Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

Он был безупречен в этическом отношении и способен на глубокую

привязанность и самопожертвование.

Переходя от выводов специалиста-графолога к неоспоримому сви-

детельству фотографий, я могу, не колеблясь, сказать, что хотя

у него и рано появилась лысина, он был очень красив. Нужно доба-

вить, что в тот знаменательный вечер, который мы описали, он вы-

глядел еще красивее благодаря бакенбардам в виде котлеток и под-

стриженным по самой последней викторианской моде усам; все

говорит за то, что он должен был произвести такое же ошеломляющее

впечатление на душу маленькой Сары Бэнкер, какое она сама, как

показывают письма, произвела на него.

Любовный жар и волнение, горевшие в сердцах молодых людей,

убыстряют и пульс нашего повествования (иначе мы не будем верны

духу наших героев), поспешим же рассказать о первых шагах их

любви, преодолевшей все препоны и преграды, глубокие рвы и высо-

кие горы, не страшившейся терний (все это олицетворялось, конечно,

в образе Великого Могола), ибо именно таким был их нелегкий путь.

Суровая необходимость вынуждала молодых людей скрывать свои

отношения и прибегать к обману, но, по счастью, деспотизм Джеймса

Бэнкера лишил его всех союзников, кроме, пожалуй, одной лишь

запуганной жены; он не мог рассчитывать даже на слуг, чья предан-

ность ему во всем остальном не оставляла сомнений. Из писем, кото-

рые маленькая Сара получала каждый день — а у меня их очень

много, — только первые два были посланы на ее домашний адрес

или доверены почте. Остальные передавали друзья. Их неустанная

помощь двум влюбленным — трогательное свидетельство истинной

преданности. Юный Рокуэлл очень редко осмеливался появляться

в доме или поблизости от него. И когда этим теплым встречам —

возможным лишь в часы отсутствия Могола — мешали приступы

подагры, приковывавшие старика к дому, молодые люди почти (хоть

не от всего сердца) жалели его.

Местом свиданий служил дом друзей в Ирвингтоне, сельские тро-

пинки, нью-йоркский поезд, нью-йоркский вокзал, музей, парк и, на-

конец, родительский дом Сары или Рокуэлла. И о том, как росла

их любовь, рассказывают обращения в письмах к Саре:

5 октября: «Уважаемая мисс Бэнкер».

20 ноября: «Моя дорогая!».

Зимой того же года состоялась их помолвка. Эта тайна, в которую

родители были посвящены, все же угнетала молодых людей. Но гнев

Великого Могола, против которого, как они думали, не в силах был

устоять никто, грозил обрушиться на них и заставлял скрывать по-

молвку; такому положению, казалось, не будет конца.

Минули зима и весна, прошел и июнь, месяц невест. В июле на-

стало время сказать правду. К сожалению, копия того письма, кото-

рое получил Великий Могол, не сохранилась. Видимо, оно было полно

— 31 —

надежды и любви, ибо, судя по тону ответа, письмо несомненно было

брошено в огонь. Ответ я сейчас воспроизведу. Автор его не затруд-

нил себя обращением. Письмо просто гласило:

В ответ на Ваше письмо сообщаю вам, что ни при каких

обстоятельствах не дам согласия. Я рассчитываю на гораздо

более высокое положение для нее ради ее счастья и будущего.

С уваж. Джеймс X. Бэнкер.

Дорогой мой Рокуэлл (писала маленькая Сара). Сейчас уже

второй час, и семья, наконец, решила отойти ко сну. Какое

волнение мы возбудили, и как много времени тратится по-

напрасну в попытках убедить меня изменить решение. Ника-

кие уговоры или угрозы никогда не подействуют на меня,

пока ты меня любишь, милый, и хочешь видеть своей женой.

