Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

— Да, есть, — ответил я, показывая на дверь мастерской. — И я

действительно никому не разрешаю туда входить.

Войти в мастерскую сыщик не пытался.

— Вы похожи на немца, — заявил этот последователь Ломброзо.

— А вы когда-нибудь видели немцев? — огрызнулся я.

— Есть у вас какие-либо документы, удостоверяющие вашу лич-

ность? — спросил он тогда.

Я подал ему большой альбом вырезок обо мне, о моих картинах —

там были помещены и мои фотографии. Он глубокомысленно просмо-

трел альбом (сомнительно, умел ли он читать) и со словами: «все это

можно подделать», — закрыл его и положил на место. Это уже было

слишком. Я вышел из себя. «Вы говорите глупости», — заявил я и тут

же объяснил всю несерьезность его подозрений.

— Не откажите в любезности, — сказал он мне на прощание, — ко-

гда будете в Сент-Джонсе, зайти к генерал-инспектору полиции.

Я обещал это сделать и исполнил свое обещание.

Приехав в Сент-Джонс и устроившись в приюте при миссии Грен-

фелля, я зашел в полицейский участок, чтобы узнать, где можно

найти генерал-инспектора.

— Генерал-инспектора? — отозвался старый, очень подтянутый

сержант, сидевший среди полицейских помоложе. — Зачем он вам?

Кто вы такой?

— Моя фамилия — Кент. Он мне нужен по личному делу, — отве-

тил я.

— Кент? Кент? Какой Кент? Вы откуда?

— Вам обо мне все известно, — заявил я с усмешкой. — Я — знаме-

нитый германский шпион из Бригуса.

Назови я себя кайзером Вильгельмом, Джеком-Потрошителем и са-

мим дьяволом одновременно, вряд ли сержант реагировал бы на это

менее воинственно и более глупо. Молодые полицейские тихо посмеи-

вались за его спиной.

— Ждите здесь! — приказал сержант и выбежал из комнаты.

— Дурак, — бросил ему вслед один из молодых полицейских.

Вскоре сержант возвратился.

— Я позвонил по телефону генерал-инспектору, — объявил он. —

Вам надлежит явиться к нему завтра в девять тридцать.

Я вежливо объяснил ему, что это время меня не устраивает. Он от-

ветил, что я должен явиться в указанное время, и все. Тогда я ска-

зал: «Ну что ж. Я все-таки не явлюсь». Он снова вышел из комнаты

и позвонил по телефону. Наконец мы сошлись на восьми тридцати.

Канцелярия генерал-инспектора находилась на втором этаже здания

пожарной команды. Я поднялся по узкой лестнице и, войдя в каби-

нет, затворил за собой дверь. Инспектор сидел за своим столом и что-

то писал. Я назвал себя и уселся напротив него. Это был крупный

мужчина с баками и усами, как у моржа, по фамилии Салливан. По-

11 Рокуэлл Кент

— 321 —

рядочные люди Сент-Джонса немного стыдились его. Он слыл грубия-

ном. Он и со мной обошелся весьма невежливо. Рассчитывая, оче-

видно, привести меня в замешательство, он некоторое время продол-

жал писать, делая вид, что не замечает моего присутствия. Затем,

промокнув написанное, аккуратно отложил бумаги в сторону, поднял

глаза и, с силой ударив по столу своим огромным, как молот, кула-

ком, заорал:

— Мне доложили о шпионаже в Бригусе. Что все это значит?

— Будьте добры, измените тон, — заметил ему я.

— Я буду говорить так, как пожелаю, — зарычал генерал-инспек-

тор.

— Тогда и я тоже буду отвечать только в том случае, если по-

желаю.

Началась словесная перепалка. Кулак снова и снова опускался на

стол. Я настаивал на своих правах и в конце концов вспомнил, что в

число этих прав входит и право удалиться. Я повернулся спиной к все

еще рычащему нахалу и вышел из кабинета. После визита к амери-

канскому консулу мистеру Бенедикту я, по его просьбе, написал

письмо, в котором подробно изложил все свои претензии.

Я написал консулу, как приезжал в Бригус сыщик, сказавший мне,

что полиция Сент-Джонса оповещена о том, что «я — немец, имя мое

вовсе не Рокуэлл Кент, а нахожусь я на Ньюфаундленде с целью

передачи сведений германскому правительству». Я подробно расска-

зал о скрытой враждебности, с которой мне все чаще и чаще прихо-

дится сталкиваться, об открытых нападках, которым я подвергаюсь,

о хамской выходке генерал-инспектора. «Имея на то полное право, —

писал я в заключение, — прошу вас защитить меня и обеспечить мне

недвусмысленную гарантию против преследований полиции».

