Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

и в нем и застрял. Спешу добавить, что дома его никто к этому не

принуждал. Он оставался в банке скорее в силу врожденного тяготе-

ния к такой сфере деятельности, где бы ему не мешала его нелюбовь

к учению и отсутствие определенного призвания. Нередко встречаю-

щееся у братьев различие в характерах становилась все более ощу-

тимым по мере того, как мы росли и шли каждый своей дорогой. Мы

с неодобрением смотрели друг на друга: мне не нравилось, каким

стал он, ему не нравилось, каким стал я. В дальнейшем мы встреча-

лись уже редко. Сестра Дороти, моложе меня на шесть лет, рано

проявила музыкальную одаренность. Одиннадцати или двенадцати

лет она начала учиться игре на скрипке. Когда ее отдали в закрытую

епископальную школу, я счел это ошибкой и как старший брат ре-

шил сказать об этом матушке, чем только вызвал ее гнев. Что ж, дом,

где жили братец — банковский клерк, сестричка-церковница и ма-

тушка, которая полностью одобряла образ жизни своих детей, не мог

не показаться после всех моих странствий чем-то вроде стоячего

пруда.

Читала матушка — как это и должно в ее положении — только для

удовольствия. Она выбирала для чтения хорошую беллетристику, ин-

тересные романы — Де Моргана, Арнольда Беннетта, Уэллса и даже

Драйзера. Жизнь в том виде, как о ней рассказывали честные беллет-

ристы, трогала матушку, ее трогали юмор, трагизм и скорбь, заклю-

ченные в человеческом существовании. Из писателей особенно нра-

вился ей Драйзер. Она была очень искренна в своих либеральных,

демократических взглядах и поддерживала республиканскую партию.

Матушка видела зло, царящее в мире, видела несправедливость и

горе; в известной степени, они ее огорчали. Однако периодически

наступавшие кризисы, безработицу и нищету, следствием которых

так часто бывает зло, она воспринимала как наводнения и эпиде-

мии — как дело рук господа, а господь, несмотря на эти свои деяния,

был, несомненно, хороший республиканец.

Если мне надоедал наш дом, то сколько же забот доставлял родным

такой бродяга, как я. Мое глупое вегетарианство, мое упорное неже-

лание отказаться от него, несмотря на торжественное наставление

нашего домашнего врача, что «человеческий организм не может су-

ществовать на такой диете». Мои социалистические теории, которые,

«сколь бы хороши они ни были с умозрительной точки зрения, как

известно каждому, совершенно неосуществимы на практике». Все это

было никому не нужно, все только причиняло беспокойство. А самое

главное заключалось в моем изначальном прегрешении — в уходе из

колледжа, отказе от диплома, от изучения архитектуры.

Но, как показала жизнь, я вовсе не бросил архитектуру. Для ху-

дожника, чьи картины никто не покупал в ту зиму и много зим и

лет подряд, архитектура служила единственным верным источником

существования. Я снова занял свое место у чертежного стола в

— 141 —

преуспевающей фирме «Юинг и Чэппелл», место, которое за мои преж-

ние заслуги держали свободным на случай моего возвращения. Снова

жизнь пошла по-старому: поездом в восемь десять в Нью-Йорк;

поездом в пять пять домой; почти каждый вечер визиты к Келси или

к Юингам или сердечные беседы с Руфусом Уиксом в квартире Со-

кола над аптекой; по субботам и воскресеньям снова прогулки вер-

хом, а иногда танцы, котильон во главе с Блейном Юингом или —

хотите верьте, хотите нет — со мной.

