Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

гладкую, голую, отполированную зимним прибоем скалу Чаек, по-

бывал на вершине Сожженной Головы, спустился вниз и, преодолев

усеянный валунами крутой скат, влез на гористый мыс Белая Го-

лова. Отсюда, с высоты ста пятидесяти футов, открывался вид да-

леко в море, в ту сторону, где лежали Африка и Англия. Как

прекрасен, как полон простора был этот прозрачный в своей голу-

бизне день! Как зеленела трава, какие были кругом одуванчики!

А двойной мыс Черная Голова, видный отсюда во всей своей гро-

мадности, во всей своей чеканности, Черная Голова, темное лицо

которого испещряли пятна блестевшего на солнце птичьего помета!

И снова в путь через скалы и лощины, где штормы или пожары

оставили хаос обломков; через эти завалы, через Черную Голову

опять вниз; потом трудный подъем из каменистого ущелья к огром-

ному гранитному кубу Кафедральной скалы. А потом, наконец, как

спокойный пассаж в бурной симфонии, как укрытая бухта после

бури, милые, покрытые зеленой травой склоны Зеленого мыса, где,

словно звездочки, белели цветы будущей земляники. Тюленьи рифы

и их счастливые обитатели, греющиеся на солнышке, соскальзы-

вающие и ныряющие, как на спортивном стадионе, с камней в воду,

откуда торчали их почти человеческие головы. И опять вперед, к

пещере Мертвого Человека с одиноким рыбачьим домом, который

будто выслало в дозор близлежащее селение. И повсюду, если смот-

реть с берега на остров, — темный еловый лес, торжественный и ти-

хий мир, который мне еще предстоит узнать.

В то время в поселке Монхеган было не более двадцати пяти —

тридцати домов, в них жили главным образом рыбаки, круглый год

занимавшиеся своим промыслом, преимущественно ловлей омаров.

Поселок существовал очень давно — белые люди появились здесь за

несколько лет до высадки в Плимуте, — поэтому многие дома, хотя

они были и не очень старые, все же унаследовали лучшие черты

и прекрасные пропорции архитектурного стиля Новой Англии; в то

же время, в соответствии с характером острова, обдуваемого круг-

лый год ветрами, облик этих строений был чрезвычайно прост и

даже суров. Кроме жилых домов на острове имелся магазин — длин-

ное одноэтажное здание, выстроенное без всяких претензий; была

школа — маленький старый домик, перекрашенный из красного в

белый; была деревянная церковь, довольно новая и довольно безоб-

разная; отнюдь не последнее место, к несчастью, занимали две го-

стиницы — громоздкие, похожие на сараи сооружения, столь же не-

привлекательные с виду, сколь неудобные внутри. Но чего же еще

ожидать нам, выезжающим на этюды художникам и туристам,

которые заглядывают на этот остров лишь летом? Монхеганцы зо-

вут нас «дачниками». Разве не мы сами в поисках удобств вызы-

ваем к жизни все это безобразие? Разве не к нам стремятся подла-

диться строители?

— 131 —

В отличие от большинства селений Новой Англии, монхеганский

поселок был выстроен без всякого плана; в нем не было даже широ-

кой главной улицы, обсаженной вязами и застроенной рядами домов

с двориками и белыми оградами. Здесь не было ни аллей, ни де-

ревьев, ни частоколов. Поселок никто не разбивал, он вырос сам

собой. За разбросанными в беспорядке домиками вилась неширокая

дорога, протоптанная когда-то упряжными быками; теперь по ней

курсировала одноконная повозка с откидной лесенкой, служившая

единственным видом транспорта на острове.

Монхеганскую бухту образовывал прилегавший к главному ост-

рову небольшой островок Манана, совершенно лишенный раститель-

ности и напоминающий по форме спину кита. С юго-запада бухта

выходила прямо в море и была открыта ветрам. На монхеганском

берегу бухты, сгрудившись вокруг гавани и двух небольших песча-

ных пляжей, стояли сараи для сушки рыбы, в большинстве своем

двухэтажные, с наклонным настилом для въезда на второй этаж.