Мистер Бенедикт незамедлительно предпринял необходимые шаги

и в течение всего остального времени нашего пребывания на Нью-

фаундленде энергично выступал в мою защиту, проявив настоящее

дружеское участие, за что я всегда буду ему благодарен. Но ни он,

ни премьер-министр, сэр Эдуард Моррис, к которому консул обра-

тился, ни, как я узнал позже, сам генерал-губернатор сэр Уолтер Дэ-

видсон не были в состоянии противостоять волне истерии, охватившей

население, и призвать к порядку полицию. Как и во многих других

городках, в Бригусе возникли различные группировки, и те, кто, по-

добно Хирну, а затем Гиллу и Кантуэллу, не принадлежал к избран-

ному кружку, принявшему нашу семью в Бригусе самым сердечным

образом, с удовольствием клеветали на нас, давая выход снедавшей

их зависти. Судья Томпсон открыто ополчился против меня, исполь-

зуя свои полномочия. Когда в конце зимы я попросил его заверить

мою подпись на таможенной декларации, необходимой для отправки

одной моей картины в Нью-Йорк, он отказался заверять подпись без

предварительного осмотра груза. Как можно вежливее я разъяснил

— 322 —

ему существо моей простой и законной просьбы: он должен был лишь

удостоверить, что я явился к нему и в его присутствии поставил свою

подпись на документе. «Нет, — возразил судья высокомерно, — вы за-

являете, что в ящике находится картина, а именно «Портрет ребенка».

Я хочу осмотреть этот портрет». На том мы и расстались. Он тут же

начал распространять слухи, будто я отправляю шпионские мате-

риалы, а я стал искать другого мирового судью. Свидетельством рас-

кола общественного мнения в Бригусе явился следующий факт: рас-

сказав другому мировому судье об отказе Томпсона, я протянул ему

документ, и он заверил его, не дожидаясь даже, пока я поставлю свою

подпись. А когда я отнес декларацию таможенному инспектору Чэй-

фи, который не только имел право, но и обязан был осмотреть содер-

жимое посылки, тот, во всем доверяя мне на слово, не стал вскрывать

посылку, хоть я и предлагал ему это сделать.

Мы жили тогда в Бригусе в таком напряжении, что, помню, как,

сдав картину в багажную контору и узнав, что она останется на ночь

в пакгаузе, не имевшем запора, я тут же уведомил об этом таможню

Сент-Джонса и попросил по прибытии груза удостовериться в его це-

лости, заявив при этом, что снимаю с себя всякую ответственность за

все, что там может быть обнаружено помимо картины. Достаточно

было вложить в ящик обыкновенную карту Ньюфаундленда из школь-

ного атласа — и наша судьба была бы решена.

Вспоминая то время и те постоянные неприятности, те открытые

оскорбления, следы которых остались как в моей переписке с консу-

лом, так и в читавшихся по всей стране заметках прессы Сент-Джон-

са, то враждебных, то доброжелательных, я дивлюсь одному: способ-

ности художника к сосредоточенному труду, позволявшей ему соз-

давать картины вопреки всем невзгодам. И, глядя на возвратившийся

ко мне после многих лет странствий портрет нашей малютки Клары,

мирно спящей на небесно-голубом одеяльце, портрет, написанный на

фоне деревушки, в которой беленькие домики и церковь с высоким

шпилем уютно примостились между виднеющимися вдалеке гора-

ми, — голыми и сумрачными, конечно, но представляющими собой

частицу нашей земли, — глядя на одинокую звезду, чей свет льется

через разорванные облака, я поражаюсь тому, как удалось мне в те

дни сохранить и надежду, и любовь к жизни.

Но что говорить о портрете ребенка, если Кэтлин в те трудные ме-

сяцы смогла зачать и, как ни в чем не бывало, выносить и 6 июня

произвести на свет крупную, здоровую девочку! И, несмотря на гене-

рал-инспектора и полицию, несмотря на войну, которая велась против

нас, быстро поправиться. Вот чему действительно следовало пора-

жаться!

