Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

По воле случая, просто по воле случая, в этот решающий для моего

сознания период ломки, когда мне были необходимы — даже в боль-

шей мере, чем книги, — помощь и содружество интеллекта, близкого

мне по духу, когда я больше всего нуждался в наставнике, разбирав-

шемся в американской действительности того времени и в проблемах,

стоящих передо мной, молодым американцем, по воле случая я на-

шел такого друга в лице старого знакомого нашей семьи, жившего

неподалеку, — Руфуса У. Уикса.

М-р Уикс, будучи уже в преклонных летах, пользовался богатством

и комфортом, которые ему обеспечила долголетняя работа в сфере,

где он с успехом применял свой блестящий ум. Он ведал расчетами

в крупной страховой компании и был ее вице-президентом. Он был

также верующим христианином и жил согласно принципам христиан-

ской морали. Кроме того, — или, как сказал бы он сам, — именно

поэтому м-р Уикс был социалистом, членом социалистической пар-

тии.

Я впервые узнал Руфуса Уикса, когда, будучи еще мальчишкой,

присутствовал на «общественных вечерах» в здании клуба общины и

библиотеки, которое он построил в близлежащем поселке Покантико

Хиллз. Клуб и библиотека были открыты с утра до вечера для же-

лающих, независимо от цвета их кожи, социального положения и

вероисповедания. Здесь каждую неделю устраивались вечеринки с

танцами и угощением для людей всех сословий. Сюда настойчиво

приглашали господ и их слуг, хозяев и служащих, богатых и бедных,

чтобы они могли встречаться, как равные, в атмосфере товарищества.

Эти вечера с успехом проводились по крайней мере несколько лет

подряд, но через некоторое время сам Руфус отказался от них,

потому что, как он мне впоследствии объяснил, они служили толь-

ко обманчивым фасадом для прикрытия уродливой действитель-

ности, полной классовых противоречий, которые могут быть раз-

решены лишь в результате активных действий самого рабочего

класса.

С Руфусом Уиксом я обсуждал многие волновавшие меня вопро-

сы — происхождение существующих привилегий и передачу их по

наследству недостойным потомкам; концентрацию огромных богатств

в руках людей, не приложивших труда для их созидания; существо-

вание нищеты в стране изобилия; безработицу и те страдания, кото-

рые она несет. Любя окружающий мир, нашу землю, любя Америку,

«ее скалы и ручьи, ее похожие на храмы холмы» с той остротой, ко-

торая присуща, пожалуй, только художнику, я предавался утопиче-

ским мечтам о том, как радостно могли бы люди жить и трудиться

вместе, помогая друг другу, вместо того чтобы соперничать и грызть-

ся. Почему же они этого не делают? Именно эти проблемы занимали

в молодости самого Руфуса Уикса, и теперь, прибегая к мудрости

своего вечно юного интеллекта, он помогал мне разобраться в них и,

— 111 —

быть может, найти их решение. Из того, что говорил мне Руфус, и из

книг, которые я сам уже гораздо осмысленнее выбирал для чтения, я

окончательно понял, что только в результате той громадной ломки

и тех перемен, которые называются революцией, может наконец во-

цариться социальное равенство. «Разумному человеку нельзя не быть

сторонником революции», — говорил Руфус Уикс.

Хотя социалистическая партия тех лет и не пользовалась таким

уважением, каким жалуют «враги» совсем захиревшую социалисти-

ческую партию в наши дни, все же она и тогда не была достаточно

жизнедеятельна, чтобы стать объектом открытых преследований; в то

время не возникало нужды превращать ее в козла отпущения или

использовать как предлог для разгрома организаций рабочего класса.

Связи партии с рабочим движением были случайными: у ее руковод-

ства стояли главным образом интеллигенты фабианского или марк-

систского толка, опиравшиеся на людей, которые, подобно Руфусу

Уиксу, рассматривали социализм как форму воплощения этических

идеалов христианства.

Однажды вечером, ранней осенью 1904 года, Руфус Уикс, остано-

вив свой двухместный экипаж, с негром на козлах, пригласил меня

сесть рядом с собой и отвез на первое в моей жизни собрание социа-

листов. Собрание было очень немноголюдным — всего шесть или во-

семь человек, в том числе кучер Уикса, — и проводилось в частной

квартире над магазином местного аптекаря по фамилии Сокол. Я не

помню никаких подробностей этого собрания, кроме того, что при-

мерно через час после обсуждения политических вопросов меня при-

няли в партию и выдали мне членский билет со штампом об уплате

взносов за месяц и что я уплатил полагающиеся двадцать пять цен-

тов. Зато я очень хорошо помню, с какой теплотой встретили меня

эти хорошие люди, в особенности хозяева дома, родом из России.

