Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

важно в ней, заключается в наших поступках? Не в том, что мы

думаем, что планируем, на что надеемся и что собираемся сделать,

а в том, как наши мысли, добрые или дурные намерения, воплоща-

ются в действия. Это я, господи! В данном случае, дорогие читатели,

этим господом являетесь вы. А я, чьим судьей вы выступаете, дол-

жен доказать свою правоту — да поможет мне бог — делами. При-

ступим же к делу.

Именно это выражение: «Приступим же к делу», которым я за-

ключил предыдущий абзац, со временем больше всех других моих

любимых словечек выводило Кэтлин из себя. Если наслаждение

жизнью, наслаждение каждым ее мгновением, по мере того как это

мгновение наступает, наслаждение минутами отдыха, когда отдых

уместен и заслужен, — если все это следует считать разумным и пра-

вильным (а я придерживаюсь такого мнения), то Кэтлин могла до-

стичь счастья гораздо легче, чем я. У меня же другая натура: напри-

мер, как только мы заканчиваем вкусный обед, приготовленный

Кэтлин в новой роли хозяйки дома, и, казалось бы, наступает время

для того, чтобы немного отдохнуть, я бросаю взгляд на таз для мытья

посуды и со словами «Давай-ка приступим к делу» начинаю работать.

«Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня».

Мог ли кто-либо, кроме разве Бедного Ричарда, любить меня такого?

А Кэтлин в течение многих лет любила, проявляя необычайное тер-

пение и выдержку, и это говорит о ее ранней, можно сказать, вро-

жденной зрелости, которой я так никогда и не достиг. Но пора все-

таки приступать к делу.

Пока Кэтлин исполняла свои новые обязанности по ведению до-

машнего хозяйства, прибегая время от времени к моей помощи, как

повара, более опытного и заслуженного, я с жаром принялся за

живопись, которой не мог заниматься вот уже несколько месяцев.

Беркширские ландшафты: идущие круто вверх обработанные поля;

пастбища с видневшимися то тут, то там деревьями; холмы, вер-

шины которых часто увенчаны рощами, — «холмы-храмы» Аме-

рики; леса, фермы, деревушки, церковные шпили; природа, как я

узнал позднее, прелестная весной, приобретающая пышную и не-

сколько мрачную красоту осенью, сейчас, зимой, лежала оголенная и

застывшая, словно изваянная из мрамора. Я писал ее, испытывая

огромное чувство любви к зимнему пейзажу, к сверкающему на

солнце снегу, к голубым теням и отбрасывавшим их предметам, к

обширности пространства, отраженного в их голубизне, писал, влюб-

ленный в залитую солнечным светом землю, в облака, в весь мир

вообще, в жизнь и Кэтлин. И когда — увы, слишком быстро — наш

денежный запас стал иссякать, я начал поиски работы и нашел ее.

Я получил место чертежника у одного архитектора в Питсфилде;

это было хорошее место у хорошего хозяина, с приятной работой и

хорошим для того времени и для меня жалованием. Каждый день

— 201 —

приходилось ездить верхом на Китти восемь миль туда и восемь миль

обратно, что тоже меня отнюдь не огорчало. А как приятно было воз-

вращаться домой. Домой! Никогда я не подозревал, как много может

значить это слово, когда дома тебя ждет любящая жена. Какие вкус-

ные обеды она готовила! Бобы, да, да, бобы и — пожалуйста, не

смейся, плотоядный любитель бифштексов, — рис, картофель, капу-

ста, чечевица, кукуруза по-шейкеровски (жившие по соседству Шей-

керы на старый манер варили сушеную кукурузу), морковь и свекла,

гороховый суп и многое, многое другое, чего я не могу вспомнить, и,

конечно, хлеб домашней выпечки. Как все это было вкусно!

А длинные зимние вечера у печки в нашей маленькой уютной го-

стиной, какими они были счастливыми! Мы читали вслух. Сначала,

насколько я помню, мы читали книгу, которую я заказал и получил

на рождество, — «Преступление и наказание» Достоевского. Это дей-

ствительно великая книга. Затем, не подозревая, какую беду мы на

себя накликали, принялись за чтение романа «Испытание Ричарда

Феверела»; страшная трагедия, описанная там, к концу романа пре-

исполнила наши сердца такой тоски и печали, что лишь поспеш-

ное чтение нескольких книг Джейн Остин помогло заглушить эти

чувства.