Встречи за чайным столом у Юингов в воскресенье днем проходили

очень весело и приятно: там собирались иногда веселые, иногда ум-

ные, но всегда дружески настроенные люди. Однажды гостьей на

таком воскресном собрании была поразительно хорошенькая девушка

из Канады. У всех нас взыграла молодая кровь, и мы толпились во-

круг нее, стараясь выглядеть в ее прекрасных глазах остроумными,

умными или по крайней мере увлекательно глупыми. В ходе разго-

воров выяснялось, что в Канаде юноши и девушки очень подробно

изучают биографии канадских «героев», о которых никто и не слыхи-

вал, и вовсе ничего не знают о великих американцах. Да, о Джордже

Вашингтоне она слышала, но Александр Гамильтон, кто это такой?

— Что! — воскликнул я. — Вы не знаете Александра Гамильтона?

Послушайте, что говорит о нем Талейран в своих «Заметках о рес-

публике»: «Я считаю Наполеона, Фокса и Гамильтона тремя вели-

чайшими людьми нашей эпохи. И если бы мне пришлось сделать

между ними выбор, я без колебаний отдал бы первое место Гамиль-

тону. Он разгадал Европу».

О том, какое поистине ошеломляющее действие произвела на впе-

чатлительную девушку эта французская цитата, я предоставляю су-

дить читателю.

ЕСЬ ЭТОТ КУСОК ЗЕМЛИ, РАСПОЛОЖЕННЫЙ

на Хорнсхилле, остров Монхеган в графстве Линкольн, штат Мэн, со

следующими границами и знаками...» (далее шло множество юриди-

ческой тарабарщины по поводу старых оград и столбов в вышеука-

занных старых оградах, когда-то торчавших там и сям пней, меже-

вых камней; затем говорилось — все со словечком «около» — о рас-

стояниях в квадратных футах: 14 400 — но тоже «около») — весь этот

участок переходил ко мне, к моим наследникам и преемникам «в их

пользование и вечную собственность... со всеми вытекающими пра-

вами и со всем находившимся тут имуществом». Коротко гово-

ря, в мои руки переходил кусок планеты Земля, в солнечной си-

стеме, в нашей галактике — я стал законным владельцем этого

куска.

Джордж Эверетт, бывший художник, занявшийся перекупкой зем-

ли, продавая мне участок, начертил очень красивую карту Хорнс-

хилла; там были отмечены все жилые строения, все улочки и места,

по которым можно было ходить, не нарушая чужих прав. Однако,

когда Эверетт стал показывать границы моего участка, от этой карты

было мало толку.

— Ваша граница проходит примерно здесь, — говорил Эверетт,

ткнув пальцем в сторону непроходимой чащи ольшаника. — А тут

она забирает к югу, — продолжал он, захватив рукой на карте чащу

и зеленую лужайку, — а потом где-то рядом. А вот этот участок, вон

там, подальше, принадлежит вдове Олби!

— Значит, если я поставлю дом здесь, — спросил я, указав на са-

мый глухой угол своих предполагаемых владений, — то все будет в

порядке?

Ну, разумеется, — сказал он, — ваша граница проходит где-то

там, подальше.

Именно на этом месте я и выстроил дом.

Но мы забегаем далеко вперед, потому что землю я купил в апреле,

и прошло много месяцев, пока я взялся за постройку дома. Тем вре-

менем Хайрэм снова позвал меня работать — рыть колодцы. И уже

— 143 —

III КУСОК ЗЕМЛИ

через несколько дней я махал молотом так легко и свободно, будто

занимался этим всю жизнь.

Стояла весна, и на Монхегане нашлась для меня и другая работа:

в полном разгаре была ловля омаров, основное занятие жителей; она

продолжалась до июня, когда сезон заканчивался. Нужно сказать,

что у Хайрэма Казалиса был брат Джордж, краснощекий, кругло-

лицый, пышущий здоровьем парень — один из самых добросердечных

и отзывчивых людей на земле и в то же время один из самых неудач-

ливых. Все любили Джорджа, и Джордж любил всех, поэтому не уди-

вительно, что он любил и меня. И, любя меня, он время от времени

давал мне работу.