Я еще ощущаю чудесный вкус замешанного на дрожжах русского

пшеничного хлеба, которым нас потчевали и в тот вечер и много-много

раз в другие дни, когда я приходил в этот дом.

Всеобъемлющая проблема сегодняшнего дня — проблема войны и

мира — тогда не входила в круг волновавших нас вопросов. Они но-

сили в основном внутриполитический характер: работа для всех,

отмена детского труда, восьмичасовой рабочий день и право рабочих

создавать свои организации. Нас беспокоили и повторяющиеся эконо-

мические депрессии и растущее могущество трестов, живым симво-

лом которого для нас, тэрритаунцев, был Джон Д. Рокфеллер-стар-

ший. Мы знали, как теперь уже знает половина человечества, что

только социализм поможет нашему обществу избавиться от пороков,

и вели агитацию за немедленное введение законов, направленных

против существующего зла. Разумеется, правы были те, кто клеймил

нашу программу, называя ее «социалистической», а мы в свою оче-

редь, как показала жизнь, были правы в своем убеждении, что она

— 112 —

восторжествует. Многие из тех усовершенствований, за которые мы

тогда боролись, стали теперь неотъемлемой частью жизни американ-

ского общества.

В ту пору я не читал письма, которое написал в 1897 году нашему

тэрритаунскому соседу Джону Рокфеллеру один из боевых вождей

рабочего движения в Америке Юджин В. Дебс. Это письмо — трога-

тельное свидетельство тогдашней отроческой незрелости Дебса в по-

литике. В письме звучит наивная уверенность в том, что людям свой-

ственно делать добро, уверенность, присущая в то время любому

юноше; такое письмо, будучи двадцати одного года от роду, мог бы

написать и я сам.

Излагая совершенно утопическую идею о превращении государства

в кооперативное сообщество, Дебс писал:

«Вкратце задача нашей организации состоит в том, чтобы заменить

современную жестокую, безнравственную и разлагающуюся систему

правления кооперативным сообществом, в котором... совершенно ис-

чезнут миллионеры и нищие и возникнет благословенное братство

людей, мир станет прекраснее... В нашем движении нет классовых

различий: мы с одинаковой радостью призываем и богатых и бедных

помочь свергнуть власть золота и поднять человечество на новую сту-

пень. Тогда сильные станут помогать слабым, слабые возлюбят силь-

ных, и люди в едином братстве создадут в будущем истинный Рай

на земле».

Романтические мечты? Нелепые бредни? Разумеется. И все же, не

будем смеяться. Скорее следует плакать, что человечество недостойно

такой веры.

Однажды утром в первый вторник ноября 1904 года горничная до-

ложила «мистеру Рокуэллу», что у дверей его ждет экипаж. Он ока-

зался одной из наемных карет в викторианском стиле. «Кто прислал

вас?» — спросил я кучера. «Республиканская партия», — ответил

он. «Прошу поблагодарить за любезность и передать, что я пройдусь

пешком. Я голосую за социалистов».

Свой первый в жизни бюллетень я опустил за Дебса.

ЭЙЕР БЫЛ ПОСЛЕДНИМ ИЗ УЧИТЕ-

лей моей тетушки и самым выдающимся из художников, учивших

ее. Прожив много лет в Пикскилле, он с семьей незадолго до описывае-

мых событий переехал в Дублин в штате Нью-Хэмпшир; здесь ему

пришлось испытать все прелести и все трудности постоянного прожи-

вания в доме, приспособленном только для летнего сезона. Благодаря

вмешательству тетушки Тэйер согласился взять меня в качестве под-

мастерья, который был ему необходим при его системе работы. И вот

ранним летом 1905 года я отправился в Дублин, поселился в палатке

во дворе деревенского дома, хозяева которого приняли меня на хлеба,

и, пройдя милю, отделявшую деревню от жилища Тэйеров, явился к

художнику, чтобы приступить к работе.

