Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

церковь стала оскорблять мои религиозные чувства. Естественной

реакцией было бы просто не ходить туда. Если мне не нравится, как

хвастливый Джордж Смит почти похлопывает Иисуса Христа по

плечу, зачем его слушать? Что же предпринимает в этих обстоятель-

ствах мое достопочтенное alter ego? Идет со мной в церковь, садится

рядом и, прочитав на моем лице неудовольствие, начинает пилить

меня и нашептывать в полном противоречии со своим обычным пове-

дением: «Ну, что ж ты? Действуй, как подсказывает тебе совесть.

Разве эта церковь не принадлежит тебе так же, как им? Встань и

скажи, что ты думаешь!» Само собой разумеется, я не слушался этих

советов.

Но разве это обескуражило «Мое Лучшее Я»? Разве мой страж

оставлял меня в покое? Ничуть не бывало! Дома он насмехался надо

мной. «Хорошенькая ты личность, — говорил он издевательским то-

ном, приводившим меня в такую ярость, — чего ты боишься? » Я дей-

ствительно боялся, как на моем месте боялся бы каждый.

Неужто же встать и сказать все, что я думаю? Нет, увольте! Но в

следующее воскресенье я снова слышу его голос. Вновь он пилит и

подстрекает меня. Наконец я не выдержал.

В тот роковой воскресный вечер в церкви был бродячий проповед-

ник — они обычно наезжали на остров на одну — две недели, читали

проповеди и молитвы и возглашали «аллилуйя» до тех пор, пока не

выкачивали у жителей почти все наличные деньги; затем они пере-

ходили на более тучные пастбища. Так вот, перед нами стоял такой

проповедник, человек с виду не лучше и не хуже, чем все мы. Однако

держался он как все двенадцать апостолов, взятые вместе. Жена его

тихо играла на органе, а сам он проповедовал, молился, кричал и

взывал к прихожанам. Скоро и они тоже стали кричать: «хвала гос-

поду нашему», «аллилуйя», «аминь», вскакивать на ноги, клясться

в любви к богу и рыдать — все это было так святотатственно, так не-

пристойно, что терпеть больше не было сил. «Ну же, скажи им, —

требовало «Мое Лучшее Я». — Встань и скажи!» Терпение мое, по-ви-

димому, лопнуло, и я действительно встал.

В церкви вдруг воцарилась мертвая тишина. Все повернулись и

смотрели на меня. Тик-так, тик-так — стучали часы на стене. «Ну

же, — подтолкнул меня мой спутник, — теперь надо говорить».

И я заговорил:

— Я хожу в эту церковь уже давно, — сказал я, — и она теперь не

только ваша, но и моя. Душа всякой религии в благоговении. Я дол-

жен сказать, что в этой церкви, на мой взгляд, совсем нет благого-

вения.

Тут я сел. Все сидевшие рядом со мной немедленно встали со

скамьи и перешли на другое место.

Проповедник, положив руки на открытую Библию и перегнувшись

через кафедру, смотрел на меня свирепым взглядом.

— 171 —

— Святой Павел, — загремел он, — сказал, что во все времена и

повсюду на земле найдутся люди, которые будут поносить церковь

господнюю!

Прихожане — мужчины и женщины — стали вскакивать один за

другим и истерически вопить о своей любви к богу.

— Разве здесь мало благоговения? — вопрошал проповедник, в упор

глядя на меня.

Тяжело было сидеть на месте под пристальными взглядами и слу-

шать истерические вопли, в которых звучал гневный укор, но я не

двинулся с места. Я не двигался с места до тех пор, пока буквально

изнемогшие прихожане не смолкли. Тогда я встал и пошел по про-

ходу между скамьями. Шаги мои гулко раздавались на голом камен-

ном полу. Я дошел до двери, отворил ее и тихо прикрыл за

собой.

Была звездная ночь, такая чистая и прекрасная, такая бесконечно

мирная и величавая! И в душе моей почему-то царил великий покой.

