Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

забывается. Это верно в отношении каждого жеста, каждого произне-

сенного слова, и тем вернее, чем больше человек забылся. Нарочитое

стремление к индивидуальности так же бесцельно, как попытка под-

нять себя за шнурки собственных ботинок. Кроме того, подобная

попытка сужает поле зрения, ибо, чтобы дотянуться до своих шнур-

ков, надо нагибаться. В конечном итоге это утешает, успокаивает нас:

нам уже не нужно, точнее, мы не должны помышлять об единствен-

ной абсолютной добродетели, которой обладает искусство, — о его не-

поддельности. Нам лишь остается каждому от себя повторять вслед

за Мартином Лютером: «Я не могу иначе».

Человек, как часть природы, как продукт ее алхимии, целиком

зависит от земного и космического окружения, воплощает в себе за-

коны и принципы природы. В то же время в акте воссоздания, имя

которому — искусство, он повторяет бога. Что такое стремление

художника к мастерству, как не почтительное соревнование с делом

рук божьих? Что такое его общепризнанное достояние — эстетика,

если не чувственное опосредствование универсального закона, — то

есть восприятие законов природы в действии: как они звучат, как

ощущаются? Разве они не составляют для нас весь облик жизни?

В то же время их оборотная сторона, их безобразие — это не что иное,

как лицо смерти.

Когда заходит речь об искусстве, прежде всего важно знать, какова

его цель. При тех почестях, которые воздает ему общество, искусство

безусловно должно обладать социальной значимостью, то есть в ка-

честве могущественного средства общения оно должно быть обращено

ко всему человечеству, обладая при этом понятным людям языком.

Ведь и правила хорошего тона не разрешают нам подслушивать вещи,

для нас не предназначенные.

Искусство как социальная сила несет на себе серьезную ответ-

ственность, и о нем будут судить по тому, в какой мере оно выпол-

няет свой долг. Искусство может ободрить нас или огорчить, укрепить

наши надежды или углубить наше отчаяние, может вдохнуть в нас

веру или уничтожить ее. Раскрыв перед нами красоту мира и показав

достоинство человека, искусство может стать могучим фактором в

прогрессе человечества. Но оно может также увести нас из этого мира

в бесплодную и пустынную землю одиночества. От самого человека

зависит, каким путем пойдет его искусство.

Теперь, когда мы посвятили несколько страниц разговорам об ис-

кусстве, можно добавить, что давать определения искусству и спо-

рить о нем так же бесполезно, как спорить о любви и укладывать ее

в рамки определений, ибо и искусство и любовь принадлежат к числу

вещей, которые в этом не нуждаются. «Культура, — гласит энцикло-

педический словарь, — это образ жизни, выработанный совместно

группой человеческих существ». Нет никакого иного искусства, кроме

того, которое порождает культурная среда.

— 151 —

Монхеган, гавань

Поговорив о вещах, не нуждающихся в обсуждении, нам самое

время вернуться к нашему герою: мы, как мне помнится, оставили

его после бесцеремонного вторжения вдовы Олби, в только что от-

строенном доме, при свете зажженной лампы, у пылающей печки,

где он, очевидно, готовил ужин.

Имея счастье быть сыном такой матери, как моя, я не мог не раз-

бираться достаточно хорошо не только в стряпне, но и в домоводстве.

Не помню, чтобы меня учили готовить или чтобы в нашей семье

вообще считали изучение поваренного искусства необходимой частью

воспитания. Просто матушка готовила так вкусно, что мы всегда рас-

спрашивали о каждом блюде: нам хотелось знать, как она сумела

сделать его таким аппетитным, и мало-помалу мы как-то незаметно

научились готовить. Матушка была не только хорошей, но, по необ-

ходимости, и очень экономной поварихой. Самые простые блюда по-

лучались у нее необыкновенно вкусными: в каше никогда не было

комков, овсянка вовсе не походила на клейстер. Нежные и сытные

омлеты не напоминали тех чудовищных кусков битой кожи, которые

— 152 —

обычно подают под этим названием. А какие она готовила восхити-

тельные макароны с сыром — они были пропитаны маслом и с золо-

тистой корочкой наверху! А хлеб! Нигде в мире не пекли и вполо-

вину такого хорошего хлеба.