Система работы Тэйера сводилась в общих чертах к следующему:

когда маэстро, потрудившись над картиной, добивался такого эф-

фекта, который боялся нарушить в ходе дальнейшей своей работы, он

давал сделать с этого холста копию. По этой-то копии он и продол-

жал писать. Когда копия доводилась им до такого совершенства, что

превосходила оригинал, он откладывал ее и вновь брался за прежнее

полотно, доводя его до уровня этой копии. Характеризуя свою си-

стему, Тэйер говорил, что он поступает как человек, который, взби-

раясь на опасную скалу, одну ногу всегда ставит на твердую опору.

Сделавшись копиистом, я должен был играть роль этой твердой

опоры.

Своему медленному и сложному методу работы Тэйер следовал од-

нако не всегда. Случилось так, что, явившись к нему, я оказался не

нужен.

— Побродите вокруг и напишите что-нибудь для себя, — сказал

он. — Я хочу посмотреть, на что вы способны.

Взяв краски и холст, я отправился в поле.

Стоял прекрасный летний день, на небе не было ни облачка. Пик

Монаднок во всем своем великолепии одиноко поднимался над вер-

шинами сосен, окружавших облюбованную мной лужайку подле

дома Тэйеров. Я начал писать пейзаж. Разумеется, я старался вос-

— 114 —

XVII ТЭЙЕР

пользоваться красками и тонкостями композиции так, чтобы пере-

дать все величие горной вершины, показать глубину леса, плотность

и весомость земли на переднем плане; мне хотелось выразить всю

бесконечность неба и, главное, запечатлеть разлитый в воздухе яркий

солнечный свет. Передавая оттенки атмосферы, я стремился к тому,

чтобы каждый план — сосны впереди, вершина горы, небо — занял

на полотне верное место. И, наконец, хорошо помня уроки своего

бывшего учителя Чейза, твердившего нам, что расстояние смягчает

очертания, я слегка, но намеренно, затуманил контур горы там, где

она рисовалась на фоне неба.

«Теперь все как надо», — подумал я. Именно в эту минуту ко мне

подошел Тэйер. К моему удивлению, к моему искреннему удивлению

и — не буду скрывать — даже к восторгу, картина ему понравилась,

он ее похвалил.

— Что вы сделали с очертаниями горы? — спросил он, вглядыва-

ясь в полотно.

— Я придал им расплывчатость, мистер Тэйер, — защебетал я, —

знаете, чтобы передать ощущение дали.

Лицо Тэйера стало очень серьезным.

— Посмотрите на контур горы, — сказал он. — Разве вы не разли-

чаете маленьких елочек на фоне неба, таких маленьких, что на ва-

шем этюде они получились бы не толще иголки. Какие они четкие!

— Да, различаю, — ответил я.

— Разве вам не нравятся их четкие очертания, которые так хо-

рошо видны?

— Нравятся.

— Тогда почему же вы не напишите их такими, как видите?

При этих словах с глаз моих будто упала пелена: исчезли все

догмы, предписывающие, что надо и чего не надо делать в искусстве.

«Рокуэлл Кент, — сказал я, — смотри вокруг себя как обыкновенный

человек и благодари бога и родную мать за то, что они дали тебе

хорошие глаза; и пиши как обыкновенный человек, а не как худож-

ник». С того дня и в течение всей моей последующей жизни именно

так я и старался работать.

В то время, в 1905 году, Эбботу Тэйеру было ровно пятьдесят шесть

лет, и он, можно сказать, находился в расцвете творческих сил. И все

же, как показало будущее, большинство его работ, причем безусловно

лучшие полотна, были тогда уже созданы. Противоречивый характер

его интересов — Эббот был не только художником, но и видным био-

логом, — переживания, связанные с тем, что постепенно закатыва-

лась его звезда в переменчивом мире искусства, все более ощутимая

бедность, в которую снова впала семья, — все это вместе со свойст-

венным его натуре постоянным нервным напряжением подорвало

творческие способности, здоровье, а к концу жизни и рассудок Эб-

бота. Даже в тот период, когда я узнал его, люди более мудрые,

— 115 —

чем я, более мудрые, чем друзья и родные художника, могли бы

заметить, что странности и чудачества Тэйера, в том числе и милые

чудачества, предвещали медленный распад личности, на который он

был обречен. Его эксцентричность — в манере одеваться, в образе

жизни, в общественных связях или, скорее, в желании их избежать —

могла бы показаться трогательной или смешной, если бы речь шла

о человеке не такого интеллекта и нравственной силы. Он был добр

до святости, а по своему духовному кругозору равен мужам Конкор-

да — Эмерсону и Торо, которых глубоко уважал.

