело пор-

тит то, что совесть наша английского происхождения.

Однако внешне жизнь в Бригусе, если не считать того, что здоро-

вые молодые мужчины отправились на фронт и время от времени

приезжали раненые и инвалиды, текла по-старому. Рыбаки, возвра-

щаясь в конце лета с Лабрадора, выкапывали и засыпали в погреба

свой небогатый урожай картофеля, снимали капусту и укладывали ее

под навесом для замораживания, утепляли фундаменты домов, за-

клеивали окна и заготовляли дрова в ожидании зимних холодов,

одним словом, готовились к предстоящим месяцам сравнительного

безделья, пока в марте не наступит время идти в ледяные просторы

промышлять котиков. Зная, что снег сделает горную дорогу, веду-

— 311 —

щую к нашему дому, непроходимой, я весьма предусмотрительно

запасся семью тоннами угля, что впоследствии было истолковано

самым ужасным образом.

Зимы на восточном побережье Ньюфаундленда долгие и тоскливые,

но не для всех. В этих высоких широтах дни становятся короткими,

а частые штормовые ветры, дующие с Атлантического океана, несут

с собой сырость. Таких холодов, какие мы знавали в северной части

Новой Англии и в Миннесоте, там не бывает. И зима 1914—1915 года

не показалась нам ни суровой, ни скучной. У нас было много дру-

зей, наша музыка, наши книги. Кэтлин нужно было заботиться о

всех нас, а у меня была моя работа. Однако мои картины свидетель-

ствуют, что настроение в ту военную пору было не столь уж веселым.

Погода и невозможность далеких прогулок вынуждали меня тру-

диться дома, в небольшой студии, где мысли неизбежно обращались

к суровой реальности и войне, и мои работы уже не отражали во-

сторга перед природой, а были полны горя — это был плач о траги-

ческом одиночестве человека, брошенного в бездушную необъятность

космоса. Война, бессмысленная гибель человеческих жизней, нена-

висть, порожденная войной, грязные подозрения, падавшие на нас,

несмотря на нашу врожденную неподдельную честность, — все это

угнетало меня и находило отклик в моих произведениях. «Опустоше-

ние и вечность», «Путешествие по ту сторону жизни», «Ньюфаунд-

лендская панихида», «Наполните пропасть», «Дом ужасов» — так я

назвал свои картины, показывая их потом на выставках. И эти на-

звания были оправданными. «Опасности, грозящие с океана, и печали

рыбачьего поселка побудили художника создать эпически горестную

поэму, в которой нет и следа радости», — писал обозреватель «Таймс».

А другой критик заявил в той же газете: «В «Путешествии по ту

сторону жизни» тело мужчины превратилось в носовое украшение

корабля. Его руки сложены крест-накрест на голове, чтобы закрыть

видение будущего или отразить приближающийся шторм. Туловище

кажется сделанным из корабельного дерева — автор словно хочет

подчеркнуть, как материя сковывает душу. Все эти полотна, без-

условно, выражают общую идею: человек — часть своего материаль-

ного окружения и привязан к нему».

С моей точки зрения, самой удачной — если можно считать удачей

воспроизведение отчаяния — была картина «Дом ужасов». На краю

мрачного высокого утеса, на краю земли стоит дом. К одному из его

углов, повернувшись лицом к морю, прислонился человек, такой же

обнаженный, как земля, море и дом. Весь он как бы в прострации,

голова опущена вниз, а из окна верхнего этажа склоняется плачущая

женщина. Это наш утес, наше море, наш дом, застывшие в своей на-

готе. Это мы сами на Ньюфаундленде, воплощение нашего скрытого

отчаяния.

— 312 —

Книги, которые я читал в тот период, тоже способствовали трагич-

ности мироощущения. Я перечитывал «Вильгельма Мейстера», и

страницы, полные острой грусти, снова волновали меня до слез.

Греческие трагедии в переводе Эндрью Лэнга, скорбь троянских жен-

щин напоминали горе женщин Ньюфаундленда, чьих мужей и сыно-

вей унесло море и война. Этим женам рыбаков посвящены и стихи

Кингсли:

Мужчинам — работа, а женщинам — горе!

