Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

ческая работа, принадлежат к отличному от нас, низшему разряду че-

ловеческих существ. Феодальная точка зрения, а ведь матушка была

добра и благожелательна к людям! Какие выражения мне только

не приходится изобретать, чтобы обойти это прямое и резкое сло-

во — снобизм.

Я тоже был не лишен снобизма.

С таким же, хотя и несколько иным по характеру снобизмом ма-

тушка и люди ее ближайшего окружения воспринимали лавочников

и торговцев. Воспитанные на феодальных традициях помещиков юж-

ных штатов, люди этого круга исходили из молчаливой уверенности

в том, что простой рабочий отличается от них биологически. Но в их

отношении к простым труженикам не было того оттенка брезгливого

презрения, какое сказывалось в их взгляде на сословие лавочников.

Сродни тому английскому снобизму, обличителем и в то же время

примером которого был Теккерей, это отношение хорошо характери-

зуется современной фразой: «по ту сторону ограды». Для нас этой

оградой были ворота нашего дома.

А теперь, когда я вызвал должное негодование читателя, признав-

шись в снобизме, и одновременно разжалобил его, рассказав о добро-

вольном одиночестве, на которое мы себя обрекли, позвольте мне

попытаться смягчить остроту характеристик. Матушка время от вре-

мени выходила «за ограду» и с выбором, подсказанным ее душевной

чуткостью, расширяла круг своих друзей. У нее всегда были друзья.

И я никогда не оставался без товарищей. Зимой, когда на пруду по-

являлись ледяные закраины, я, с риском сломать себе шею, проводил

там целый день с ватагой хороших и дурных ребят. Когда пруды

замерзали окончательно, я бегал на коньках до тех пор, пока у меня

икры не затвердевали как камень. Коньки я очень любил: совсем

маленьким я мечтал, что меня примут игроком в хоккейную команду,

и потом, через много лет после описываемых событий, уже взрослым,

я приехал в Тэрритаун — и (вот чего я достиг!) сделался звездой пер-

вой величины на тэрритаунском ледяном поле. (Я могу лишь воззвать

к доброте и терпению читателя и просить его примириться с моими

хвастливыми воспоминаниями о том, каким мировым спортсменом

я был. Хотя мне так и не удалось овладеть в совершенстве ни одним

видом спорта, я просто не в силах признаться в этом. Ведь я так

любил всякий спорт!)

Меня никак нельзя было назвать золотушным ребенком. В первый

год моего пребывания в школе Хорэса Манна бабушка повела меня

к знаменитому френологу Нельсону Сайзеру, практиковавшему под

эгидой известной фирмы «Фаулер и Уэллс». Бабушка очень верила

в шишки на черепе, в их значение. И вот мы отправились на 21-ю

улицу в 27-ю Восточную часть Нью-Йорка. Добродушный, лысый,

седобородый старик с бычьими глазами, тщательно ощупывая мою

голову вдоль и поперек, диктуя секретарю какие-то результаты своих

— 71 —

наблюдений и более или менее тихо высказывая бабушке свои заме-

чания, собрал необходимые данные для письменного заключения,

которое лежит сейчас передо мной:

«У обследуемого, — говорится в заключении, — голова мужчины на

плечах подростка. Размер головы — двадцать два дюйма от уха до

уха через макушку, это соответствует мужчине весом в сто пятьдесят

фунтов; поэтому прежде чем станет возможным дальнейший нор-

мальный рост головы, юноше надо набрать сорок девять фунтов, и

равновесие будет восстановлено». (Вес сто один фунт не считается

сейчас большим для четырнадцатилетнего мальчика.)

К концу своего длинного заключения м-р Сайзер излагал следую-

щие рекомендации:

«Этому молодому человеку было бы весьма полезно в холодную

погоду носить сапоги. Если бы он был моим сыном, я бы заказал ему

высокие сапоги, на три четверти закрывающие икры, ибо свободные

сапоги...» и так далее и тому подобное.

К счастью, я не был сыном м-ра Сайзера. А моя благоразумная

бабушка и не менее благоразумная мама решили отказаться от пер-

спективы вырастить у ребенка красивые толстые ноги, чтобы оста-

вить ему хоть какой-нибудь шанс сохранить душевное здоровье.