Некрашенные, иссеченные дождями и ветрами, они являли глазу —

и носу — неопровержимое свидетельство того, чем занимались мон-

хеганцы. О том же говорил буквально каждый фут земли подле

сараев, заваленный в летнее время сушилками для трески, вершами

для ловли омаров и грудами раскрашенных буйков, вытащенных на

сушу на время мертвого сезона.

Монхеган! Его каменистые берега и гористые мысы, грохот при-

боя, сверкающие на солнце гребни валов, изумрудные водовороты;

его леса и цветущие луга; поселок — странный и живописный; са-

раи для сушки рыбы, наводящие своей ветхостью на печальные

мысли о преходящем времени, о тщете всего земного, — мысли, столь

близкие душе художника... И люди Монхегана — закаленные жиз-

нью рыбаки, в морских сапогах, в желтых или черных клеенчатых

плащах; истинные дети труда с мозолистыми руками... Продол-

жать ли? Нет, хватит. Всего этого было вполне достаточно для меня

и для других художников, для тех, кто искал «материал». И все

это заставило меня работать с лихорадочным пылом — так много

и интенсивно я еще не писал никогда.

Я работал от завтрака до полудня, после раннего обеда и до ужи-

на; работал то здесь, где открывался вид на деревню или на бухту,

то там, на утесах и скалах; работал в ясную погоду (я очень любил

бесконечные дали береговых мысов, четко открывающиеся в такие

дни) и в период туманов, столь излюбленных живописцами, когда

мир становится несказанно таинственным, — я упорно работал ка-

ждый божий день от зари до зари. Спал ли я ночью? Сначала спал.

Да и как было не спать на этом чистом, пропитанном дыханием

океана воздухе в летние ночи после тяжелой и долгой работы?

Потом вдруг — по неведомой причине, разгадать которую были не

в силах ни я, ни окружавшие меня люди, — я лишился сна. Я про-

— 132 —

сто не мог заснуть. Никогда не забуду этих ночей, этих бесконеч-

ных бессонных ночей, когда я слушал неровное поскрипывание

буйков на далекой отмели, звуки сигнального рога на Манане, воз-

вещающие приближение тумана. Я лежал с широко открытыми

глазами до тех пор, пока не наступал рассвет. Только тогда я за-

сыпал. А днем, во время работы, я вдруг начинал клевать носом

и впадал в дремоту.

— Попробуйте-ка это, — говорил мне живший по соседству

врач. — Уже пробовал. — Безрезультатно? Тогда примите вот это. —

Опять не помогает? Попробуйте купаться в море перед сном.

В заливе Мэн вода, как известно, холодная, особенно по вечерам.

Я купался много вечеров подряд, но и это не помогало. И вдруг

снова без всякой видимой причины, через месяц или полтора, я

начал прекрасно спать. Это можно объяснить только тем, что уста-

лость поглотила излишнюю энергию и привела меня в норму. Бес-

сонница — малоприятная вещь.

В ту пору отдыхающие приезжали на Монхеган сравнительно ред-

ко. И хотя здесь чаще всего бывали люди среднего достатка, при-

выкшие вследствие этого к скромному образу жизни и умеренности,

и хотя все они, то есть все мы, так как я находился в их числе,

были хорошие, порядочные люди демократических взглядов, все

же вполне естественно получалось так, что мы держались своего

круга, живя в стороне от коренных монхеганцев. Нельзя сказать, что-

бы туземцы — в штате Мэн этот термин не имеет обидного смысла —

выказывали к нам необычайное дружелюбие. Вовсе нет — этим гор-

дым людям оно было просто ни к чему. Они занимались своим де-

лом — рыбной ловлей; мы, художники, своим — живописью, а

остальные — настоящие «дачники» — изо всех сил бездельничали.

Однако, к счастью, существовало занятие, которое объединяло нас

всех, — игра в мяч. Поодаль от поселка, на одном из самых высоких

холмов острова, стояли маяк и два больших дома, где жили смотри-

тель маяка и его помощники с семьями. А рядом находилось

сравнительно ровное открытое поле — жемчужина Монхегана с

точки зрения его спортивных достоинств. Здесь мы играли в

софтбол.