Зачем же все-таки мы продолжали жить там и не уехали? Теперь,

вспоминая проведенные на Ньюфаундленде военные месяцы, невольно

задаешь себе этот вопрос. Не знаю, грозила ли нам расправа толпы,

11*

— 323 —

но однажды приятель, зайдя в наш дом, сообщил: «В Бригусе погова-

ривают о том, чтобы вас линчевать». Я ответил: «Передай, что я

встречу их достойным образом», — и показал на лежавший у двери

топор. Подобные разговоры бесят человека, а когда злишься, стано-

вишься упрямым. А если к тому же ты еще и прав, то чувствуешь

в себе силу. И хотя я не следовал примеру рыцаря Галахэда и не

считал, исходя из своей неоспоримой правоты, свою силу равной силе

десяти человек, все же я был достаточно уверен в себе и не мог до-

пустить мысли о спасении бегством. Мы поселились в Бригусе на-

долго и, что бы ни произошло, будем жить здесь, пока хотим. Но гос-

подь бог, генерал-инспектор полиции и Британская империя рассу-

дили иначе.

Это случилось чудесным июльским днем 1915 года. Небо было го-

лубое, ветер гнал в заливе барашки, горы были залиты утренним

светом... Маленький поселок Фрог Марш по другую сторону бухты с

его белыми домиками и дощатыми заборами казался нам, как, оче-

видно, и наш дом его жителям, воплощением покоя и счастья. Я стро-

гал во дворе щепу для растопки и чувствовал себя составной частью

этой мирной картины. Но через несколько минут покой был нарушен.

Из-за поворота дороги появились двое мужчин, направлявшихся в

мою сторону. Один был хорошо знакомый мне констебль Бишоп из

Бригуса, а другой — неизвестный в штатском.

— Доброе утро, — поздоровались они.

— Доброе утро, — ответил я.

— Хороший денек сегодня, — сказал один из них.

— Да, неплохой, — согласился я.

Разговор явно не клеился. Тогда человек в штатском прочистил

горло и произнес несколько высокомерно:

— Мистер Кент, вам и вашему семейству предписывается немед-

ленно покинуть Ньюфаундленд.

— Чье это предписание? — обратился я к нему.

— Генерал-инспектора.

Я попросил человека в штатском назвать свое имя и должность и

предъявить свои документы.

— О, да, — охотно согласился он.

— А какой вид открывается отсюда! — И пока я распространялся

о красотах природы, моим посетителям делалось явно не по себе.

— Ну что ж, — наконец произнес человек в штатском, — нам пора.

До свидания.

— До свидания! — весело откликнулся я и, когда они повернулись,

чтобы уйти, снова взялся за топор.

Работая, я наблюдал за ними: это было очень занятно. Не пройдя

и нескольких шагов, один из них тайком бросил на меня взгляд, за-

тем они опять двинулись вперед, потом опять остановились и снова

украдкой посмотрели на меня. Я продолжал, как ни в чем не бывало,

— 324 —

колоть щепу. В последний раз они оглянулись уже на повороте. Я про-

должал работать.

Спустя некоторое время я вошел в дом.

— Кэтлин, — сказал я, — мне начинает надоедать Ньюфаундленд.

А тебе?

— Мне он давно надоел. Ты ведь знаешь.

Я действительно знал об этом.

— Ну, а как насчет возвращения домой?

— Неужели ты согласен? Неужели? — радостно вскричала Кэтлин.

Тогда я рассказал ей о случившемся, и мы стали строить планы

отъезда.

К несчастью, все наши дети в то время болели коклюшем. И хотя,

стремясь поскорее уехать, мы с удовольствием заразили бы коклю-

шем весь полицейский эскорт, все же нельзя было подвергать опас-

ности других, ни в чем не повинных людей, да и везти детей в та-

ком состоянии было рискованно. Поэтому я отправился в Сент-

Джонс, в резиденцию генерал-губернатора, и вскоре предстал пред

сэром Уолтером Дэвидсоном, который, казалось, был рад видеть

меня.

— Мистер Кент, — обратился ко мне сэр Уолтер. — Я искренне вос-

хищаюсь американцами. Думаю, что и вы, — и тут он засмеялся, —

типичный американец. — Смеялся сэр Уолтер весьма заразительно. —

Вы знаете, я прочитал немало ваших писем. (Мне было известно, что

мои письма кто-то читает, и я умышленно уснащал их выразитель-

ными немецкими оборотами.) — Вы пишете о нас весьма и весьма

неприятные вещи.

— Читатели не вправе рассчитывать на то, что про них напишут

что-нибудь хорошее, — ответил я, и мы оба рассмеялись.