Все ближе конец, и уснут они вскоре.

Как раз во время пяти тревожных недель, отделявших сараевское

убийство от момента объявления войны Англией, мне довелось читать

«Историю Пелопонесской войны» Фукидида. Меня поразил его рас-

сказ о том, как армии Афин и Спарты сошлись на границе и каждая

ждала, чтобы противник открыто совершил какой-либо акт, который

можно было бы представить народу в качестве оправдания для на-

чала военных действий. Этот отрывок из Фукидида объяснял тогдаш-

ние события в Европе. Он характеризует и то, что происходит на зем-

ном шаре сейчас.

Хроническая нищета наших соседей и жителей города отнюдь не

давала повода восхищаться тем, во что люди превратили друг друга.

Медицинская помощь оказывалась им за счет государства, но еды,

хорошего питания, единственного средства против самого распростра-

ненного заболевания — авитаминоза, они не получали ни от государ-

ства — ведь продукты питания не относились к лекарствам, — ни

вообще от кого бы то ни было. Они были очень бедны и, конечно,

нечистоплотны. Об этом говорила необходимость каждую неделю

бороться со вшами в волосах наших детей, игравших с детьми рыба-

ков. Но какими добрыми и хорошими людьми были те, кого мы

знали, — наши ближайшие соседи! Какими сердечными и великодуш-

ными!

Пора, однако, поговорить и о другом. Обратимся к развлечениям и

посмотрим, куда это нас приведет. Как я уже говорил, мы принимали

посильное участие в общественной жизни поселка; несмотря на от-

сутствие в те времена стандартных развлечений в виде радио и,

конечно, телевидения, а в захолустном Бригусе — и кино, там было

чем заняться публике. Прежде всего во всех более или менее зажи-

точных домах имелись фортепьяно, в большинстве случаев, впрочем,

весьма расстроенные, что заставляло, быть может, чересчур чувстви-

тельные уши наших двух американцев немало страдать. Но по край-

ней мере один из владельцев фортепьяно, священник епископиальной

церкви, понимал, что его инструмент не совсем в порядке. И не про-

шло и трех дней после моего приезда в Бригус, как ко мне, занятому

в то время ремонтом дома, прибежал мальчишка: «Мистер (такой-то)

просит вас прийти и настроить его пианино».

— 313 —

Я никогда не встречался с достопочтенным джентльменом и нико-

гда не настраивал фортепьяно, но тем не менее, не долго думая, взял

молоток, гаечный ключ и плоскогубцы и отправился в дом священ-

ника. Тот был совершенно прав — инструмент нуждался в серьезной

настройке. Я принялся за дело, и мне казалось, что исправил инст-

румент. Не уверен только, придерживались ли того же мнения хо-

зяин и его супруга.

Как бы то ни было, в городе у многих были фортепьяно, и их хо-

зяева приглашали нас играть и петь. Кроме того, устраивались цер-

ковные концерты, в которых мы неизменно участвовали, деля славу

с чудесным сопрано Бригуса — Роуз Фоли; песни «Мамочка доро-

гая» и «Осуши свои слезы» в ее исполнении просто надрывали сердце.

Мы играли в пьесе, какой именно, не помню. А в июне, нашем вто-

ром июне в Бригусе, состоялось большое празднество на открытом

воздухе, с киосками и разными аттракционами. Я изготовил набор

традиционных кукол, построил балаган, сочинил небольшую пьеску,

и мои многочисленные представления, сбор с которых шел на какое-то

доброе дело, вытянули немало последних пенсов из карманов местной

детворы.

Как, неужели я уже пишу о июне 1915 года? Я забежал далеко

вперед. А нужно еще рассказать о куда более важных событиях

предыдущего, предвоенного июня — они казались тогда такими не-

винными, но тем не менее послужили началом истории, которая

привела к тому, что отдельные обрывки сплетен, касавшихся нас,

постепенно сплелись в целые нити, нити превратились в шнуры,

шнуры в веревку, а веревка в конце концов — в петлю, предназна-

ченную для нашей казни. Увы, что суждено, то суждено. «Мы все так

любим теннис!» — заявили как-то сестры Бартлетт. «Да, да, мы все

любим теннис!» — откликнулись остальные.