Мне ненавистны их разговоры о тебе и тяжело выслушивать

все те ужасные вещи, которые, как мы и ожидали, они при

этом говорят. Но все равно, я от этого люблю тебя еще больше,

если это вообще возможно. Как я счастлива, что ты решил не

видеться с дядей Джеймсом, а написать ему. Какой вежливый

ответ ты получил. Тебе, наверно, интересно узнать, как все

это было по порядку.

Перед самым отъездом в Доббс Ферри я сказала тете Джози,

чтобы не слишком напугать ее. Она, казалось, не имела серьез-

ных возражений, хотя была очень удивлена. По дороге домой,

в карете, дядя Джеймс не говорил ни слова и ни на кого не

смотрел. Я обдумывала, когда удобнее начать разговор, как

вдруг встретилась с ним взглядом. Вообрази, я не могла от-

вести глаз, и мы глядели друг на друга, как мне показалось,

несколько минут. Затем он в ярости воскликнул: «Удивляюсь,

как это ты не стыдишься смотреть мне в глаза!» — «Почему

же?» — спросила я. Он все смотрел и смотрел на меня, и я

вдруг почувствовала почти непреодолимое желание рассмеять-

ся. Не знаю, как мне это удалось, но я напрягла все силы и удер-

жалась от смеха. Как только мы вошли в дом, он вынул твое

письмо и прочитал из него несколько строк. Письмо твое зву-

чало прямо неузнаваемо: он сделал его таким глупым и сен-

тиментальным. Потом он прочел свой ответ, на этот раз ничего

не искажая. Я с изумлением увидела, что ни капельки не

боюсь и в силах ответить на любой вопрос. Дядя сказал, что

дает мне неделю на размышление. Если я выйду за тебя за-

муж, мы не получим ни цента. Лучше он бросит все свои

деньги в огонь. Он навсегда прогонит меня прочь со своих

глаз. И так далее в том же духе. Я сказала ему, что уже при-

няла решение и что, если он не даст согласия, нам придется

— 32 —

обойтись без него. Тут он меня отослал, не сказав больше ни

слова. Через свое окно я слышала отрывки его разговора

с тетушкой. Они решили покончить дело без отлагательства

в тот же день и вызвали телеграммой отца и мать. После обеда

дядюшка почти лишился рассудка и напугал нас всех до по-

лусмерти. Не знаю, что мне делать, если он не успокоится.

Когда дядя ушел к себе в спальню, тетушка прочитала мне

длинную лекцию, заявив, что я поступила бы вполне благора-

зумно, если бы отказала тебе. Надеюсь, что мы с тобой ни-

когда не дойдем до такого состояния, чтобы утратить веру во

все на свете. Тетушка страшно разозлила меня, но скоро я уже

дрожала от страха — вновь появился дядюшка, которого мы

считали спящим глубоким сном. Он наговорил мне всяких

гадостей, какие только взбрели в голову. Это было ужасно, и

я почти умирала от волнения. Он снова ушел в спальню и

через час опять вернулся, но на этот раз я была умнее и убе-

жала к себе. Моя кузина Мари, бедняжка, так испугалась, что

ушла спать подальше, на третий этаж. Я не решилась лечь.

Ведь я страшная трусиха и не могу думать о нем без дрожи.

Отец и мать приехали слишком поздно, дядю в этот вечер они

уже не видели. Отец совершенно не согласен с тетушкой

Джози и, по-моему, совсем не против того, чтобы мы пожени-

лись, если только я достаточно люблю тебя. Не знаю, когда

мы теперь сможем увидеться, но надеюсь, что скоро. Так ра-

достно было получить вчера твое письмо, но лучше бы все-таки

увидеться. Может быть, завтра что-нибудь выяснится, но сего-

дня вечером он сказал, что отправит меня домой. С испорчен-

ным существом, вроде меня, он не желает иметь ничего общего.

Как я хочу, чтобы все это кончилось! Как ты думаешь, ула-

дится это? Сегодня я всего боюсь, и, может быть, все обстоит

не так уж плохо, как кажется. Теперь, я думаю, мне пора

кончать — я напишу тебе завтра утром, если будет что-нибудь

новое. Спокойной ночи, любимый, как бы я хотела сейчас

положить голову тебе на плечо и ничего не опасаться.

