Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

ставка закрывалась в десять часов вечера, и все четыре недели ее

работы в посетителях недостатка не было, хотя ни разу не приходи-

лось прибегать к помощи полиции, чтобы предотвратить давку. Печать

щедро предоставляла свои страницы для статей о ней и не скупилась

ни на похвалы, ни, следует также добавить, на критику. Если учесть

попытки Генри побудить художников саботировать выставку, то

нужно иметь в виду, что и без того непропорционально большое число

выставленных мною работ могло бы еще увеличиться. Ведь галерею

нужно было чем-то заполнить. Однако теперь, когда я перечитываю

заметки о моих работах, мне становится ясно, что показанные мною

картины способствовали росту моей известности. Я, так сказать, со-

вершил свой «выход в свет». Ни одна из этих картин раньше не вы-

ставлялась. Это были виды Монхегана и Беркширских гор, в основном

Монхегана, в том числе «Сейнеры», картина, впоследствии купленная

Генри Фриком, и «Рассвет на море», находящаяся сейчас в Бруклин-

ском музее. Из беркширской серии следует назвать картину «Люди

и горы», история которой говорит о господствовавшей в то время

викторианской стыдливости. Картина представляла собой большой

пейзаж — на фоне гор и затянутого тучами зловещего неба выделя-

лась безлесная, покрытая сухой травой горная вершина. Мне этот

пейзаж напоминал древнюю Грецию, ее Олимп. Для того чтобы пере-

дать эту мысль, я, вспоминая единоборство Геракла и Антея, изобра-

зил поединок на вершине горы. Две небольшие фигуры, написанные

мной, не играли сколько-нибудь существенной роли в композиции.

Что же касается нагого тела, то, пожалуйста, не краснейте: было

видно лишь обнаженную спину одного из борцов. Еще до того как я

показал эту картину в Нью-Йорке, Генри отобрал ее вместе с многими

другими полотнами для выставки в Колумбусе, штат Огайо. Однако

ее нашли столь шокирующей зрителей Среднего Запада и потен-

циально столь опасной для добродетелей молодежи и представитель-

ниц прекрасного пола, как молодых, так и престарелых, что запре-

тили выставлять. А когда Генри пригрозил увезти из Колумбуса всю

выставку, то мой пейзаж был повешен в отдельной комнате с преду-

преждающей надписью: «Только для мужчин». Как ни странно, но

именно этот пейзаж позднее был приобретен Фердинандом Хауэлдом

из Колумбуса и сейчас экспонируется в местном музее.

На выставку в Колумбусе, даже в комнату «для мужчин», не до-

пустили и картину Джорджа Беллоуза «Схватка боксеров на приз»

по той причине, что в городе состязания на приз запрещались зако-

ном, и показ такой картины явился бы нарушением законности.

«Местные художники язвительно говорят, — писал Ги Пен Дюбуа из

Колумбуса, — что этот закон по сути дела запрещает картины, изо-

бражающие грабежи, убийства, самоубийства, нападения, сражения,

то есть практически все то, что служило сюжетами картин в течение

многих столетий».

— 251 —

Со всех точек зрения, кроме одной — финансовой, на долю вы-

ставки в галерее Архитектурного общества изящных искусств выпал

большой успех; это был, можно сказать, даже триумф. В обширной

статье в журнале «Вог» перечислялись выставки независимых,

показанные в тот и предыдущий сезоны в Нью-Йорке (включая вы-

ставки знаменитых «Восьми» и «Десяти»), а также разбиралась пер-

вая общая и крупнейшая выставка независимых, устроенная в пре-

дыдущем сезоне. В статье говорилось следующее:

«Теперь дело дошло до организации выставки в галерее Общества

изящных искусств. Ради нее социалист и архитектор Рокуэлл Кент

несколько отошел от принципов социализма, чтобы стать капитали-

стом — капиталистом с галереей; именно благодаря своим связям

с архитекторами он смог снять выставочное помещение.

Короче говоря, он сыграл роль капиталиста, проявив при этом дух

радикализма, который сделал бы честь самому отъявленному социа-

листу. Он пригласил всех, кого считал достойным, но при условии,

что они будут соблюдать устав, разработанный с целью укрепления

положения независимых в искусстве. Это неизбежно вызвало бунт.