Капитану Брэкетту было лет шестьдесят, может быть, несколькими

годами больше. Щетинистая борода делала его похожим на старого

пирата. Капитан был философом и, как он сам говорил, последовате-

лем Сократа и Боба Ингерсолла. Величайшее его удовольствие — он

признавался в этом сам — состояло в том, чтобы отравлять жизнь

заезжим проповедникам. На следующее утро после моего выступле-

ния в церкви, когда я через поселок шел на работу к домам Дженне-

ев, капитан уже ждал меня на улице. Едва завидев меня, он снял с

головы шляпу и помахал ею в воздухе, а потом громким, как труба

в день страшного суда, голосом крикнул:

— Вавилон пал!

Дети на Монхегане считали меня чем-то вроде сказочного Крысо-

лова. Они ходили за мной, привлеченные галетами, которые я всегда

носил с собой для угощенья. Одной из моих любимиц была Льюра,

девочка лет десяти-двенадцати, дочь тетушки Анни и дяди Бена. Она

звала меня «дядя Рокуэлл». Каждый день после школы, пока я рабо-

тал, Льюра отправлялась на почту и забирала для меня письма.

В понедельник утром после моей церковной проповеди в школе,

по-видимому, произошли странные события. Все утро дети пели

псалмы. Не один псалом или, скажем, два или три, а множество

псалмов целое утро. Звуки песнопений долетели через поле до того

места, где я работал. Наступил полдень, и занятия в школе окончи-

лись. Толпа детей, предводительствуемая Льюрой, ринулась к нашей

стройке.

— Дядя Рокуэлл, дядя Рокуэлл, — закричала Льюра (я сидел в это

время на крыше) — учитель сказал, чтобы мы с тобой не водились!

— 172 —

Если Вавилон и рухнул, то похоже было, что обрушился он на

меня. Мне стало известно, что после моего ухода из церкви прихожане

долго обсуждали вопрос, можно ли посадить меня в тюрьму и каким

именно образом.

«Мое Лучшее Я», словно бы оно причинило недостаточно зла, в

уверенности, что теперь инициатива за ним, стало побуждать меня

к еще одной публичной акции, которая не сулила мне новых лавров в

поселке. Уилл Стэнли, строитель и подрядчик, занимал на острове

почетное положение и пользовался большим уважением. Он был столь

же хорошим рыбаком, сколь и плотником, а как плотник не знал себе

равных. Но Уилл, может быть, потому, что я отхватил кусок его пи-

рога, не любил меня. А мне, конечно, не оставалось ничего иного, как

не любить Уилла. Подход к делу чисто детский, но если бы это самое

мое alter ego действительно хотело принести мне пользу, оно дало бы

нужный совет. Ведь в конце концов христианская мораль — возлюби

врагов своих, подставь вторую щеку и все подобные штуки — была

как раз по его части. Но случилось так, что нечто сделанное или, ско-

рее, сказанное Уиллом Стэнли очень восстановило меня против него.

Говоря о моем друге Уильяме Муди, Стэнли заявил, что «ни за что не

стал бы работать вместе с черномазым». Ведь Стэнли приходилось в

свое время работать в Портленде, а в городах можно заразиться лю-

бой пакостью. Так или иначе, но, с одной стороны, человек дьяволь-

ски подло злился на меня, а с другой стороны я дьявольски злился

на него, но когда мы встречались, мы оба вели себя как добрые

друзья. Как раз подходящий повод для вмешательства «Моего Луч-

шего Я».

«Эх ты, лицемер, — насмехалось «Мое Лучшее Я». — А еще гово-

рят — милый, честный юноша! Да ты во лжи по самые уши». Каким

смехом оно при этом разражалось, «Мое Лучшее Я». Наконец я не

стерпел: «Ладно, ладно, замолчи, я все сделаю!»

И вот я надел галстук как для официального визита и пошел в по-

селок, к Уиллу.

