Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

фирмой они решили принять участие в одном крупном конкурсе, и

мне немедленно поручили работу над окончательными чертежами их

проекта. Это означало долгие часы труда, и по мере приближения

срока представления проекта, цифра рабочих часов возрастала с семи

до десяти, с десяти до шестнадцати, и в конце концов пришлось кор-

петь за чертежной доской, с небольшими перерывами для сна, с де-

вяти утра до трех тридцати следующего дня. Когда же огромные

чертежи были закончены и отосланы со специальным курьером

в Вашингтон, я отправился домой. Но случилось так, что в тот день

разыгрывался чемпионат США по бейсболу, и, зная, что ход игры

демонстрируется на большой доске, вывешенной на Геральд-сквер, я

пошел туда и досмотрел матч до конца. Вернулся я в мастерскую

Барри, когда стало смеркаться, а проснулся лишь вечером следую-

щего дня. Но ведь только подумать: за два дня я заработал четырех-

дневное жалованье! А я так нуждался в деньгах.

Как-то вечером, выйдя на прогулку, я задержался на трамвайной

остановке, наблюдая за прохожими. Вскоре я заметил молодую

женщину — она стояла, словно ожидая трамвая. Но ни в один из

подходивших вагонов она не садилась. Другие мужчины тоже начали

обращать на нее внимание. Когда к ней подходили и заговаривали,

она оборачивалась, и я видел довольно красивый профиль. Она улы-

балась, отрицательно качала головой, и мужчина отходил. В чем же

дело? — думал я. Женщина казалась мне очень милой. Этого было

достаточно. Я набрался храбрости и тоже решил попытать счастья.

И счастье, если это можно назвать счастьем, мне не изменило: через

минуту мы уже стояли рядом у витрины маленького ювелирного ма-

газина и рассматривали выставленные вещи — дешевые, безвкусные

побрякушки, которые девушке представлялись чудесными. Это была

очень светлая блондинка, круглолицая, с голубыми глазами и доб-

рой улыбкой, обнажавшей прекрасные зубы. Ее нельзя было назвать

красивой, но она была очень мила, и от всего ее существа веяло здо-

ровьем. Наивность ее — ей вряд ли было больше двадцати лет — про-

скальзывала во всем. Говорила она на ломаном английском языке, я

понимал ее порою с трудом. Девушка сказала мне, что она финка и

всего год как приехала в нашу страну. Она явно вышла из трудовых

слоев — я даже решил, из крестьян, — а сейчас работала в пра-

чечной за плату, поразительно низкую, даже на взгляд чертежника,

недавно получавшего двадцать пять долларов в неделю. Девушка

подробно рассказала мне о своей жизни, но всех деталей я уже не

помню. Видно было, что, пока мы беседовали, ее что-то беспокоило,

и вдруг она шепнула: «За мной следят. Вон тот человек. Пойдемте

отсюда».

Но не прошли мы и десяти шагов, как человек этот приблизился

к нам; положив руку на плечо девушки, он объявил, что она аре-

стована. Он показал полицейский жетон, и мы остановились. Мои

— 261 —

протесты, конечно, не дали результатов. И хотя сыщик — его, как я

узнал, звали Вуд — был добрым парнем, охотно соглашавшимся с тем,

что его жертва — «порядочная девушка», у него не было оснований

сомневаться в истинной цели ее пребывания на улице и, следова-

тельно, в необходимости ее ареста. Я спросил его, какое ей грозит на-

казание. Узнав, что с нее взыщут штраф в пять долларов, я сунул

эти деньги в руку растерявшейся девушке. (Тот факт, что Вуд весьма

удивился моему «великодушию», говорит, разумеется, далеко не

в пользу мужчин.)

Они ушли, а я остался стоять на улице, на свободе, меня даже по-

хвалили за княжескую щедрость. Но я сгорал от стыда: ведь я отпу-

стил девушку одну. Я мог бы по крайней мере пойти в суд.

Раньше в суде я никогда не бывал, видеть такие зловещие, мерзкие,

дышащие трагедиями помещения, каким был старый зал ночных за-

седаний суда на Джефферсон Маркет, мне еще не доводилось. Урод-

ливая архитектура в стиле викторианской готики, унылое освещение,

погруженные в темноту ниши, полупустые ряды скамей, напоминав-

шие сиденья какой-то адской церкви; дьявольская стая стервятников,

хлопотавших у этих скамей, — вот что бросилось мне в глаза, едва я

вошел в суд. Не успел я сесть, как стервятники-стряпчие стали под-

бираться ко мне и спрашивать заговорщическим шепотом, какое

у меня дело и не поручу ли я вести это дело им? Их дыхание отрав-

ляло воздух. Я отогнал их и сидел один.