«Но где же вы играете?» — спросил я, так как за несколько меся-

цев жизни в Бригусе ни разу не видел ничего, напоминавшего тен-

нисный корт. Когда же мне показали неровную, покрытую кочками

лужайку, я возмутился: «Это никуда не годится. Мы построим корт».

И, не теряя времени, мы организовали теннисный клуб, выбрали его

руководителей, приняли соответствующие резолюции, назначили

комиссии и арендовали участок земли для корта. Кто же мог строить

его, как не я?

Много дней с утра до вечера я провел на корте с киркой и лопатой,

мотыгой, граблями и ломом. Иногда мне кто-нибудь помогал, но

далеко не всегда. И часто, когда я трудился в одиночестве, приходил

владелец участка посмотреть, как я работаю, и подбодрить меня. Его

звали Хирн. Это был высокий ирландец с бакенбардами, один из двух

аптекарей Бригуса. Его дом и аптека находились неподалеку. Для

окончательного выравнивания площадки я смастерил нечто вроде

комбинации катка и скрепера на конной тяге — моя машина собирала

— 314 —

целые толпы зевак. Ограду мы сделали из старого невода, а сетку

купили в Сент-Джонсе. Наконец корт был готов, и мы начали

играть.

Второй аптекарь Бригуса, Кантуэлл, надутый и напыщенный муж-

чина, в отличие от Хирна, любил теннис и вступил в члены клуба.

В городе, кроме того, жили два врача; один — добропорядочный,

трудолюбивый и скромный Макдональд — в теннис не играл, а вто-

рой, строивший из себя аристократа и спортсмена, доктор Гилл, играл.

Пациенты Гилла — в этом суть вопроса — покупали лекарства у Кан-

туэлла, и Хирну отнюдь не доставляло удовольствия видеть, как эта

милая пара — доктор и аптекарь-конкурент — с ракетками в руках

ежедневно проходят мимо его дома и играют в теннис на его земле.

Поэтому, заявив, что у него будто бы нет письменного договора об

аренде, он взял за правило стоять у своей калитки и грозить тем,

кто шел мимо него к корту. Ситуация была не из приятных; чтобы

попасть на корт, девушки каждый раз вызывали меня, прося защи-

тить их от Хирна и прогнать его с дороги. Это было не так уж трудно

сделать: наскочив на него, я выпаливал несколько резких эпитетов,

и он тут же ретировался, а после того как мы проходили, выгляды-

вал из калитки и кричал, как попугай: «Дом англичанина — его кре-

пость!» — «Убирайся вон!» — отвечал я, — и он поспешно отступал,

захлопнув дверь своей крепости.

Как-то зайдя к доктору Гиллу, я заметил в его кабинете стеклян-

ный шкафчик с коллекцией новеньких, никелированных инструмен-

тов — более устрашающих орудий пытки человечество, кажется, еще

не изобретало. При виде их у меня мелькнула мысль: если Хирн

действительно не подписал арендного договора, то простейший выход

из создавшегося положения — заставить подписать его. Для этого ему

достаточно побыть наедине со мной в кабинете Гилла, где на столе

перед ним будет текст договора, перо, чернила и часы, отсчитываю-

щие минуты и секунды, а перед глазами, как напоминание о загроб-

ном мире — шкаф со страшными инструментами, и тогда в мгновение

ока один росчерк пера избавит нас от всех затруднений. Доктор не

только дал согласие предоставить в мое распоряжение свой ка-

бинет, но даже вызвался доехать в своем экипаже на станцию, чтобы

встретить там Хирна, который в тот вечер должен был прибыть из

Сент-Джонса. Затем мы предполагали, уже втроем, вернуться в дом

доктора.

Но как быстро распространяются всякие новости! Ко времени при-

хода поезда — в девять часов вечера, когда уже стемнело, — на вок-

зале собралось около сотни жителей Бригуса, чтобы встретить или,

вернее, посмотреть, как я встречу уважаемого аптекаря. Толпа не

привела в замешательство нашего путешественника, когда он появил-

ся на ступеньках вагона, — его смутило мое присутствие. Однако он

сошел на перрон, и тут я крепко схватил его за руку и, нашептывая

— 315 —

хриплым голосом ругательства, быстро провел через толпу к экипажу.