По натуре Тэйер был более аристократом, чем демократом, и очень

разборчив в своих знакомствах. Насколько я мог заметить, в Дублине

у него бывали лишь самые рафинированные из богачей, приезжав-

ших на этот курорт для избранных. Он был истинным снобом; к

своим гражданским обязанностям как в отношении ближайшей ок-

руги, так и в отношении всего государства он относился почти с пре-

зрительным пренебрежением. О социализме Тэйер знал только то,

что социализм связан с народными массами. Этого для него было

достаточно.

Высказывая или слушая какое-нибудь замечание, он был почти до

сумасшествия придирчив к себе и к другим, требуя, чтобы каждое

слово, каждая фраза точно выражали соответствующий смысл. Тут

он был беспримерно суров. Помню, как он много часов сидел над со-

ставлением таблички, объясняющей, что проход через территорию

усадьбы запрещен; ему надо было подобрать выражения, которые

содержали бы строгий приказ и одновременно показывали, что он

не желает оскорбить чувства тех, к кому этот приказ обращен.

Однажды, придя к Тэйерам, я принес с собой книгу Джона Спарго

«Здравый смысл и проблема молока», которую тогда читал. В ней

говорилось об антисанитарных условиях производства и продажи

молока в Нью-Йорке. Тэйер, увидев книгу на столе, взял ее и стал

просматривать. Вдруг он взорвался: «Вы только послушайте: «мы

сокращаем пределы бесконечного»! Какая чепуха!» Он закрыл книгу

и бросил ее. Действительно, какая чепуха! Тэйер был, конечно, прав.

Силой духа Эббот Тэйер подчинил себе всю семью — жену, сына

Джеральда и дочь Глэдис. Исключение составляла, пожалуй, стар-

шая дочь, Мери; сохранившая самостоятельность характера и право

на независимость, несколько чуждаясь семьи, она поверяла почти

все свои мысли и чувства дневнику, который хранила в строгой

тайне. Тэйер подчинял всех, кто в качестве учеников или помощни-

ков, входил в его дом. Он любил — более того, он жаждал иметь уче-

ников. Он умел привлечь их к себе, и они сохраняли преданность ему

до самой его смерти.

Дом Тэйеров и образ их жизни казались не только странными, но

даже диковинными, хотя безусловно свидетельствовали о том, на-

сколько глубоко сам художник был погружен в какие-то важные и

— 116 —

далекие от повседневного быта размышления. Если нужно было бы

доказывать абсурдность распространенного мнения, будто люди, за-

нимающиеся искусством, обладают художественной натурой, то сле-

довало бы лишь показать чудовищное безобразие жилища, которое

Тэйер называл своим домом. Построенное, очевидно, каким-то мест-

ным мастером без всяких проектов и чертежей, оно вздымало к небу

два обшитых досками и крытых дранкой уродливых этажа и ман-

сарду в полном противоречии с окружающим пейзажем, климатом

и нормами обычного вкуса. И когда по вечерам все члены семьи

обычно уходили на ночь в близлежащий лес, каждый в свой шалаш,

это было почти бегство. И все же, несмотря на холод в комнатах зи-

мой, несмотря на то, что в них круглый год не стояло почти никакой

мебели, кроме самой необходимой, дом Тэйеров по-своему был до-

машним очагом: таким его делали жившие в нем люди.

Если в доме был какой-то порядок, его создавала хозяйка, Эмма

Тэйер. Пища, достаточно странная, но здоровая и вкусная, подава-

лась вовремя. Эти блюда не заслуживали того, чтобы их оставляли

стынуть, ожидая, как это часто бывало, пока любители природы ся-

дут к столу. Разговор за обедом обычно велся о высоких материях

морального или интеллектуального плана, хотя слишком часто ка-

сался птиц, их оперения и покровительственной окраски; все это

было по специальности Тэйера и не так уже меня занимало. Я был

достаточно благоразумен, чтобы не искать собеседников на интере-

совавшие меня теперь темы — о положении человека в обществе, о

социальных проблемах вообще.

Несмотря на то, что я, все более сближаясь с Тэйерами, провел в

их доме целое лето и бывал у них впоследствии, я чувствовал, что

права войти в круг самых близких друзей семейства я не заслужил.