За деревянным барьером на возвышении стоял стол судьи Мерфи —

человека с резким голосом, неприятным одутловатым лицом и жест-

ким сердцем. Бесконечной, быстро сменяющейся чередой представали

перед ним несчастные, преимущественно женщины, которых грубый

гребень закона вычесал с поверхности нью-йоркского преступного

мира. У провинившихся не было ни друзей, ни защитников, и «право-

судие» свершалось быстро; жалости Мерфи не знал. Я страдал от его

грубой, оскорбительной, властной жестокости, но не уходил из зала.

Уже заканчивалась вторая половина заседания, возобновившегося

после перерыва, и я стал терять надежду на то, что увижу мою де-

вушку. Но тут ее ввели в сопровождении Вуда. Я машинально под-

нялся, пошел по проходу и встал рядом с девушкой. Вуд начал изла-

гать суть дела: девушка приставала к мужчинам на улице. Когда

он кончил, Мерфи пробурчал, обратясь ко мне: «А вам что нужно?

Кто вы такой?» — «Я свидетель», — ответил я, и Мерфи тотчас уста-

вился на девушку.

Бедняжка совершенно оцепенела от страха. Она не обратила ника-

кого внимания на мое появление и даже, если бы заметила мое при-

сутствие, то в обуявшем ее ужасе, вероятно, приняла бы меня за но-

вого своего врага. Она еле слышно отвечала на вопросы судьи, и ее

ломаный английский язык с сильным акцентом понять было нелегко.

Терпение судьи истощилось:

— 262 —

— Сегодня мне некогда с ней возиться. Задержите ее до завтра.

Обеспечьте переводчика.

Я же на следующий вечер должен был ехать за город и поэтому,

заявив судье, что прекрасно понимаю, что говорит девушка, — а я

действительно понимал ее, — и готов переводить ее показания и что

завтра не смогу явиться в суд, в самой вежливой форме попросил его

не откладывать слушание дела.

— Очень хорошо, — согласился судья. — Что же вы можете мне

сообщить?

— Эту девушку обвиняют в том, что она приставала ко мне, — на-

чал я. — Это неверно. Она не приставала ко мне. Это я приставал

к ней.

Лицо судьи налилось кровью.

— Приставать, приставать, — презрительно прорычал он. — Что

такое «приставать»?

— Приставать означает заговаривать, — пояснил я. — Она со мной

не заговаривала.

— Что? — завопил Мерфи. — Вы выступаете свидетелем в пользу

девушки? Вы что, сутенер?

На этом все и кончилось. Судья приказал увести девушку и дер-

жать ее под стражей, заявив, что слушание дела переносится. Не

произнеся больше ни слова, я покинул зал.

Друг, пригласивший меня за город, никогда не простил мне того,

что я отменил поездку, хоть я и объяснил ему причины. Но пусть

лучше другие не прощают тебя, чем ты сам. Вечером следующего дня,

пребывая в уверенности, что интересовавшее меня дело будет слу-

шаться если не первым, то одним из первых, я снова занял свое место

в зале суда еще до начала заседания. Спустя несколько минут (не

помню, прозвучало ли традиционное «Встать!» или нет) вошел судья.

Благодарение господу, это был не Мерфи, а Корриган. Слушая Корри-

гана, который вел себя неизменно вежливо по отношению ко всем

подсудимым, независимо от их характера, и видя, что в решениях и

приговорах, выносимых им зачастую неохотно, он гораздо меньше

заботился о букве закона, чем о том, чтобы поддержать, когда это

допустимо, обвиняемого, я узнал, каким может быть правосудие,

основанное на понимании и милосердии.

Время до начала слушания «моего» дела тянулось мучительно

долго. Но вот, наконец, как и в предыдущий вечер, перед судьей

предстали мы трое: полицейский сыщик, девушка и я. Вуд снова из-

ложил суть своего обвинения, и на этом сходство с первым заседанием

кончилось. Не помню, присутствовал ли в зале переводчик. Однако

девушку, хотя она все еще была вне себя от страха, понимали.