Я привык к простой пище и умел стряпать только несколько неза-

мысловатых блюд; но именно это и было мне нужно при том более

чем простом образе жизни, который я вел, при моем ограниченном

времени и тощем кармане, не говоря уже о вегетарианстве. Я все еще

продолжал эксперимент, чтобы выяснить, действительно ли человеку

необходимо пожирать себе подобные живые существа, и, несмотря на

запугивания врача, был жив.

Нравственными побуждениями, толкнувшими меня на этот экспе-

римент, объяснялся и мой интерес к диететике, хотя, насколько я

помню, в то время эта наука находилась еще почти в младенчестве.

Я кое-что читал о белках, углеводах и жирах и имел общее представ-

ление о том, в какой пище что из них содержится. Если тогда уже и

были открыты витамины, то я, к счастью, ничего об этом не знал.

Будучи совершенно невежествен в отношении вопросов питания, с ко-

торыми коммерсанты, торгующие пилюлями, готовыми завтраками и

экзотическими фруктами, не забывают услужливо ознакомить каж-

дого в наше время, вовсе не ведая, что без разнообразия диеты чело-

век обречен на верную гибель, я просто ел овсянку, картофель, рис

и бобы, иной раз помидоры и — тут я сознаюсь в грехе — омаров и

рыбу, масло, молоко и яйца. Однако масло, молоко и яйца занимали

не много места в моем меню: они слишком дорого стоили. И так как

я не знал, что обречен на верную гибель, я чувствовал себя отменно

хорошо.

Люди говорили мне: «Как вы думаете, чем питается тигр, чтобы

стать таким могучим и свирепым? Мясом». — «Но я не хочу быть

тигром, — отвечал я. — Лучше я буду слоном».

К счастью, я не стал ни тем, ни другим. Я остался плотником и

живописцем. Я достроил свой дом настолько, что в нем можно было

жить, но у меня не хватало денег, чтобы закончить его, и тогда я стал

плотничать — заказов на плотницкую работу кругом было много.

Я выполнил несколько подрядов и скоро получил заказ от Мери Кел-

си. Помните мою приятельницу Мери, с которой мы познакомились

много глав назад? Она и матушка приехали вместе ко мне на Монхе-

ган, чтобы посмотреть волшебный остров, который выманил сына из

родительского дома. Им понравился остров, его леса и поля, скали-

стые утесы над морем и кипящий у берега прибой, им понравились

жители Монхегана и дом, который я себе выстроил. И вот Мери ку-

пила клочок земли рядом с моим участком и заказала мне проект

и постройку такого же, как у меня, дома, только меньше разме-

ром. Заказ был срочный, а это означало, что мне потребуется помощ-

ник.

— 153 —

В Тэрритауне жил человек, хорошо известный нашей семье как

мастер на все руки. Он умел стряпать, прислуживать за столом,

клеить обои и красить; был хорошим садовником и мог даже — та-

кой случай действительно был — проехать через весь город на вело-

сипеде, везя на спине сетку и матрац от двуспальной кровати. Кроме

всего этого, он прекрасно плотничал и мастерски возводил каменную

кладку. Родом из Виргинии, он звался Уильям Муди, был негром

шести футов и двух дюймов ростом и мог справиться с двумя или

тремя средней силы мужчинами. Принимая все это во внимание, в

особенности имея в виду его уменье плотничать и класть кирпич, я

послал за Уильямом, и Уильям немедленно явился.