Видимо, у меня отсутствовало то чувство безоговорочного преклоне-

ния, к которому привык Тэйер, и окружающие видели и понимали

это. Все они были до бесплотности чисты сердцем, чего, при всем

желании, я не мог сказать о себе. Даже мой более глубокий интерес

к судьбам человечества, к общественным и политическим проблемам,

столь чуждый их безмятежной отрешенности, мое пристрастие к лю-

дям, в отличие от увлечения Тэйеров книгами и птицами, вносили в

эту среду природопоклонников диссонирующий элемент мирской су-

етности.

Все же я любил Тэйеров. И хотя на детях художника как-то отра-

зилась аскетическая суровость его ума и духа, она была достаточно

смягчена бурлящей юностью, что сделало их приятными собесед-

никами, а впоследствии и настоящими друзьями. Джеральд, юноша

примерно одних со мной лет, был небольшого роста, коренастый, с

мощными ногами альпиниста. Несмотря на деятельное участие в за-

нятиях отца по обобщению важных наблюдений в области «покрови-

тельственной окраски в животном мире» — а в описываемое время

— 117 —

и в работе над книгой того же названия, — в душе он твердо решил

стать поэтом. Но Джеральд обладал поистине незаурядным дарова-

нием художника, свидетельством чему является висящая теперь в

музее Метрополитен его картина, где изображена куропатка. Дже-

ральд научил меня лазить по горам и показал все горные тропинки,

которые знал сам; показал мне и никому не известный источник,

открытый им на гребне горы. Здесь мы разбивали лагерь и часто

проводили по нескольку дней. И здесь, на этом высоком горном кря-

же, с которого открывался вид на целый мир, я писал.

Когда я приехал в Дублин в середине следующей зимы, мы с Дже-

ральдом упаковали два тяжелых спальных мешка из овчины, запас

продовольствия на несколько дней и книги, надели снегоступы, под-

нялись на вершину горы и поселились в крохотной — шесть футов

длиной и шириной и пять футов высотой — берестяной хижине, кото-

рую выстроил Джеральд. Надвигался буран, и к вечеру пошел снег.

Для обогревания хижины и приготовления пищи у нас был только

очаг из неотесанных камней. Поэтому, сложив в углу все найденное

поблизости топливо, мы заперлись в хижине, засветили свечу, чтобы

разогнать сгущавшийся мрак, разожгли очаг и влезли в спальные

мешки — надо было согреться и, по возможности, спастись от дыма.

Мы пролежали в мешках два дня и две ночи, лишь изредка выби-

раясь за дверь, что удавалось с большим трудом из-за хлеставшего

вокруг снега; время от времени мы жевали замерзшую овсянку и,

когда не спали, читали наизусть «Мраморного фавна» Готорна. К ве-

черу второго дня тусклый серый свет, сочившийся сквозь маленький,

покрытый снежными узорами кусочек стекла, служивший окном,

стал значительно ярче: буран кончился. Раскопав снег, заваливший

хижину буквально до самой крыши, мы очутились в мире столь осле-

пительно прекрасном, что долгое время могли смотреть на него лишь

в восторженном и немом изумлении. В воцарившейся тишине вся

земля, каждая веточка, каждый сучок лежали, окутанные снегом;

снег этот заливало золотом клонившееся к западу солнце. Золотой

и оранжевый отсвет на снегу и синие тени, глубокие, как сине-

ва неба!

Рассказав об этом маленьком приключении на горном кряже, я

могу добавить, что пребывание в гостях у Тэйеров в зимнее время

требовало порой не меньшей выносливости, чем лагерная стоянка в

горах — или, вернее, весьма крепкого здоровья и отменного кро-

вообращения. У каждого члена семьи был свой шалаш в ближайшем

лесу, где он мог дышать свежим воздухом. Когда наступало время

сна — а для тех, кто любил спать десять часов, оно наступало всегда

рано, — каждый, надев ночной колпак, фланелевое белье и снего-

ступы, если лежал глубокий снег, шагал к своей укрытой деревьями

берлоге, где забирался в постель и, закутавшись в два теплых одеяла,

засыпал. Совсем иначе устраивали гостей. На ночь их размещали

— 118 —

на втором этаже на веранде, открытой с двух сторон всем ветрам.

Постельное белье состояло из полотняных простынь. Ох уж эти по-

лотняные простыни, никогда не забуду ни их, ни тех ночей, когда

термометр показывал 35°

ниже нуля. Как я дрожал, лежа в постели,

как двигал ногами, как растирал все тело, пока, наконец, не засыпал

отчасти от того, что согревался, но главным образом от устало-

сти. Как говорил Кольридж: «О благословенный сон, от полюса до

полюса». Могу подтвердить относительно полюса, знаю на собствен-

ном опыте.