«Садитесь!» — приказал я. «Нет, сначала вы» — упирался он. «Сади-

тесь!» Но прежде чем аптекарь успел поставить ногу на подножку,

а я втолкнуть его в экипаж, доктор, этот спортсмен, звезда тенниса,

мой милый сообщник, хлестнул свою лошадь и умчался без нас.

От Бригуса до станции было добрых две мили, тем не менее люди

пришли сюда, чтобы посмотреть на встречу аптекаря — и отделаться

от них было не так-то просто. Поэтому я провел Хирна в здание вок-

зала и, желая побеседовать с ним наедине, занял служебную комнату,

которую нам весьма охотно предоставил начальник станции. И там,

к восторгу зрителей, столпившихся у двери, окна и кассового око-

шечка, я выложил Хирну все, что о нем думал, пустив в ход весь

свой богатый словарный запас. При этом я упомянул, что, убив за

свою жизнь немало мерзавцев, я подумываю о том, не добавить ли и

его к этой коллекции. Наконец, по просьбе начальника станции, я

отпустил свою жертву и, поскольку Хирн тут же вызвал по телефону

констебля, направился навстречу последнему. «Привет, констебль!» —

поздоровался я с ним. Он остановил лошадь: «Что там случи-

лось?» — «Да опять Хирн скандалит. Пьян в стельку. Поворачивайте

обратно, я поеду с вами». Мое объяснение прозвучало весьма убеди-

тельно, и констебль покорно повез меня в город. «Несолидная лич-

ность — этот Хирн» — сказал он мне.

Спустя три дня я занимался делом во дворе. Подняв глаза, я уви-

дел, что к дому подходит констебль Бишоп. «Хороший денек сего-

дня», — говорит он, переминаясь с ноги на ногу. «Да, неплохой», —

отвечаю я. «Я принес вам повестку», — и Бишоп принимается рыться

в карманах. Я развертываю грязный и немного помятый листок, ко-

торый он вручает мне, и читаю:

Повестка. По уголовному делу.

Бригус. Ньюфаундленд.

Рокуэллу Кенту, проживающему в Бригусе.

К нижеподписавшемуся мировому судье указанного выше

округа поступила жалоба от Джеймса П. Хирна, которая

гласит, что вечером в субботу четвертого июля 1914 года вы

совершили нападение на вышеупомянутого истца Джеймса П.

Хирна, схватили его за ворот и употребили угрожающие вы-

ражения по его адресу, и он опасался телесных повреждений,

что противоречит закону.

На основании вышеизложенного настоящим вам предписы-

вается, именем Его Величества, явиться в среду, 8 июля, в

11 часов утра в здание суда в Бригусе и предстать перед ми-

ровыми судьями указанного выше округа, кои будут заседать

в тот день, чтобы ответить по изложенной выше жалобе в со-

ответствии с предписаниями закона.

— 316 —

Составлено за моей подписью и печатью сего 7-го дня июля

месяца одна тысяча девятьсот четырнадцатого года от рожде-

ства Христова в Бригусе, в вышеупомянутом округе.

Дж. Б. Томпсон, мировой судья.

Зал судебных заседаний Бригуса был просторным. Несколько рядов

скамей стояло посредине; еще один — приподнятый — шел вдоль сте-

ны; была там и галерея. Публики собралось очень много.

Когда я вошел, место судьи на возвышении было еще пусто; решив,

что стоявший подле возвышения длинный стол предназначен для

истца и ответчика, я уселся в его конце. Спустя несколько минут по-

явился истец Хирн в сопровождении констебля; констебль неотступно

сопровождал Хирна с того самого вечера, как я учинил свое «напа-

дение». При виде Хирна и констебля зрители развеселились. Хирн

уселся в другом конце длинного стола. Я пристально посмотрел на

него, он с вызывающим видом ответил мне тем же. Однако победите-

лем в этом состязании оказался я; Хирн скоро опустил глаза. Для

начала это было неплохо. Но тут вошел судья Томпсон.