У жителей острова Муди вызвал большой интерес, ибо, хотя они

читали о неграх, видели их на снимках и знали, что они темнокожие,

ни один негр, даже на памяти старожилов, не ступал на землю Мон-

хегана. Никто из жителей, за исключением, может быть, одного, ни-

когда не видел живого негра. Но и Монхеган, — конечно, не люди, а

сам остров, окруженный синей водой океана, накатывавшего огром-

ные валы на берег, — в свою очередь вызывал изумление Уильяма,

хотя, когда однажды кто-то сказал ему, что вода в океане соленая,

он не поддался на эту удочку.

— Почему здесь болтают, что море соленое? — спросил он меня.

Когда я сказал, что так оно и есть, и объяснил ему почему, он

только рассмеялся в ответ:

— Не говори, что море соленое. Зачем ему быть соленым?

Не оставалось ничего иного, как дать Уильяму в тот вечер на ужин

чашку чая из вскипяченной морской воды. Один глоток окончательно

убедил его. Он побежал к двери, выплюнул чай и сказал, осклабясь:

— Теперь я верю. Море — соленое.

С помощью Уильяма новый дом начал приобретать свои очертания,

и к воскресному дню, когда мы решили отдохнуть, уже был готов

сруб. В воскресенье вечером мы пошли в церковь.

Церковь на Монхегане была маленькая, деревянная, без претензий.

Здесь не знали никаких сект, и молиться приходили все верующие.

Службы обычно совершались кем-нибудь из наиболее благочестивых

жителей, а иногда и странствующими проповедниками, в духе рели-

гии духовного возрождения. Верующие доказывали свое религиозное

рвение в меру совершенного ими греха и в соответствии с надеждами

на спасение. Специально объявлять, что удивительный черный вели-

кан в тот вечер будет в церкви, очевидно, не требовалось, ибо когда

мы с Уильямом, сопровождаемые целой оравой мальчишек, околачи-

вавшихся в ограде, вошли и заняли места, церковь была уже полна.

Без всякого преувеличения можно сказать, что все взоры немедленно

обратились на Уильяма, но справедливости ради нужно добавить, что

взрослыми руководило лишь вполне дружеское и совершенно понят-

ное любопытство. Отношение детей, которые уселись вокруг нас, было

— 154 —

Купальщик. 1931

несколько иным: человек с черной кожей забавлял их. И лишь на-

стойчивые укоризненные взгляды, которые я бросал украдкой, поло-

жили конец довольно громкому хихиканью юных островитян.

После того как служба началась и полногрудая Лотти, дочь почт-

мейстера, голос которой звучал как зов трубы, запела гимн, подхва-

ченный всеми под ее же аккомпанемент на старинном органе; после

того как за пением гимнов последовала молитва, которую прочел

почтенный отец Лотти, взявший на себя в этот день обязанности свя-

щенника; когда была прочитана притча из Библии и спето еще не-

сколько гимнов, самые ревностные из прихожан почувствовали

страстную необходимость высказаться и стали один за другим под-

ниматься с места и говорить о своей любви к богу. О, как они его лю-

били, и как любил он их!

Затем поднялся Джордж Смит. Он встал, засунул большие пальцы

за борт жилета и неторопливо окинул взглядом аудиторию. У него

было отрешенное выражение лица. Это было лицо человека, давно

привыкшего к публичному чтению и отвергшего все радости и со-

блазны бренного мира. Джордж напоминал собой Даллеса, только

лицо у него было более аскетическое, худое, испещренное морщина-

ми. Из уголков его опущенных губ, пачкая подбородок, вытекала тон-

кая струйка табачной жижи.

— 155 —

— Аллилуйя! — возгласил Джордж и снова окинул взглядом мо-

лящихся. — Аллилуйя господу нашему!

— Аминь! — откликнулся почтмейстер, Лотти и все мы.

— Я иду в рядах армии господа Иисуса Христа, — продолжал

Джордж, с вызовом окидывая прихожан, — и я не стыжусь сказать

здесь, что иду в рядах... армии господа нашего Иисуса Христа. Алли-

луйя! Аминь!