Я постучал в дверь. Это было вечером, и Уилл Стэнли, конечно, на-

ходился дома. Он тотчас же пригласил меня войти.

— Садись, — сказал он самым дружеским тоном, — в чем дело?

Я сказал ему в чем дело:

— М-р Стэнли, — начал я (совершенно убежден, что у меня хватило

глупости заявить это с самым чопорным официальным видом), —

м-р Стэнли, я знаю, что мы не нужны друг другу. Я знаю, как вы

относитесь ко мне, и хочу, чтобы вы знали, что таково же мое отно-

шение к вам. Мы совсем не друзья, и мне не нравится, что мы при-

творяемся друзьями. Вот все, что я хочу сказать.

Уилл терпеливо выслушал меня до конца.

Очень хорошо, — сказал он дружелюбным тоном, — пусть будет

так, если вы этого желаете.

— 173 —

Я встал, и он с величайшей вежливостью проводил меня до дверей.

— Доброе утро, Уилл, — сказал я, проходя мимо него на следую-

щее утро.

— Доброе утро, Рокуэлл (или Кент, или Искорка, как прозвали

меня на острове), — вполне любезно ответил он.

Послушай-ка, мистер «Мое Лучшее Я», ты, самодовольный ханжа,

ты вечно суешь свой нос в чужие дела, но знай, что настанет день, и

я сведу с тобой счеты! Пророческие слова! Такой день действительно

настал.

ЕПЕРЬ, КОГДА ДОМА ДЖЕННЕЕВ БЫЛИ ВЫ-

строены, лето прошло, осень кончалась, предвещая зиму, нужно было

возвращаться к семье, в Тэрритаун. Для этого имелось много

причин, и одна из них, причем немаловажная, хотя я, быть может,

и не сознавал этого, заключалась в том, что мне необходима была

перемена места. Я не ценил доброго отношения людей и вряд ли мог

рассчитывать снова завоевать его. Следовало смириться. «Ну почему

ты не такой, как все? — печально говорила мне моя юная подруга

Дженет, задавая древний, как мир, вопрос. — Почему бы тебе не по-

стараться нравиться людям?» Тут я вспоминал Дэйла Карнеги. Да,

пришло время уезжать.

Но это было не все. Я обещал Джеральду Тэйеру, который приез-

жал ко мне на Монхеган, провести с ним хотя бы часть зимы на ста-

рой ферме Джорджа де Форест Брэша около Дублина, и, дав это обе-

щание, сам не подозревая того, я определил свою будущую судьбу.

И вот в декабре я вернулся домой и весь месяц, включая рождество,

наслаждался спокойной жизнью Тэрритауна.

Как-то мягким, ясным утром в начале января в воротах подле сту-

дии застучали подковы моей кобылы Китти и раздался голос привед-

шего ее конюха. Китти была в великолепной форме, так как мы с ней

ежедневно тренировались, готовясь к предполагаемой поездке. Она

стояла с высоко поднятой головой, втягивая ноздрями свежий утрен-

ний воздух. Ее тонкая шея и круп в лучах солнца отливали шелкови-

стым блеском. Такой лошадью мог бы гордиться любой наездник. Но

сейчас, Китти, тебе предстоит не обычная прогулка, к которой ты уже

привыкла: тебе не придется скакать на полной скорости по лугам

и перепрыгивать через заборы и изгороди, даже самые низенькие.

Нет, таких забав уже больше не жди. Я разрешу тебе идти лишь спо-

рой рысью и размеренным шагом, шагом и рысью, и только на более

мягкой дороге ты сможешь переходить в легкий галоп. И так каждый

день, пока мы не доберемся до Нью-Хэмпшира. Позади английского

— 175 —

VII ПОЕЗДКА ВЕРХОМ

седла был привязан наш багаж: все что нужно для Китти — попона,

скребница, щетка, недоуздок, путы и четыре бинта; и все что нужно

мне — зубная щетка, бритва и пара рубашек. В сапогах со шпорами

и в костюме для верховой езды, в который я облачился, чтобы выгля-

деть достойным своей лошади, я вскочил в седло. До свидания, ма-

тушка! До свидания, все! И Китти, затанцевав от удовольствия, по-

несла меня вперед.