В те дни на ловлю омаров рыбаки обычно выходили вдвоем в плос-

кодонках. Однако Джордж Казалис составлял здесь исключение. Он

владел довольно большой лодкой с каютой и с одноцилиндровым мо-

тором. «Дженет Би» была старая посудина, плохо поддававшаяся

управлению, но Джордж каким-то образом умел с ней ладить. Ему

вовсе не нужен был помощник, с которым пришлось бы делить и

прибыль, но он любил хорошую компанию, а лучшей компанией он

в ту пору считал меня.

Я научился очень здорово управляться с маленькими лодками. На

плоскодонке и в ялике я чувствовал себя не хуже любого монхеганца,

и, привыкнув к работе на море, я ее полюбил. Привыкнуть к ней

сразу мне помог один случай: в совершенно безветренный солнечный

день, бросая маслянистые отблески, слабая зыбь баюкала и покачи-

вала старушку «Дженет Би», а мы уже выбирали верши для лова

омаров. День стоял не по сезону жаркий, и жара весьма благоприят-

ствовала зарождению, созреванию и появлению на свет божий всех

затаившихся в этом старом корыте больших и малых запахов: за-

паха бензина, который пропитывал рубку моториста, запаха застояв-

шейся трюмной воды и гнилой зловонной селедки, употреблявшейся

в качестве приманки. Какая это была тошнотворная смесь!

— Что с тобой, ты вроде бы позеленел? — весело спросил меня

Джордж, черт бы его побрал.

Есть поговорка, что дела говорят громче... В общем, я ответил ему

делом и весьма быстро. Возможность излиться, дать выход тому, что

наполняло меня, благословенный акт самовыражения оказал оздоров-

ляющее действие, я сразу почувствовал себя лучше и, надо сказать,

пребываю в добром здоровье до сих пор.

Почему-то не было дня, чтобы со старушкой «Дженет Би» что-ни-

будь не приключалось. Если уж мотор заводился — а крутить тяже-

лое маховое колесо было поистине мучительно, — то близ наветрен-

него берега он непременно глохнул. Два или три раза мы едва не раз-

бились о прибрежные скалы. Впрочем, я не волновался — я-то умел

плавать. Джордж плавать не умел и никогда не входил в воду, за

исключением двух или трех раз, когда он в нее сваливался. Люди

— 144 —

предупреждали меня, чтобы я не выходил в море с Джорджем Каза-

лисом. Но, может быть, хорошо, что я их не послушался, во всяком

случае, для Джорджа. Мое везенье превозмогало его неудачливость.

А потом разве есть на свете лучшая школа, чем собственный опыт?

Помню, вышел я в море с Джорджем в конце декабря или в начале

января, когда надо было ставить верши. До того по многу месяцев

рыбаки готовили эти верши к лову: чинили старые, заменяя сломан-

ные деревянные планки и покрытия, делали новые верши, оснащали

их, прикрепляли грузила, мастерили задвижки и красили яркой

краской буйки, каждый рыбак в свой цвет со своими знаками. А по-

том верши для удобства ставились вдоль берега, где причаливали

лодки, выстраивались как готовые взять старт лошади у барьера. По

мере приближения дня, когда верши вывозят в море — этот день зара-

нее точно не определяли, ожидая, когда повысится спрос на ома-

ров, — напряжение возрастало. Кто-нибудь обычно ставил верши пер-

вым, не дожидаясь стартового выстрела, но кто и когда? Одно было

очевидно: нарушитель мог выйти в море на рассвете или чуть раньше,

и поэтому все рыбаки спали в полглаза, прислушиваясь к скрипу

промерзлой земли под каблуками резиновых сапог. И такая минута

наступила. В то утро фонари мелькали вдоль берега и в бухте, словно

гигантские светящиеся мухи. Слышался топот ног и глухой стук от

падающих в лодки вершей, потом скрип весел в уключинах. Все

отплывали, и каждая плоскодонка спешила первой добраться до луч-

шего места.