Как только представлялась возможность, что случалось довольно

часто, я или мы оба посещали собрания питсфилдских социалистов.

Поскольку Питсфилд является промышленным центром, в местную

партийную организацию входило значительное число фабричных

рабочих. Не составляя большинства организации, они, однако, были

самой боевой, самой революционной ее частью. Я сблизился с этим

левым крылом и иногда выступал в качестве его представителя.

Наиболее памятным из мероприятий, проведенных нашей партий-

ной организацией зимой, являлась лекция Дж. Г. Фелпса Стоукса и

его жены Роуз Пастор, которая состоялась — в те демократические

годы это бывало — в самом большом зале города. Стоукс, богатый

сын еще более богатого отца-финансиста Энсона Фелпса Стоукса,

пользовался широкой известностью во всей стране как человек, пор-

вавший со своим классом и ставший активным общественным деяте-

лем; он был пламенным сторонником социалистического учения —

единственного учения, несущего надежду неимущим и угнетенным,

надежду запутавшемуся в противоречиях миру. Вызовом его классу

явилась и женитьба Стоукса на красивой и талантливой Роуз Пастор,

девушке из Ист-Сайда. Стоукс был членом национального комитета

социалистической партии; он и Роуз принадлежали к числу самых

популярных ораторов партии. Мы договорились однажды, что Сто-

уксы приедут к нам в гости. И вот после собрания, которое, кстати

сказать, прошло со всех точек зрения весьма успешно, они отправи-

лись с нами в Беркшир, где им предстояло провести ночь в нашем

доме.

— 202 —

Стоуксу, или Грэхему, как вскоре мы стали называть его, подчиня-

ясь духу братства, господствовавшему среди социалистов, в то время

было тридцать шесть лет. Высокого роста, худой, он поражал своим

лицом, которое благодаря запавшим щекам и окруженным темными

кругами, глубоко посаженным горящим глазам врезалось в память

как лицо человека, глубоко переживающего страдания человечества.

Оно походило на лицо Христа, прекрасное своей одухотворенностью.

Стоукс действительно напоминал Христа отзывчивостью и беспре-

дельным, неисчерпаемым мужеством. А Роуз являла собой воплоще-

ние высоких свойств души и сердца Грэхема, но в соответствующей

им ангельской оболочке. Как говорят, что Ева была сотворена из

Адамова ребра, так и о Роуз Пастор можно было сказать, что она

сотворена из души Грэхема. Да, из души Грэхема или души чело-

вечества, полной горячей заинтересованности в людях и, как вы уви-

дите ниже, глубочайшего понимания, достигаемого в силу этого со-

чувствия.

В нашем маленьком домике в Беркшире мы проговорили почти до

самого утра. Как нам не хватало общества таких людей, как мы в

нем нуждались! А быть может, и мы, наша молодость тоже была

нужна им. Быть может, они нуждались в друзьях не меньше нас.

И мы подружились, подружились по-настоящему. Было решено, что

Кэтлин, я и ребенок, который вскоре должен был появиться на свет,

приедем следующей зимой погостить в их доме на острове Каритас,

близ Стэмфорда в штате Коннектикут.

Скромный образ жизни позволил нам всего за несколько недель

скопить в нашем «денежном ящике» (мне кажется, в то время мы

еще не достигли такой стадии прогресса, когда банковский счет за-

менил «денежный ящик», то есть ящик бюро) сумму, которая дала

мне возможность уйти со службы в Питсфилде и заняться жи-

вописью. В этот раз обращение к живописи (я предполагал спустя

некоторое время снова найти какую-нибудь работу) явилось нача-

лом постоянной смены периодов работы по найму, необходимых в

силу возраставших нужд семьи, и периодов занятий одной только

живописью — такая система утвердилась в моей жизни на

много лет.