Я уже рассказывал, как много и прилежно трудился над жи-

вописью, живя на острове, как тяжело там работали рыбаки. Сейчас

я должен сделать необходимую оговорку: с середины лета почти

каждый день около четырех часов художники бросали свои полотна,

рыбаки — сети, а бездельники — безделье и являлись на работу:

играть в мяч. Это были чудесные состязания, проникнутые взаим-

ным дружелюбием. Никто из нас не играл достаточно хорошо, поэтому

даже самые слабые игроки не чувствовали себя не на месте. Так

постепенно я познакомился с жителями острова и, должен признать-

ся, стал все больше и больше завидовать им.

— 133 —

Я завидовал их силе, их мастерству и сноровке в работе. Завидо-

вал тому, как они управляются с лодками, как близко им знаком

океан — эта грозная и таинственная часть бесконечного. Завидовал

тому чувству собственного достоинства, которое эти труженики не-

изменно проявляли. Стоя на вершине утеса, я смотрел вниз на лов-

цов омаров, чьи плоскодонки лавировали среди пенных валов от-

бегавшего назад прибоя. Боже, как я завидовал их умению грести,

выбирать тяжелые верши. Я рассматривал свои руки, свои пальцы

художника. Будто впервые я видел свою работу в правильной пер-

спективе и ощутил всю ее никчемность. Легче сделать работу, —

говорил Оскар Уайльд (по-моему, он сказал «выкопать канаву»), чем

написать о ней. Какая чушь! Уайльд никогда в жизни не работал.

Эти мысли, эта зависть будоражили меня, и те политические убе-

ждения, которые я уже носил в своем сознании и сердце, но которые

были еще достаточно туманны, стали обретать конкретные формы.

Нет, не с утеса Белая Голова, а поистине с эмпиреев смотрел я вниз

на жизнь, на простых тружеников, вместо того чтобы вместе с ними

устремлять взор вверх. Кем буду я, как художник, — сторонним на-

блюдателем жизни, ее основы основ, или одним из тех, кто эту

жизнь созидает? Что бы стало со мной, если бы трудовой народ

не работал за меня? Мысленно отвечая на этот вопрос, я краснел

от стыда.

Мой друг Честер Олдрич как-то сказал: «Что делать человеку с

комплексом неполноценности, если он действительно неполноце-

нен?» Я страдал таким комплексом и действительно был неполно-

ценным. Но что мне делать, я знал совершенно твердо: работать.

Поэтому, когда подошла осень и перелетные гости острова стали

его покидать, я остался. Перебравшись из гостиницы в домик Бена

Дэвиса и его жены — старого седобородого Бена и довольно моло-

дой, ласковой тети Анни, — я скоро стал младшим возчиком, груз-

чиком и бурильщиком колодцев, словом, начал работать с Хайрэ-

мом Казалисом, который соединял в своем лице все эти профессии.

Я взялся за дело.

— A-A — З И ДВА, Р — А-А — З И ДВА! ВОСЕМЬ

фунтов железа бьют по длинному стальному буру. Р — а-а — з и два.

Мерный звон железа по стали. Пятнадцать ударов в минуту, девять-

сот ударов в час, семь тысяч ударов за восьмичасовой рабочий день.

Поделите это на двоих, на меня и Хайрэма: мы били молотом и дер-

жали сверло по очереди. Вычтите время на перемену местами — а

мы делали это не торопясь, — на то, чтобы выпить глоток воды; вы-

чтите время на закладку динамита в готовое углубление и на взрыв;

минут пятнадцать-тридцать уходило на отваливание отбитой породы,

расчистку места взрыва и высверливание нового углубления. Сделай-

те все это, и вы получите представление о том, что значит бурить

колодец на острове Монхеган, созданном из цельной скалы. На это

уходил полный рабочий день напряженного труда. Когда привык-

нешь, работа не кажется такой трудной, но в первые дни — а они тя-

нутся бесконечно долго — это настоящий ад.