Конечно, при весе в сто один фунт мальчик, которому пошел пят-

надцатый год, не совсем годился для роли футбольного или баскет-

больного чемпиона школы. Притом поездки поездом на занятия и

обратно не оставляли времени для тренировок. И все же я как-то

ухитрялся заниматься спортом. А летом можно было играть в бейс-

бол и плавать; эти занятия всегда сталкивали меня с деревенскими

ребятами. Да, у меня были товарищи для игр, но не было приятелей,

неразлучных, закадычных друзей, и за все годы в Тэрритауне до

самого окончания школы я не помню, чтобы товарищи приходили ко

мне или чтобы я бывал у них дома.

Я много читал, и родители поощряли меня в этом. Сначала в

раннем детстве у нас были немецкие книжки: «Штруввельпетер» и

«Король Нобель», «Робинзон Крузе», «Рыцарь в беде», басни Эзопа

и сказки Андерсена и братьев Гримм — тоже на немецком языке.

Потом я перешел к книгам Оливера Оптика, которые читали в дет-

стве отец и дядя: «Короткий хвостик», «Трудись и добивайся», «Ма-

ленький моряк»; я перечитал все восемь выпусков «Голубой и серой»

библиотечки и книги Гарри Кэслмена о приключениях Фрэнка:

«Фрэнк на военном корабле», «Фрэнк у Виксбурга» — всего шесть

книжек. А книги Хенти? Я глотал их одну за другой и изучал по

ним историю с гораздо большим удовольствием, чем в школе, хотя,

вероятно, и в ущерб исторической достоверности. Я очень любил чи-

тать, и как только начал сам зарабатывать, стал покупать книги

любимых писателей. Первым из них был Вальтер Скотт.

— 72 —

Во всех этих книгах — по крайней мере от Оптика до Скотта —

положительные герои обязательно были юноши или мужчины непод-

купной добродетели и несгибаемого мужества, а отрицательные пер-

сонажи, все как один, — злодеи. Поэтому представления о добре и

зле, которые мои родные всеми силами старались мне привить, при-

обрели после чтения реальную форму; моральные догмы, бывшие до

сих пор лишь абстракцией, превратились в реальных героев во плоти,

с горячей кровью в жилах, героев, достойных поклонения и подража-

ния, и в реальных злодеев, возбуждающих ненависть. Быть похожим

на них, на этих героев, — как страстно я об этом мечтал, как, по край-

ней мере в помыслах своих, я этого добивался!

Теперь, когда дело дошло до героев, наступило время — с какой

неохотой я говорю об этом — пришло время представить читателю

доселе неизвестного ему члена нашей семьи, моего сотоварища и

однолетку, в такой степени похожего на меня по внешности, что,

если бы на его лице не лежала печать какой-то святости, нас можно

было бы спутать; впрочем, это никогда не случалось. Я представляю

его тебе, читатель, так как он был представлен мне самому моими

родными; его зовут «Мое Лучшее Я».

Прошло уже много лет — почти две трети моей долгой жизни — с

того памятного дня, когда я наконец сумел выработать приемлемые

условия для наших с ним отношений, и мне трудно вспомнить, когда

именно и при каких обстоятельствах он вошел в мою жизнь. Совер-

шенно в духе своей натуры, как я убедился впоследствии, он избрал

для знакомства со мной весьма неудобный момент — я был изобличен

в хищении и уничтожении банки сгущенного молока фирмы «Игл

Брэнд». Тот факт, что я примирился с его существованием и в ка-

кой-то мере принял его в свое сердце и признал в качестве советчика,

свидетельствует о том, как прост и наивен я был в ранней юности

и как горячо желал усовершенствоваться, пользуясь его добродетель-

ным обществом. «Твое Лучшее Я», — говорили мои близкие, — помни

о нем, слушайся его, подражай ему, если можешь».

Сначала я воспринимал «Мое Лучшее Я» как живое воплощение

героев из книг, но постепенно, в результате его постоянного вторже-

ния в мою жизнь как раз в те минуты, когда я позволял себе за-

быться и совершить какой-нибудь запрещенный, но приятный посту-

пок, его вечно поднятый предостерегающий перст и благопристойный

вид пай-мальчика стали все больше раздражать меня и привели

к тому, что я стал презирать его и считать противным занудой.

Все это в свою очередь кончилось тем, что мы пришли к уже упо-

мянутому соглашению или договору, о чем в деталях будет расска-

зано ниже.