Независимые любят свое название и тот смысл, который в нем за-

ключен. Строгие правила в глазах некоторых из них означают потерю

драгоценной независимости. А отсюда и бунт — бунт, несмотря на то,

что сами бунтовщики любили ссылаться на правила, предложенные

Кентом. Но как бы то ни было, в результате на выставке не оказалось

работ Роберта Генри, Уильяма Д. Глэккенса, Эрнеста Лоусона,

Джорджа Беллоуза...

Выставка необычайно однородна, даже по общему тону и уровню

мастерства, и чрезвычайно разнообразна по тематике. Она наверняка

явится прямой противоположностью выставке «Десяти». У ее худож-

ников есть что сказать; они, независимо от стиля, богаты идеями и

выражают их решительно, смело и молодо, если не с точки зрения

возраста, то с точки зрения искусства. Как уже указывалось, они не

топчут традиции безжалостным, подбитым гвоздями сапогом и вместе

с тем признают эти традиции лишь в той степени, которая позволяет

различать, что в них хорошо и что плохо».

В то время как основные силы мятежных художников путем уча-

стия в первой выставке независимых и последующей выставке

в галерее Архитектурного общества изящных искусств вели фрон-

тальные атаки на цитадель консерватизма, пятнадцать таких же во-

инов-крестоносцев, представленных двумя десятками картин, нашли

союзника в лице академика из академиков — Гарри Уатруса, который,

будучи председателем художественного комитета весьма благопри-

стойного и ультрареакционного клуба «Юнион лиг», фактически

открыл ворота этой цитадели с тыла, устроив в ее главной «башне»

выставку «революционного» искусства. Выставка открылась в те дни,

когда шла третья неделя работы вызвавшей столь много споров и по-

— 252 —

лучившей широкую известность нашей выставки «Одиннадцати».

Многие осудили и заклеймили затею Уатруса как беспричинную

измену долгу и позорное осквернение храма, где идет служение добру

и истине. Газеты сообщали, что один из ветеранов клуба воскликнул:

«Уатрус, на вашей выставке не хватает одной картины: она должна

была бы изобразить ту наглость, с какой вы устроили эту выставку.

Прощайте, сэр!»

Однако общественное мнение, как свидетельствовала пресса, столь

охотно приняло то «обновление» искусства — «обновление», а не «ре-

волюцию», — которое несло движение независимых, что отклики

печати и на эту выставку в подавляющем большинстве были поло-

жительными, хотя, следует добавить, менее благоприятными, когда

речь шла о крайних течениях, воплощенных в представленных на

выставке образцах зарождавшегося тогда абстрактного искусства.

Я выставил всего лишь одну картину, начатую мной после возвра-

щения с Ньюфаундленда: она была написана под впечатлением тра-

гического события, свидетелем которого я оказался. Джозеф Эдгар

Чемберлен писал об этом полотне:

«Картина Рокуэлла Кента «Похороны юноши» поднимается до

уровня гениальности. Какая возвышенность воображения, какая чи-

стая красота! Когда смотришь некоторые из последних картин Кента,

не знаешь, куда они тебя переносят: в мир ли далекой древности

или в мир идеального будущего. Но это и не имеет значения. Сами

картины прекрасны. В разбираемой картине мы видим похоронную

процессию на берегу бескрайнего моря. На носилках — обнаженное

тело юноши. Рядом идет нагая женщина. Остальные участники не

выписаны и играют лишь второстепенную роль, но медленно движу-

щаяся процессия овеяна чудесной торжественностью и святостью.

Над сердито бушующим морем нависло небо, бледное от негодования

внизу и черное от гнева вверху».

Другой же критик возмущался:

«Автор этих строк, например, вряд ли захотел бы жить в комнате,

где висит картина Рокуэлла Кента «Похороны юноши»... во всяком

случае, его это привлекло бы не больше, чем перспектива видеть все

время «Похороны» Мане из музея Метрополитен».