В те дни — а речь идет о 1908 годе — все дороги были либо грунто-

выми, либо с покрытием из гравия. И лишь немногие — на них было

самое большое движение — представляли собой настоящие, мощен-

ные щебнем шоссе. В то спокойное и счастливое время на дорогах име-

лись не только гостиницы для путешественников, но и стойла для

лошадей, и почти во всех, даже самых маленьких селениях можно

было найти платные конюшни, а там, где их не было, всегда оказы-

вался фермер, соглашавшийся охотно поставить на ночлег лошадь

путника.

Я рассчитал расстояние, которое мы должны были покрыть за день,

таким образом, чтобы оно соответствовало привычкам и силам моей

лошади. Выезжая очень рано, я делал двухчасовой привал в пол-

день и всегда — либо перед дневным, либо перед ночным отдыхом —

в течение часа прогуливал Китти. Я сам чистил лошадь, задавал ей

корм, ставил ее на ночлег. Каждый вечер я бинтовал ей ноги.

В первый день я проехал тридцать пять миль; во второй — еще

тридцать пять; а в третий — целых шестьдесят. На четвертый день

я выехал поздно, и, когда спустились сумерки, до фермы, где я

предполагал остановиться, оставалось еще несколько миль. Я спросил

встретившегося нам прохожего, как туда проехать.

— Поезжайте прямо, — стал объяснять он, — проедете что-нибудь

около мили и повернете налево по дорожке. Но смотрите вниматель-

но — ее трудно заметить.

Я проехал «что-нибудь около мили» и, обладая хорошим (как ока-

залось, даже слишком хорошим) зрением, увидел дорожку, идущую

влево, и, увы, повернул на нее.

Когда же дорога перестает быть дорогой и переходит в тропинку?

И когда в темноте эта тропинка перестает быть видимой и превра-

щается в одну из бесформенных и бесчисленных борозд затопленного

и замерзшего кукурузного поля? Если для того, чтобы найти снова

дорогу, следовало осмотреть землю с более близкого расстояния, чем

спина лошади, это вскоре пришлось сделать волей-неволей, ибо ло-

шадь поскользнулась, ноги ее разъехались, и мы оба полетели вниз.

Голый лед на замерзшей почве оказался довольно жестким, мы убе-

дились в этом на собственных боках.

Мне стало ясно, что мы вовсе не на пути к ферме моего друга и

что мы вообще сбились с какого-либо пути. Я мог бы попытаться вер-

нуться в темноте на оставленную нами дорогу. Но кому охота воз-

— 176 —

Рисунок для плаката («Книги создают домашний очаг»)

вращаться назад? Особенно когда на горизонте — хотя один лишь бог

знал, как далеко, — маячил огонек, огонек надежды, огонь домаш-

него очага. «Вперед! » — звал он. И мы двинулись вперед, каждый на

своих ногах, медленно и осторожно, рассчитывая шаги. У Китти было

вдвое больше шансов сохранить равновесие, чем у меня, вернее, наши

шансы составляли четыре к двум. Но ее железные подковы были та-

кими же гладкими и скользкими, как и лед, по которому она ступала.

Впоследствии я вспоминал об этих милях, которые пришлось пройти

по льду, прежде чем мы добрались до фермы, — а их было порядоч-

но, как о каком-то ужасном кошмаре.