Все мышцы болят, кровавые мозоли лопаются, голова раскалы-

вается от напряжения: вы все время боитесь попасть мимо маленькой

головки бура и раздробить пальцы тому, кто его держит, боитесь уда-

рить по буру слишком сильно, чтобы восьмифунтовый молот не со-

рвался с рукоятки и не полетел в ногу или в живот вашего напар-

ника. Каждый вечер в первые дни работы я думал о том, хватит ли

у меня сил начать ее завтра сызнова. Но постепенно я привык. Кро-

вавые мозоли зажили, мышцы больше не ныли, и, что важнее всего,

я научился бить так безошибочно, словно молот ходил на шарнирах.

Я полюбил эту работу.

Читатель уже наверное понял, что «бурение» колодцев на Монхе-

гане не было в действительности тем бурением, которое повсеместно

применяется сейчас. Правильнее было бы сказать, что колодцы не

бурили, а копали. Но дело в том, что, за исключением одного-двух

дюймов сверху, колодцы в самом деле бурили. Сняв тонкий слой поч-

вы в диаметре около десяти футов и обнажив сплошной камень, мы

начинали работать буром. Высверлив углубление в полтора или два

фута, брали короткий кусок бикфордова шнура, надевали на один

— 135 —

II РАБОТА

конец запальник и, проделав отверстие в шашке динамита, заклады-

вали туда этот конец с запальником и замазывали дырку мылом. По-

том динамит со шнуром клали в углубление, поджигали шнур и отбе-

гали в сторону, чтобы любоваться фейерверком. Обычно мы оказыва-

лись вне радиуса действия летящих камней, и, хотя иногда осколки

падали вокруг нас, от них было нетрудно увернуться. Только когда

колодец бурили поблизости от жилья, мы давали себе труд оградить

место взрыва бревнами и тем ослабить его силу. Обычно у нас и без

того хватало хлопот. Так, чередуя взрывы с работой киркой и ломом,

которыми отваливалась отбитая порода, мы добирались до слоя, где

начинала сочиться вода. И если, с нашей точки зрения, она сочи-

лась достаточно сильно, чтобы образовать постоянный приток, мы

считали первый этап работы законченным. Теперь нужно было обли-

цевать стенки колодца камнем. Закончив облицовку, мы увенчивали

колодец невысокой, почти на уровне земли, каменной оградой, затем

закрывали его широкой деревянной крышкой, сколоченной из не-

больших планок, с отверстием посредине, чтобы вытащить ведро.

Теперь колодец был готов.

Где мы бурили эти колодцы? Каким путем мы узнавали, что

в почве есть вода? Мы просто прибегали к здравому смыслу, и дело

шло. Но один из наших клиентов, городской, образованный человек,

решил сделать по-своему. Он верил в особое, лежащее вне сферы

обычного здравого смысла, познание и привез с материка (разумеется,

за большие деньги) Магистра Божественной Рогульки (Magister Divi-

nae Virgulae). В отличие от большинства таких чародеев, которых я

немало встречал впоследствии, этот магистр казался совершенно нор-

мальным человеком. Придя на место действия, куда за ним, естест-

венно, последовало достаточное число любопытных, магистр снял

пиджак, потер руки и, убедившись, что по соседству не видно ни од-

ного орехового дерева, сказал, что ему нужен орешник. Что? Здесь

не растет орешник? Ну что ж, он обойдется яблоней. Разумеется, ря-

дом не оказалось и яблони. Магистр вздохнул. Что ж делать, он на-

деется, что подойдет ольха. Он направился к ольшанику — ольхи

кругом росло сколько угодно, — выбрал подходящую ветку с раз-

вилиной, отрезал и очистил ее. Получилось нечто вроде ухвата в

форме Y, с короткой нижней палочкой и двумя рогулинами при-

мерно по футу каждая. Направив к земле прямой конец ветки, ма-

гистр стиснул ее, взявшись обеими руками за рогулины, и сжимал их

с необыкновенным, подчеркнутым напряжением. Словно готовясь к

решающей схватке с каким-то врагом, он прижал локти к бокам и

с веткой в руках начал вышагивать вокруг, делая петлю за петлей.

