Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

рассматривалось как важнейшее условие подготовки молодежи к бу-

дущим битвам жизни и к успешному преодолению ее трудностей.

Стремление воспитателей в наши дни к тому, чтобы учащиеся выпол-

няли свои задания с удовольствием, педагоги той поры сочли бы — и

не без доли справедливости — основанным на совершенно ложной

оценке большинства занятий взрослых людей. Обычно работа — тут я

назову только некоторые из миллиона занятий, которыми живут

люди, — горное дело, рытье тоннелей метро и прокладка канализа-

ционных труб, погрузка судов, служба в армии, нудный труд у кон-

вейера, за прилавком, в конторе, — вся эта работа в общем оказы-

вается такой скучной, что может принести удовольствие разве лишь

слабоумному; помимо знаний и физической силы главное во всякой

работе — горячее желание закончить ее как можно скорее.

В соответствии с этой точкой зрения учителя не старались сде-

лать наши уроки занимательными, а раз уроки были незаниматель-

ными, то мы их и не любили. И все же мы выполняли домашние

задания; в противном случае нам приходилось сталкиваться с весьма

нежелательными последствиями: строгими ограничениями в играх и

других удовольствиях. Мы, естественно, переносили свою нелюбовь к

занятиям на тех, кто эти занятия проводил, и поскольку эти несчаст-

ные были не только нашими судьями и карателями в области учебы,

но к тому же и надзирателями, ответственными за порядок в

столовой и в спальнях, мы считали их ненавистными орудиями деспо-

тизма. Учителя могли нравиться лишь таким примитивным созда-

ниям, как «любимчики». Только любимчики занимались ябедни-

чаньем.

В результате у всех нас выработалось глубокое чувство предан-

ности своему коллективу и характер (кстати, о формировании харак-

тера!), помогавший нам оставаться верными ему при любых обстоя-

тельствах. Мы научились ненавидеть предателей. Есть уроки, которые,

раз усвоив, уже никогда не забудешь. Это — один из них.

Глядя на те дружеские отношения, какие, на мой взгляд, суще-

ствуют в современных школах между учителями и учащимися, я

вспоминаю, что они почти совершенно отсутствовали у нас, в нашей

школе-интернате, бывшей, по существу, своего рода сезонным прию-

том для сирот. Чтобы «выжить» в такой «воспитательной атмосфере»,

требовалась не мягкость, а скорее воинственность. Если на обращение

«сделай, пожалуйста» скорее всего последовал бы ответ «с удоволь-

ствием сделаю», суровый приказ «сделать немедленно» слишком ча-

сто вызывал у нас молчаливый или прямой отпор: «не стану делать!».

Но педагоги стремились выработать у воспитанников характер, и в

какой-то мере они этого достигали. Хотя, видит бог, характер в на-

шем суровом мире действительно необходим, можно все же добавить,

что в более спокойные и мирные времена человек привлекает к себе

скорее благородством и мягкостью души, нежели силой характера.

— 51 —

Как это ни странно, но воспитанию у мальчиков чувства чести в

отношениях с учителями не придавалось в нашей школе никакого

значения. В епископальной академии не существовало воспитатель-

ного понятия «честь». Его заменяла система контроля над учени-

ками: бдительность учителей и наушничанье; в результате — как это

бывает при всякой полицейской слежке — эта система порождала те

самые преступления, которые стремилась искоренить. Известно, что

природа не терпит пустоты; следуя этому закону, само подозрение

уже порождает неповиновение, которое стремятся обнаружить. Чем

чаще учитель подкрадывался на цыпочках, чтобы выследить и

услышать нечто им подозреваемое, тем больше шалостей и наруше-

ний совершалось, хотя некоторые из них и не становились извест-

ными. И хотя, насколько я помню, пользование шпаргалками на экза-

менах не считалось порядочным поступком, этот ловкий обман экза-

менатора приносил смельчаку некоторую славу именно потому, что

являлся нарушением дисциплины.