Когда «Дженет Би», доверху нагруженная вершами, отошла от бе-

рега, начался рассвет. Несколько вершей мы поставили еще до вы-

хода в открытое море, а в устье бухты их начал ставить за нас силь-

ный и порывистый юго-восточный ветер.

— Прыгай же в плоскодонку, парень, — крикнул Джордж, когда

первая верша свалилась за борт «Дженет Би», — вылови вершу и иди

за мной.

Когда я вытащил первую вершу, за борт свалилось еще две; я пой-

мал и эти. Но теперь упали три другие. Затем нужно было догнать

«Дженет Би», но она меня вовсе не дожидалась. Конечно, моторка

останавливалась, когда Джордж ставил верши. Она останавливалась,

и я греб изо всей мочи, догоняя ее, но она тут же снова трогалась

с места. Когда я находился в нескольких метрах от нее, я испытывал

муки Тантала: моторка стояла, будто дожидаясь, заманивала меня

все дальше и дальше, каждый раз лишь для того, чтобы снова усколь-

знуть, и таким образом протащила меня вокруг доброй половины

острова, пока я все-таки не схватил ее за развевающиеся юбки и не

влез на борт. Да, если ты выходишь в море с Джорджем, жаловаться

на отсутствие приключений не приходится.

А как между тем обстояло дело с моим участком, с моей землей

для собственного дома? Что происходило там? Да ровно ничего;

— 145 —

только, когда наступил апрель и май, на Хорнсхилле зазеленела

трава, распустились почки на ольхе, зацвела лесная клубника и за-

хлопали крыльями сотни перелетных птиц. Конечно, я вычертил план

дома, подсчитал, сколько мне нужно леса, заказал его, и лес при-

везли. Хайрэм со своей лошадкой и я втащили этот лес вверх по

склону на мой участок. Там я его сложил. Цемент тоже привезли,

мне пришлось его тщательно укрыть. Доставили кирпичи для печей,

дранку для крыши и гвозди. Но высокая трава и цветущий кустар-

ник разрослись на участке так, что из поселка всех этих запасенных

материалов было уже не видно.

Нашелся и плотник, чтобы построить дом. Он жил не на Хорнс-

хилле, а в поселке Монхеган. Его-то было хорошо видно. Он еже-

дневно выставлял для обозрения свои шесть с чем-то футов росту

либо в своей мастерской, либо работая по найму где-нибудь побли-

зости. Билл оказался вовсе не первоклассным плотником. Куда ему

было до Уилла Стэнли, плотника и строителя, прошедшего обучение

в Портленде. По сравнению с этим искусником, Билл выглядел про-

сто невеждой. Но для постройки моего незатейливого жилища мне

был нужен как раз такой человек. К тому же он быстро работал, но,

как я убедился, не быстро раскачивался. Он был мастер кормить «за-

втраками», причем его «завтра» никогда не наступало. По крайней

мере я этого «завтра» так и не дождался. Сначала промелькнули все

апрельские «завтра», потом — майские. Когда наступил июнь, чаша

моего терпения переполнилась. Я пришел в ярость. К черту Билла,

сказал я. Я выстрою дом сам. Так ярость и нетерпение породили

плотника.

Интересно, бывает ли так, что человек в один прекрасный день от-

крывает у себя знания и умение, о которых он и не подозревал? Как

это должно быть чудесно! Я никогда ничего подобного не ощущал.

Не уверен даже, что когда-нибудь обнаруживал столько знаний,

сколько подозревал у себя. Возможно, что когда-нибудь это и случа-

лось, но я не помню. Зато я хорошо помню, как, изучив архитектуру

в Колумбийском университете и проработав некоторое время в архи-

тектурной фирме в великом городе Нью-Йорке, подготовив не один

проект дома для заказчиков, тщательно вычертив (чтобы перейти

ближе к делу) проект собственного маленького жилища во всех сече-

ниях и размерах, взявшись за наугольник, пилу и молоток, я увидел,

что, по существу, ничего не смыслю в строительном деле. К счастью,

это не остановило меня. Одна операция влекла за собой другую, об-

разуя как бы единый поток, причем я делал так, а не иначе, пови-

нуясь какому-то озаренью, и выяснил при этом, что почти во всем

действовал правильно и что постройка дома, как и всякое другое

дело, требует прежде всего здравого смысла.