Ужасно трудно одной, но тебе не надо бояться за любовь тво-

ей Долли. Ничто не изменит моих чувств, и ты можешь во

всем положиться на свою

жену.

17 июля Сара при содействии своих ирвингтонских друзей встре-

тилась с Рокуэллом в Нью-Йорке и обвенчалась с ним.

2 Рокуэлл Кент

— 33 —

АК, КАК БЫЛ ВЫСТРОЕН ДОМ ПРИВРАТНИКА

в «Солитюд» — он представлял собой большой, просторный коттедж,

выдержанный, как и главный дом в имении, в стиле деревянной

неотюдорианской архитектуры, — строились все лучшие дома в по-

местьях. Их тогда — в третьей четверти девятнадцатого столетия —

называли виллами. Остроконечные крыши, резные многоцветные

фронтоны, дымовые трубы, заставлявшие предполагать в глубине

дома целое сплетение дымоходов, разукрашенные наличники у окон

и дверей, ажурные карнизы и нарядные колонны на верандах — все

эти украшения, столь ненавистные изощренному вкусу современного

псевдоутилитариста, будучи полускрыты виноградными лозами и

глицинией, которые, цепляясь, как бы притягивали их к самому

сердцу матери-природы, все эти украшения, освященные традицией и

еще не испорченные освежающей кистью маляра, теряли свое безоб-

разие, приобретая особое очарование, прелесть уюта, уже, по-види-

мому, недоступного «современным» домам, построенным в наш

модернистский век. Этот домик у въезда в «Солитюд», окруженный

зелеными холмами Уэстчестера, в непосредственной близости от чут-

ких друзей, был прелестным уголком для молодой пары, только что

соединившей две свои жизни в одну. В этом доме в четыре часа утра

июня 21 дня года 1882 от рождества Христова родился я.

Сейчас, когда я пишу эту книгу, тоже стоит июнь, но с тех пор

прошел уже семьдесят один год. Над зелеными Адирондакскими хол-

мами сияет то же старое доброе солнце, которое освещало тогда

Уэстчестерские холмы. Наступило время посевов — неделю назад

окончились последние морозы. Семена, которые мы посадим, прогреет

летнее солнышко, напоят теплые дожди. Скоро эти семена разбухнут

в дымящейся теплым паром земле; корни будут ветвиться в поисках

соков, а ростки потянутся вверх к свету. Росток выбросит листочки:

словно маленькие ладони, они радостно раскинутся на солнышке.

А потом появятся цветы, а вслед за ними и плоды. А какими вы-

растут плоды, зависит ... да, от многого это зависит. От свойств, зало-

женных в самом семени, от длинного ряда других семян, породивших

— 34 —

IV РОЖДЕНИЕ И СМЕРТЬ

его. От характера почвы, от того, какую пищу находит в ней росток.

От солнца и от дождя, от того, в меру ли они согреют его и напоят

влагой. И еще — от заботы земледельца, от того, как он взрыхлит

постель для семян, насколько прилежно будет ухаживать за землей,

чтобы сохранить ее животворные силы. От многих, от бесконечно

многих и самых различных вещей зависит, каким станет растение

или жук, бабочка, птица, зверь или ребенок.

Точно так же характер и судьба младенца, который плакал и

пускал пузыри в доме привратника в «Солитюд», зависели от того,

что попадало в его животик, что трогал его язычок и пальцы, что

раздражало его слух, зрение и обоняние; все это не медля вступало

в действие, формируя маленькое тельце, приучая слух к гармонии,

глаза — к цвету и пропорциям, нос — к запахам, а крошечные паль-

чики — к ощущению поверхности и формы. Голоса отца и матери —

о, эти голоса влюбленных — серебряная песня флейты; аромат цветов

в летнем воздухе, солнечные зайчики, пляшущие на стене детской

от лучей, которые пробились сквозь узорную зелень виноградных лоз!