Вид у него был при этом самый решительный. Он ходил уже доста-

точно долго и покрыл довольно большую площадь, когда вдруг — а

мы уже начали опасаться, что здесь вовсе не окажется воды, — ро-

гатка задрожала и нижний ее конец потянулся к земле. Магистр

— 136 —

старался удержать ее неподвижно, у него даже побелели костяшки

пальцев — с такой силой он сжимал эту палку, — но со следующим

шагом тонкая ольховая ветка почти вырвалась у него из рук, подчи-

няясь тяге подземных вод, потом наклонилась и торчком уперлась в

землю. «Здесь вода!» — сказал магистр, и мы вбили колышек, чтобы

отметить это место.

На другой день мы с Хайрэмом пришли туда, чтобы начать работу.

«Хочешь посмотреть, как я буду искать воду? — спросил я Хайрэма,

помахивая только что срезанной ольховой веткой. — Тогда смотри».

Я ухватился за рогулины ветки, как это делал магистр, прижал лок-

ти к бокам. Затем, придав своему лицу то решительное выражение,

какое всегда бывает у магистров, когда они подходят к постели

больного, я направился к месту, где был вбит колышек. И как только

я шагнул к нему, ветка снова задрожала. Вновь, когда я оказался

над роковой точкой, ольховая палочка стала вырываться из рук, не-

смотря на мои совершенно очевидные старания удержать ее. Конец

ветки указывал прямо вниз в землю. Хайрэм сиял от удовольствия.

Много раз, когда потом мне приходилось быть свидетелем этого, од-

ного из самых наглядных видов шарлатанства, я пытался, повторив

опыт, разоблачить обман. И всегда зрители с явным благоговением

говорили мне: «Ну что ж, значит, и вы обладаете особой силой!»

А когда я передавал веточку в руки обманутых, объясняя им, как

проделывается этот фокус, из всех их попыток ничего не получа-

лось. Чтобы фокус получился, надо было не верить в него. Ну, а как

же с тем колышком? Нашли мы воду в том месте, где нам указал

чародей? Конечно, нашли, как находили ее повсюду.

Хотя бурение колодцев оказалось не только наилучшей из возмож-

ных форм физической закалки, но и вместе со случайной поденной

работой верным способом заработать доллар в день, оно не совсем

устраивало меня в качестве постоянного занятия на всю жизнь. Ведь

это была работа на суше, а какой же здоровый моряк монхеганец или

житель любого другого острова станет работать на суше, когда совсем

рядом море с его богатствами.

И Хайрэм бурил колодцы тоже не по своей доброй воле. Бедняга

страдал эпилепсией и поэтому должен был оставаться на твердой

земле. В таком островном поселке, как Монхеган, всегда найдется

уйма работы на берегу для крепкого человека: работа киркой и ло-

патой, пилой и молотком, малярная работа, починка крыш на летних

коттеджах или, как в доброе старое время, чистка выгребных ям. Вы-

гребные ямы очень хорошо оплачивались: по десять долларов каж-

дая. «Десять долларов за такую работу — не мало ли?» — размыш-

лял я. Так или иначе, я обнаружил, что любым путем могу зарабо-

тать достаточно, чтобы платить тетушке Анни за квартиру и стол,

и хотя после этого у меня оставалось лишь несколько пенсов, зато

была энергия для занятий живописью; отдавая целые дни физиче-

— 137

—

скому труду, я испытывал теперь такую жажду творчества, какой

не знал никогда раньше. Я почувствовал себя не созерцателем того

мира, чьи камни и травы, равнины и горы, море и небеса всегда так

трогали меня, не созерцателем, а неотъемлемой его частью — как

звери, птицы и рыбы или, если хотите, как жуки и земляные черви,

как труженики-мужчины и труженицы-женщины. Я зарабатывал

свой хлеб. Я завоевал право называться жителем острова. Я стал

здесь своим. Какое это замечательное, гордое чувство — быть где-то

своим!