Да, выбор картины для своего жилища, подобно выбору соседа по

комнате, дело серьезное. Как хорошо, что вкусы людей расходятся!

В первые годы второго десятилетия нашего века движение незави-

симых художников безусловно доминировало в культурной жизни

Нью-Йорка. Я назвал его движением за обновление искусства, а не

за революцию в искусстве, ибо его ведущими представителями, по

крайней мере по численности и организационной активности, явля-

лись гуманисты реалистического толка — Генри, Слоун, Лакс, Глэк-

кенс и другие члены группы «Восьми» и их последователи — ученики

Роберта Генри. Относясь с глубоким уважением к еще жившим в то

— 253 —

время Уинслоу Хомеру и Томасу Икинсу и к реалистам прошлого,

представленным Мане, Дега, Курбе и Домье, они не отвергали тради-

ционный язык искусства, а отбрасывая сентиментальные клише,

к которым свели его академики, стремились лишь к его очищению

и обновлению. Но все же цели движения, хотя в нем и господствовали

эти неореалисты, заключались не в пропаганде их «школы» ради

самой «школы», а в том, чтобы в истинно джефферсоновском духе

обеспечить всем художникам ту свободу выражения и ту аудиторию,

которых лишала их монополия Академии.

Закон спроса и предложения, означающий, что рынок фактически

регулирует производство, действует не только в промышленности, но

и в области культуры. Нормы Академии отражали вкусы имущего

класса, покупавшего ее картины. Торговцы картинами приспособля-

лись к вкусам покупателей. Чувствуя все растущую неудовлетворен-

ность клиентов мазней академиков, они бросились искать новинки,

реально учитывая при этом как культурный престиж Европы, слу-

живший им своего рода коммерческой гарантией, так и склонность

к нереальному, которой были отмечены неустойчивые «духовные»

запросы клиентов. В тот период истории нашей страны реализм, оли-

цетворяемый зачинателями движения независимых, не мог завое-

вать длительного признания. И движение, ставившее во главу угла

свободу, создало лишь условия для своего распада. Поэтому только

при ретроспективном взгляде на вещи становится понятно, как Артур

Дэйвис, художник, изображавший таинственные неземные сцены и

существа, попал в число устроителей сенсационной выставки 1913 года

в Арсенале, которая принесла в Америку кубизм и заманила Дэй-

виса, как и многих других хороших художников, чей гуманизм ока-

зался слишком хрупким и убеждения нестойкими, в бесплодный

тупик абстрактного искусства.

Пусть время, «чей приговор смеется над нашим», подтвердит пра-

вильность этой оценки.

ЕПЕРЬ Я РАССКАЖУ О ЗИМЕ И НАЧАЛЕ ВЕС-

ны 1911 года. Всю неделю, порой даже задерживаясь вечерами, я

провожу в чертежной мастерской Юинга и Чэппелла; полдня суб-

боты и воскресенье — за мольбертом в нашей комнате на третьем

этаже старого мрачного дома на 23-й улице, которая одновременно

служит нам и спальней, и гостиной, и детской. Я пишу две большие

картины, занимаюсь организационными и прочими делами выставки

в галерее Архитектурного общества изящных искусств, бесчислен-

ными мелочами, связанными с ее устройством, оформлением картин,

предназначенных для выставки, посылкой их на другие выставки —

вечные надежды и вечные разочарования, какими обычно полна

жизнь художника. Да, поработать пришлось немало, и работал я с

большим удовольствием. Ну, а как насчет денег? Денег сверх моих

двадцати пяти долларов в неделю и того, что я зарабатывал сверху-

рочной работой? Ни одного цента. Выставка в галерее Архитектур-

ного общества изящных искусств обошлась каждому из нас в два-

дцать три доллара сорок четыре цента. Но нашим музеям и кол-

лекционерам, которым пришлось поплатиться за то, что в свое время

они отнеслись к ней пренебрежительно и упустили благоприятную

возможность приобрести наши картины за бесценок, она в конечном

итоге стоила суммы, исчисляемой в десятках тысяч долларов. Труд-

но удержаться от смеха, когда думаешь об этом.