Молоко матери, ее прикосновения, ее поцелуи. Как много, как беско-

нечно много событий в жизни ребенка. Однако обо всем этом я помню

не больше, чем помнят пробившиеся из земли цветы и травы.

Понятно, что маленький герой нашего рассказа — сначала младе-

нец, да и потом в течение еще нескольких лет — был только потреби-

телем: слушателем на концерте, зрителем на пестром карнавале по-

вседневной жизни семьи. Он только поглощал, ничего не давая взамен,

кроме, конечно, тех забот, беспокойств и хлопот, которые и положено

терпеть, когда в доме дети. Но даже эти беспокойства, вроде плача

и крика, он причинял, очевидно, в весьма умеренном количестве;

матушка, привыкшая сдерживать свои чувства, вряд ли относилась бы

к ним чересчур терпимо.

Но, как сказал бы Бичер, «ребенок есть ребенок». И хотя старшие

впоследствии не раз восхищенно повторяли, считая, что они утешают

меня — ибо в ту пору наружность моя была непривлекательна, —

будто бы в раннем возрасте маленький Рокуэлл выглядел красавцем,

во всем остальном, как я помню сам и как я слышал от других, он

нисколько не отличался от прочих нормальных детей. Оставим же

меня спокойно спать в колыбели и посмотрим, чем были заняты в ту

пору мои родные.

Отец мой за время своего жениховства показал, что он хорошо

понимает и охотно берет на себя предстоящие ему обязанности. Он

обдумывал планы будущего, много работал, откладывал деньги.

Ко времени свадьбы отец был уже полноправным компаньоном

в крупной адвокатской фирме Лаури, Стоуна и Ауэрбаха, сохраняя

за собой также право работать и в другой области — в организации

поисковых работ и эксплуатации шахт, для чего он имел необходи-

мую квалификацию горного инженера. Круг его интересов был чрез-

— 35 —

вычайно широк, а энергия, которую он проявлял в осуществлении

своих замыслов — поистине неистощима. За те короткие шесть лет,

что отец прожил после своей женитьбы, он совершил одну продолжи-

тельную деловую поездку по Европе и дважды побывал в Гондурасе,

где изучал возможности закладки шахт и разработки недр.

Семейству не было нужды подвергать себя неудобствам деревенской

жизни в зимнее время, тем более что ежедневно приходилось ездить

в Нью-Йорк; все население «Солитюд» переезжало на зиму в город.

Первую в своей жизни зиму я провел в роскошном, величественном

новом отеле «Мэррей Хилл». Разумеется, он не остался в моей памяти.

Весной мы переехали в Тэрритаун, в дом на высоком холме, с ко-

торого открывался вид на лежавший внизу поселок и реку Гудзон

у Таппан-Зее. В этом доме мы прожили почти десять лет. И какой же

это был дом, каким родным, каким милым кровом он стал для нас!

Дом этот был выстроен тоже в неотюдорианском стиле, но выгля-

дел он еще очаровательнее, причем таким он кажется не только по

воспоминаниям нашего милого детства, но и был в действительности:

мы могли судить об этом уже позже, в зрелые годы. Островерхая

крыша, фронтон, украшенный гораздо богаче и своеобразнее, чем

в домике в «Солитюд», орнамент, полосой опоясывающий все здание;

свинцовые переплеты окон в ромбовидную клетку с зеркальными

стеклами; стены, до половины отделанные деревянными панелями,

напоминающими бревенчатую кладку и виноградные лозы. О, ка-

кой же это был дом для нас, ребятишек! А вскоре нас стало двое,

а потом и трое. Как славно было жить и играть в этом доме, похо-

жем на замки, о которых мы читали в волшебных сказках. Он стоял

на крутом склоне холма, поэтому весь цокольный этаж с размещав-

шейся в нем кухней находился выше уровня земли. С верхней ве-

ранды открывался вид на наши поля, на верхушки деревьев, на

крыши домов деревушки, на широкую сверкающую гладь реки и на

золотившиеся в закатной дымке холмы графства Роклэнд. Далеко

внизу, на поле, где паслась наша олдернейская корова, виднелся пруд

и огороженный родник, питавший его своей холодной, как лед, водой.