— Аллилуйя! — подхватили верующие. — Аллилуйя, аминь!

Когда, после долгого восхваления господа и самого себя, Джордж

Смит наконец сел на свое место, поднялся Уильям Муди. Все взгляды

обратились к нему. Как я уже упоминал, это был мужчина внуши-

тельного вида, широкие его плечи говорили о большой физической

силе. Хотя Уильяму едва ли было больше сорока, черноту его кожи

подчеркивали белые, как снег, волосы.

— Я хотел прочитать молитву, — негромко сказал Уильям.

Потом он повернулся к скамье, на которой сидел, преклонил ко-

лена, опустил голову и, сложив свои большие руки, начал читать

молитву.

— Господи, — начал Уильям, и его глубокий густой голос, каза-

лось, наполнил всю маленькую церковь. — О, господи, мы как мя-

кина на полях твоих. Помилуй нас, господи.

Не прошло и минуты, как молитва, рождая все новые образы, раз-

растаясь, обретая ритм, превратилась в страстное песнопение. Мно-

гим, вероятно, казалось, что впервые на их памяти человек,

сотворенный богом по его образу и подобию, заговорил голосом са-

мого господа. Еще никто не преклонял колен в этой церкви. У всех,

надо думать, было такое ощущение, что никогда до этого вечера

здесь не молились по-настоящему.

С тех пор, вплоть до последнего дня, пока Уильям жил на острове,

я в качестве его приятеля и покровителя тоже купался в лучах, хотя

и отраженных, той горячей дружбы, которой подарили мистера Муди

монхеганцы. Отголоски прочитанной им молитвы долго звучали в

молитвах и «речах» тех, кто слышал ее. Это происходило почти пять-

десят лет назад, но до сих пор на Монхегане помнят Уильяма Муди.

Уильям Муди умер в январе 1943 года. Его дочери Лулу я писал в

Виргинию:

...Я всегда помню его как друга и уважаю как одного из по-

рядочнейших людей, каких мне доводилось встречать.

Я никогда не забывал и не забуду тех месяцев, которые мы

провели вместе на острове Монхеган. Много раз я рассказывал

на больших собраниях о том глубоком впечатлении, которое

произвел Ваш отец на жителей этого островка; это были люди,

способные оценить подлинное человеческое достоинство, неза-

висимо от расовой принадлежности и цвета кожи, ибо они ро-

— 156 —

дились и жили вдали от расовых предрассудков. Особенно

хорошо я помню тот вечер, когда он впервые пришел в ма-

ленькую монхеганскую церковь и читал там молитву. Я не

слышал ничего равного ей по красоте и глубине чувства. Мне

кажется, что каждый, кто слушал Вашего отца, верил, что ни-

когда не звучали в этой церкви слова, столь глубоко проник-

нутые религиозным чувством.

Уильям Муди оставил четырех сыновей. Их звали: Рокуэлл, Уил-

сон Парк (моя мать жила в Уилсон Парке), Джордж П. Путнэм

(Джордж П. Путнэм жил у меня некоторое время на острове в то

лето) и Честер А. Артур.

— Что означает буква «А» в имени твоего сына, Уильям? — спро-

сил я его однажды.

— «А»? Что означает? Да ничего, — сказал Уильям, — просто «А».

ЕВЕРО-ЗАПАДНЫЙ ВЕТЕР. НА МОНХЕГАНЕ

летом он приносит благословенное спасение от тумана, осенью от

него приходится искать спасения где-нибудь под крышей, а зимой он

вызывает проклятия. Не прекращаясь по многу дней, пронизывающий

и леденящий, он хлещет порывами, сечет лицо песчаными вихрями и

может привести в ярость и измучить, как пытка. Рыбаки, поневоле

свободные от работы, собираются с подветренной стороны сараев для

сушки рыбы и переходят из одного укрытия в другое, будто идут

сквозь строй.