Теперь на палубе старого парусника «Усилие», направлявшегося на

материк, стоял гордый и уверенный в себе юноша с мозолистыми ру-

ками. Прошло полгода, как он пустился на поиски материала для жи-

вописи. Подобно многим другим искателям, он не разбогател. Почва,

на которой он работал, не дала золотого песка, и лишь когда он стал

копать в глубину, буквально вгрызаясь в камень сверлом и взрывая

его динамитом, лишь тогда он нашел, будто вкрапленные в кварц, бле-

стки золота, о которых мечтал. Как бы то ни было, а он открыл свою

жилу, и этого было достаточно, чтобы строить будущее. Поэтому сей-

час он ехал домой привести в порядок дела и заработать необходимые

для будущих планов средства. Единственное, что красило мрачный де-

кабрьский день, в который я покинул Монхеган, был северо-восточный

ветер. Благодаря ему шхуна пришла в Бутбей-Харбор на два часа

раньше срока и я поспел на почтовую карету до Вискассета. Ужас

езды в этой колымаге я не забуду никогда; не забуду эти бесконечные

четырнадцать миль с остановками у каждого почтового ящика, снег

пополам с ледяным дождем и свою городскую одежду. Как хорошо

было после всего этого добраться до теплого железнодорожного вок-

зала в Вискассете и за три часа ожидания поезда высушить одежду

и прогреть кости, а потом, когда погода прояснилась, погулять по ми-

лому городку Новой Англии, размышляя о прелестях простой жизни

его обитателей.

В Вискассете выпал глубокий снег, ездили на санях, и воздух на-

полнял радостный звон колокольчиков. Большие сани с колокольцами

и гарцующими в упряжке лошадьми подкатили к входу в вокзал и

остановились. Дверь распахнулась, и в зал вошел мужчина с двумя

объемистыми фибровыми чемоданами, за ним — молодая женщина,

которая сразу же стала подле большого радиатора центрального отоп-

ления. Ей было холодно. Поставив на пол чемоданы, мужчина вышел,

не сказав женщине ни слова. Сани отъехали. Теперь в зал вошли

с полдюжины подростков. Они расположились на скамье вдоль стены,

стали перешептываться, поглядывая на девушку, и издевательски

смеяться.

В чем же дело? Девушка, лет примерно двадцати, была довольно

миловидна, хотя и несколько бесцветна. Судя по виду, она происхо-

дила из трудовой семьи и безусловно была беременна. Вошли новые

— 138 —

пассажиры. Они тоже смотрели на девушку, смотрели и перешепты-

вались. Услышав свисток поезда, все пассажиры высыпали на плат-

форму и оставили девушку одну управляться с тяжелыми чемода-

нами. «Давайте я возьму ваши вещи, — сказал я, — а вы возьмите

мои: они полегче». В поезде я заложил чемоданы на полку и сел ря-

дом с девушкой. Это так заинтересовало ее земляков, которые стали

поспешно занимать места поближе к нам, что мне пришлось бросить

вокруг несколько довольно решительных взглядов, чтобы водворить

хотя бы видимость порядка и приличия.

— А теперь, юная леди, — сказал я, — давайте поговорим. В чем

же дело?

Сначала неохотно, а потом так, будто она решила выложить всю

душу, девушка рассказала свою историю.

Да, она родилась и выросла в Вискассете. Отец умер, когда ей было

пятнадцать лет, мать снова вышла замуж, и девушка оказалась пре-

доставленной самой себе. Работала официанткой в местных рестора-

нах, потом поварихой, за год до описываемых событий поступила

кухаркой в дом владельцев небольшого лесозавода. В семье было

только двое — отец и сын. Она стала любовницей сына. Девушка с

горечью рассказывала о том, как отец пытался овладеть ею в отсут-

ствие сына, о том, как она отбивалась от старика, швыряя в него все,

что попадалось под руку. Когда стала заметна беременность, мать

отвернулась от нее, соседи смотрели на нее с презрением, подростки

насмехались. Теперь, лишившись работы, с полупустым кошельком

и со всем своим имуществом в этих чемоданах, она направлялась в

Портленд, где никого не знала и никто не знал ее.

Когда мы подъехали к Портленду, шел дождь. Я вынес ее чемо-

даны и поставил их на перрон. Прощаясь с девушкой за руку, я су-

нул ей те небольшие деньги, какие имел возможность дать. Их было

очень немного.