Да, мысленно оглядываясь на него сейчас, я должен сказать, что

во многих отношениях он был удивительно похож на героев моих

книг — на «Короткого хвостика», на Фрэнка и, может быть, даже на

— 73 —

Айвенго и Квентина Дорварда. Интересно, оказались бы они при

более близком знакомстве точно такими же занудами?

В июне 1900 года в школе Хорэса Манна в Нью-Йорке шли выпуск-

ные экзамены. В нашем выпускном классе было много учащихся, и

все они, разумеется, присутствовали на выпускном акте. Как, все до

одного? Да, почти все, за исключением двоих — славного рыжеволо-

сого веснушчатого парня по имени Кэмпбелл, которого мы звали Со-

вой, и костлявого юноши из Тэрритауна с торчащими как пакля во-

лосами, по имени Кент.

Дипломы нашей школы давали право поступления в Колумбий-

ский университет без экзамена. Это было чрезвычайно важно, осо-

бенно для тех — а таких у нас было несколько, — кто даже при самом

пылком воображении не мог рассчитывать на сдачу вступительных

экзаменов. Но двое из учеников не получили дипломов — Сова и я.

Тем, кто не имел диплома и должен был держать экзамены, тре-

бовалось удостоверение, рекомендующее их как достойных кандида-

тов для поступления в университет. Сова получил такое удостовере-

ние. Мне после четырехлетней учебы его не дали. Тем не менее я

получил справку для предъявления в случае надобности, в которой

говорилось, что я прошел полный курс по физике. Почему именно

по физике? Очевидно, по той простой причине, что из-за болезни учи-

теля мы едва успели начать этот курс. Мы не изучали физику.

В Нью-Йорке существовало небольшое учебное заведение — школа

Вудбридж. Она готовила школьников к сдаче экзаменов в универси-

тет и обладала правом рекомендовать их туда. Я поступил в эту

школу. Мне требовалось подтянуться по тригонометрии; меня дей-

ствительно подтянули и дали рекомендацию для сдачи экзаменов в

Колумбийский университет по всем предметам. Я сдал их все до

одного.

Раз мы уж заговорили об этом, выясним все до конца относительно

школы Хорэса Манна. После того как я три с половиной года про-

учился в Колумбийском университете, получая стипендию «за успехи

в науках», и затем уже несколько лет работал как профессиональный

художник, я получил письмо от директора школы Хорэса Манна

Вирджила Приттимена. Он всегда считал, говорилось в письме, что

по отношению ко мне была допущена большая несправедливость.

Он просил разрешения исправить эту несправедливость, вручив мне

диплом.

Возможно, что я проявил известную неблагодарность, когда напи-

сал ему в ответ, как много значил для меня диплом в свое время и

как мало — совсем мало — значит теперь. Заканчивая письмо, я веж-

ливо отклонил это предложение.

Но м-р Приттимен снова написал мне. «Позвольте, — писал он, —

вручить вам диплом и тем самым внести соответствующие исправле-

ния в архивы школы».

— 74

—

Я вновь отказался, заявив при этом, что архивы такого эксперимен-

тального учебного заведения, как школа Хорэса Манна, должны хра-

ниться в неизменном виде: пусть будет ясно всем, что ученик с мо-

ими данными, каковы бы они ни были, с точки зрения этой школы

считался недостойным рекомендации для допуска к приемным экза-

менам в колледж.

Тем и кончилось это дело.

РОШЛО ПРИМЕРНО ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ С ТО-

го дня, как я выбрался из корзинки, колыбельки или корыта, словом

из вместилища, в котором меня держали в младенчестве, на пол дет-

ской, начал ползать, потом сделал первые неверные шаги, стал ходить и,

наконец, бегать и носиться по милым полям и рощам, по чудесным

холмам и долинам нашего прекрасного мира. Беззаботно и пока бес-

цельно бродил я по тропинкам, которые никуда не вели. Кем я хотел

стать? Художником? Или столяром? Да, но еще и трамвайным кон-

дуктором, и железнодорожным инженером. И все же постепенно мой

извилистый путь стал приобретать определенное направление. Моя

работа на домашнем конвейере, мой все возраставший интерес к рисо-

ванию — и дома, где я должен был заниматься, и в школе, где я

должен был слушать объяснения учителей, — все это привело меня

самого, матушку, бабушку и тетку к мысли, а друзей наших — к

твердому убеждению, что настанет день, когда я стану художником.