Любили ли мы школу? Какой настоящий, хороший парень мог

любить ее! И тем не менее мы чему-то научились, кое-что узнавали,

в особенности из книг. Мне нравилась история, прежде всего, ко-

нечно, американская, но и английская тоже. Я узнал, когда какие

английские короли вступили на трон и когда скончались. Вот, послу-

шайте (а ведь прошло уже шестьдесят лет!): 1066—1087, 1087—1100,

1100—1135, 1135—1154, 1154—1189 и т. д. (примем на веру, что я

знаю и все остальные даты, и кончим на этом). Да, я запомнил годы

царствования английских королей, но получилось так, что эти годы

не связывались у меня с именами самих королей. Впрочем, эти све-

дения практически оказались мне ненужными и лишь изредка

использовались мной на жизненном пути как средство осаживания

некоторых чересчур кичившихся своей образованностью субъектов.

Я также любил арифметику и в той мере, в какой вообще было

возможно любить учителя, хорошо относился к толстому и добродуш-

ному м-ру Мак-Даффи, который ее преподавал. И еще я любил уроки

английского языка. Я их очень любил и, полагаю, главным образом

за то, как нас учили. Мы вычерчивали целые диаграммы по каждому

предложению, рисовали картинки, где фразы походили на настоящие

деревья: они могли расти, ветвиться, покрываться листьями и цве-

тами. И чем сложнее было предложение, тем больше мне нравилось

разбираться во взаимосвязях отдельных его частей, повторять их

вслух, чтобы, как мне казалось, сок проникал до самой маленькой

веточки и питал ее. Как я любил эти уроки! Не удивительно, что,

зная эту мою любовь, все окружающие, в том числе я сам, считали,

что на третьем (и последнем) выпускном экзамене я получу на-

граду. Но нет. «Я не мог тебе ее дать, — сказал дядюшка Джеймс, —

потому что ты мой племянник». Разве не вправе я после этого в тре-

тий раз назвать это родство несчастным?

— 52 —

Но латынь! Это совсем другое дело. Кому она нужна? Я пытался

осмыслить свое отвращение к латинскому языку. Кто теперь поль-

зуется им? Кому вздумается говорить на этом языке? Будучи взрос-

лым, я не раз жалел об этом своем глупом предубеждении. Несо-

мненно, наставники делали все возможное, чтобы втолковать мне

значение латыни в понятных для моего детского ума категориях. Но

я не внимал им. Доведенный до ярости учитель однажды насильно

раскрыл мою стиснутую в кулак руку: он там ничего не нашел. Мой

череп был гораздо крепче. Да, я выучил латынь, кое-что из латыни:

«Cum esset Caesar in citoriorum Gallia» (звучание этой фразы застряло в

моем мозгу, но орфография? Увы!) Я знаю по-английски, что Галлия

делилась на три части. Я знаю также, опять-таки по-английски, что

Цезарь был в этой самой Галлии. Я, кроме того, научился склонять

глагол amare, но запомнил его только в следующем виде, безусловно

знакомом бесчисленным поколениям мальчишек:

Amo, amas, я Мери не раз

Встречал на тропинке узкой.

Amamus, amatis, как радуют глаз

Круглые груди под блузкой.

«Опыт показал, — гласит Декларация независимости, — что люди

скорее склонны страдать, пока зло переносимо, чем изменить свое

положение, уничтожив те формы правления, к которым они при-

выкли. Но когда длинный ряд злоупотреблений и узурпаций, неиз-

менно преследующих одну цель, свидетельствует о замысле подчи-

нить народ абсолютному деспотизму, право людей, их долг свергнуть

такое правительство».

Нужен ли человеку, страдающему от длинной цепи злоупотребле-

ний и узурпации его свободного времени, душевного покоя и счастья,

преследующих неизменно одну ненавистную цель — изучение латыни,

нужен ли человеку больший авторитет для того, чтобы встать на

дыбы, взбунтоваться и отказаться учить латинский язык? Я не уве-

рен, что точно процитировал Декларацию независимости, написан-

ную основателями нашего государства, но, если раньше я молча тер-

пел, то теперь с твердостью прибегнул к Декларации. Я объявил:

«Не стану учить латынь!» В ответ, разумеется, я слышал: «Нет, ты

будешь!»