Но нам тогда и не нужно было больше денег, чем я зарабатывал.

Правда, Кэтлин ждала уже второго ребенка. Но деньги за две недели

пребывания в маленьком частном родильном доме миссис Уилсон и

еще одна картина для доброго доктора Тэйлора уже были приготов-

лены. Мы жили бережливо, платили за все, чем пользовались, и,

бессознательно следуя образу жизни и правилам моей матушки, ни-

кому не задолжали ни цента. А то, что мой проступок лишил нас,

к огорчению Кэтлин, хотя она и воздерживалась от упреков, нашего

маленького домика в Мэне и наших ценных бумаг и акций, меня

отнюдь не волновало. Ведь молодость так самоуверенна!

Молодость так легко переносит несчастья и так быстро их забывает!

Словно бы для того, чтобы смягчить возникшее у меня чувство разо-

— 255 —

XIX РИЧМОНД

чарования в связи с вынужденным отказом от переселения на Нью-

фаундленд, Английский банк отклонил мое предложение либо сдать

мне «Джерси Рум» в Бюрине в аренду, либо продать весь участок за

десять тысяч долларов (такое решение, надо сказать, не делает чести

знаменитому банку, ибо пустующие там дома вскоре превратились

в руины). Поэтому, когда пришла весна, у нас не было никаких гото-

вых планов, и мне оставалось, пока этого требовала необходимость,

держаться как можно ближе к чертежным доскам Юинга и Чэп-

пелла. Но тут, в нарушение совета моего старого друга Хэмфриса не

являться ни раньше, ни позже срока, а точно в срок, маленькая Кэт-

лин решила появиться на свет за месяц до срока, со всеми неизбеж-

ными в таких случаях серьезными осложнениями для матери и

ребенка. И когда наконец, спустя долгое время, малышка окрепла,

а ее мать уже была на пути к выздоровлению, обеим рекомендовали

провести лето в спокойной обстановке, в деревне. Что же было делать?

И вот однажды к владельцу художественного салона в Нью-Йорке

Уильяму Макбету по совету и рекомендации Дэйвиса обратился за

помощью молодой, но отнюдь небезызвестный художник. Макбет

читал о моих работах и видел их. Одна из картин выставлялась в его

галерее. Поэтому, когда он, выслушав с большим сочувствием мой

рассказ, спросил: «Устроят ли вас пятьсот долларов?», я был в вос-

торге от его доброты и тут же предложил ему посетить склад, где

хранились мои картины, и выбрать те из них, стоимость которых, по

его мнению, составит названную им сумму. Он так и сделал и ото-

брал тринадцать картин. Сейчас большинство их, если не все, нахо-

дятся в музеях или крупных частных собраниях. Среди них были

«Похороны юноши» (сейчас в собрании Дункана Филлипса в Вашинг-

тоне), «Вниз, к морю» и пользующиеся известностью «Труженики

моря» из собрания Льюисона. Семь полотен, показанных на выстав-

ках, были в модных в то время рамах из довольно дорогого позоло-

ченного резного багета. Если считать, что каждая такая рама в сред-

нем стоила около тридцати пяти долларов, то оказывалось, что за

картину я получил девятнадцать долларов и шестьдесят центов. Не

очень-то много за произведение искусства! Не много? Но эти деньги,

возможно, спасли жизнь моей жены и ребенка.