Да, художником, но в какой именно области? Эта проблема встала

перед моими близкими, или, лучше сказать, мои близкие поставили

эту проблему перед собой. В нашей семье с уважением относились

ко всем искусствам: матушка всю жизнь горячо любила поэзию,

тетушка целиком отдавалась своей работе, своему призванию; ба-

бушка свято хранила память о своем одаренном ученом брате, кото-

рый умер таким молодым. Для всех моих близких искусство было

благородным призванием, но, как хорошо знала моя тетушка по соб-

ственному опыту и по опыту многих художников и молодых людей,

изучавших искусство, это призвание не заключало в себе никаких

надежд. Как выбрать для меня карьеру, отвечающую моему дарова-

нию и влекущую за собой тот материальный успех и успех в обще-

стве, которого каждая семья желает для своих детей? Таким образом,

если я и не был трудным ребенком, я задал своим близким трудную

задачу.

Ответ на эту задачу мое семейство наконец, к полному своему удов-

летворению, нашло в архитектуре. Моя тропинка вывела меня на ши-

— 76 —

XII В КОЛЛЕДЖЕ

рокую дорогу. Теперь, впервые в жизни, передо мной лежал широкий

и прямой путь — я буду изучать архитектуру в Колумбийском уни-

верситете. Впервые в жизни мне хотелось учиться; я хотел учиться,

как выяснил впоследствии, с минимальной затратой усилий, воспол-

няя их врожденными способностями и сообразительностью. К боль-

шинству изучаемых у нас предметов способности у меня были, как ока-

залось, вполне достаточные. Подобно многим из нас, я считал, что я

«не лыком шит». И если нужны какие-то основания для гордости, то

моя гордость была оправданна.

С другой стороны, я прилежно учился ради отметок. Я старался

хорошо учиться ради отметок по той простой причине, что они мне

были нужны, а нужны они мне были по не менее простой причине:

от них зависела стипендия, которой я стал добиваться сразу же после

поступления в университет. Эта погоня за хорошими отметками дала

возможность также полностью проявиться свойственному мне духу

соревнования; все силы моего ума были мобилизованы для достиже-

ния цели, но о самом предмете при этом я помышлял меньше всего.

После каждой контрольной работы я изучал не только свои отметки,

но и отметки своих коллег и устанавливал для себя задания в зави-

симости от успехов остальных. Перед каждым серьезным экзаменом

я буквально набивал, нашпиговывал свою голову необходимыми

знаниями, причем довольно часто проделывал это лишь накануне

экзамена. Для того чтобы как-то систематизировать в голове эту

умственную начинку, я обычно составлял иллюстрированный пере-

чень выученных фактов, обозначая их такими причудливыми и жи-

вописными письменами и иллюстрируя такими рисунками и диаграм-

мами, что по крайней мере на сутки эти листки ярко запечатлялись

в памяти. Я мог явственно вызвать их в воображении в любую ми-

нуту и буквально читать по ним. Так или иначе, моя система ока-

залась удачной, я добился стипендии и получал ее в течение всех лет

занятий в университете.

Дело, конечно, было в том, что я обладал природными способно-

стями к большинству изучавшихся у нас предметов, а некоторые из

них очень любил, хотя, естественно, мой интерес к ним в значитель-

ной степени определялся личностью преподавателя. Я любил, напри-

мер, теорию, пусть это и очень скучный предмет. Мне просто нра-

вился профессор Уэйр! Как хитро поблескивали его глаза, когда он

объявил нам, что постарается сделать свои лекции «интересными, со-

держательными и увлекательными». И, ей-богу, слово у него не рас-

ходилось с делом. Все любили профессора Уэйра, все его уважали.

А профессор любил студентов и верил им. Наградой за это доверие

было наше честное отношение к его предмету.

Я всегда любил математику; интерес мой к этому предмету стал

еще острее благодаря тому, что преподавал его математик-поэт Фрэнк

Демстер Шерман. Его сухой, порою язвительный ум очень нравился

— 77 —

нам. Тем, у кого, по его мнению, имелись мозги в голове, он всегда

ставил переходный балл. Безнадежных он проваливал. Будучи одер-

жим погоней за отметками, я после первой контрольной работы, за

которую получил всего 60 баллов, пошел к Шерману для переговоров.