Когда же наступил мой черед давать показания, судья прервал до-

прос и пригласил меня подняться к нему на возвышение и сесть

рядом. После этого, понизив голос, чтобы, очевидно, оградить девушку

— 263 —

от лишних волнений, он расспросил меня о происшедшем и обсудил

со мной ее положение, проступок и возможное наказание. Избегая

прямо называть вещи своими именами, он вынудил меня высказать,

в чем, по его мнению, заключались ее истинные намерения на улице,

и дать согласие, в поисках наилучшего выхода, на условный приго-

вор: пусть это послужит ей строгим предупреждением, которое в кри-

тическую минуту могло бы наставить ее на путь истинный. Как ей

прожить на свой заработок прачки — этот вопрос не обсуждался.

Впоследствии я часто думал о том, какова была в дальнейшем

судьба этой девушки. Мысль об этом волнует меня и сейчас. Некото-

рое время я упрекал себя за то, что не сделал попытки ее повидать и

помочь ей. «Оставь другого в покое» — именно так я тогда и по-

ступил.

ЬЮ-ЙОРК, ДОМ № 4 НА ПЕРРИ-

стрит в Гринвич-Вилледже. Когда-то это была частная резиденция,

отмеченная печатью фамильного достоинства. Сейчас же (то есть

в 1911 году), хотя никаких заметных перемен в аристократическом

облике дома не произошло, он превратился в обыкновенное жилище.

Наша квартира на первом этаже шла во всю глубину, от стены до

стены. Она состояла из большой столовой, спальни и — о радость! —

ванной комнаты. Размеры нового жилища символизировали одновре-

менно и рост нашей семьи, и рост нашего благосостояния. В аренд-

ную плату включалось также пользование находившимся прямо под

нами цокольным этажом, по площади равным квартире. Там посели-

лась наш преданный друг и помощница Лили со своим мужем по-

жарником. Кроме того, там же была кухня с плитой и комната, отве-

денная под прачечную. За это жилище в цокольном этаже Лили по-

могала Кэтлин по хозяйству, что устраивало и нас и ее, и все склады-

валось как нельзя лучше.

Поселившись в такой квартире, мы могли бы принимать у себя

больше гостей и расширить круг знакомых (или, вернее, начать при-

глашать к себе гостей, если вспомнить нашу жизнь на 23-й улице).

Правда, вместе с ростом моих доходов выросла и семья, и нам по-

прежнему, несмотря на дешевую вегетарианскую диету, которой мы

придерживались, приходилось экономить и на многом другом. Кроме

того, ни Кэтлин, ни я не испытывали склонности к широким знаком-

ствам. У нас было несколько друзей, и нам было этого довольно.

Вместо того чтобы расширять круг знакомых, мы предпочитали укре-

плять нашу дружбу с немногими. Для этой цели нашей квартиры и

средств — квартира и средства в таких случаях играют немаловаж-

ную роль — оказалось вполне достаточно.

Мое знакомство с Кеннетом Хейесом Миллером началось, когда он

преподавал, а я учился в Нью-Йоркской художественной школе. Мил-

лер разделял мое несогласие с некоторыми принципами Генри, и наше

знакомство вскоре превратилось в тесную дружбу, в основе которой

лежала, как это ни странно, не столько наша профессиональная

— 265 —

XX НЬЮ-ЙОРК

общность, сколько чисто плебейское увлечение бейсболом. Поскольку

Миллер в своем творчестве склонялся к мистицизму, я стал терять

интерес к нему как художнику. А когда он, вдобавок, начал выиски-

вать в работах великих мастеров прошлого и настоящего и, в част-

ности, в живописи и графике Сезанна так называемый эротический

символизм и усматривать в нем, несомненно, под влиянием Фрейда,

чуть ли не первооснову искусства, я уже не только протестовал, но и

чувствовал омерзение. Совершенно другое дело бейсбол. И вот ранней

весной мы стали с увлечением играть в бейсбол с группой наших

молодых коллег-художников и завербованных мной чертежников из

архитектурной мастерской.

Марсден Хартли, с которым мне пришлось встречаться во время

последней выставки, стал нашим частым посетителем. Он обедал у

нас несколько раз в неделю и считался почти что членом нашей ма-

ленькой семьи. До выставки я его работы едва ли видел; познако-

мившись же с ними, немедленно признал в нем очень талантливого,

если не гениального художника. Необходимо оговорить, что именно

к тому периоду относится его столь широко теперь известная мэнская

серия. В ней была та объективность, хотя и без точного следования

натуре, которая, к сожалению, исчезла в работах Хартли, как

только он уехал в Берлин. Нравы, зрелища и искусство декадент-

ской имперской столицы оказали на него неизгладимое влияние.