Там стояло пыхтящее железное чудо — насос, который подавал воду

в дом, а рядом помещался сарай, где жили наши охотничьи собаки.

На полпути вниз по склону холма находилась конюшня: в ней был

устроен загон для коровы, стойло для двух лошадей светлой масти

и каретник; там же была и комната, где спал Иеркс, — он правил

лошадьми, доил корову, кормил собак и, наверно, вообще делал все

на свете; мы мало об этом заботились. Хотел бы я знать, куда потом

девался Иеркс со своими белокурыми бакенбардами, похожими на

бараньи котлетки.

В нижнем этаже в здании конюшни находилась и мастерская отца,

его пилы, токарный станок, рубанки и паровой двигатель. Отец лю-

бил делать вещи и притом делать их хорошо.

— 36

—

Много-много лет, до самой своей смерти, жила у нас благородная

и добрая Майда, шотландская борзая, названная в честь собаки Валь-

тера Скотта, от которой она вела свой род. Но ближе и дороже из

всего, что меня окружало, была наша няня Роза, молоденькая де-

вушка, приехавшая из Австрии. Это она одевала меня по утрам и

укладывала в постель по вечерам. Это она научила меня молиться и

верить в силу молитвы:

Я устал и засыпаю,

Глазки плотно закрываю.

Царь небесный, мой покой

Охрани, от бед укрой.

Конечно, я повторял эту молитву по-немецки; я говорил по-

немецки задолго до того, как научился английскому языку. Роза

читала вслух «Штруввельпетера» и объясняла, как дурно убивать

птиц и охотиться на зайцев, как грешно смеяться над маленькими

чернокожими мальчиками, как ужасно не смотреть себе под ноги и

сидеть развалясь за столом, и как опасно играть со спичками и не

ужинать по вечерам. Роза гуляла с нами в поле и в лесу, сплетала

для нас гирлянды из маргариток. Это она, сидя под большим дубом,

настоящим «Дубом совета», смастерила мне венок из резных листьев,

глянцевитых зеленых листьев, чуть тронутых ржавой краснотой. Она

сплела этот венок и надела его на меня. Какие это были красивые,

блестящие листья, похожие на хмель. Это, оказывается, и был хмель,

ядовитый хмель. Доктор прописал прикладывать к распухшему

изуродованному лицу ребенка свинцовую примочку, а ребенок взял

бутылочку с этим лекарством, выпил его и чуть не умер. В моих вос-

поминаниях о событиях этих лет первое место занимает Роза.

А тем временем в трех милях от нас, в Ирвингтоне, в большом ка-

менном доме, сидел и распалял свой гнев Великий Могол. Суровый

в суждениях, непоколебимый в принятых решениях, быстрый в по-

ступках, он, как и угрожал, сразу же вычеркнул из завещания имя

забывшей свой долг, неблагодарной, бесстыдной и непокорной дочери.

Было бы несправедливо предполагать, что гнев дядюшки усугубился

от того, что этот брак оказался во всех отношениях удачным и семья

не испытывала никаких материальных затруднений, хотя самолюбие

старика, очевидно, страдало при мысли, что все его ужасные предска-

зания не сбылись. Нет сомнения, что, когда здоровье ему позволяло,

он ездил на заседания правления и, как обычно, бывал на бирже. Нет

сомнения также, что во время приступов подагры он оставался дома.

И тогда он напивался; пил он, как говорили, очень сильно. И вот слу-

чилось так, что однажды вечером, вскоре после того как молодожены

устроились в своем домике в Тэрритауне, под влиянием портвейна и

одиночества сердце дядюшки смягчилось. Он приказал заложить ка-

рету и отвезти себя в Тэрритаун.