Друзья порекомендовали нам поехать на юго-восток Нью-Хэмп-

шира, в Ричмонд, расположенный на расстоянии многих миль от

ближайшей железной дороги и каких-либо крупных городов, ме-

стечко, которого еще совсем не коснулась цивилизация, куда не

ездили туристы и где естественная прелесть полей, реки, леса и вели-

чественных горных далей обещала огромное наслаждение для наших

душ и полный покой и тишину, столь нужные Кэтлин. Я поехал по-

смотреть это место. И хотя того, кто видел великолепие Монхегана

и холодное величие Ньюфаундленда, буколические лесные прелести

и холмы — они едва возвышались над верхушками молодых деревьев,

— 256

—

росших на лугах, — не очень-то трогали, нищий не имел права вы-

бора. Я нашел старенький, полуразвалившийся дом, стоявший в ни-

зине, в лесной чаще, на далекой заброшенной ферме, разыскал его

богатого хозяина, пообедал с ним в Кине, предложил бесплатно при-

вести дом в порядок, отремонтировать его, заново покрыть крышу

при условии, что он заплатит за строительные материалы, и за все

это жить в доме. Хозяин согласился, и я с помощью веселого малень-

кого ирландца из Ричмонда взялся за дело. Раздевшись догола —

стоял жаркий июнь, — я молотком и ломом отбивал облупившуюся

штукатурку и дранку со стен и потолка, выметал мусор во двор, а от-

туда корзинами таскал его на свалку. Я ободрал стены до старого

крепкого деревянного каркаса, решив оставить их в таком виде.

При помощи лопат мы соскребли и сбросили с крыши прогнивший

гонт, очистили ее от гвоздей, заново покрыли. Веранда совсем разва-

лилась, и мы построили новую. Теперь оставалась самая грязная и

неприятная работа — приведение в порядок древней уборной. Это

пришлось делать мне самому, ибо я усвоил, что если ты хочешь, —

а хотеть этого надо обязательно, — чтобы у тебя с нанятым тобой

помощником были добрые отношения, самую трудную, самую

неприятную, отвратительную работу бери на себя. Когда же наконец

все было готово, и мебель, и посуда, привезенные мною, расставлены

по местам, лампа водружена на стол, книги — на полки (я упаковал

и отправил наше имущество перед отъездом из Нью-Йорка), когда я

сделал все, что можно было, чтобы этот унылый дом стал походить

на жилое помещение, прибыла Кэтлин с детьми, и мы вселились

в наше новое жилище. Не знаю, намеренно ли щедрый хозяин не до-

ставил новых оконных переплетов, но я считал, что летом, когда на-

ступавшая на дом со всех сторон чаща лишь усиливала духоту, мы

не нуждаемся в рамах. И я оказался прав, хотя в конце концов при-

шлось вставить сетки, так как нас по вечерам осаждали многочислен-

ные, правда, дружески настроенные, насекомые, птицы и животные,

а однажды вокруг наших ног обвилась даже большая черная (совсем

безвредная) змея. В первый же вечер после нашего приезда к нам

каким-то образом забрался дикобраз и уютно устроился, к счастью,

не в самой кровати, а под ней. Как ни жаль было тревожить зверька,

все же пришлось от него избавиться.

Я так горел желанием поскорее увезти свое семейство из Нью-

Йорка, освободиться от ежедневной каторги в чертежной мастерской

и избавить большую Кэтлин, юного Рока и маленькую Кэтлин от тес-

ноты, пыли, грязи, шума, запахов и дыма нашего великого города,

что как только средства, обеспечивавшие нам свободу (то есть пять-

сот долларов), оказались у меня в руках, я немедленно же воспользо-

вался ими. Но за это время в моей жизни произошли и другие

события, о которых следует рассказать. И сейчас, в тишине и покое

Ричмонда, я могу оглянуться назад и поведать о них.

9 Рокуэлл Кент — 1010

— 257 —

Монхеганская летняя школа живописи оказалась в общем до-

вольно успешным предприятием; во всяком случае, мы с Джулиу-

сом Гольцем считали, что ее успех давал нам основания продолжить

опыт и снова открыть школу в другом месте. Такая возможность

представилась нам в Ричмонде. В первую поспешную предваритель-

ную поездку в Ричмонд я обнаружил там старый большой дом,

когда-то, вероятно, служивший гостиницей. Его владельцы-фермеры

были бы рады поместить у себя наших учеников и кормить их, зара-

батывая на этом деньги. А стоявший по соседству пустой сарай подо-

шел бы для студии. Я описал мою находку и те немногие красоты,

которые успел повидать в Ричмонде, в подготовленном мной про-

спекте; по изяществу оформления, обилию громких эпитетов и полной

безответственности в освещении фактического положения дел он

мог бы легко сойти за творение какого-нибудь крупного рекламного

агентства. И я должен прямо сказать — успеха он не имел. На мой при-

зыв откликнулись лишь шесть человек, причем трое из них тут же уеха-

ли обратно. Партнер мой тоже не проявил большой настойчивости. Он

не вложил в наше предприятие ни денег, ни труда, и терять ему было

нечего. Генри предложил мне место директора музея в Колумбусе,

штат Огайо, или какой-то художественной школы, а когда я отка-

зался, обратился к Гольцу. «Если ты согласишься, Джулиус, — ска-

зал я ему, — ты погиб для искусства». (Он принял предложение, и

действительно никто о нем, как о художнике, больше не слышал.)