Хартли принадлежал к обычно малочисленной категории людей,

обладающих весьма восприимчивым умом. Однако это был ум, на-

столько утонченный и, быть может, изысканный, что даже мысль

о действии воспринималась им как осквернение высших человеческих

чувств. Обыкновенность нашей семьи, состоявшей из двух родителей

и детей, нашего дома, наших взглядов на жизнь, наших убеждений,

надежд, интересов возбуждала в этом человеке, которому такая

жизнь была недоступна, какое-то болезненное влечение. Временами

даже казалось, что ему мучительно тяжело наблюдать ее, таким

несказанно печальным он выглядел. Он писал мне: «С вами я под-

нимаюсь до огромных и прекрасных духовных высот и люблю все, что я

черпаю в вашей семье, — красоту вашего духа и утонченную прелесть

духа тех, кто окружает и как бы дополняет вас. Кэтлин и милые ма-

лютки: я не читал более прекрасных стихотворений, не слышал более

прекрасных песен, не видел более прекрасных картин, чем те, что

предлагались мне столь щедро и с таким открытым сердцем вами».

Хартли как бы породнился с нами. Наш дом стал его домом.

И когда мы поближе узнали и полюбили его, нам совсем не казалось

странным, что он безапелляционным тоном заказывает Кэтлин свои

любимые блюда на обед, объясняя, чем их приправить. Нас это просто

немного забавляло.

Вторым нашим частым посетителем был очень молодой человек,

Роберт Пирмейн. Сын бостонского банкира, Роберт познакомился

— 266 —

с Нэнси, одной из дочерей Джорджа де Форест Брэша, влюбился

в нее, стал ухаживать и женился. Когда мы поселились в Ричмонде,

Роберт жил на ферме Брэша. Узнав о том, что мы в Ричмонде и что

я из-за моих радикальных взглядов и не очень-то похвального пове-

дения нахожусь в Дублине в полной опале, он назло дублинским

обывателям покрыл пешком довольно-таки большое расстояние,

чтобы только познакомиться со мной. Это был красивый молодой че-

ловек, не отличавшийся крепким здоровьем, но имевший, как оказа-

лось, весьма прочные и своеобразные убеждения, необычные для

человека его происхождения и воспитания. Когда мы познакомились,

он, так сказать, еще только определял свое место в жизни; довольно

ясно понимая, как все сложно и запутано в этом мире, он был в ка-

кой-то степени подавлен царящей в нем несправедливостью и пытался

начертать себе такой путь, который дал бы ему власть и возможность

приносить пользу. А в нашем мире власть давали деньги. И он гово-

рил мне, что собирается сказочно разбогатеть, стать богаче всех на

свете. А потом при помощи богатства творить добро или, если потре-

буется, изменить мир.

Хотя его серьезность произвела на меня большое впечатление, и я

был глубоко тронут независимостью суждений, побудившей его

прийти ко мне, я все же попытался указать ему на те пороки его

плана, какие мне казались очевидными. То, что человек, внезапно

ставший обладателем большого богатства, может по велению своего

сердца и разума творить посредством этого богатства добро, не вызы-

вало никаких сомнений. Но как приобрести богатство? При нашей

системе конкуренции это означает, что ты должен пренебречь судь-

бами соперников, проявив по отношению к ним даже жестокость,

должен самым безжалостным образом эксплуатировать наемный

труд — разве все это само по себе не является противоположностью

добрым намерениям? И хотя вполне допустимо, что человек, о кото¬

ром идет речь, будет обладать добрым сердцем, вряд ли можно рас-

считывать, что эта доброта устоит перед разлагающим влиянием обо-

гащения и перед самим богатством. Я считал, что говорю юноше

здравые вещи. Часть моих замечаний, несомненно, была проникнута

социалистическим духом.

Второй раз я встретился с Робертом той зимой, о которой сейчас

рассказываю, — мы уже жили на Перри-стрит. Он узнал адрес и за-

шел нас навестить. Как решительно изменились его взгляды! Он стал

постоянным читателем «Колл» (нью-йоркской социалистической га-

зеты того времени) и «Мэссис» и не только воспринял идею социаль-

ной революции как единственного способа избавления нашего обще-

ства от неизлечимых язв, но, очевидно, под влиянием экстремистов,

с которыми ему приходилось сталкиваться, склонялся к анархизму.