Маленький фермерский домик стоял у самого шоссе. Но, как сооб-

щила нам удивленная женщина, открывшая дверь кухни в ответ на

мои стук, из Спрингфильда к ферме Фуллеров ездят вовсе не по этому

шоссе, и она просто представить себе не может, каким образом всад-

— 177 —

ник, отправившийся из этого города, попал сюда. Но если поехать по

шоссе дальше, добавила она, то можно попасть на ферму, о которой

я спрашивал. Крепко запомнив ее указания, я сел в седло и снова

отправился в путь. К счастью, дорога была хорошая, ездили по ней,

очевидно, достаточно, и лошадь, идя шагом, имела все шансы удер-

жаться на ногах. Однако радость, вызванная мыслью о том, что я

уже близок к цели, вскоре погасла при виде нового препятствия, воз-

никшего на нашем пути, — пологого, покрытого зеркально гладким

льдом спуска к небольшому каменному мосту. Я спешился и повел

Китти за повод, но какое-то время казалось, что вот-вот оба мы ока-

жемся в горизонтальном положении и лишь таким образом сможем

спуститься вниз. Я никогда не перестану удивляться тому, каким об-

разом моей лошади, которая при каждом шаге фут или два проез-

жала скользя, удалось удержаться на ногах. И, предположив, что

она, как и я, по-своему, по-лошадиному, в состоянии оценить ниспо-

сланное нам блаженство, нужно считать, что момент, когда она ока-

залась в сарае, а я в доме у камина, останется навечно и в моей и в

ее благодарной памяти.

Я провел в доме друзей двое суток — мне пришлось здесь заново

подковать Китти. После этого мы двинулись дальше, в Нью-Хэмпшир.

До небольшой деревушки Фицуильям у Монаднока я добрался, ко-

гда день уже клонился к вечеру. Пошел снег. И хотя проехал я

всего лишь тридцать семь миль, а до Дублина оставалось только сем-

надцать, я все же решил остановиться на ночлег. Разумнее было

приехать к Тэйерам рано утром, так как у них не было конюшни, а

где находилась ферма Брэшей, на которой мне и Джеральду пред-

стояло жить, я не имел ни малейшего представления.

Снег, притом сильный, шел всю ночь. Но утром разъяснило, и осве-

щенный солнцем ландшафт выглядел удивительно прекрасным. По-

скольку до цели моего путешествия оставалось лишь несколько миль,

мне не было нужды беречь силы лошади и обуздывать ту бодрую

энергию, которую вселяли в нее чудесная ясная погода, горный воз-

дух и мягкая как пух дорога. Утро лишь вступало в свои права,

когда, спустя всего два часа после нашего старта, Китти, с выгнутой

дугой шеей, похрапывая и гарцуя, как будто понимая, что путеше-

ствие пришло к концу, гордо внесла меня во двор Тэйеров и доста-

вила прямо в объятия выбежавших из дома членов этого семейства.

ИПИЧНЫЙ ДЛЯ НОВОЙ АНГЛИИ СТИЛЬ НАЛО-

ЖИЛ свой отпечаток и на старый дом Брэшей. Его немного переде-

лали, чтобы приспособить под дачу для многодетной семьи. Пере-

стройка заключалась в том, что снесли перегородки, и таким обра-

зом получилась просторная гостиная с большим каменным камином.

Центрального отопления там не было, и источниками тепла служили

лишь кухонная плита и камин в гостиной. Вечера, проведенные

нами в этой гостиной, когда термометр на улице показывал два-

дцать-тридцать градусов ниже нуля

, доказали нам, что открытый

очаг почти не нагревает воздух в комнате; жар, подобно теплу от

лучей солнца, получал лишь тот предмет, на который свет падал

прямо. А то небольшое количество воздуха, что нагревалось огнем,

немедленно же выходило в трубу. В комнате стоял большой диван

со спинкой, покрытой коровьими шкурами. Мы проводили долгие

вечера на этом диване, сидя перед ревущим огнем, который поджа-

ривал ступни ног и припекал лица, и наблюдали, как пар от дыха-

ния шел из наших ртов. Коровьи шкуры на диване спасали от хо-

лода наши спины.