Четыре месяца, проведенные нами в Ричмонде, прошли не очень

интересно и не оставили глубокого следа в памяти. Наш дом стоял

в окруженной лесом низине на расстоянии одной мили от сарая, где

расположилась моя школа, и вид, открывавшийся отсюда, нисколько

не радовал глаз. Заброшенная, заросшая тропа, которая вела к дому,

здесь же и кончалась, и мимо нас никто не ходил и не ездил. Силы

Кэтлин восстановились не полностью, и, обремененная двумя детьми,

она лишь изредка могла уходить из дому. К счастью, мы привез-

ли с собой из Нью-Йорка чудесную женщину Лили, оказавшуюся

для нас просто кладом. А сколько веселых минут она доставила

нам! Англичанка по происхождению, Лили говорила с сильным ак-

центом лондонских кокни, но часто уверяла нас, что соблюдает все

правила классического английского произношения и немало горди-

лась этим.

Все необходимое мы покупали в ричмондском поселке «Четыре

угла», где имелось несколько домов, ратуша и небольшой универсаль-

ный магазин. Поселок находился в четырех милях от нас, и я та-

щился туда за продуктами пешком с рюкзаком за плечами.

Из долгого лета, проведенного в Ричмонде, мне запомнился лишь

один случай, вернее, день, богатый событиями, несколько нарушив-

шими однообразие моей жизни, но не жизни Кэтлин. Утро этого

4 июля было ознаменовано крупной игрой в бейсбол, а вечер — тан-

— 258 —

цами в ратуше. Говорят, что наша память похожа на цензора: она

изгоняет все неприятное. Но если это верно, то почему же я так ясно

помню (и при этом воспоминании до сих пор краснею от стыда) свою

девятую подачу: из команды противника один выбежал вперед, трое

остались «дома», двое — в ауте, а Кент, подобно зеленому новичку,

ударил по мячу! Придя в Ричмонд пешком, домой я возвращался

тем же способом. После ужина я снова пешком отправился в Рич-

монд. Протанцевав там до рассвета и придя к выводу, что день про-

веден неплохо, я пошел домой, спать.

«Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына», — говорил Го-

мер, и это в его устах фактически означало: «О, богиня, вдохнови

меня на песню». Если не с момента зарождения искусства, то уж, во

всяком случае, со времен Гомера женщин, будь то богини или смерт-

ные, превозносили как вдохновительниц самых возвышенных тво-

рений мужчин. Что бы мы ни создали, нас спрашивают: «Кто вас

вдохновлял?» Сколько людей, полюбовавшись знаменитым «Быком»

Пауля Поттера, должно быть, осведомлялось: «Кто, какая прекрас-

ная дама вдохновляла тебя, Пауль?» Я люблю людей, или, вернее

сказать, люблю хороших людей, ибо в наши дни мы научились не-

много разбираться в людях. Я люблю хороших людей так сильно, что

могу объяснить мою любовь к уединению, которая владела мной всю

жизнь, лишь необходимостью работать. Я действительно люблю лю-

дей и, бог мне свидетель, любил женщин, любил, уважал и иногда,

мне кажется, подчинялся им. Тем не менее как художника меня ни-

когда не вдохновляло и не вдохновляет, то есть, как гласит словарь,

не оказывает воодушевляющего, стимулирующего или одухотворяю-

щего влияния ни одно существо, будь то богиня, божество или возлюб-

ленная. Поэтому я склонен сомневаться во всей этой концепции.