«В чем дело? — спросил он с выражением изумления на лице. —

Разве это не переходный балл? Какую отметку, на ваш взгляд, вы

должны были получить? Девяносто? Очень хорошо. Дайте мне ра-

боту. Возможно, я переменю балл, а когда я меняю отметки, я ни-

когда их не снижаю».

Не думаю, что он дал себе труд вновь просмотреть мою работу.

На другой день он вернул ее. Там стояло 90.

Я любил археологию и историю древней архитектуры. Кажется,

всем нравился и преподаватель этих предметов, которого мы про-

звали мисс Нэнси. Нас забавляла его коллекция любительских фото-

портретов смазливых юношей.

В разной степени мы симпатизировали всем нашим преподавате-

лям, по крайней мере я могу сказать это о себе. Всем, спешу доба-

вить, кроме одного. И все они симпатизировали мне, опять-таки кроме

одного. В отличие от того чувства взаимной симпатии и уважения,

которое существовало между студентами и профессором архитектуры

Уильямом Р. Уэйром, мы, во всяком случае большинство из нас,

испытывали сильнейшую антипатию к адъюнкт-профессору Хэмлину.

Он отвечал нам взаимностью. Хэмлин был высокий сухопарый муж-

чина с землистым цветом лица и скрипучим голосом, раздражитель-

ный, колючий, требовательный и подозрительный. Он знал свой пред-

мет, архитектуру, но знания его были мертвой буквой. Он препода-

вал, ни на шаг не отклоняясь от учебника, и теории, которые он

излагал, тоже были раз навсегда затвержены и неизменны, как в

учебнике. Он смотрел на наши головы как на карточки в каталоге:

их нужно было заполнить какой-то суммой знаний, записать каждую

в индекс и отставить в сторону. Такой, очевидно, была и его соб-

ственная голова. Прекрасное он измерял линейкой и циркулем и

поэтому протестантскую часовню на Бродвее считал величайшим

готическим сооружением Америки. Свежий взгляд? Выдумка? Нова-

торство? Творческие искания? Я помню его скрипучий голос на лек-

ции: «Запишите: никто, ни отдельные люди, ни сообщества людей

(он делал паузу, чтобы дать нам возможность записать), ни сообще-

ства людей никогда не создавали... никогда не создавали новых школ

в архитектуре». Все. Аминь.

Но справедливость требует сказать, что оригинальность и выдумка

вообще не были присущи американской архитектуре того времени.

Они допускались лишь в пределах, необходимых для приспособле-

ния исторически традиционных стилей к новым достижениям инже-

нерного дела и строительной техники. Мы изучали классические

архитектурные ордеры и их палладианскую интерпретацию.

— 78 —

В этой связи я хочу рассказать здесь о задании на лето, которое

получил в колледже. Оно может служить хорошей иллюстрацией

непреложности классических стилей в тогдашней архитектуре. Я дол-

жен был сделать в масштабе и с соблюдением всех размеров чер-

теж центрального трехарочного павильона музея Метрополитен.

Вместе со мной это задание получил мой сокурсник Карлетт. Воору-

жившись карандашами, бумагой и рулеткой для измерения, мы

подъехали к музею и принялись за работу. Но не успели мы изме-

рить одну каменную плиту, из которых состояли стены, и пару архи-

тектурных деталей, как явился сторож и, видимо, заподозрив нас в

заговоре с целью ниспровержения здания путем применения насилия

(возможно, он употребил какую-нибудь другую дурацкую формули-

ровку, бывшую в ходу в то время), прогнал нас от музея. Мы, однако,

не принадлежали к числу тех, кто легко отступает. Горизонтальные

размеры можно было без труда получить, вымерив землю вдоль

внешней стороны ограды. Мы уже знали высоту одной каменной

плиты, а поскольку все они были одинаковы, можно было сосчитать

их и установить общую высоту здания. Зная высоту строения и обыч-

ные пропорции коринфского ордера, нужно было лишь подогнать

размеры цоколя, колонн, антаблемента и аттика, типичных для этого

ордера, к заданной высоте, чтобы получилось здание, настолько по-

хожее на музей Метрополитен, что никто не смог бы найти даже

малейшую разницу. Никто и не усомнился в правильности нашего

чертежа.