Я сделал все, что было в моих силах и финансовых возможностях,

чтобы подготовить дом к зиме. Снаружи я обшил его досками, и вся

внешняя отделка была закончена. Но изнутри дом по-прежнему напо-

минал пустую коробку. Для уюта и тепла я разделил гостиную-кухню

перегородкой из строительного картона и поставил свою кровать в

летней, неотапливаемой половине. Кухня теперь была очень малень-

кой и соответствовала крохотной печке. В спальном углу всегда было

холодно, как на дворе, но я отнюдь не мерз. Обо мне позаботилась

матушка. Она прислала пуховую перину, а для полной гарантии я

еще клал на ночь в ноги завернутый в газету горячий кирпич.

Но утрами было по-настоящему холодно. Обычно я заводил будиль-

ник на полчаса раньше, чем мне было нужно. Когда он начинал зво-

нить, я вскакивал, бежал в кухню, разгребал золу в печке (я топил

углем), ставил на конфорки чайник и большой котелок овсянки, от-

крывал трубу и снова залезал под одеяло. Таким образом, к тому

времени, когда я вставал и одевался, в комнате нередко становилось

совсем тепло. А иногда она вовсе не нагревалась.

Однажды вечером я поставил на край печки кастрюлю воды и по-

ложил туда мокнуть бобы. Утром, как всегда, я спрыгнул с постели,

открыл тягу и снова улегся под одеяло. Через полчаса, как обычно,

я встал, зажег лампу и оделся, потом подошел к печке, чтобы посмо-

треть, как там идут дела. Все в порядке! Чайник почти закипел,

овсянка согрелась, а как насчет бобов? Я открыл крышку кастрюли

и увидел, что вода, покрывавшая бобы, выглядит как-то странно. То-

— 158 —

V ПУДИНГ

гда я попробовал ее пальцем. Это был лед. Да, по утрам в моем до-

мике иногда стоял порядочный холод.

Я был с детства приучен рано вставать, и это очень пригодилось

мне на Монхегане, когда в январе я выходил в море на ловлю ома-

ров. Часто в пасмурные дни мы покидали гавань до рассвета, а это

значит, что вставать приходилось еще на добрых полчаса раньше. На-

спех позавтракав, я натягиваю резиновые сапоги и клеенчатые штаны,

надеваю и застегиваю клеенчатую куртку, зюйдвестку и шерстяные

перчатки и, взяв фонарь, направляюсь к морю. Идти от моего дома

не близко, к тому же передвигаться в тяжелых резиновых сапогах и

в задубеневшей от холода клеенчатой одежде довольно-таки неудобно,

а скрип штанов и рукавов от сгибания ног и рук сопровождает каж-

дый шаг изрядным шумом, особенно слышным в этой ранней пред-

утренней тишине. На берегу стоит корыто с приманкой, которое надо

погрузить в лодку, а со швартовов, может быть, придется срубить ка-

пельки льда, которые намерзли от пены ночного прибоя. Но вот, нако-

нец, все в порядке, корыто погружено в лодку, и мы отплываем в

море. Мы оба на веслах и гребем изо всех сил, притом с удоволь-

ствием — это согревает.

В тот сезон по прошествии нескольких дней после установки верш

слово мы означало старого почтмейстера Мэнсфильда Дэвиса и меня.

Так получилось из-за несчастья с напарником Мэнса — его сыном

Линни, который сломал или растянул не то руку, не то ногу. К сча-

стью для Мэнса, он нашел человека на место Линни, и, к моему сча-

стью, этим человеком оказался я.

При долгих переходах на веслах сидят оба рыбака. Когда же верши

находятся неподалеку друг от друга, старший в лодке, хозяин, цели-

ком занят только ими. Он вытаскивает верши, извлекает омаров, кла-

дет приманку и снова спускает верши за борт, травя веревку по мере

того, как они уходят на дно, и, наконец, расставляет буйки. В спокой-

ную погоду гребец имеет возможность немного передохнуть, но при

ветре он лишен этого удовольствия. С рассвета до полудня, потом

примерно с часу дня и почти до захода солнца лодка непрерывно на-

ходится в море. Это были долгие дни, а даже при небольшом ветре и

волнении — тяжелые дни. Иногда становится очень холодно, и соле-

ные брызги замерзают на стенках лодки и рулевом управлении, а у

ног плещется ледяная жижа. В холодные дни, когда дует северо-вос-

точный ветер, от воды — она теплее воздуха — подымается пар. Он

застилает берег и мешает различать буйки.

Мэнс был хорошим спутником. Он любил поспорить. Мы спорили

о политике — он защищал капитализм, я — социализм. Мы спорили о

рабочих. Он был сторонником свободного найма и увольнения, я —

сторонником профсоюзов. Спорили мы и о религии. Он с позиций не-

пререкаемости устоев, я... как бы это точнее сформулировать? Я с по-

зиции эволюционного учения и своего «свободомыслия». Религия!

— 159 —

Здесь мы спорили до исступления: о природе божества, о непорочном

зачатии и о чудесах вообще. Но по этическим вопросам мы сходились

во мнениях. Как чудесно, что все порядочные люди самого различ-

ного образа мыслей все же стремятся к единой цели — к царству

божьему на земле. Забавно, что некоторые избирают для достижения

этого окольные пути: царство божье с помощью республиканской

партии. Ей-богу, чтобы встать на эту позицию, нужно верить! Мэнс-

фильд Дэвис верил.

Еще мы спорили о вегетарианстве.

— Разве, — говорил Мэнсфильд, — господь не создал живых тва-

рей на земле, чтобы люди питались ими?

— А вы, Мэнсфильд, не думаете, — отвечал я, — что господь, может

быть, создал людей на земле только затем, чтобы ими питались тигры?

Насколько я помню, Мэнс не нашелся, что ответить на этот вопрос.

Но все наши споры проходили очень дружественно: ведь я знал —

Мэнс хороший, честный, работящий и богобоязненный человек. Что

же касается самого Мэнса, то, будучи добряком, он просто принимал

меня таким, как есть. Но много раз или, точнее, в последние полчаса

многих дней мне приходилось мириться с тем, каков был Мэнс. Он

мог говорить мне, что угодно, и ничего не услышать в ответ. Я все

принимал, не раскрывая рта. Видите ли, у него была привычка за-

канчивать работу поблизости от мыса, известного под названием

Западных Утиных скал, примерно в миле к северо-западу от гавани.

Когда мы освобождали и снова спускали в море последнюю вершу,

я брался за весла и греб по направлению к дому. В глаза мне светило

катившееся к горизонту солнце, а в лицо дул свежий северо-западный

ветер. Я греб, а Мэнс прибирал лодку. Но прежде всего он делал то,

чего от него, безусловно, требовала уже в течение некоторого времени

природа. Он отстегивал спереди пряжки своих подтяжек, спускал

клеенчатые штаны, расстегивал ширинку и мочился. Мочился он, ко-

нечно, прямо в лодку, в подветренную сторону. Потом он засте-

гивался и начинал выливать из лодки черпаком всю отвратительную

жижу, плескавшуюся на дне: морскую воду, которую мы зачерпнули

в пути, жидкость из корыта с вонючей приманкой для омаров и то,

что он только что добавил в эту смесь. Он вычерпывал и выплескивал

все это за борт. Как только жидкость выливалась из черпака, ее под-

хватывал северо-западный ветер, распылял на тысячи брызг и силь-

ной струей окатывал меня с ног до головы. Да, Мэнс мог говорить

все, что ему вздумается, — я не раскрывал рта.

«Но как же твоя живопись?» — писала мне матушка и думали мои

друзья. «Зачем ты зря тратишь время?» — спрашивал меня Фред

Стилл. — Как обстоят дела с искусством? Ты уже рассказал нам, ка-

ким чудесным уголком оказался Монхеган, рассказал, что каждый

— 160 —