Его не устраивали половинчатые меры, и в своей собственной жизни он

не признавал ничего, что противоречило бы его принципам. Осуждая

— 267 —

капитализм, он считал, что всякое богатство есть порождение

бесчестья. Следовательно, и деньги его отца были приобретены нечест-

ным путем, и брать их у него — грех. Он признался мне, что его на-

мерение отказаться от той доли отцовского состояния, на которую

жили они, Нэнси и их ребенок, приводит Нэнси по меньшей мере

в уныние и является причиной семейных неурядиц. Но для молодого

Роберта справедливость была справедливостью, а несправедливость —

несправедливостью, мирно шагать бок о бок они не могли. Я не со-

мневаюсь, что он осуществил свое намерение, но у меня еще меньше

сомнений в том, что Нэнси, ее отец и свекор нашли способ обойти

добродетельную решимость Роберта.

Но ни семья, ни друзья, ни незаметно действующие на душу иску-

шения, ни открытое давление общества не могли изменить или поко-

лебать политические убеждения молодого Роберта. Эти убеждения и

те моральные принципы, которые из них вытекали, стали для него

законом; следующим неизбежным шагом, по мысли Роберта, должно

было быть его прямое участие в жизни угнетенных классов и затем,

когда под ногами окажется твердая почва, повседневная работа и,

в случае необходимости, открытый бой за всеобщее братство и спра-

ведливость.

«Единственная возможность быть полезным великой революции, —

писал мне Роберт в духе героев Тургенева, — это уйти в народ и жить

его жизнью до тех пор, пока сам не станешь революционером». По-

скольку в тот период организация «Индустриальные рабочие мира»

представляла собой революционное крыло и самый боевой отряд ра-

бочего движения, молодой Роберт вступил в нее и познакомился

с энергичным Биллом Хэйвудом, который с тех пор стал его главным

наставником.

В то время металлургические предприятия Питтсбурга были ши-

роко известны своими тяжелыми условиями труда. Потерпев серьез-

ное поражение в 1910 году, профсоюз оказался в полной власти пред-

принимателей. Рабочие работали шесть дней в неделю, причем

длительность рабочей недели для большинства составляла семьдесят

два часа, а для некоторых даже больше. В поисках самой трудной

работы Роберт выбрал металлургическую промышленность. Счита-

лось, что момент для этого был подходящий, ибо, как сообщил по

секрету Роберту Хэйвуд, подготовлялась новая тайная попытка орга-

низовать рабочих этой отрасли. Роберт мог принести пользу. Дело

происходило в июне 1912 года, когда я уехал из Нью-Йорка. Получив

от Роберта письмо, в котором он извещал меня о своем намерении,

я был глубоко взволнован благородством поставленной им перед со-

бой цели и в то же время сознавал ограниченность его физических

сил. Поэтому, как и прежде, я постарался отговорить его от этого

шага, напомнив, что рассчитывать на благодарность тех, кому он

решил служить, не приходится. Мне следовало бы знать, что подоб-

— 268 —

ные соображения для него никакой роли не играют. Он отправился

в Питтсбург пешком и поступил там на работу. Естественно, это была

работа, не требовавшая квалификации, и потому особенно тяжелая.

Он должен был откатывать вагонетки с чугунными чушками.

Роберт продержался на этой работе не больше полутора месяцев,

а затем, совершенно выбившись из сил, больной, двинулся в обрат-

ный путь, домой, снова пешком. По дороге он заболел. 29 сентября

из Фреймингема в Массачусетсе Нэнси писала нам:

Дорогие друзья!

Роберт Пирмейн скончался вчера в полдень в доме своего

отца. Он болел лейкемией. Мы сделали все, чтобы спасти его,

но ничего не помогло. Последние часы его жизни прошли спо-

койно и без страданий. Мне придется начинать жизнь заново.

Он до конца оставался вашим другом.

Жена, двое детей, четверо друзей, постоянная работа и все больше

сверхурочных заказов — дни мои были заполнены до предела, но,

должен признать, счастливым я себя не чувствовал. «Что с тобой,

Кент? — спросил меня как-то один из моих товарищей по чертежной

мастерской. — Почему ты вечно ворчишь? У тебя ведь недурная ра-

бота. В чем же дело?» — «Да, — ответил я ему, — недурная. Такая же,

как и у тебя. Но когда бьет пять часов, ты считаешь, что приблизился

к своей цели еще на один день, а я знаю, что еще один день жизни

потерян напрасно». Я все сильнее, иногда с мучительной остротой

ощущал, как быстро и попусту мчатся дни, недели, месяцы: ведь

дело, которое я считал своим жизненным призванием, было поневоле

заброшено, заброшено полностью! Если бы только мне удалось ско-

пить немного денег, взять отпуск на лето и посвятить его живописи!