Скопленных денег хватило не только на повседневные расходы,

но и на то, чтобы провести целую неделю в Нью-Йорке. Поездка в

Нью-Йорк предпринималась прежде всего для Кэтлин: она серьезно

занималась музыкой, уделяла много времени фортепьянной игре и,

конечно, нуждалась в знакомстве с музыкальной жизнью. Да и обоим

нам не мешало послушать музыку помимо той, которую мы с Кэт-

лин исполняли собственными силами дома. В этом огромном городе

мы сняли меблированную комнату и каждый вечер ходили в оперу.

Покупали мы по необходимости места, где, как говорят, сидят все

истинные любители оперного искусства: на галерке. С галерки

— 203 —

сцену видишь как бы с птичьего полета, и это ведет иногда к обман-

чивым представлениям. Взять, например, нашу любимую оперу «Три-

стан». Лишь спустя много лет после того, как я слышал ее бесчис-

ленное множество раз, я, удостоившись, наконец, чести сидеть в пар-

тере, обнаружил, что песня матроса, которой начинается опера, испол-

няется вовсе не за сценой, а настоящим оперным певцом на настоя-

щей мачте. Да, все мы, сидевшие на галерке, несомненно были истин-

ными любителями музыки, хотя я с трудом понимал, как эта любовь

может сочетаться с хрустом открываемых коробок печенья и с ше-

лестом развертываемых конфет, усиленно поглощавшихся многими

из любителей музыки на галерке.

Мы слушали «Тристана», «Лоэнгрина» и несколько итальянских

опер. Но сильнее всего нас волновал Вагнер. Кроме того, мы посе-

щали концерты в Карнеги-холл, словом, вся неделя в Нью-Йорке

была сплошным праздником музыки и доставила нам большое на-

слаждение. Но я запомнил не музыку, которую мы слышали, а ее

воздействие. Мы увезли с собой благоговейное преклонение перед

жизнью, любовь ко всему человечеству, переполненные добрыми чув-

ствами сердца, новый стимул для милосердия, надежду и веру. Вот

эти-то ощущения я и вспоминаю по сей день. Важно не то, что пред-

ставляет собой музыка, а то, какими она нас делает. Важно не то,

что представляет собой каждый из нас, а то, что мы делаем. А эта

неделя, насыщенная музыкой, пробуждала в нас стремление вести

честную и полезную жизнь.

Я думаю, что музыкальные и эмоциональные впечатления этой

недели нашли свое отражение в последующем исполнении наших лю-

бимых немецких песен дома. Они показали нам, что музыка — по-

истине глас жизни, что высшее творение жизни, человек, — ее ин-

струмент. Подобно тому, как жизнь порождает стихотворение поэта,

так и музыка песен казалась нам порождением стихов. Разве не го-

ворил сам Франц, что песни легко петь, «если певец впитает в себя

стихотворение и уж затем попытается воспроизвести его музыкаль-

ное содержание». Если бы изучение немецкого языка в детстве и раз-

вившаяся благодаря этому привычка схватывать его звучание не

принесли мне никакой другой пользы в жизни, а лишь вселили бы

в меня способность переживать смысл и звучание стихов немецких

песен, я все равно считал бы, что на мою долю выпало большое сча-

стье. Языком моего детства был немецкий, поэтому я думал по-не-

мецки, чувствовал по-немецки и любил ощущать на губах и языке

звуки немецкой речи. И вот, стремясь выразить свою любовь к не-

мецким песням, я пел, то есть пели мы — Кэтлин, у которой был не

сильный, но красивый и чистый голос, и я, обладатель небольшого

певческого таланта, дарованного мне богом, и хорошего слуха. Мы

пели для себя. И наше пение нам нравилось.