Все это происходило примерно в 1890 году, в эпоху, когда, к

счастью для меня, розга как орудие принуждения, но не наказания,

впала в немилость и фактически исчезла, по крайней мере в школах

такого калибра, как наша академия. Кроме того, — и снова на мое

счастье, если можно связать со счастьем мое тогдашнее упорство, —

мой бунт касался определенной области, а именно изучения конкрет-

ного предмета, и не подлежал поэтому юрисдикции профессора Вуд-

бери. Когда все способы убеждения были исчерпаны, причем учитель

— 53 —

прибегал и к помощи дядюшки, не оставалось ничего иного, как ка-

ждый вечер после ужина и приготовления уроков сажать меня в

комнате учителя с латинской книгой в руках и приказывать: «Кент,

учи!» Но при этих условиях и учителю не оставалось ничего иного,

как сидеть в этой же комнате и следить за мной, а это было ему не-

приятно, потому что даже учителя на свой лад любят, чтобы у них

было свободное время. Так мы и сидели вдвоем много вечеров под-

ряд, а рядом раздавался смех и возня моих соучеников; из соседней

комнаты доносились голоса и смех других учителей. Увы, этот зов

счастья был не для нас!

— Дайте мне, пожалуйста, кувшин воды и стакан, — просил я

своего тюремщика, ибо я читал, что заключенные жили на хлебе

и воде, и, с моей точки зрения, на воду я имел право.

— Пожалуйста, Кент, — отвечал учитель.

Потом он шел и приносил мне воду. Было очень приятно, что учи-

тель обслуживает меня. Кроме того, было удобно иметь воду для

питья, потому что у меня появлялось больше поводов отпрашиваться

в туалет. Эти маленькие прогулки скрашивали однообразие сидения

на одном месте.

Так шло время день за днем. Наши бдения в пустой комнате пре-

вратились в какое-то спортивное состязание, в своего рода марафон-

ский бег. Кто выдержит дольше? Оглядываясь назад теперь, когда я

хорошо ощущаю быстрый ход времени и сознаю, как недолго мне

осталось жить, я прекрасно понимаю, что молодежь не умеет ценить

время и что мой учитель, человек куда старше, чем я, понапрасну

тратил со мной драгоценные, считанные часы недлинной жизни.

С моей стороны это была нечестная игра, и с точки зрения обычной

порядочности я не имел права на то удовлетворение, которое ощутил,

когда учитель сдался. Меня признали безнадежным и оставили в

покое. И хотя я после этого не выучил ни одного латинского слова,

я прошел другую науку — научился понимать, что очень трудно, а

может быть, и невозможно, заставить мальчика или взрослого чело-

века делать то, чего он делать не хочет.

Как раз в этот период затворничества, будучи лишен возможности

играть с товарищами, я пристрастился к чтению, но так как читать

можно было только вечером, когда мы ложились спать и нужно было

тушить свет, я изобрел особый ночник, совершенно невидимый сна-

ружи. Он состоял из обрывка обыкновенной упаковочной бечевки,

которую я зажигал, чтобы она тлела с одного конца. Ее света хватало

как раз на одно слово, и я передвигал ее по строкам до тех пор, пока

от едкого дыма глаза мои не заволакивало слезами.

Именно тогда, лежа в темноте и размышляя, я задал себе впервые

вопрос, который, очевидно, был первым признаком того отрицания

всей системы религиозных догм, к какому я позднее пришел, хотя

все мое воспитание имело своей очевидной целью подготовить меня

— 54 —

к их принятию. Прекрасный мир, его поля и леса, ручьи и голубые

небеса, солнце и вечерние звезды — откуда они взялись и когда? Что

существовало до них? Бог? А сам бог, откуда он произошел? И что

было до появления бога? А до начала времен? Что было до начала

всех начал? Я лежал и думал, пока не засыпал от усталости и ум-

ственного напряжения. «Хотите рехнуться, — говорил я товарищам, —

тогда попробуйте сообразить, что было до начала всех начал, и ду-

майте об этом все время. Вы рехнетесь». Если подобные мысли можно

назвать опытом религиозного самосознания, то подобное самосозна-

ние озарило меня тогда не в первый и не в последний раз. Я очень

хорошо помню, когда это произошло впервые, ибо впечатление было

настолько сильно, что память об этом не оставляла меня много лет.

Матушку нельзя было назвать религиозной в общепринятом смысле

слова. Она ходила в церковь Спасителя в Тэрритауне потому, как я

понимаю, что так было принято и, во всяком случае, необходимо

для детей. На утренней службе в церкви, когда мне было, навер-

ное, лет одиннадцать, орган и голоса певчих — мальчиков и дево-

чек, — гимны, которые они пели, красота цветных витражей, игра

солнечных бликов, проникавших сквозь теневой узор веточек хмеля

на стеклах, небесная красота одной девочки из хора, одухотворенная,

очевидно, непререкаемой верой, — все это буквально захватило меня

волной необоримых чувств. Я не мог удержать слез.