Разумеется, я умел обращаться с инструментами, и это мне очень

помогло. В противном случае мне просто пришлось бы этому научить-

— 146 —

ея. Кроме того, я умел ценить хорошую работу и, значит, не мог и

не стал бы работать спустя рукава.

Я поступил бы весьма разумно, если бы поставил дом на солидном

каменном фундаменте; еще лучше было бы поручить фирме «Казалис

и Кент» путем бурения и взрывов высечь подвал. Но, к сожалению,

моим главным советчиком в то время по необходимости был тощий

кошелек. Он потребовал, чтобы я поставил дом на деревянных стол-

бах, и рекомендовал в качестве чернорабочего хорошего и трудо-

любивого монхеганца Ричардса, который по какой-то причине почти

не занимался ловлей омаров. Поэтому, когда я загнал в землю

колья и натянул веревки, мы с Ричардсом взялись за дело: ста-

ли ставить столбы, рыть основание для печи и выкладывать ее; и уже

через несколько дней мы могли укладывать балки полов и потол-

ков.

Дом я спроектировал очень небольшой: маленькая гостиная и кух-

ня, еще меньшая спальня, крошечная прихожая и два просторных

чулана. С одной стороны к дому примыкал открытый навес. Словом,

здание по своему характеру должно было приближаться к архитек-

турному стилю Новой Англии, разумеется, в тех пределах, какие

были мыслимы в то время для молодого архитектора, учившегося в

Нью-Йорке. В действительности оно не очень-то к нему приближалось.

Но если отвлечься от эстетической стороны дела, мое жилище вполне

соответствовало потребностям того неженатого, привыкшего к само-

обслуживанию рабочего человека, для которого предназначалось. От

какого дома можно требовать большего?

Сделав настил пола, мы поставили угловые столбы, потом щиты и

косяки, обшили дом досками, принялись за чердачный этаж, уло-

жили стропила и застелили их тесом. Затем пришла очередь дымо-

хода. Я никогда до того не укладывал кирпичи, но это оказалось

нетрудно. По натянутой веревке я выравнивал ряд, и дело спорилось.

Кладка получалась грязноватая, но хорошая, и при помощи Ричардса

подвигалась вперед быстро.

Сначала, пока я не освоил нужный прием, обшивка крыши дранкой

шла очень медленно. Потом я приноровился: одним легким ударом

закреплял гвоздь и с маху загонял его вглубь. Поэтому и крыша кры-

лась очень быстро. И не успел я опомниться, как уже сидел верхом

на коньке готовой крыши и смотрел вниз в сторону запада на боль-

шое, заросшее клюквой болото у подножья Хорнсхилла, на тонкую

цепочку деревенских домов между болотом и гаванью, на остров Ма-

нана, похожий на спину кита, на видневшийся вправо от него, через

десять миль синего океана, дымчато-голубой берег штата Сосны —

Мэна. Еще более гордый, чем в тот день, когда я впервые гарцевал

верхом на своей кобылке Китти, я оседлал теперь свой дом. Это был

мой дом, на моей родной земле, под моим небосводом, на моем уча-

стке — мой дом, мой очаг! Теперь я мог в нем поселиться, ибо если

— 147 —

он был еще не во всем совершенен, то же самое можно было сказать

и обо мне. Что ж, мы будем расти и мужать вместе.