Поезд тронулся, из окна я видел, что бедняжка пытается поднять

два своих чемодана. Ее земляки, которые тоже сошли в Портленде,

остановились и наблюдали за ней. Среди них были и мужчины. Ни

один не подошел, чтобы помочь.

Я запомнил эту маленькую историю, эту сценку из жизни в слав-

ном, милом городке Новой Англии потому, что когда поезд отошел

от Портленда, щеки мои залила краска стыда: это чувство стыда не

покидало меня потом на протяжении всей моей жизни. Я рассказал

эту историю здесь потому, что говорил о Новой Англии.

А раз эта история случилась в Новой Англии, она могла случиться

и в Нью-Йорке, могла случиться где угодно — на востоке и на западе,

на севере и на юге Америки, Америки маленьких городков. Это могло

случиться повсюду, где добродетель возведена в догму и соображения

респектабельности сменили врожденную и естественную доброту че-

ловеческого сердца. Значит, такое происходило, может быть, и в

— 139 —

Тэрритауне, только я об этом ничего не знал. И, ничего не зная, был

счастлив, что еду домой, так счастлив, что с каждой новой милей

пути все ярче пылала моя душа и захватывало дыхание. Какая это

замечательная, какая бесконечно прекрасная вещь — дом!

И все же прелесть этого возвращения домой и многих других в по-

следующие годы, как я потом понял, заключалась прежде всего в

чувстве предвкушения, предвкушения, которое для меня было осо-

бенно приятным благодаря контрасту между жизнью дома, полной

любви и уюта, и теми, пусть небольшими, тяготами, которым я до-

бровольно подвергал себя, живя среди чужих людей.

Да, всегда радостно возвращаться домой, и все же есть что-то при-

ятное и в том, чтобы наконец уехать из дому. Но как же может быть

иначе, если наши домашние — убежденные домоседы, люди спокой-

ного темперамента и устоявшегося характера? Ведь само желание

бродяжничать предполагает неудовлетворенность, а перемена мест,

открывая перед путником новые стороны жизни, новые идеи и гори-

зонты, все больше и больше отдаляет его от семейного круга.

Это, конечно, всего лишь вывод из общеизвестного и простого фак-

та: как бы прекрасно не было возвращение домой, долго жить там

скоро становилось невыносимо. Все здесь пребывает точно в таком

виде, как и годы назад. То, что не меняются дом, мебель и ковры,

лампы и занавески, — в порядке вещей. Эти неодушевленные пред-

меты сами по себе меняться не могут. Но почему остаются без изме-

нений, без добавлений полки со старыми книгами? Те же толстые

тома Британской энциклопедии, то же полное собрание сочинений

Фенимора Купера, те же английские эссеисты — не будем перечис-

лять их. Все это хорошие книги, такие же хорошие сегодня, как в тот

день, когда они были написаны, ничуть не лучше. Забинтованные,

как мумии, в кожу, запертые в стеклянные саркофаги, они не под-

верглись даже влиянию времени.

Почему в гостиной всегда лежит на столе все тот же темно-красный

том в матерчатом переплете? Почему, будто повинуясь заклятию, я

по привычке снова беру и раскрываю его и перечитываю заглавие,

как если бы не знал его прежде: «Завоеватель» Гертруды Атертон?

Почему, как загипнотизированный, я начинаю читать по-французски

вслух, с трудом выговаривая эти навсегда чуждые мне звуки первой

фразы из введения Талейрана к его «Заметкам о республике»: «Я

считаю Наполеона, Фокса и Гамильтона тремя величайшими людь-

ми...» и так далее, и тому подобное до самого конца? Сколько десят-

ков раз я читал это! Но почему год за годом все та же книга? Разве

книги — не друзья, как люди? Разве они не могут меняться? Или,

если не они, то мы-то разве не должны изменяться?

Вся беда заключается в том, что дома никто не менялся. Все оста-

вались такими, какими были, под стать дому, мебели, книгам. Брат,

который, как когда-то я сам, начал работать в Тэрритаунском банке

— 140 —