Мы ходили не только в церковь, но посещали какое-то время и

воскресную школу. Об этой школе у меня в памяти не сохранилось

ничего, кроме одного учителя, м-ра Хэмфриса, низенького, корена-

стого и добродушного м-ра Хэмфриса. Он нарочно приходил пораньше

и прятал кисло-сладкие леденцы, которые очень любил, в коре де-

ревьев, чтобы доставить нам удовольствие их находить.

В то время было только что закончено строительство восьмого чуда

света — трамвайной линии из Тэрритауна в Уайт Плейнз. И вот

однажды в воскресенье на уроке произошел такой интересный раз-

говор.

— Мальчики, — спросил м-р Хэмфрис свой класс, дружно сосав-

ший леденцы, — куда направились святой Павел и святой Варнава?

— Они отправились в Эфес, — пропели мы хором.

— Хорошо, очень хорошо, — сказал учитель. — Это напомнило мне,

как я вчера ездил в Уайт Плейнз на новом трамвае.

И все остальное время он рассказывал нам только об этом путе-

шествии.

Да, мы любили м-ра Хэмфриса. Но посещение церкви раз в неделю,

ангельские голоса певчих и воскресная школа с м-ром Хэмфрисом

представляли религию совсем иной, чем она преподносилась в акаде-

мии. Здесь религия прививалась организованно ежедневными дозами.

Утром читалась общая молитва в домашней церкви, вечером — в

учебном зале. Конечно, мы ходили и на церковные службы: в воскре-

— 55 —

сенье утром и в воскресенье вечером. Кроме того, была еще одна ве-

черняя служба по средам. В церкви большинство учеников сидело на

специально отведенных для школы скамейках, а остальные — в числе

которых вскоре оказались и мы с Дугласом — пели в хоре. Передо

мной лежит снимок: двое ребятишек, одетых в стихарь и сутану и

выглядящих, ей-богу, как сущие ангелочки, каковыми я и считал

когда-то всех маленьких певчих.

С тех самых пор я много размышлял о том, может ли такое рели-

гиозное воспитание в массовом порядке дать желаемые результаты.

Каждому молодому существу в большей или меньшей степени при-

сущ недостаток благочестия и неверие, во всяком случае, неверие, ибо

оно порождается здравым смыслом. И то и другое, как микроб,

должно лишь проникнуть в массу, чтобы распространиться и расцве-

сти пышным цветом. Вся масса учеников школы была проникнута

неверием. При этом неверие вовсе не устраняло стремления познать

неведомое, о котором я говорил, не мешало ему и не оказывало почти

никакого воздействия на еще оставшуюся у большинства веру в мо-

литву. С благочестием и искренним жаром, один в темноте своей

комнаты я повторял на немецком языке «Вечернюю молитву». По-

видимому, меня в ту пору уже перестала волновать другая, самая

трогательная из молитв моего детства:

Я мал летами,

Сердцем чист.

Пусть живет в душе моей

Лишь великий бог.

Я непременно молился — иногда скороговоркой, наспех, уже в по-

стели, но чаще с глубоким чувством, став на колени. Если вообще

есть божество, преклоняющее ухо к молитвам, оно слышит молитвы

младенцев и внемлет им.

Но что общего с религией имело сидение на твердых скамейках в

церкви, сидение до боли в ягодицах и выслушивание заранее приго-

товленных молитв и прочих текстов, которые читали по книге люди,

сделавшие религию своей профессией, священнослужители, носившие,

так же как и мы, мальчишки-певчие, под облачением обыкновенную

одежду — от нее были видны брюки — и скрывавшие за сладчай-

шими от святости голосами для церкви свои обыкновенные буднич-

ные голоса. Настоятель церкви в Чешире м-р Секстон был неплохой

человек. Кругленький, краснощекий, маленького роста, он даже в

церкви оставался самим собой. А дядюшка Джеймс? По-моему, он

занимал в нашей жизни слишком много места, тогда как и редкого

общения с ним было более чем достаточно. Он был рослый, массив-

ный, можно сказать, импозантный мужчина: кроме того, — и это,

помимо осанки, он считал своим главным достоинством — дядюшка

обладал красивым звучным голосом и тщательно отработанной дик-

— 56 —

цией. Матушка говаривала, что он непременно был бы епископом,

если бы имел хоть каплю мозгов в голове.