— 37 —

Дядюшка Джеймс Бэнкер и его жена Джозефина или, как мы

позже стали называть ее, тетушка Джози, были большими любите-

лями культуры, другими словами, они окружали себя множеством

больших произведений искусства, причем слово большой в данном

случае характеризует именно размеры. В доме стояли массивные

статуи, висели огромные картины. Но самым крупным, самым гро-

мадным полотном, поистине в масштабах Гаргантюа, была у дядюшки

картина, приобретенная в Вене и принадлежавшая кисти очень спо-

собного молодого венского художника того времени Ганса Макарта.

Это великое произведение называлось «Диана-охотница» и было дей-

ствительно велико: пятнадцать футов высотой и тридцать два фута

три дюйма длиной. Впоследствии это полотно украшало собой ро-

тонду музея Метрополитен в Нью-Йорке; на меня, как, очевидно, и

на всех видевших его, по крайней мере на всех мужчин, оно произ-

вело неизгладимое впечатление. Поэтому, чтобы вспомнить эту кар-

тину во всех подробностях, мне вовсе не нужно смотреть на лежащую

сейчас передо мной репродукцию, тем более что, смею заверить чита-

теля, в нашем лексиконе все равно нет достаточно выразительных

слов для описания этого шедевра. На первом плане во взбаламучен-

ные воды горного озера бросался изображенный в натуральную вели-

чину олень — бросался в безумной попытке спастись, непонятно

зачем, от объятий по меньшей мере полудюжины обольстительно-

пышных обнаженных нимф, тоже в натуральную величину, которые

могли родиться лишь в разгоряченном воображении заядлого эрото-

мана. Позади, среди других нимф, столь же соблазнительных, но

все же кое во что одетых, стояла сама бессердечная целомудренная

Диана с занесенным для броска смертоносным копьем. Полотно это

хранилось в Нью-Йорке. Разумеется, в Ирвингтоне было достаточно

земли, чтобы выстроить специальное крыло в доме и повесить там

эту картину, но дядюшка Джеймс, по-видимому, так и не собрался

сделать это. Но вернемся к нашему рассказу.

Размягченный вином и, как мы предполагаем, одиночеством, Вели-

кий Могол совершил долгий путь до Тэрритауна по невероятно узкой,

круто поднимавшейся вверх дороге, которая вела на вершину холма;

добравшись наконец до цели, он, надо думать, раздраженно буркнул:

«Хорошенькое местечко для моей дочери, нечего сказать». Ведь наш

дом мог показаться ему таким крошечным, что, входя в дверь, он,

вероятно, склонил голову так же, как прежде он склонил ее, укротив

свою гордость, чтобы приехать к нам. Не знаю, Роза ли открыла

дверь на его звонок. А может быть, это была горничная. Или сама

матушка, заслышав топот копыт, подбежала к окну и со страхом,

а может, с готовностью впустила его в дом. Может быть, он поцело-

вал ее и попросил прощения. Может быть, назвал моего отца по

имени. Не знаю, как вел он себя потом; возможно, как и следует

порядочному человеку и отцу, еще любящему свое дитя. А может

— 38 —

быть, он по-прежнему оберегал свое банкирское достоинство и оста-

вался самодовольным надутым глупцом. Мать никогда не рассказы-

вала об этом. Но его приезд означал прощение, с оговорками, конечно,

ибо люди с таким характером и нравом не могут отказаться от того,

что раз сделано, но все-таки это было прощение, и в знак его дядя

Джеймс спросил: «Сара, ты помнишь «Диану-охотницу»? Я хочу

дать ее тебе как свадебный подарок». Как хорошо (и сейчас, когда

я пишу эти строки, я вздыхаю с облегчением), как хорошо, что на

следующий день он одумался. Музей Метрополитен, которому пода-

рила «Диану» вдова дяди Джеймса, нашел для этой картины как раз

подходящее место: она сейчас там, где ее всегда могут видеть сотни

людей: в музее Сарасота.