Разумеется, из числа проектов, которые нам полагалось представ-

лять, многие, хоть и с известными ограничениями, требовали изобре-

тательности, вкуса и здравого смысла. Но гораздо лучших и поистине

удивительных результатов добивался профессор Уэйр, преподавав-

ший и английский литературный язык. Каждый из нас получал фото-

графию какого-нибудь интересного здания и должен был как можно

точнее описать его. Затем профессор собирал все эти описания

и снова раздавал их таким образом, что каждому доставалась чужая

работа. По этому описанию мы должны были вновь воссоздавать

здание в рисунке. Эти изображения чаще всего лишь отдаленно на-

поминали оригинал, хотя нередко сами по себе были вовсе неплохи.

Оставалось лишь выяснить, кто достоин похвалы: автор описания

или рисовальщик.

Профессор Уэйр не терпел употребления слов, не содержащих мыс-

ли, причем каждое слово должно было не только соответствовать

выраженной мысли, но и передавать ее совершенно точно, чтобы

чтение и понимание написанного требовали минимальных усилий.

Там, где взятый термин вызывал малейшую возможность двойного

толкования, его следовало заменить; решительно и безоговорочно

запрещалось употреблять такие почти всегда путаные выражения,

как «вышеуказанный», «упомянутый». (Попробуйте-ка найти хоть

— 79 —

одно в этой книге. Не найдете. Так хорошо я запомнил уроки своего

учителя.) Не бойтесь повторений, если они помогают яснее выразить

свою мысль! Не говорите: «Я хотел бы сказать», а скажите прямо,

что именно вы хотите сказать! Эти заповеди соответствовали честной

натуре Уэйра. Таков он был и в речах, и в статьях, и во всех своих

отношениях с нами.

Мы, студенты архитектурного факультета, занимались каждый

день на верхнем этаже Хэвемейер Билдинг, насколько я помню, с де-

вяти утра до четырех-пяти часов дня. У нас оставалось мало времени

для того, что студенты тепло именуют «университетской жизнью».

Весь университет для нас сводился к чертежной. Тесные, в букваль-

ном смысле слова, рамки этого помещения и к тому же постоянное

наблюдение... Нет, не будем прибегать к иносказаниям: постоянное

подслушивание и шпионство нашего адъюнкт-профессора, который

очень часто — почти всегда — был дежурным преподавателем и под-

крадывался к нам, неслышно ступая на своих резиновых подош-

вах, — все это выработало у нас, или возродило во мне, такое уменье

обманывать и намеренно причинять неприятности, что студенческие

годы не только запечатлелись в памяти на всю жизнь, но и научили

нас кое-каким добродетелям, без коих не добьешься успеха в «сво-

бодном» мире. Рисуя, мы открыто и естественно выражали свои

мысли и чувства, поэтому справедливое отвращение ко всему, что нас

не интересовало и что мы все же были вынуждены учить, и злое

чувство к несчастным смертным, призванным учить нас, выливались

в карикатурах. И вот однажды, увлеченные чарами своего собствен-

ного юмора, мы устроили выставку этих карикатур, развесив их на

проволоке, протянутой — случайно ли? — над моим чертежным сто-

лом. Развесив рисунки, мы пришли в бурный восторг; как только

крики, выражающие этот восторг, достигли слуха нашего полицмей-

стера, он быстрыми шагами вошел в чертежную. Разве могли мы

мечтать о лучшей оценке наших художественных талантов, чем тот

разительный факт, что сей муж сразу же признал сходство наиболее

интересных портретов с оригиналами? Разве не о глубине самовы-

ражения молодых художников свидетельствовало то, что профессор

немедленно сорвал все развешанные рисунки, скомкал их и затолкал

в ближайшую мусорную корзинку?

Любимый нами профессор Уэйр был уже в летах и нередко прихва-

рывал. Случилось так, что насильственная ликвидация выставки —

или, выражаясь более точным и современным языком, «сожжение

книг» — совпала с его болезнью. Возмущаясь бесчинством адъюнкт-

профессора, мы с тем большей радостью ждали выздоровления про-

фессора Уэйра. Я был очень счастлив, когда товарищи поручили мне

навестить профессора и изложить ему наш план. Мы собирались

несколько оживить и украсить серые будни нашей студенческой

жизни с помощью искусства карикатуры, в котором, я смел его

— 80

—