— Вам известно, что на протяжении всего этого дела, — сказал сэр

Уолтер, — я был на вашей стороне. С моей точки зрения, вы неви-

новны. Но последний приказ отдан через мою голову. Чем же я могу

помочь вам?

Я рассказал ему о детях и о коклюше.

— Что ж, — ответил сэр Уолтер, — отложите отъезд, пока они не

поправятся.

Я поблагодарил его и ушел.

Как мне помнится, мы задержались на неделю. Узнав в конторе

пароходной компании, что иностранцам нужно иметь разрешение на

выезд, я написал начальнику иммиграционного управления, прося его

разрешить шести германским шпионам из Бригуса выполнить пред-

писание вышестоящих властей и покинуть Ньюфаундленд. Разреше-

ние было получено, и мы, слава богу, уехали!

Всю свою жизнь я буду с признательностью вспоминать то свиде-

тельство дружбы, которое нам вручили перед отъездом из Бригуса.

Вот что в нем говорилось:

— 325 —

Мы, нижеподписавшиеся, знакомы с американцем, мисте-

ром Кентом, проживавшем некоторое время в Бригусе. Мы

считаем его умным и образованным человеком, откровенно и

бесстрашно выражающим свои мысли. По нашему мнению,

он, во вред себе, высказывался слишком откровенно в присут-

ствии недоброжелательно настроенных людей. Он любит не-

мецкий народ, и эта любовь естественна для американца,

обучавшегося в колледже. Мистер Кент — социалист, а социа-

листы не питают особого уважения к правящим классам. Со-

вершенно невероятно, чтобы Кенту, как социалисту, нравился

кайзер или военная аристократия Германии. Мистер Кент хо-

чет, чтобы идеи социализма распространялись во всем мире,

а самые ярые враги социализма не становились сильнее. Мы

сожалеем, что лишаемся возможности общаться с мистером

Кентом, и заверяем его (как от своего имени, так и от имени

других): среди жителей Ньюфаундленда есть люди, которые

вовсе не относятся к нему с подозрением и неприязнью.

ЬЮ-ЙОРК— ГОРОД, КОГДА-ТО МИРНО ЖИВ-

ШИЙ в таком же мирном мире, несомненно переменился. Несомненно

также, что тогда уже начали активно действовать те тенденции и

страсти, которым суждено было остановить прилив либерализма, —

остановить его, повернуть вспять и при отливе затопить демократию.

О всех переменах можно было бы прочитать на лицах людей, почув-

ствовать их в разговорах. Однако я ничего не заметил. Нью-Йорк,

Америка были нашим домом. Да только ли домом? Тихой гаванью

после шторма, пристанью, взамен вражды дававшей дружбу, взамен

преследований — свободу. Для нас, беженцев, исполненных радости

возвращения на родину, этот город сулил избавление от кровожадного

дешевого шовинизма, порождаемого войной в сочетании с невежест-

вом. И на какое-то время мы действительно были избавлены от этого.

Родина означала мир. А мир? Мир означал жизнь. А жизнь — свобод-

ная и счастливая — воплощала в себе все.

Мы приехали совершенно без денег; на пристани нас встретил

Джордж Чэппелл. Он был предупрежден о наших затруднениях и снял

для нас дом на окраине своего родного города — Нью-Лондона в Кон-

нектикуте, а мне снова предложил место в своей фирме. Поэтому мы

устроились быстро и без треволнений, настолько быстро, что первые

дни после приезда даже не остались у меня в памяти. Кэтлин с деть-

ми поселилась в живописном месте, окруженном зелеными полями,

которые выходили к Саунду, а я, без пиджака, в фартуке чертежника,

проводил дни за чертежной доской, либо послушно вычерчивая то,

что мне поручали, либо уговаривая хозяев сделать чертеж иначе. Но-

чевал я во временно пустовавшей мансарде художника Маниголта —

ее порекомендовал мне Чарлз Дэниэл. Да, хорошо было снова очу-

титься дома, работать вместе со старыми друзьями на прежнем ме-

сте, а в субботние дни ездить в Нью-Лондон с Джорджем Чэппеллом.

Да, хорошо!