— 204 —

Так прошла зима, беркширская зима 1909 года. Прошли вьюжный

март и апрель с его обычными ливнями. Серовато-коричневые паст-

бища и поля зазеленели и расцветились одуванчиками, на деревьях

распустились листья. В мае зацвели яблони и сирень. Переезд из

Беркшира на Монхеган в мае создавал ощущение, аналогичное тому,

которое возникает, когда останавливаешь пластинку с записью сим-

фонии, чтобы переставить иголку и снова послушать какой-нибудь

прекрасный пассаж. Весна на Монхегане столь чудесна, что на ум

приходит и другое сравнение: оркестр на репетиции остановили и

попросили сыграть исполняемую вещь еще раз и еще лучше. А мож-

но сказать и так, и это, пожалуй, будет самым верным определением:

природа, отрезанная от мира Беркширскими горами, лишь репетиро-

вала, готовясь к настоящему спектаклю весны на омываемой морем

островной сцене под пение хора тысяч перелетных птиц. И в этом

хоре вскоре должен был зазвучать солирующий голос девушки, пою-

щей в далеких лесах, голос, ставший еще более глубоким и зрелым

с тех пор, как я его слышал в последний раз, голос, исполненный

силы и какой-то волнующей прелести. Прислушайтесь! Ведь это стра-

стная, полная экстаза песня Роберта Франца «Он пришел»:

В грозу он к порогу пришел моему,

Сердце забилось, рванулось к нему.

Могла ли я знать,

Что тропинка лесная

Судьбу мою к дому ведет моему...

Но хватит, хватит! Пора приступать к делу!

Остался ли дом в том же безукоризненном порядке, в каком я по-

кинул его? Вероятно, да. Но, очевидно, Кэтлин этого не думала,

иначе зачем бы она принялась убирать его, вытряхивать ковры, про-

ветривать простыни и одеяла, вытирать пыль? И одновременно гото-

вить ужин. Я принес дров и воды, сделал все, что требовалось в доме,

и начал наводить порядок на участке. Нужно было вновь перекопать

и разровнять весь наш большой огород и посадить овощи. Работы

предстояло много, и, работая, я мог слышать пение Кэтлин и ее игру

на рояле. На чем? Неужели я забыл рассказать вам о нашем рояле?

История его такова.

Как-то, во времена моего ухаживания за Кэтлин в Беркшире, мимо

дома Уайтингов промчался человек. «В Лейнсборо пожар!» — кричал

он. Кто бы не бросился на пожар? Я побежал за этим человеком. Не

прошло и нескольких минут, как две мили остались позади, и я очу-

тился на месте пожара. Посредине обширного деревенского двора

стоял большой деревянный дом. Из окон верхнего этажа вырывались

языки пламени и дым. Вокруг дома собралась толпа и смотрела на

происходящее, ничего не предпринимая, так как вся мебель, каза-

— 205 —

лось, уже была вынесена и свалена на траве. Я поднялся по ступеням

веранды и вошел в дом. В больших комнатах действительно ничего

не оставалось, и лишь в одной из них, очевидно, служившей гости-

ной, стоял старомодный квадратный рояль, который в пустой ком-

нате выглядел совсем жалким и заброшенным. Вернувшись на ве-

ранду, я позвал трех-четырех стоявших поблизости мужчин и попро-

сил их помочь мне вытащить рояль из дома. Это оказалось

нетрудным делом, и мы быстро подтащили его к остальной мебели.

Спустя несколько дней пожилая дама, которой принадлежал дом,

преподнесла этот рояль нам с Кэтлин в качестве свадебного подарка.

И по сей день он стоит в маленьком домике на Монхегане.

Я решил, что летом займусь живописью, и действительно ею за-

нялся. Я посвящал ей каждый солнечный день и почти каждый час

дневного света в пасмурную погоду. Больше всего я любил безоблач-

ные, ясные, ветреные дни — и когда дул норд-вест и вздымаемый вет-

ром океан простирался, врезаясь острым, темным, как индиго, ножом

в золотистый горизонт; и когда небо из золотистого постепенно и не-

заметно становилось изумрудным, а из изумрудного — синим, как

кобальт; и когда синее небо в зените становилось темно-фиолетовым,

настолько темным, что днем можно было различить луну и даже,

при наличии воображения, звезды. Что произошло с человечеством?