Проповеди нас, конечно, совершенно не интересовали. Нам, по-ви-

димому, казалось, и не без основания, что с точки зрения здравого

смысла и логики совершенно нелепо брать мысль, уже отшлифован-

ную и изложенную в Священном писании в виде сжатого стиха,

строки или слова, и вновь превращать ее в многословную и напыщен-

ную рацею на целый час. Но был один текст, особенно излюбленный

преподобным Секстоном, который и нам очень нравился. Взойдя на

кафедру, он клал перед собой текст проповеди и, дождавшись, пока

прекратится шепот, ерзанье, покашливание и сопение, начинал:

— Я избрал сегодня для своей проповеди 34-й стих десятой главы

Деяний святых апостолов: «Петр отверз уста и сказал: Истинно

познаю, что бог нелицеприятен» (и не признает высоких персон).

А у нас в спальнях как раз был воспитателем некий Персон, ко-

торого мы считали символом и орудием ненавистной школьной ти-

рании. Если уже сам бог знать не хочет персон, зачем же нам слу-

шаться его? И мы его не слушались. (Лишь позже я узнал, что

м-р Персон был очень хороший человек, еще достаточно молодой,

чтобы готовиться к посвящению в сан, и обладавший слишком доб-

рым сердцем, чтобы дать нам или богу основание не признавать себя.)

Не следует ли мне, прежде чем закончить, как я собираюсь, эту

последнюю и самую «религиозную» главу из моей школьной жизни,

сказать несколько слов о странной соседке или спутнице религии в

нашей академии, об армии? По существу, армейский дух сводился к

тому, что все мы носили форму и примерно полчаса в день занима-

лись маршировкой. Осенью и весной в хорошую погоду мы марширо-

вали на школьном дворе. В холодные и дождливые дни — в гимна-

стическом зале. Маршировали мы, конечно, с ружьями. Юноши

постарше — почти мужчины, ибо некоторые уже носили усы, —

упражнялись со старыми мушкетами времен гражданской войны,

мальчики поменьше — с деревянными моделями этих мушкетов.

Офицеры носили шпаги. Раз в неделю к нам приезжал настоящий

офицер из настоящей армии и заставлял нас проделывать всевозмож-

ные манипуляции с оружием: «Смирно! На плечо! На караул! Ружье

наперевес! На плечо! На месте! Шагом марш!» Мы маршировали,

поворачивались направо и налево, останавливались на месте, равня-

лись и выстраивались для инспекторского смотра. Надо было сле-

дить, чтобы все пуговицы были пришиты, ботинки начищены до бле-

ска, брюки выглажены (мы каждый вечер сбрызгивали их водой и

клали под матрац). Я мечтал тогда стать офицером или по крайней

мере сержантом, но племянник дядюшки Джеймса за три года мог

рассчитывать самое большее на чин капрала!

Это несчастное родст... Ну, ладно. Забудем дядюшку Джеймса,

школу тоже забудем. Начались каникулы. Поедем за границу.

АСПОЛОЖЕННАЯ НА 124-й УЛИЦЕ, ЗА

гимнастическим залом Колумбийского университета, школа Хорэса

Манна несомненно была одной из лучших подготовительных школ

в стране. Матушка отдала нас туда, последовав умному совету кого-

то из своих друзей (не знаю только, где она нашла средства, чтобы

оплачивать наше пребывание в этой школе и ежедневные поездки

в Нью-Йорк и обратно. Единственным источником этих средств, на

мой взгляд, могла быть лишь наша богатая, никогда не отличав-

шаяся щедростью тетушка, которая, очевидно, оказала матушке

некоторую помощь). Школа эта была современной во всех отноше-

ниях: и с точки зрения помещения — она находилась в новом здании

с хорошими, светлыми классами и прекрасно оборудованными лабо-

раториями и мастерскими, — и в постановке образования, которое

строилось на передовых принципах, разработанных прославленным

педагогом, чье имя она носила. В то время эта школа находи-

лась при учительском колледже, что имело и свои отрицательные

стороны, ибо руководители колледжа использовали ее в качестве

своего рода лаборатории для практических занятий студентов. В ре-

зультате квалифицированных учителей школы время от времени

заменяли студенты, весьма часто приобретавшие педагогический

опыт за наш счет.