Это был сухощавый старик, державшийся с подчеркнутой важ-

ностью: всем своим видом он старался показать, насколько значи-

телен пост, ему доверенный. Нет сомнения, что в Бригусе у него было

немало благожелателей, но многие также называли его просто старым

болваном. Судья сел. С моего места мне был виден лишь его череп,

возвышавшийся над краем пюпитра. Откашлявшись и оглядевшись

вокруг, судья ударил своим молотком, и в зале воцарилась тишина.

— Мистер Хирн, встаньте, пожалуйста, — приказал он. — Изложите

свою жалобу, — продолжал Томпсон после того, как Хирна привели к

присяге.

Как я уже говорил, Хирн был высокого роста, долговязый, худой и

весь какой-то развинченный. Но сейчас, со вздернутым подбородком,

с горделиво распушившимися рыжими бакенбардами, с раскинутыми,

словно перья петушиного хвоста, полами сюртука, он представлял

собой довольно внушительную фигуру. Засунув большие пальцы за

жилет и выпятив грудь, Хирн обратился к судье и собравшимся в

зале с длинной и красноречивой речью.

— Ваша честь, — начал он. — Этот человек, Кент...

Тут я прервал его:

— Мистер Кент.

Судья поддержал меня.

— Мистер, — Хирну трудно было выговорить это слово, но все же

он его произнес, собрался с духом и продолжил свою речь.

Я принес с собой в суд большой альбом и карандаш. Судья не мог

видеть, чем я занимаюсь, и я, к вящему удовольствию зрителей,

начал рисовать Хирна. Наклонив на бок голову, я прищуривал один

глаз, некоторое время смотрел так на Хирна, затем наносил очеред-

— 317 —

ной штрих. Я искоса взглядывал на Хирна, стараясь привлечь его

внимание, и когда он поворачивался ко мне, энергично и быстро

водил карандашом. Удостоверившись, что Хирн смотрит прямо на

листы альбома, я рисовал его длинный нос еще более длинным и

густо затушевывал кончик. Глаза у Хирна были немного навыкате,

и я нарисовал их совсем выпуклыми, а жесткие завитки бакенбард

покрывали на моем рисунке чуть ли не всю его физиономию. Все это

явно беспокоило Хирна и, не прерывая своей горячей речи, он стал

боком пробираться ко мне. Вдруг наклонившись, он сказал мне

страстным шепотом: «Это лицо — сама честность». Затем Хирн вы-

прямился и продолжал говорить как ни в чем не бывало. Неужели

же его нельзя остановить? — думал я. И тут меня осенило. Я про-

тянул руку и тронул Хирна за полу сюртука. «Хирн, — прошептал

я с тревогой, — у вас расстегнуты брюки!»

Хирн заикнулся и смолк. Он как-то сразу обмяк и потерял всю

свою важность. Неуклюже взмахивая руками, будто крыльями,

он старался прикрыть стыд, а пальцы его в это время тайком

искали расстегнувшиеся пуговицы. Смущенный и красный, он с

трудом добрался до своего стула и сел. Выступление истца закончи-

лось.

— Вы обвиняетесь в том, — обратился ко мне судья, после приве-

дения меня к присяге, — что применили по отношению к истцу угро-

жающие выражения. Признаетесь ли вы в этом?

— Да, ваша честь.

— Какие же выражения вы употребляли?

— Я говорил, — начал я, пристально глядя на Хирна, чтобы было

чем вдохновляться, — я говорил следующее: ах, ты, низкий, грязный,

подлый трус; грязная собака; гад ползучий, да, да, ползучий, мистер

Томпсон, п-о-л-з-у-ч-и-й (ведь судье нужно было все записать, без вся-

кой стенографии), гадкая, отвратительная вонючка; ядовитая змея;

стигийское, с-т-и-г-и-й-с-к-о-е, мистер Томпсон, чудовище, исчадие

ада; ты, ты... — И под оглушительный хохот присутствующих и стук

молотка судьи, пытавшегося восстановить порядок, я продолжал в

том же духе, пока мой запас ругательств не истощился, и мне не при-

шлось остановиться, чтобы перевести дыхание.

— Что вы еще говорили? — снова спросил судья, закончив записы-

вать мой ответ.

— Я его дразнил. Вот так: бу-бу-бу!