В моем творчестве на меня воздействует лишь то, что я вижу; под

влиянием зрительных впечатлений у меня появляется желание

отразить видимое, расширить или опоэтизировать его, применив весь

свой разум и знания. Я вижу землю плоской, но знаю, что она —

круглая, и именно такой она представляется моему внутреннему

взору. Всю мою жизнь то, что я воспринимал своими ощущениями,

оказывало на меня такое сильное воздействие, что я не мог не рисо-

вать и в каком-то ином вдохновении не нуждался. И в те ричмонд-

ские дни я был в столь сильной зависимости от природы, ощущал

такую потребность проникаться окружавшим меня миром, что, не лю-

бя Ричмонд, находя его раскинувшуюся без конца и края зелень почти

что невыносимой, я за четыре месяца, проведенные там, не создал

ничего, чем стоило бы гордиться. Но я работал, работал непрестанно.

Отвернувшись от действительности, я пытался, без внутреннего убеж-

дения в необходимости того, что делаю, и, конечно, без всякого вооду-

шевления написать серию аллегорических картин. Могу похвастать

тем, что у меня хватило ума никогда их не выставлять, и они стали

— 259 —

известны широкой публике лишь из-за предательской нескромности

одного моего друга.

Я работал над полотнами и читал. Возможно, проза Рихарда Ваг-

нера, которой я тогда увлекся, наложила свой отпечаток на характер

моего тогдашнего творчества. Ибо, хотя идеи и мифы, служившие

темой моих картин, были плодом моего собственного воображения и

уходили корнями в мой собственный чувственный опыт, они, на-

сколько я помню, претендовали на какую-то нарочито эпическую

значимость: все лучшее, романтическое, шло в них, вероятно, от

худшего у Вагнера.

Гораздо большее значение имело для меня мое «открытие» в то

лето «Вильгельма Мейстера» Гёте, причем не столько благодаря зало-

женной в нем мудрости, которую я, вероятно, постиг не до конца,

сколько благодаря его глубокому эмоциональному воздействию, не

ослабевавшему и при последующем перечитывании романа.

Все на свете проходит, прошло и это лето, минул сентябрь. Ничто

не могло заставить нас жить в ненавистном Ричмонде и ничто, кроме

крайней необходимости, не могло принудить вернуться в Нью-Йорк.

Запад в глазах многих все еще оставался тогда обетованной землей

свободы и неограниченных возможностей, и, вспомнив, что один из

моих друзей детства — архитектор Карл Гулд — обосновался в Сиэтле,

я написал ему, спрашивая, нельзя ли там найти работу. Его ответ

определил наше решение: строительство там не ведется, никаких

надежд на работу нет. И вот, упаковав все наше имущество для от-

правки обратно в Нью-Йорк и оставив Кэтлин, Лили и детей у наших

великодушных и добрых ричмондских друзей Блендон-Кэмпбеллов,

я возвратился в Нью-Йорк, снова поступил к Юингу и Чэппеллу, по-

лучив на этот раз более высокое жалованье — тридцать пять долларов

в неделю, и начал тщательно изучать газеты и отмеривать милю за

милей по улицам в поисках подходящей для нас квартиры.

Из многочисленного клана Тэйеров, несмотря ни на что, нашим дру-

гом остался один человек, племянник Эббота Тэйера — художник,

специалист по фрескам. Он получил образование в Нью-Йорке,

приобретя широкие взгляды на жизнь, и, хотя и был частым

гостем в доме Тэйеров, где его очень любили, не проникся их отре-

шенностью от мира и их враждебным презрением ко мне. Когда-то

мы с Барри крепко дружили, и тот факт, что с годами эта дружба

остыла, объясняется лишь различием наших характеров. В искусстве

он был последователем мастеров итальянского Возрождения, а я сле-

довал, или старался следовать, самому себе. Когда по возвращении

в Нью-Йорк в начале октября я зашел к Барри, он тут же, до тех пор,

пока я не найду квартиры, предоставил свою большую мастерскую

в мое распоряжение.

Я вернулся к Юингу и Чэппеллу в удачный момент как для них,

так, с материальной точки зрения, и для себя. Совместно с другой

— 260 —