Как я уже сказал, наша школа была современной по духу, а в

то время дух современности в частной школе обязательно означал

совместное обучение. Однако, к несчастью, у некоторых из нас, воспи-

танных в атмосфере изоляции в мужской школе-интернате, не хва-

тало ни чувства современности для того, чтобы принять девочек в

свою среду, ни честности, чтобы признать, что наша воинственная

нетерпимость жестоко противоречила нашим же собственным жела-

ниям. Мы образовали небольшую группу женоненавистников. Наме-

ренно избегая общения с отвратительным противоположным полом,

мы рассаживались на задних партах и оттуда с презрением наблю-

Глава VII — «Европа» — в нашем издании опущена автором.

— 58 —

VIII ЕЩЕ О ШКОЛЕ

дали, как нелепо трепыхались поднятые девичьи руки, как тяну-

лись они в стремлении продемонстрировать готовность ответить на

любой вопрос. Да, конечно, ответить могли и мы, но разве стали бы

мы участвовать в этом дешевом состязании!

Воспитательные принципы Хорэса Манна предусматривали сочета-

ние обучения теоретическим дисциплинам с практической работой.

Трудовое воспитание, полученное в этой школе, сыграло важнейшую

роль в моей жизни. Оно открыло передо мной широкие горизонты и

дало мне возможность работать в таких областях, которые впослед-

ствии, с одной стороны, привели меня в ряды тружеников, а с дру-

гой — научили уважать мастерство. Это уменье ценить мастерство,

независимо от того, насколько хороши мои собственные произведе-

ния, я считаю необходимым условием для работы в любой области

искусства.

Какая радость создавать вещи: придавать раскаленному железу

форму полезных и часто прекрасных предметов; формовать песок,

вливать в изложницу расплавленный металл, а потом обрабатывать

отливку на станке, пока не добьешься точности и не придашь ей

нужную форму; делать из деревянной палочки ручку, которая

нужна, чтобы придать форму словам и найти вещественное выраже-

ние для мыслей; перевоплощать краску в горы и моря, в необъятное

пространство, в плоть и кровь. Какую радость, какую гордость ощу-

щаешь, творя вещи!

Техническое черчение занимало важное место в нашем учебном

плане. Большое мастерство, которого оно требовало, — правильность

измерений, уменье с абсолютной точностью нанести на бумагу линии

и фигуры — не только развило у меня склонность к моей будущей

профессии (пусть я этого тогда и не подозревал), но и выработало

необходимые для нее навыки.

Еще большее значение имело реальное, материалистическое вос-

приятие предметов, развиваемое черчением. Нас интересовало не то,

как выглядят предметы, а то, каковы они в действительности во

всех трех измерениях. Кроме того, поскольку часть времени мы

посвящали проектированию и подготовке рабочих чертежей предме-

тов, которые потом делали в мастерских, мы задумывались и над

тем, какими вещи должны быть. Такие чертежи представляли собой

воспроизведение созданных нами образов на бумаге, причем в са-

мой простой, реалистической и точной форме; наша работа отлича-

лась от искусства лишь тем, что, имея прикладной характер и не

оказывая эмоционального воздействия, ставила перед собой кон-

кретные, практические цели.

Если в школе Хорэса Манна я и обучался изящным искусствам

(этот претенциозный термин имеет в виду живопись), то совершенно

этого не помню. Если у нас и было такое обучение, оно безусловно

носило тот оглупляющий характер, каким до самых последних лет

— 59 —

отличалось преподавание искусства в средних школах. Поэтому-то

оно легко забывается. Во всяком случае, я и люди моего поколения,

к счастью, были избавлены от глупейшего, отдающего чувственностью

увлечения произвольным «самовыражением», которое, начиная с хао-

тического «рисования пальцем» и кончая не менее хаотическим абст-

ракционизмом, характеризует большинство представителей так назы-

ваемой современной школы в искусстве. Мы не жили в великую эпоху

атомного века — нам такое искусство было ни к чему.