Почему все мягкое — мягкие линии, мягкие спокойные краски, мяг-

кие эффекты — стало считаться совершенством? Что произошло с

художниками? Почему их приводит в восторг мир, окутанный тума-

ном? Разве острое зрение — несчастье, хороший слух — помеха, а

ясное восприятие и ясный ум — грех? В чем же задача искусства,

как не в том, чтобы увидеть жизнь с большей ясностью? Разве

художники не должны быть зрячими и разве зрячим не положено ви-

деть? Я задаю эти вопросы, и пусть какой-нибудь обыкновенный,

нормальный человек, пусть мой читатель ответит на них.

Как я уже сказал, эта книга представляет собой историю жизни

американца, американца до мозга костей. Это не биография худож-

ника, плотника, чертежника или мастера по бурению колодцев. Это

биография человека, который какое-то время занимался всеми этими

профессиями. Будем надеяться, что, несмотря на эти занятия, он чело-

веком и остался. Во всяком случае, он был человеком, когда писал

картины. Если же мы ошибаемся и он утратил свою человеческую

сущность — а ему лучше сразу узнать об этом, — то вряд ли другие

люди, обыкновенные, простые, нормальные люди, населяющие наш

мир, проявят какой-либо интерес к нему. А если и проявят, то нена-

долго.

Но, как бы то ни было, я занялся живописью. Мои громоздкие хол-

сты и тяжелая палитра побывали вместе со мной на вершинах каме-

нистых мысов и у их подножия; в глубоких лощинах и наверху над

ними; поблизости от гремящего прибоя и в глубине лесов острова —

— 206 —

их называют Кафедральными: такой мрак и тишина царят среди

стволов-колонн под высокими сводами. Я бродил по острову от одной

оконечности до другой, взбирался на холмы и спускался к морю.

Устроившись там, где у меня появлялось желание взяться за кисть,

мирясь со всеми неудобствами, я проводил целые часы, стараясь с

помощью красок воспроизвести на холсте хотя бы какое-то подобие

изумительного, залитого солнцем трехмерного мира — мира земли,

моря и неба. Я старался, как говорят художники, схватить его;

художников не смущает неудача Магомета, и они делают все, чтобы

их горы шли с ними домой.

И так прошло лето, счастливое для нас обоих, хотя сейчас, в сен-

тябре, следует уже говорить о троих — маленький Рокуэлл Кент-

третий дает о себе знать все сильнее. Решено отправиться на лоно

природы.

Мы разбиваем — нет, не палатку, у нас ее не было, — наш лагерь

в лесу, неподалеку от моря, у подножья одного из двух самых боль-

ших мысов Монхегана — Черной Головы. Наш старый друг Хайрэм

доставил на своей лошади наше имущество — одеяла, котелки, ско-

вородки, запасы пищи и десять больших холстов — до того места,

откуда дальше продвигаться можно было только пешком. Мы пере-

несли вещи к подножью скалы, разожгли костер, сложили постель из

ветвей пихты, разместили кухонные принадлежности и начали жить.

Поблизости от лагеря бил ключ пресной воды. Когда ведешь такую

простую жизнь, сведя до минимума все хозяйственные заботы, когда

у тебя есть солнце, чтобы согреться днем, или тень, чтобы укрыться

от жары, небольшой костер по вечерам и теплое одеяло, чтобы уку-

таться в прохладную ночь, то удивляешься, почему люди стали се-

литься в домах и почему мы, живущие в домах, время от времени не

покидаем их, чтобы пожить под открытым небом. И тут, как раз в

тот момент, когда захотелось задать этот вопрос, пошел дождь. И

сразу поняв, для чего существуют дома, ты берешься за дело и по-

спешно принимаешься строить дом.

В доме, который мы выстроили, было ровно сто два дюйма длины,

ровно сорок четыре дюйма высоты и чуть меньше сорока четырех

дюймов ширины. Я знаю эти цифры, так как размер моих холстов

составлял 34X44 дюйма, а дом мы построили из них. Это был очень

милый домик, весь украшенный снаружи живописью. К счастью для

нас, дождь не был сильным и шел недолго. Вскоре я уже смог разо-

брать дом по частям и использовать холсты по прямому назначению.

Неделя, проведенная в лесу, оказалась чрезвычайно плодотворной с

точки зрения моей работы и весьма полезной с точки зрения нашего

здоровья и счастья. И, несмотря на мрачные предсказания преиспол-

ненных лучших намерений друзей, она послужила неплохой подго-

товкой к испытанию, которое предстояло Кэтлин.