Моей кобыле Китти по сравнению с тем, к чему она привыкла, жи-

лось несколько хуже. Она была совсем одна в большом дырявом ам-

баре, куда мне пришлось ее поместить, и согревали ее лишь плотная

хлопчатобумажная попона и одеяло, которыми я ее укрывал. Но

она не теряла в весе и сохраняла хорошее настроение; единственная

трудность для меня заключалась в том, чтобы привязывать ее таким

узлом или узлами, на развязывание которых ей едва хватило бы дня

или ночи. Ведь она была очень умна.

Пожалуй, в той же мере, что и Китти, не могли сетовать на плохое

самочувствие и мы: и Джеральд Тэйер и я были в превосходном на-

строении и могли похвастать завидным здоровьем. И хотя этому спо-

собствовало мое поварское искусство и, возможно, введенная мною

вегетарианская диета, основной причиной все же безусловно явилось

По Фаренгейту.

— 179 —

VIII ДУБЛИН

то, что мы поставили себе ясную цель, ради которой стоило

трудиться. А труд — чудесное средство для сохранения здоровья и

бодрости духа.

Я поехал в Дублин главным образом для того, чтобы воспользо-

ваться там честно заработанным моей многомесячной работой на

строительстве правом посвятить некоторое время живописи. Останься

я на Монхегане, мне давали бы заказы, от которых, будучи всегда

стеснен в средствах, я не мог бы отказаться. В Дублине же таких

предложений ждать было не от кого. А на удаленной от населенных

пунктов ферме, в обществе любящего одиночество друга мы могли

рассчитывать на ту оторванность от внешнего мира, к которой Дже-

ральд как писатель, а я как художник тогда стремились.

Эти месяцы я прилежно работал кистью. Я писал дома и на при-

роде, и в качестве наиболее известной картины, написанной в ту зиму,

могу назвать «Снегоукатчик». На ней изображен огромный снежный

каток, который тянут шесть лошадей; на катке сидят четверо рабо-

чих и на заднем плане виден черно-белый пес, считавшийся у нас

породистой шотландской овчаркой. Когда картина была выставлена

на первой Выставке независимых художников в Нью-Йорке, один из

обозревателей назвал ее столь же впечатляющим (или великолепным,

или что-то еще в этом роде) произведением искусства, сколь нелепым

является изображенный на ней механизм для выравнивания снега.

Но именно такие снегоукатчики применялись на севере Новой Анг-

лии зимой для приведения в порядок проселочных дорог. В те вре-

мена, когда единственным средством передвижения в зимнее время

служили сани на конной тяге, там, где выпадало много снега, дороги

не расчищались, а утрамбовывались. Сани прокладывали только одну

колею, а катки, будучи вдвое шире саней, создавали возможность для

двухстороннего движения. На моей картине точно изображены снего-

укатчик и шесть лошадей, принадлежавшие муниципалитету Дуб-

лина; снегоукатчик показан в движении на зрителя в момент, когда,

закончив утрамбовку дороги, идущей к нашему дому, он возвра-

щался в город.

Люди, обладающие, по-видимому, некоторым опытом, говорят, что

убеждение стариков — а я, конечно, принадлежу к их числу, — будто

во времена их молодости зимы были более холодными, снежными и

вообще более суровыми, чем теперешние (при этом подразумевается,

что мы, перенесшие эти холода, любившие их и закалявшиеся благо-

даря им, относимся к породе сверхчеловеков), представляет собой чи-

стую выдумку. Правы ли они? Назовите мне буран, который сравнил-

ся бы со все еще не забытым мной бураном 1888 года в Нью-Йорке.

Покажите мне пруды в графстве Уэстчестер, которые к концу февраля

покрывались бы толстым слоем льда. Хотел бы я увидеть замерзшие

Таппан-Зее и Гудзон, по ледяной поверхности которых неслись бы

буера, а от берега к берегу скользили сани. Или снег в Новой Англии

— 180 —