В доме Тэйеров не было ни центрального отопления, ни печей, печь

была только на кухне. Основным источником тепла был камин в го-

стиной. И все же воспоминания о зимних днях, проведенных в доме

Тэйеров, связаны у меня не с неудобствами, а с удовольствиями. На

память приходят вечера, когда серьезные беседы перемежались сме-

хом и шутками; вспоминаются маленькие музыкальные собрания —

кто-нибудь из гостей, обладавший талантом, играл для нас. Настоя-

щим праздником для всех были приезды, иногда зимой, а порою ле-

том, племянника Тэйера, Дика Фишера. Дик часами играл и пел, а

мы слушали; его тонкая интерпретация классических немецких пе-

сен, в особенности произведений Роберта Франца, оставила у меня

глубокое и неизгладимое впечатление.

Знакомство с Тэйерами было одним из событий моей жизни, сы-

гравших очень большую роль в приобщении к культуре. Значительно

расширив круг моих интересов, оно помогло мне выработать правиль-

ные критерии для оценки явлений жизни и искусства и в то же вре-

мя заострило мое критическое восприятие того и другого.

Я назвал «Происхождение видов» Дарвина, «Что такое искусство?»

Толстого, его письма и мелкие заметки вехами на моем жизненном

пути. Теперь благодаря Тэйерам к этим сочинениям нужно прибавить

еще две книги — «Взаимопомощь как фактор эволюции» Кропоткина

и «Сагу о Бурнте Ниале». Кропоткин примирил мой ум с сердцем, а

Бурнт Ниал открыл мне путь на Север, который привел меня впослед-

ствии в Гренландию и Аляску. Вот сколь многим из того, что я сде-

лал и чем стал, я обязан Тэйерам.

Я считаю удачей, что не был ни учеником Эббота Тэйера в обще-

принятом смысле слова, то есть не занимался под его руководством,

ни его служащим или помощником, как сначала предполагал. Ка-

жется, не позже чем на третий день моего пребывания в его доме

Тэйер сказал мне: «Вы сами слишком хороший и сложившийся

художник, чтобы тратить время на меня. Пишите, работайте!» По-

сле этого лишь в редчайших случаях он обращался ко мне с прось-

бой о какой-либо помощи. Что касается замечаний по моим карти-

нам, он делал их так же неохотно, как я спрашивал его мнение. Он

По Фаренгейту. Около —20° по Цельсию.

— 119 —

просил меня чувствовать себя равным, я ответил на это согласием.

С ученичеством было покончено.

И все же сколь многому я научился! Работы Тэйера воплощали его

стремление к точности и ясности выражения. Он отвергал виртуоз-

ность, считая ее бесплодной, и полагал, что важнее «добиваться» —

это было его излюбленное словечко, — добиваться результата на ка-

ждом этапе работы. «Добиваться» — это слово вызывает представле-

ние о тяжелом труде. Так оно и было. Тяжелый труд, часто до изне-

можения, ибо художник был требователен к себе, добиваясь совер-

шенства, которое стирает все следы затраченных усилий.

Однажды во время работы над картиной, посвященной памяти

Роберта Луиса Стивенсона, Тэйер позвал меня в мастерскую.

— Посмотрите на эту скалу, — сказал он, указывая на большую

скалу, где сидела крылатая фигура. — Что тут не так?

Не очень убежденный в своей правоте, я сделал несколько заме-

чаний.

— Очень хорошо, — сказал Тэйер, — я сейчас выйду, а вы возьмите

кисти и краски и напишите скалу, как считаете нужным. Когда кон-

чите, позовите меня.

Наконец-то критик получил по заслугам! Я взялся за работу и, сде-

лав все, что мог, позвал Тэйера. Он был великодушен.

— Да, — сказал он, — по-моему, теперь лучше.

Вдруг он воскликнул:

— Слушайте, мы оба делаем не то, что надо. Нельзя выписывать

эту скалу постепенно, мазок за мазком. Господь сказал: «Да будет

твердь!» И стала твердь!

Схватив кисть, Тэйер провел ею несколько раз справа налево через

всю картину. И все стало на свое место.

— Вот теперь так, как надо, — сказал он.

И так оно и осталось.