«Он произнес: «Бу-бу-бу», — записал судья, шевеля губами.

— А потом — мяу-мяу!

«Он сказал: «Мяу-мяу», — продолжал писать судья.

— И снова: «Бу-у!»

«И снова: «Б-у-у!»,— записал судья.

И, наконец, прозвучал вопрос, которого я ждал; я понял, что его

зададут, уже тогда, когда читал повестку, и ломал голову над тем,

— 318 —

как на него ответить. Но я тогда же нашел нужный ответ. Пусть

судья спрашивает.

— Истец заявил, что вы грозили убить его. Это правда?

В зале вдруг наступила тревожная тишина. Зрители, подавшись

вперед, боясь пропустить хоть одно слово, ждали моего ответа.

— Да, ваша честь, — ответил я, — это правда. Я грозил убить его.

В зале было так тихо, что можно было услышать звук упавшей

булавки.

— Да, убить и съесть.

По сравнению с громовым хохотом, разразившимся вслед за этим

ответом, шум Ниагарского водопада показался бы легким шорохом.

Даже судье пришлось спрятать улыбку, чтобы не уронить своего до-

стоинства.

Меня, конечно, признали виновным. В чем?

— Вся история, — заявил судья перед оглашением приговора, —

похожа на хорошо разыгранную шутку. Но — тут последовала вну-

шительная пауза — поскольку истец является одним из мировых

судей Его Величества, вопрос приобретает более серьезное значение.

Я вынужден присудить вас, мистер Кент, к тридцати дням тюремного

заключения или, — снова пауза, — к уплате штрафа в пять долларов.

— А ему пойдет часть этих денег?

— Ни цента.

— Тогда, — заявил я, — я уплачу штраф.

Так закончилось это громкое дело — «Дело о нападении на апте-

каря».

И так началось, как показало будущее, гораздо более серьезное и

чреватое более важными последствиями «Дело о немецком шпионе в

Бригусе».

РИЕЗД В БРИГУС НЕВЕДОМОГО ЧЕЛО-

века, притом не какого-нибудь заурядного коммивояжера — к ним

в городе давно привыкли, — а чужестранца, назвавшегося художни-

ком и снявшего старый необитаемый дом, куда после ремонта он при-

вез свою семью, явился событием столь экстраординарного порядка,

что не мог не дать пищи для пересудов и домыслов. Ну да, худож-

ник! Конечно, у человека могло быть много причин искать уединения

в таком доме и в таком городке, но, считая, что тут кроется какая-то

тайна, любители сплетен намекали на темное прошлое приезжего.

Убийца Криппен находился на свободе. А вдруг это он? И Гарри Toy

сбежал из Маттевана. Где же ему укрываться, как не в Бригусе? Обе

эти версии некоторое время имели хождение. А когда военная исте-

рия охватила население не только Ньюфаундленда, но в конце концов

и всей Америки, то люди неизбежно должны были вспомнить, как я

пел до войны немецкие песни, и увидеть в этом ключ к тайне, окуты-

вавшей мою личность. Поэтому не приходится удивляться тому, что

многие охотно прислушивались к пьяным речам Хирна, которые тот

произносил в Бригусе и во время частых поездок в столицу, утвер-

ждая, будто я германский шпион. Конечно же, шпион! В этом случае

все становилось ясным и понятным: и уединенный, стоящий на от-

лете дом; и выстроенная мной мастерская, куда я никого не пускал;

мои частые прогулки в прибрежных горах, где я что-то высматривал

и записывал; подозрительные семь тонн угля — топливо для подвод-

ной лодки! И самое подозрительное — запертый на замок ящик, кото-

рый я так настойчиво спасал со дна морского. Все ясно — наблюда¬

тельный пункт, радиостанция, склад бомб — так утверждали злые

языки. Я взял доску и старательно изобразил на ней, чем, по предпо-

ложению моих недругов, является моя мастерская: я нарисовал гер-

манского орла и прибил доску над дверью мастерской.

— Насколько мне известно, — сказал присланный из Сент-Джонса

сыщик, носивший старомодный, в стиле Ника Картера, котелок и за-

крученные кверху усы, — у вас есть комната, куда никто не допу-

скается.

— 320 —

IV ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА