Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

ЕТУШКА ДЖОЗИ (ВДОВА ДЖЕЙМСА БЭН-

кера) умерла в феврале 1903 года, что сильно изменило материаль-

ное положение нашей семьи: матушка получила в наследство

небольшую часть огромного состояния Бэнкеров. Это наследство

обеспечило ее до конца ее долгой жизни, а нам, детям, принесло осво-

бождение от каждодневных забот о хлебе насущном и возможность

без опасения пуститься в плавание по морю жизни. Оно дало нам

нечто еще более важное: после многих лет скитаний мы получили

свой домашний очаг. Ибо первой мыслью, а может быть, и затаен-

ной мечтой матушки было купить землю и построить на ней свой дом.

Я уверен, что, как и я, мои брат и сестра хранят в душе счастливые

воспоминания о нашем собственном доме, где мы провели раннее

детство. Что же сказать о самой матушке? Как светлы, должно быть,

были ее воспоминания о первых счастливых и полных надежды годах

замужества и материнства. Как много, увы, слишком много, из того,

что чувствовала матушка, она скрывала в себе. И вот, не советуясь

ни с кем из нас, матушка купила участок — четыре акра земли вы-

соко на склоне холма в Тэрритауне, рядом с нашим прежним домом.

Теперь нужно было решить еще один вопрос — найти архитектора.

Помнишь, дорогой читатель, когда я писал о том, каким был вели-

колепным футболистом, я упомянул, что наконец-то нашел себе в

Тэрритауне друга? Его звали Блейн Юинг — Джеймс Блейн Юинг.

Его так назвали из каких-то семейных соображений в честь «Рыцаря

с пером на шлеме», чуть было не попавшего на пост президента на

выборах 1884 года. Блейн Юинг был одним из ... постойте-ка, сейчас

я сосчитаю, — одним из семерых детей (трех мальчиков и четырех

девочек) соседки-вдовы. Семейством Юинг и ограничивался круг моих

друзей в городе. Блейн, паренек примерно моего возраста, был млад-

шим сыном и предпоследним ребенком в семье. Самым старшим был

его брат Чарлз, архитектор, в то время работавший главным чертеж-

ником в крупной нью-йоркской фирме «Каррер и Гастингс». По

моему совету матушка пригласила для беседы Чарлза Юинга. Узнав,

каким прелестным хотела бы видеть матушка свой дом, Чарлз взялся

— 101 —

XV АРХИТЕКТУРА

его построить. Он ушел от Каррера и Гастингса и вместе со своим

другом, архитектором Джорджем Чэппеллом, основал свое дело. Так

была создана фирма «Юинг и Чэппелл», в которой я потом служил

долгие годы, пока зарабатывал себе на жизнь черчением.

Строительство, однако, требовало времени. После смерти тетушки

Джози, пока приводилось в порядок ее имение и в ожидании пере-

езда в собственный дом, мы перебрались в ирвингтонское поместье,

где в течение многих месяцев наслаждались всеми преимуществами

богатства.

Как нескончаемо долги хлопоты, если передается в новые руки

большое состояние. Дело Бэнкеров вел адвокат Огастэс Хэнд. В соот-

ветствии с завещанием, безусловно, им же составленным, состояние

тетушки Джози, за исключением некоторых специально оговоренных

сумм особого назначения, переходило к ее братьям и сестрам и к их

потомкам до самого последнего колена, в пределах законных прав.

В завещании специально оговаривался также особый капитал, кото-

рый тетушка оставляла матушке. Однако все готтсбергеровские на-

следники были так искренне обеспокоены тем, чтобы совершенно

ясные пункты завещания не оказались неверно истолкованными, что

передали дело в суд и, проиграв его в первой инстанции, вынуждены

были для полной ясности и, разумеется, с самыми дружескими чув-

ствами, апеллировать в кассационный суд. С каким облегчением они,

вероятно, узнали, что доля наследства действительно принадлежит

матушке в полном соответствии с законом!

Матушка, всегда готовая поделиться с детьми всем хорошим, что

имела, купила мне и брату подарок, о котором я мечтал долгие годы,

как мечтают о морской яхте или о воздушном замке, — она купила

мне верховую лошадь. С детских лет, когда я ездил верхом на преста-

релом пони, принадлежавшем матушке до ее замужества, я мечтал,

что в будущем каким-нибудь образом смогу брать напрокат лошадь

и ездить верхом. Каждый раз при виде всадников — а их встречалось

множество в тот век верховой езды и карет — я испытывал зависть,

которая не умерялась надеждой иметь собственную лошадь. И вот я

ее все же получил — собственную лошадь, красавицу, купленную по

совету знатока.

Китти — так звали мою кобылку — выросла в глухом углу штата

Нью-Йорк и, хоть и была объезжена для верховой езды и для хожде-

ния в упряжке, привыкла лишь к мирным звукам и пейзажам сель-

ской местности. Никогда не забуду нашего с ней первого выезда на

большое шоссе, называвшееся тогда Почтовая дорога Олбани, а те-

перь известное под названием Государственная дорога № 9. Стояло

ясное весеннее утро. Длинная и ровная лента дороги между Ирвинг-

тоном и Тэрритауном была исчерчена темными полосами и узора-

ми — это бросали тень покрытые набухшими почками вязы. Цок-цок-

цок — стучали копыта. Как хорошо жить на свете в такое утро! Вдруг

— 102 —

Китти навострила уши, и в ее движениях появилась какая-то неуве-

ренность. Вдалеке на тенистой аллее возник и стал приближаться к

нам страшный предмет, нечто вроде экипажа без лошади. Трах-трах-

трах — все громче стучал странный экипаж. Расставив ноги, дрожа

всем телом, Китти остановилась. Потом, когда странное чудище по-

дошло вплотную, лошадь стала приседать на задние ноги. Она присе-

дала будто для прыжка до тех пор, пока мои ноги почти не коснулись

земли, и потом прыгнула и, повернувшись еще в воздухе, бешеным

галопом пустилась к дому.

В конце концов мне удалось справиться с Китти и, свернув в боко-

вую аллею, переждать, пока пыхтящее чудище поравняется с нами и

прокатит мимо. На мой взгляд, с Китти было довольно. Что до ме-

ня, воистину хорошо жить, все еще жить на свете в такое прелест-

ное утро!

Со временем я научился ладить с Китти гораздо лучше, чем она с

автомобилями. Точно так же, как пони, на котором в молодости

ездила матушка, моя кобылка любила вставать на дыбы, в особен-

ности, когда я ее к этому слегка поощрял при встречах с машинами,

где сидели хорошенькие девушки, перед которыми стоило покрасо-

ваться.

Но вы бы послушали историю об этой первой встрече с автомоби-

лем в том виде, как я рассказал ее дома! Конечно, я сделал так,

чтобы ее слышал братец Дуглас. Он к тому времени еще ни разу не

удосужился сесть в седло, а уж после моего приключения с автома-

шиной так и не попробовал ездить на Китти. Что ж, лошади в конце

концов лучше иметь одного хозяина. Гораздо лучше!

Контора Юинга и Чэппелла занимала, как и пристало фирме, имев-

шей всего-навсего один заказ, очень небольшое помещение. До того

как я поступил на работу, в конторе сидел единственный чертеж-

ник — Гарольд Лоусон, одаренный молодой человек, ставший впо-

следствии преуспевающим архитектором в Монреале. Лоусон, по-ви-

димому, уже имел кое-какой практический опыт; Юинг и Чэппелл

были в основном проектировщиками и поэтому вряд ли затрудняли

себя рабочими чертежами. А я? Я, несмотря на занятия в колледже,

ничего собой не представлял. Теория не может заменить практики.

Скорее, они взаимно дополняют одна другую. А проектировка аб-

страктных зданий, которые никогда не будут построены, ни в какой

мере не равноценна практической работе архитектора. Все же я при-

нялся за дело. Мне показывали, как делать то, чего я не умел, и, вос-

пользовавшись тем, что я знал, — я неплохо чертил — и постигая

каждый день что-нибудь новое, я скоро научился архитектурному

черчению и выполнял свою работу не хуже, чем любой другой начи-

нающий.

По-видимому, это был период процветания в строительном деле:

«Юинг и Чэппелл» вместо того, чтобы из фирмы с одним заказом

— 103 —

превратиться в фирму без всяких заказов, заключали все новые и но-

вые контракты. У них были друзья, а друзья, как я стал тогда пони-

мать, возможно, значат для успеха в делах больше, чем вкус и талант,

вместе взятые. Во всяком случае, «связи» имеют значение. «Связи»

нельзя купить за деньги, талант — можно. В городе, где высятся

гордые храмы и упирающиеся в небо здания — памятники вели-

ким архитекторам, — когда-нибудь, быть может, воздвигнут мону-

мент в честь безвестных проектировщиков, делавших для них чер-

тежи.

Поскольку фирма, в которой я теперь работал, имела всего один

заказ — проект дома моей матери, то именно над этим заказом при-

шлось трудиться и мне. Мы предполагали построить не особенно

большой дом, отнюдь не усадьбу (это слово было тогда в ходу), но,

вопреки расчетам матушки, дом выглядел несколько претенциозно и

обошелся так дорого, что даже его претенциозность не оправдывала

затрат. Лишь через несколько лет, когда я снова начал изучать архи-

тектуру (на этот раз, как и следовало начинать, — со строительной

площадки) и прошел все стадии строительных работ — рыл котло-

ваны для фундамента, возводил кирпичную кладку, монтировал

балки и стропила, обшивал стены, крыл крышу и заканчивал отде-

лочные работы — навешивал двери, вставлял оконные рамы и насти-

лал полы, — лишь тогда я понял, как много дорогостоящей чепухи

порождает архитектура на бумаге. Только позднее, живя в Новой

Англии и работая строителем, я осознал, что в основе архитектурного

стиля этой части страны лежит разумная экономия и забота об удоб-

ствах, то есть попросту здравый смысл. Мы очень хотели бы жить в

простом и добротном доме, выстроенном в традициях Новой Англии.

Он простоял бы долгие годы и служил бы многим поколениям. Мы

построили дом. Был ли он в стиле Новой Англии? Да, в нем чувство-

вались слабые отзвуки этого стиля. Возможно, это был греческий

стиль? Да, было чуть-чуть и от греков. И французский? Французский

на манер Каррера и Гастингса? О да, этого было сколько угодно!

У нас получился дом, хороший дом, красивый, хорошо построенный

дом, на котором как бы стояло клеймо: Нью-Йорк, 1904 год. В духе

уходящих, к счастью, в прошлое обычаев того времени, комнаты для

слуг напоминали по размеру тюремные одиночки.

Моя комната тоже смахивала на тюремную камеру, только потолки

у нее были пониже. Да это и естественно, так как она располагалась

над сводом ворот, выходивших к конюшне. Одна дверь из моей бер-

логи вела в жилые комнаты, через другую дверь я попадал на лест-

ницу и, переступив несколько ступенек, оказывался в изумитель-

ной мастерской; такой могли наверняка похвастать лишь немногие

художники. И дом, и мастерская были построены прочно, на

многие годы, и эта их прочность должна была надолго удержать

всех нас у домашнего очага.

— 104 —

А я был уже взрослым, вовсю работал; и совсем близкими каза-

лись годы моих грядущих скитаний. О тщета человеческих надежд!

И все же недолгое время, которое мне оставалось прожить дома,

было счастливым временем. Работа в Нью-Йорке приносила удовле-

творение: ведь я зарабатывал деньги. Если мне и не хватало на жизнь,

то, во всяком случае, у меня было достаточно денег на личные рас-

ходы. Кроме того, мне нравилась сама работа. Я был еще достаточно

молод, чтобы не верить в бесконечность человеческой жизни и беспо-

коиться о том, что архитектура отвлекает меня от избранной мною

цели. Оглядываясь назад, я силюсь понять, как мне удавалось тогда

втиснуть так много дел в такое ограниченное время. Но безуспешно.

Поэтому мне придется отказаться от строгого порядка изложения,

к которому стремится каждый, рассказывая историю своей жизни.

Я не решаюсь сказать, сколько месяцев или лет я отдал работе в

Нью-Йорке, сколько дней, недель или месяцев в году я посвятил ри-

сованию. Как я находил время, чтобы ездить верхом? Ведь верховая

езда была моей страстью! А футбол, хоккей и бейсбол? Как, при моей

занятости, я ухитрялся каждое воскресенье отправляться в долгие

прогулки по окрестностям с молодыми Юингами и их друзьями? Как

удавалось мне так много читать? Так много, что книги приоткрыли

передо мной целый новый мир и, к несчастью, возбудили у моих род-

ных первые неясные предчувствия того, что я ухожу из мира, при-

вычного им.

До сих пор не могу понять, как я умудрился проучиться четыре

года в средней школе, не говоря уже о начальной, и четыре года в

колледже и никогда не слышать об эволюционном учении и о Чарлзе

Дарвине. Не могу также вспомнить, благодаря чьей неосмотрительно-

сти или из какой запретной книги я о них узнал. Еще мальчишкой

я усомнился в боге как создателе рода человеческого и его пастыре,

творце мироздания и вселенной. Я ощущал смутную неудовлетво-

ренность общепринятыми ответами на подобные вопросы, но у меня

не хватало разума, чтобы даже попытаться выяснить, что именно

меня не удовлетворяет. Однако эти проблемы, как всегда бывает с

вопросами, на которые нет ответа, продолжали волновать меня.

и хотя со временем они отступили в область подсознательного, они

тлели в моем мозгу, и нужен был лишь порыв ветра, чтобы раздуть

пламя. Таким порывом ветра был Чарлз Дарвин, его книга «Происхо-

ждение видов».

Утверждать, что я прочел этот труд от корки до корки и убедился

в правоте автора, лишь перевернув последнюю страницу, значило бы

приписывать себе черты, свойственные исследователю или ученому.

Я не был ни тем ни другим. Только что я говорил о порыве ветра,

раздувающем пламя. Я сам был похож на сухое дерево, готовое

вспыхнуть от искры, дерево, нагретое почти до точки воспламенения.

Одна только искра — и я запылал. Не помню, сколько я прочел.

— 105 —

Вероятно, немного. «Ну, конечно же!» — воскликнул я, ибо вдруг новый

свет озарил тьму, будто из-за горизонта показалось солнце.

Мои близкие — мать и тетка — не были религиозны в обыватель-

ском смысле этого слова. Да, они верили в бога. Иногда, впрочем, не

слишком часто, ходили в церковь. Сомневаюсь, чтобы они молились.

Обе получили хорошее образование, много читали. В целом ряде во-

просов они придерживались широких взглядов. И все же, когда на

мою рождественскую елку повесили маленькую игрушечную обезь-

янку с надписью «двоюродный брат Рокуэлла», мне было немножко

стыдно и неловко за них.

Споры о книгах, которые мне случалось слышать в студии Генри,

несколько выходили за пределы интеллектуальных возможностей

того, кто увлекался лишь Вальтером Скоттом и Джорджем Элиотом.

Я знал, что люди читают Эжена Сю, Верлена и Бодлера и вообще

французских декадентов и восхищаются ими. Впоследствии я понял,

что такое увлечение декадентами в нашей школе объяснялось в ка-

кой-то мере влиянием Генри, с его довольно мрачным и болезненным

взглядом на жизнь. Для меня это были лишь имена, которые так и

остались именами. Но однажды назвали еще одного писателя — Тол-

стого. Кто-то только что прочитал его маленькую книжечку под на-

званием «Что такое искусство?». Над книжкой смеялись, считая ее

просто шуткой. И все же что-то заставило меня заинтересоваться этой

книгой. Я купил ее, но не стал читать, а лишь проглядел, так как

обнаружил, что мои товарищи правы и книга действительно нелепа.

Как смехотворны попытки Толстого высмеять писателей и музыкан-

тов, чье величие очевидно для всех. Толстой был смешон, но все же

я сохранил эту книжку.

Однажды, не более чем через два или три года, я снова раскрыл ее

и начал читать. И вдруг я почувствовал, будто все мое существо

обрело дар речи, будто бог заговорил в моей душе и создал из ха-

оса, в котором метались мой разум, мое сердце, моя совесть, будто

из этого хаоса бог создал человека — цельного, сознательного, целе-

устремленного.

Я никогда не делаю пометок в книгах, но эту книгу я буквально

исчертил своими замечаниями. Отмечен в ней и последний абзац.

Вот он: «Назначение искусства в наше время — в том, чтобы переве-

сти из области рассудка в область чувства истину о том, что благо

людей в их единении между собою, и установить на место царствую-

щего теперь насилия то царство божие, т. е. любви, которое пред-

ставляется всем нам высшею целью жизни человечества».

В ту пору, когда я стал полнее понимать искусство в его тесной

связи с жизнью человека как существа общественного, у своего на-

ставника Толстого в двухтомнике его произведений, посвященных

социальным, моральным и религиозным проблемам, я нашел новое

подтверждение своим полуосознанным представлениям, которые впер-

— 106 —

вые возникли у меня при чтении книги «Что такое искусство?».

Я всей душой одобрял страстный призыв Толстого к людям жить в

мире и в братстве, его безоговорочное приятие моральных догм хри-

стианства, его убежденность в том, что трудовой народ должен слу-

жить образцом для остального человечества.

Моему пробуждению помогли и другие писатели. Из пепла школь-

ных воспоминаний встал «Старый Мореход» Кольриджа. В моем еще

юношеском сознании родилось глубокое сочувствие к тяжким мукам

раскаяния, какие испытывал Старый Мореход, убив птицу, убив жи-

вое существо. Заключительные строфы, полные напряженного чув-

ства, звучат как символ веры, которым надо руководствоваться в

жизни. Я должен привести их здесь.

О странный гость, морей краса,

Простись навек со мной!

Кто жарко молит небеса,

Тот любит мир земной.

Тому, в ком вера горячей,

Мила любая тварь.

Велик и щедр в любви своей

Господь — вселенной царь!

До этого в течение многих лет я перечитывал Вордсворта и знал

на память немало отдельных его стихотворений. Вместе со стихами

Байрона, Китса и Шелли они были моими спутниками, когда я пеш-

ком или на лошади отправлялся на этюды. Но теперь вордсвортовы

проповеди волновали меня, как выражение моих собственных мыс-

лей. Если справедливость слов Старого Морехода нуждалась в еще

одном доказательстве, я находил его в заключительных строках по-

эмы Вордсворта, звучавших как предостережение:

Ты горд и счастлив — пусть же это счастье

Не возмутят набеги низких чувств.

Говоря прозой, Вордсворт, Кольридж и я согласились тогда на том,

что дурно лишать живые существа жизни без особой нужды. Я вос-

принял это как приказ, и первой моей реакцией на него было сомне-

ние в необходимости есть мясо. Смогу ли я жить, оставаясь здоро-

вым и сильным, без мясной пищи? Что ж, попробую.

Я не был настолько глуп, чтобы считать, что мои близкие одобрят

это несколько экзальтированное решение. Матушка всегда заботи-

лась о том, чтобы мы хорошо ели, и считала наградой за свои заботы

хороший аппетит и доброе здоровье детей. А теперь старший сын не

только отвергает часть ее щедрот, но и вынуждает беспокоиться о его

здоровье. Нет, вряд ли можно было ожидать, что возвышенность

моих побуждений вызовет всеобщее ликование. Я не опасался даже

— 107 —

открытой вражды и насмешек, с которыми мне пришлось столк-

нуться. Забавно, думал я, что люди одинаково сердятся на вас, когда

вы стараетесь быть чуточку лучше или когда вы хуже их.

Люди — то есть все мы — очень забавные существа. Если б мы

только умели по-настоящему смеяться!

Было время, когда я ощущал иногда некоторое беспокойство от

того, что у нас меньше денег, чем у множества других людей. А те-

перь — хотите верьте, хотите нет — я начал тревожиться от того, что

у нас их стало больше, чем у других, мы теперь держали слуг, и

меня огорчала их участь.

Для нас и для всех наших друзей в Тэрритауне рождество всегда

было большим праздником. Обычно, по инициативе Юингов, с деся-

ток человек из нашей компании уже за много недель до рождества

начинали разучивать рождественские гимны. В качестве регента или

наставника мы приглашали некоего профессора Уокера, англичанина,

жившего в Тэрритауне. Он был скрипачом и учителем музыки. Его

метода строилась на сольфеджио, а произношение гласных в манере

лондонского простонародья служило для нас постоянным источни-

ком развлечения. «Доа — это доа, — любил повторять Уокер, — а

стоал — это стоал». Так мы репетировали, развлекаясь и смеясь,

чтобы в сочельник стройно, радостно и красиво спеть гимны под

окнами наших друзей. А потом, после пения на декабрьском моро-

зе, столь же радостно поздравить милую матушку у нашей рождест-

венской елки.

Мы все украшали елку с большой любовью, в особенности я, ибо,

будучи единственным художником среди молодежи в нашей семье,

я считал себя в этом деле главным лицом. Однажды в сочельник, на-

рядив елку, я зажег свечи, чтобы посмотреть, как она выглядит, и

вдруг заметил на пороге нашу горничную-польку, смотревшую на

елку глазами, полными благоговейного восторга и удивления.

В ту минуту она даже не обратила внимания на то, что за ней

наблюдают. Потом, будто стряхнув с себя чары, девушка изумленно

прошептала: «Как красиво!» И я сразу почувствовал, что никому из

тех, кто увидит эту елку, она не доставит столько радости, сколько

этой девушке; понял, что именно в восторге молодой польки и заклю-

чается тот смысл, ради которого существует рождественская елка.

И все же девушка, для которой елка дороже всего, не увидит, как она

засверкает во всей красе. Эта мысль действовала на меня угнетающе.

Через несколько месяцев девушка заболела, заболела настолько

сильно, что пришлось вызвать санитарную карету, чтобы увезти ее в

больницу. У нее были сильные боли, и вместо того, чтобы протиски-

ваться с носилками вниз по узкой лестнице, я снес ее на руках. Внизу

я вновь осторожно уложил ее на носилки. Она лежала спиной ко мне,

ей было трудно повернуться, и все же она повернулась, чтобы веж-

ливо сказать мне: «Благодарю вас, сэр». Мне было стыдно.

— 108 —

Я снова ощутил стыд, когда Така, японец, которого мы взяли в

услужение несколько позже и который тоже, к сожалению, заболел

и должен был лечь в больницу, не дал мне помочь ему надеть пальто,

потому что не принято, чтобы хозяин помогал слуге.

Все это было в порядке вещей. Точно так же не было ничего необы-

чайного в старике, старом французе, повстречавшемся мне однажды.

Он ползал по кишевшему комарами болоту и ловил лягушек и сказал

мне, что продает их в нью-йоркский зоопарк, где ими кормят змей.

В порядке вещей была и одна моя беседа во время похода на этюды

со старой, старой женщиной, настоящей колдуньей. Она жила совер-

шенно одиноко в обветшалом старом доме в одном из глухих забро-

шенных уголков Дорчестера. Она призналась мне, что испытывает

вечный страх из-за одного бродяги, который пугает ее. «Что ему нуж-

но?» — наивно спросил я. «Женщину», — ответила старуха.

Мысли о бедности, составляющей удел столь многих, о безнадеж-

ной и горькой нищете, выпавшей на долю некоторых, все сильнее

отягощали мое сознание. Мне становилось ясно, что в большинстве

случаев бедность этих людей никак не связана с их личными каче-

ствами или поступками. Да, конечно, я слышал все, что у нас говори-

лось о грязных ирландцах, глупых поляках и зловредных, испорчен-

ных китайцах. Я слышал о том, что если дать им чистый дом, они его

превратят в хлев, а если им довериться, то они предадут. Все было

мне известно. Я знал также, что это ложь, и понимал, что несу за нее

свою долю ответственности, что я отвечаю за то, на чем она держится,

отвечаю за ее последствия. Я знал, что во всем этом есть и моя вина.

Но я не знал — еще не знал тогда, — что же мне делать.

АСТО КРИТИКИ, ОСОБЕННО КРИТИ-

ки-искусствоведы, одержимы идеей выискивать и находить «влия-

ние», якобы определившее формирование того или иного художника

и его творчества. В то же время безусловный факт, что высшее до-

стоинство, которым может обладать человек и его творчество, —

это цельность и индивидуальность, а цельность так же не терпит

влияния, как природа — пустоты. Как сказал Бюффон, «стиль — это

человек». А о тех, кто представляет собой средоточие нескольких

влияний, можно сказать лишь, что они немногого стоят.

Воздействие, которое оказывали на меня Дарвин, Толстой и многие

поэты, было непосредственным следствием того, что я созрел для их

восприятия; они дали мне подтверждение моих собственных мыслей,

внесли в них ясность, которой я жаждал, и стали желанными спут-

никами моего разума, моей души. И, кто знает, может быть, даже эти

гиганты были бы рады обрести меня. Юноше — он мог быть похожим

на меня — Толстой ответил на письмо:

Мой дорогой N. N.

Я обращаюсь к Вам со словом «дорогой» не потому, что так

принято, а по той причине, что после Вашего первого, а осо-

бенно второго письма, между нами установилась тесная связь,

я сердечно полюбил Вас... Вы не можете себе представить, в

какой мере я одинок...

Писатели, которых я полюбил, все в большей степени становились

для меня реальными людьми из плоти и крови, близкими друзьями

в самом интимном смысле слова; как истинные друзья-единомышлен-

ники, они ни при каких условиях не изменяли своим убеждениям.

«Вы не можете себе представить, — писал дальше Толстой в своем

письме, — до какой степени меня, такого, каков я есть на самом де-

ле, презирают все окружающие».

Я мог бы, перефразируя Толстого, сказать: вы не можете себе пред-

ставить, как много значили для меня мои друзья-книги.

— 110 —

XVI РУФУС УИКС