Наше нью-лондонское жилище представляло собой всего лишь лет-

нюю дачу, и с приближением осени я принялся за утомительные

поиски квартиры, которая подходила бы для утонченных вкусов и

— 327 —

V СТАТЕН-АЙЛЕНД

еще более тонкого кошелька художника и его семьи. И вот снова, как

в прежние времена, я часами бродил по глухим улицам и переулкам

окраин Нью-Йорка. Лишь однажды, и то когда мне было всего десять

или двенадцать лет, мне пришлось побывать на Статен-Айленде: меня

привозили на похороны миссис Бэнкер — гранд-дамы и покровитель-

ницы семьи моей матушки. Этот остров, удаленный от Манхэттена в

сторону моря, тогда пленил меня. Сейчас я вспомнил о нем и решил

искать там квартиру. Поиски увенчались успехом: я нашел старый

дом Пелтона на Ричмонд Террас, выходящей на Килл-ван-Калл.

В нем был какой-то свой шик. Основная его часть, каменная, была

возведена еще до войны за независимость, вторая, из кирпича, добав-

лена, вероятно, в эпоху гражданской войны, а третья, выстроенная

не без вкуса, являлась еще более поздней пристройкой. В доме было

множество комнат. Земельный участок составлял два или три акра,

на нем росли деревья и стояла увитая диким виноградом беседка.

Позднее, когда подул ветер с запада, мы обнаружили, что здесь ощу-

щается... аромат. Нет, давайте называть вещи своими именами. Вонь

есть вонь. И до нас доносилась вызывавшая тошноту вонь с химиче-

ского завода в Джерси. Но дом выглядел чудесно. И я снял его.

Как удивительно быстро восстанавливает свои силы человек! И ка-

кой счастливый случай может выпасть на нашу долю в этой стране

больших возможностей! Правда, добро и зло — понятия относитель-

ные, но мы, очевидно, находились в весьма тяжелом материальном

положении, если сочли несчастный случай, происшедший с Кэтлин в

Нью-Лондоне, где она чуть не попала под трамвай, счастливым собы-

тием. Кэтлин почти не пострадала, а нам это принесло пятьсот дол-

ларов, которые пошли на уплату месячной аренды за дом на Статен-

Айленде и приобретение мебели. У меня не было долгов, был дом и

работа, множество неоконченных картин, привезенных с Ньюфаунд-

ленда, была комната-мастерская для живописи, была любящая жена,

четверо прелестных детей, крепкое здоровье, хорошее настроение —

чего еще мог бы я желать? Сейчас увидим.

В 1915 году и в последующие годы семья из шести человек могла

лишь с трудом прожить на сорок долларов в неделю. Мы же жили

на такую, а иногда и на меньшую сумму благодаря нашей очень де-

шевой вегетарианской пище и экономному ведению хозяйства, при-

вычному для Кэтлин. Вспоминаю, как однажды, после вступления

нашей страны в войну, когда стали, в чисто «гуверовском духе», при-

зывать ограничивать потребление и придерживаться «вторников

без мяса» и «четвергов без свинины», называя это выполнением пат-

риотического долга, к нам зашла продавщица, чтобы уговорить нас

следовать этому призыву. Я выслушал ее, а потом возмутился: «Ни-

когда в жизни, — сказал я ей, — мы не могли позволить себе тот ми-

нимум, о котором вы говорите». Я выпроводил ее вместе с ее «гуве-

ровским» плакатом.

— 328 —

Автобиографическая повесть, которую я пишу, рассказывает о

жизни одного человека, одной личности. Но даже при всех его инди-

видуальных особенностях или, если хотите, эксцентричности, в исто-

рии жизни этого человека есть черты, характерные для судьбы ху-

дожника вообще. Постоянная непрочность материального положения

может считаться типичной для жизни художника в Америке и, на-

сколько мне известно, во всем западном мире. С экономической точки

зрения искусство — рискованное занятие. Я считаю, что оно являет-

ся — или, во всяком случае, являлось в течение долгого времени —

особенно рискованным в Америке, где его эксплуатирует — а я ду-

маю, что здесь можно применить этот термин, — крупный капитал.

Эта эксплуатация стала возможной и даже неизбежной вследствие

того, что мы, как нация, родились слишком поздно. Свою культуру

мы должны еще приобретать: наши предки-иммигранты в суматохе

сборов либо забыли прихватить с собой свое культурное наследие,

либо утратили его в борьбе с дикой природой Нового Света. А при-

обретенная, импортированная культура стоит очень дорого! Пятая

авеню с ее фешенебельными магазинами, всеми этими Горхэмами,

Картье, Тиффани — сколь лестно для искусства делить с ними компа-

нию! И какой это жалкий удел для художника!