Я заказал прислать мне по почте кухонную плиту на четыре кон-

форки, кастрюли, сковороды и «столовое серебро». Я купил стол,

простую кровать, несколько стульев. Потом я купил лампу. Матушка

послала мне одеяла, подушки, постельное белье. Пока все это иму-

щество находилось в пути, я вставил дверные и оконные рамы и на-

весил двери. Продукты и масло для лампы я купил в лавке. Когда

все было готово и приведено в порядок, я перетащил свой саквояж от

тетушки Анни, растопил печь и засветил лампу, чтобы свет из моего

домика на Хорнсхилле дошел до людей, чтобы люди увидели мою

хорошую работу и, справедливо рассудив, что этот свет — знак бла-

госостояния и полного довольства ближнего, возблагодарили господа,

отца нашего на небесах.

Помнится, на другой же день, оторвавшись от приготовления ужи-

на, я увидел у своих дверей длинную худую фигуру в черном. Это

была вдова Олби. Я вышел из дому и поздоровался с ней.

М-с Олби владела большей из двух монхеганских гостиниц и нема-

лым количеством акров монхеганской земли. Она прожила на свете

уже долгие годы, но случилось так, что время, обычно столь благо-

творно действующее на вино и человеческую природу, оказало на

нее дурное влияние: м-с Олби стала кислой, как уксус.

— М-р Кент, — сказала вдова, — голос у нее был жесткий, как ко-

рунд. — Я пришла спросить, почему вы построили свой дом на моей

земле?

Слова Эверетта, будто молния, промелькнули в моем мозгу: «при-

мерно здесь и где-то там», где-то, но где именно?

— Что вы, м-с Олби, — начал я. — Джордж Эверетт сказал...

— Джордж Эверетт, Джордж Эверетт! — гаркнула вдова. — Что он

знает, ваш Эверетт? Граница моей земли проходит вон от того дерева.

Видите? И мимо этого пня. Ваш дом на моей земле. Что вы намерены

предпринять?

Действительно, что предпринять? Я стоял около пня и, прищурясь,

поглядывал на свой дом.

— Что же, м-с Олби, — сказал я, — вы правы. Дом заходит на вашу

землю на шесть дюймов, на шесть дюймов стрехи на углу. Я весьма

сожалею. Вот что мы с вами сделаем. Позовем землемера, чтобы он

проверил, где проходит граница, и сделал отметку на крыше — потом

я возьму пилу и отпилю этот лишний кусок стрехи точно по отметке.

Теперь м-с Олби, прищурясь, посмотрела на мой дом, потом вновь

начала ныть и жужжать. Она жужжала, как заводной волчок, и,

как у волчка, у нее в конце концов кончился завод.

— Ладно, — сказала она, — пусть уж остается как есть, — и, не-

сколько умиротворенная, она величественно двинулась прочь со двора.

Так и стоит этот дом «как есть», на том же месте и по сию пору.

ТОЯЛ ИЮНЬ 1906 ГОДА, И ОБЪЕКТУ НАШЕГО

повествования, человеку, которого мы время от времени называем

«наш герой», только что исполнилось двадцать четыре года. Мы объ-

явили, что наша книга — это автобиография художника и писателя,

но до сих пор сказали о литературе и искусстве так мало, а о разных

других предметах настолько много, что любящий искусство читатель

имеет все права в негодовании воскликнуть: «Сапожник, суди о баш-

маках!» Поверь мне, любезный читатель, любитель искусства, что я

стараюсь придерживаться этого принципа. Или, может быть, вернее

будет сказать, что к тому и клонится речь.

Хотя в классической истории, рассказанной Плинием, последнее

слово остается за Апеллесом, сапожник мог бы легко возразить ему:

«Ты упрекнул меня в том, что я говорил об ошибках в изображении

ноги, но ведь судить о ногах — это как раз и есть мое дело, ибо разве

существовала бы ступня и башмак, если бы не было всей ноги? А мо-

жет ли существовать нога без тела? И тело без сердца и разума?

Может ли существовать человек, без того, чтобы существовало

общество? И разве судьбы всего человечества — не мое прямое и глав-

ное дело?» Но художник Апеллес, наверно, не стал бы все это слу-

шать.