СТРОВ КАРИТАС, РАСПОЛОЖЕННЫЙ ВБЛИЗИ

Коннектикутского побережья у Стэмфорда, можно называть полу-

островом, так как он соединяется с материком мостом. Это небольшой

и невысокий кусок земли площадью в два-три акра, покрытый

лесом в достаточной степени, чтобы делать почти невидимыми с ма-

терика и один для другого расположенные там три дома: дом Роуз

и Грэхема Стоуксов и дома, который занимали семьи социолога

Уильяма Инглиша Уоллинга и писателя Лё Рой Скотта. Все они

были социалистами и составляли тесный дружеский кружок. Нас

встретили на острове с распростертыми объятиями. Расположив-

шись в отведенном для нас отдельном крыле большого дома Стоук-

сов, мы тут же взяли на себя кое-какие обязанности, чтобы снять

с наших хозяев часть забот. И хотя образ жизни они вели самый

простой, для нас, Кентов, как всегда, нашлось много дела.

Прежде всего нужно было перестроить крошечный гараж, сложен-

ный из камня и кирпича, в конюшню для моей Китти. Закончив

это, я отправился за лошадью. Китти оставалась в Беркшире на под-

ножном корму. И когда фермер, которому я ее поручил, прислал

мне отчаянное письмо: «Ваша кобыла может взять и берет любую

изгородь в округе», я в ответ написал ему, что его дело смотреть

за лошадью как следует, а в душе воскликнул: «Молодчина, Кит-

ти». Мне нужно было не только доставить Китти в Стэмфорд, но

также отослать в Тэрритаун ее упряжь и коляску, упаковать и от-

править наше небольшое имущество и мои картины. Со всем этим

я справился быстро, и сентябрь еще не истек, как мы уже чувст-

вовали себя на острове Каритас так, словно выросли там. Из

Стэмфорда я каждый день стал ездить в Нью-Йорк.

Видите ли, нельзя провести все лето, занимаясь одной лишь жи-

вописью, и к концу его не оказаться без денег. И хотя моя щедрая

мать подарила мне к свадьбе несколько тысяч долларов в различ-

ных ценных бумагах, я, упаси господь, не хотел их трогать, рас-

считывая получать только проценты. Поэтому в семь часов утра в

первый же понедельник после моего возвращения из поездки за

— 208 —

XIII ОСТРОВ КАРИТАС

Китти я оседлал лошадь и, проскакав галопом две или три мили до

железнодорожной станции, оставил ее в местной платной конюшне,

сел в поезд и ровно в девять часов вошел в контору архитекторов

Юинга и Чэппелла, где мне предстояло работать. В семь вечера я

возвращался домой.

Между тем все, конечно, было готово для самого изумительного

из всех земных событий — рождения ребенка. И когда он, как будто

еще до рождения зная о любимой поговорке наставника его отца,

появился на свет «не раньше и не позже срока, а точно в срок»,

все произошло именно так, как предполагали господь бог, аку-

шерка, доктор и мы. Время пролетело незаметно. Несколько дней

в небольшой частной нью-йоркской клинике, несколько дней в го-

стях у мамы в Тэрритауне, и вот мы снова на острове Каритас и,

казалось, никогда не уезжали оттуда. Что же касается дитяти, то

какой это был крупный, здоровый и крепкий мальчуган. Мы на-

звали его, по отцу, Рокуэллом.

Малыш доставлял много радости Роуз, у которой детей не было,

хотя и она и Грэхем их страстно хотели.

— Беда в том, — говорил частый посетитель острова Каритас Хо-

рэс Траубел, — что они не знают, как взяться за это дело.