Итак, к сожалению, искусство стало товаром, и владеть им могли

лишь богатые; все остальные люди только смотрели. Мы молчаливо

соглашались с таким положением вещей; поэтому для меня явилось

полным откровением, когда спустя несколько лет в Дании и у датчан

в Гренландии я обнаружил, что дома рабочих и мелкой буржуазии,

где я бывал, представляют собой подлинные музеи современного дат-

ского искусства. В основном их украшали картины, которые лично я

не стал бы приобретать, но это уже другой вопрос. Важно то, что в

Дании, кажется, все любят живопись и поэтому покупают картины,

если они доступны по цене. В Копенгагене я посетил галерею, где все

произведения живописи и скульптуры предлагались в обмен за то-

вары или услуги, нужные художнику. Мне сказали, что в тот день

были заключены сделки, согласно которым художник в течение всего

года должен был получать молоко, хлеб и квартиру. Разве видел ко-

гда-нибудь американский художник молочника, пекаря или домовла-

дельца, решившегося взять у него в уплату вместо денег картины?

Помимо трех-четырех картин, о продаже которых я упоминал выше,

тринадцати полотен, столь необдуманно переданных мной Макбету, и

«Портрета ребенка», за который Дэниэл снабдил меня двумястами

долларов, — они были так необходимы мне на Ньюфаундленде, — я

за те тринадцать лет, что показывал свои работы широкой публике,

ничего больше не продал. Мне думается, искусство в большинстве

случаев не является профессией, способной доставлять средства к

существованию. Я был в лучшем положении, чем другие художники,

ибо имел специальность архитектора, а это оказалось весьма полез-

— 329 —

ным для человека, который обзавелся семьей и хотел вести нормаль-

ную человеческую жизнь. Кое-кто уверяет, что деньги умеют гово-

рить; в таком случае они могли бы, вторя давним предостережениям

моей матушки и тетушки, тихонько нашептывать мне старую ска-

зочку: «Будь чертежником, торговцем, корабельным штурманом, вра-

чом, вором, будь начальником, юристом, кем угодно, — берись за лю-

бую профессию, которую признает и вознаграждает общество, но не

будь художником».

К счастью для нас, ко времени нашего возвращения в середине лета

1915 года страна уже полностью оправилась от финансового пара-

лича, сковавшего ее в начале войны, и на целых пять лет вступила в

полосу процветания. Не знаю, было ли это вызвано общей заминкой

в строительстве, но заказы у Юинга и Чэппелла вскоре кончились.

Поэтому с их согласия я решил принять предложение видного архи-

тектора Генри Хорнбостела, казавшееся мне весьма заманчивым.

Хорнбостел — автор проектов многих крупных общественных зда-

ний — особенно славился великолепными архитектурными чертежами

и перспективами, которыми он оснащал свои проекты. Но, как он

объяснил мне, его внимания требовали другие дела, связанные с его

широкой архитектурной практикой, и поэтому изготовление перспек-

тив поручалось мне. Кроме того, он хотел, чтобы я делал — акварелью

и цветными карандашами — перспективы тех проектов, которые он

изучал: видя их изображенными в объеме, он мог бы лучше оцени-

вать свои собственные работы. Что же касается рабочего времени, то

мне разрешалось использовать его по своему усмотрению. Такой по-

рядок мне нравился. Я принял предложение.

Работа пришлась мне по вкусу, и я старался выполнять ее как

можно лучше. А Хорнбостел был доволен моими перспективами.

Крупные рисунки, изображения внушительных, монументальных зда-

ний, — насколько я помню, это был проект одного колледжа на

юге, — длинные колоннады (судя по Стейт Эдьюкэйшн билдинг в

Олбани, построенному по проекту Хорнбостела, он любил колоннады),

широкий пейзаж — во всем этом чувствовалось какое-то сходство с

близкой мне стихией природы — горами и уступами голых скал. И я

по-настоящему увлекся своей работой. Я посвящал ей много часов и

дней и, проработав неделю, попросил аванс, так как в тот момент мне

нужны были деньги. «Дайте мистеру Кенту пять долларов», — распо-

рядился Хорнбостел, обращаясь к своему секретарю. Проработав две

недели и выполнив четыре чертежа, я направился к хозяину с кар-

точкой, на которой регистрировал затраченное время. «Две недели, —

сказал он, — что ж, хорошо. Я дал вам пять долларов? Дал. Еще два-

дцать долларов, да те пять, — довольно?» Я пришел в ужас.

— За две недели работы? — вырвалось у меня.

— Да, — последовал невозмутимый ответ, и, повернувшись к секре-

тарю, этот великий человек произнес:

— 330 —