Там, на острове Монхеган, вечерами после работы, когда я откла-

дывал в сторону тиски и сверла, молоток и гвозди, в дни, когда вол-

нение на море было слишком сильным, чтобы выходить на лов, и по

воскресеньям я писал — писал с жаром, который, как я уже говорил,

рождало во мне тесное общение с природой — с морем и землей, со

всем пылом души, который становился еще сильнее от преклонения

перед величием вселенной. Да, я писал, хотя это вызывало искреннее

беспокойство моих друзей-художников, ибо они считали мою работу

пустой тратой времени. Дайте человеку стать взрослым, и его искус-

ство созреет вместе с ним. Ведь искусство — это лишь производное от

жизни, и, значит, тот, кто предпочитает искусство жизни, очень мало

любит жизнь. Как мало любят бога те, кто поклоняется его изобра-

жению!

— 149 —

IV ИСКУССТВО

Так или иначе, жизнь, на которую я глядел не со стороны, а кото-

рой жил сам изо дня в день, становилась для меня такой волнующей,

такой несравненно прекрасной, что я хотел только одного: черпать

из нее как можно больше. Мне казалось, что я должен хоть в какой-

то степени воссоздать мир таким, каким я его видел, ощущал и по-

нимал, а будут ли мои работы творениями искусства или не будут —

это уже другой вопрос.

Искусство — не искусство, если оно хвастливо лезет на первый

план. Когда голубая краска, изображающая небо, перестает быть

краской и становится глубиной пространства, только тогда эта голу-

бизна совершенна и по-настоящему прекрасна. Когда зеленая краска

становится сочной травой, а коричневая — землей и скалами, когда

индиго превращается в океанскую воду, а изображение человеческого

тела — в плоть и кровь, когда слова становятся идеями, а звуки —

музыкальными образами, когда все виды искусства входят как неотъ-

емлемая часть в живую действительность, только тогда искусство бу-

дет отвечать достоинству Человека.

Я искренне полюбил маленький мирок Монхегана. Это был крохот-

ный островок, плавучий комочек земли, затерянный в безграничности

воды и неба; человек, казалось, обретал здесь прибежище от навис-

шей громады космоса лишь в тесном общении с людьми и природой.

Я близко узнал здесь каждый цветок, каждый мухомор, каждую по-

ганку у лесной тропинки. На моих глазах набухали почки и распус-

кались цветы; я с грустью смотрел, как облетали лепестки, и в ярости

проклинал тех вандалов, которые осмеливались топтать цветы. Не

скажу, что я любил скалы, скорее, я их уважал, и когда я находил

на них следы палитры кого-нибудь из моих собратьев-художников,

для меня это было лишь свидетельством их духовного убожества.

И в своих писаниях и в своих речах я часто поминаю имя господа.

Я не поминаю его всуе и не твержу, как верующий. Бог для меня —

символ жизненной силы мира и Вселенной; его именем я называю то

огромное неизвестное, непознаваемое, что присуще человеку, зверям,

птицам и жукам, деревьям, цветам и грибам, земле, солнцу, луне и

звездам. Божество — я нарочно употребляю здесь безличный средний

род, ибо лишь он в состоянии выразить мое мироощущение, — было

для меня силой, столь же неодушевленной, как бури и землетрясения,

в которых оно себя проявляло, и по этой причине оно внушало мне

страх.

Для меня оно было силой безликой, не имеющей души, прекрасной,

как отсвет лучей заходящего солнца на море и на земле, и именно

потому внушающей глубокий трепет. Я боялся бога и трепетал перед

ним. В страхе и трепете я творил. При таком отношении к искусству

нельзя считать его средством самовыражения.

Верно, что в каждом своем действии человек до некоторой степени

раскрывает себя, даже — или, вернее, в особенности — тогда, когда он

— 150 —