И действительно, редко было можно встретить людей столь не-

практичных и столь «не от мира сего», как эта пара. Если бы они

и умели производить на свет детей, то что бы они делали с ребен-

ком после его рождения? Не представляю, как бы они жили и

заботились о себе самих, если бы Кэтлин не внесла какой-то поря-

док и систему в их хозяйство и если бы у них не служила совер-

шенно неумелая, всегда ходившая босиком молодая болгарская

крестьянка, которая выполняла всю черную работу по дому. Вот

уж эта женщина наверняка знала, как делать детей, даже, казалось

бы, без помощи возлюбленного. Ибо ни один мужчина не явился,

чтобы назвать себя отцом ее ребенка. Но для Роуз и Грэхема это

ничего не значило. Имело ли место непорочное зачатие или нет, но

ребенок родился, и ему были рады. У меня нет никаких сомнений

в том, что они не переставали заботиться о ребенке и о его матери

до тех пор, пока в этом была нужда.

Когда становишься взрослым, жить вместе с другими, даже близ-

кими по духу, родными людьми не так-то легко. Мне стало трудно

жить дома у матери, а Кэтлин — со своей семьей в Беркшире. И

хотя мы с Кэтлин, исходя из предполагавшегося сходства харак-

теров, в силу которого нас потянуло друг к другу, нашей молодости

и любви, нашего стремления делать все друг для друга, надеялись,

что сможем жить счастливо и в согласии, одно дело жить вдвоем,

другое — в чужом доме, в семье со своими привычками и запро-

сами. И трудность заключалась вовсе не в том, что одни из нас

были правы, а другие неправы. Просто, если вы любите порядок,

— 209 —

вам не нравится беспорядок; если же вы склонны не замечать пыль

и немытую посуду, чьи-то постоянные попытки наводить чистоту

будут вас раздражать. Две пары, поселившиеся на острове Каритас,

отличались именно подобным несходством во взглядах, и все же

мы стремились не быть в тягость нашим добрым хозяевам, а они —

нам. Поэтому все шло хорошо.

Поскольку Роуз и Грэхем не принимали участия в работе мест-

ных социалистов, мы с Кэтлин ни с кем из них в Стэмфорде не

познакомились. В гости к Стоуксам приезжали одни лишь интел-

лигенты, принадлежавшие к правому крылу, которое играло тогда

видную роль в жизни партии. Все они, за исключением Роуз, ока-

зались потом в рядах тех, кто в 1917 году привел партию к преда-

тельскому отказу от ее принципов, явившемуся началом ее быстрого

разложения.

Гораздо большее впечатление на меня произвели другие люди, хотя

их роль в общественной жизни была не столь значительной. Мне за-

помнилась очаровательная сестра миссис Уоллинг — Роуз Струнская,

редактор «Литерери дайджест» Леонард Эббот, большой друг Уолта

Уитмена, сам неплохой поэт, а также редактор и издатель либераль-

ного литературного ежемесячного журнала «Консерватор» Хорэс Трау-

бел. Как это ни странно, но, живя здесь, в цитадели социалистиче-

ского движения, я не возобновил членства в партии и перестал уча-

ствовать в ее организационной работе; моя политическая деятель-

ность кончилась.

Большинство посетителей острова Каритас составляли юристы,

журналисты, общественные деятели или люди, целиком посвятив-

шие себя политике. Все они, несомненно, были преданны своему

делу и считали, что их работа направлена на благо человечества,

что она является не только самым высоким и достойным из всех

видов деятельности, но и требует, чтобы ей отдавались все силы, а

такие занятия, как живопись, искусство вообще, по мнению этих

людей, были второстепенными и не имели никакого отношения к

их задачам. На вопрос о том, могут ли художники способствовать

их работе, они, воспользовавшись словами Апеллеса из рассказа

Плиния, наверно, сказали бы: «Художник, твое дело — кисть!».

Эббот же и Траубел были людьми с более широким культурным

кругозором и лучше понимали тесную взаимосвязь всех видов че-

ловеческой деятельности, созидающих ткань того общества, ради

прогресса которого все мы трудились. Цепь не может быть крепче

своего самого слабого звена, и в конечном счете никакое общество,

если судить о нем исходя из самых высоких требований, не может

быть лучше, чем его искусство.

Произведения Хорэса Траубела, на которых сказывалось сильное

влияние Уолта Уитмена, представляли собой еще более страстный

призыв к человеческой справедливости. В основу своих критических

— 210 —