Но я не мог этого сделать. Лишь спустя несколько лет нам удалось

открыть счет в банке. А ведь жили мы так экономно. Ни обедов в ре-

сторанах, ни театров. Кэтлин сама шила себе платья. Мои лучшие

костюмы, рубашки и галстуки были с чужого плеча. Но зато как

элегантно они выглядели! Все объяснялось просто: у моего товарища

по работе Дугласа Уильямса Глэзьера, наследника фирмы, выпускав-

шей мыло для бритья, под хорошими костюмами билось доброе

сердце. Мы тратили так мало, но все стоило так дорого! В качестве

«мастера перспективы», то есть художника, который при помощи

акварельных красок превращает архитектурный чертеж чуть ли не

в произведение искусства, я завоевал определенную репутацию,

а в одном из ведущих архитектурных журналов появилась даже

статья о моей работе. Но, чтобы использовать это обстоятельство для

укрепления моих финансов, у меня недоставало деловой хватки.

Твердых ставок оплаты такой работы не имелось. А я очень часто

забывал заранее договориться о вознаграждении. И когда, сда-

— 269 —

вая свой прекрасно выполненный эскиз, я представлял счет, скажем,

на двадцать пять долларов, платили мне охотно; более того, слу-

чалось, что заказчик выражал удивление и протестовал, а один из

таких протестующих, Эймар Эмбери, принялся убеждать меня, что я

запросил слишком мало, и попытался удвоить гонорар. Я никогда не

любил заниматься денежной стороной дела. Как-то некий архитектор

из северной части штата Нью-Йорк привез мне планы и чертежи

проекта школы, который он представлял на конкурс. «Приведите их

в божеский вид, — попросил он меня. — И если сочтете, что нужно

что-нибудь изменить, — меняйте». Узнав о том, сколько я беру за та-

кую работу, он добавил: «Если я пройду по конкурсу, то заплачу вам

в два раза больше». Спустя несколько месяцев после того, как я сдал

ему работу и получил гонорар, он написал мне, что вышел победи-

телем на конкурсе. К письму был приложен чек на ту сумму,

которую я уже получил от него. Если судить об этом человеке по его

проекту, можно без труда поверить тому, что мне о нем впоследствии

рассказали, а именно, будто он одержал победу только при помощи

самых беззастенчивых политических махинаций. Если же судить

о нем, исходя из того, как он отнесся ко мне, невольно задумы-

ваешься: чему же верить, когда имеешь дело с людьми?

Может быть, и хорошо, что у меня оставалось так мало времени

для живописи. Под влиянием вагнеровского романтизма, оказавшего

на меня разлагающее действие, я в какой-то мере, пусть незначитель-

ной, поддался тому «революционному» поветрию в искусстве, кото-

рым был тогда заражен воздух в Нью-Йорке. Поэтому немногие

работы, созданные мной в ту пору, носили столь сильно выраженный

мистический характер, что привлекли внимание психиатров фрей-

дистской школы (они посетили галерею, где я показывал свои кар-

тины, и подняли вокруг меня шум, а меня заставили, несколько

позднее, когда я уже мог спокойно оглянуться назад, испытать непри-

творное чувство стыда). Будем надеяться, что эти картины не сохра-

нились. Однако критики в то время, очевидно, восприняли меня

всерьез. «Рокуэлл Кент, — писал один нью-йоркский обозреватель

о картине, понравившейся фрейдистам, — в произведении «Мать и

ее сыновья» добился поразительных результатов; его символы каж-

дый зритель может истолковать по-своему. Мать — сидящая обнажен-

ная фигура со склоненной головой — показана сбоку. Вокруг нее

плачущие или играющие дети, всюду разлита какая-то задумчи-

вость, на все наброшен покров таинственности. Подножие фигуры

округлено, подобно земному шару, и усыпано звездами, а на зад-

нем плане изображен суровый пейзаж. Картину можно рассматривать

как символ XX века, как символ одиночества, на которое обречен

человек».

Сколь приятно было молодому художнику читать этот разбор его

картины! Тем более что сам он не имел ни малейшего представления

— 270 —