А как же Джеймс Бэнкер? Он умер в Ирвингтоне в феврале

1885 года пятидесяти восьми лет от роду. Я не помню его. Я никогда

не слышал от матери о том, что его смерть сколько-нибудь огорчила

ее. Все свое состояние он завещал жене.

С ранней весны до глубокой осени мы жили в Тэрритауне, а суро-

вые зимние месяцы проводили в Нью-Йорке на 81-й Западной улице.

Разумеется, эти первые годы жизни остались в моей памяти лишь

по рассказам матери, по ощущениям, которые они вызывали, и по

многочисленным сохранившимся фотографиям семьи и тех мест, где

мы жили, — все эти снимки сделаны отцом. В обоих наших домах на

стенах висели картины. Я вижу теперь, что это были хорошие кар-

тины. У нас была, конечно, известная гравюра на стали с картины

Лэндсира «Загнанный олень» (я люблю ее и сегодня). В соответствии

со вкусами того времени окружавшие нас предметы — картины, фар-

фор, безделушки, ковры и мебель — были, как я могу судить по их

остаткам, не очень хороши, но и не так уж плохи.

Я помню отца, добродушного, излучавшего тепло; до сих пор я

могу вызвать в памяти его силуэт с квадратной бородкою, которую

он тогда носил; как сейчас вижу его склонившимся над книгой за

рабочим столом у окна в нашем нью-йоркском доме. Я все еще

помню то чувство, какое испытывал, когда он, поднимая меня на

руки, подбрасывал и называл своим «мышонком». А ведь когда отец

умер, мне было всего пять лет.

ТОМ, КАК МАМА ПЕРЕЖИВАЛА СМЕРТЬ

отца, я ничего не знаю. Только фотографии, сделанные в то время и

несколько позже, запечатлели ее горе. Воспитание, полученное моей

матерью, приучило ее не давать волю чувствам, особенно если это

были чувства печали; кроме того, она никогда не говорила об отце, о

своей семейной жизни и о смерти отца. Поэтому, лишь став взрослым,

я начал понимать, каким огромным несчастьем была для нее его кон-

чина. Даже в те далекие дни были приняты, кажется, все меры, чтобы

скрыть от меня и маленького братишки болезнь отца и его смерть:

отсутствие отца объясняли отъездом в длительную отлучку, к кото-

рым мы привыкли. И хотя эта смерть имела для семьи очень серьез-

ные последствия — дети остались без дисциплинирующего влияния и

твердой отцовской руки, мать потеряла обеспеченные средства к су-

ществованию, которыми до этого твердо располагала, — все же мы не

испытали внезапной перемены в образе жизни, выпадающей обычно

в таких случаях на долю детей. Все выглядело так, будто прекратили

строить удачно начатое здание и предоставили разрушительной силе

времени обнажить всю непрочность его фундамента. Мы переселились

из нью-йоркского дома в Тэрритаун, где, продав собак и лошадей, ма-

тушка начала жить весьма экономно, и в течение последующих пят-

надцати лет эта экономия становилась все более строгой. Мать моей

матери — мы звали ее по-немецки «гросмама» — переехала к нам,

чтобы помогать дочери в уходе за детьми и в их воспитании; к этому

времени — зиме 1886 года — мама ожидала третьего ребенка.

Я смутно помню, что в начале марта этого года была сильная ме-

тель. Выпало очень много снега; одноэтажные дома занесло до са-

мых крыш. Нам, ребятам, это, конечно, очень нравилось. Но снег

растаял под теплым мартовским солнышком так же быстро, как вы-

пал. И когда 21 марта матушка сказала нам с братом, что дети хоро-

ших знакомых, живших примерно в миле от нашего дома, пригла-

шают нас к себе на целый день, мы отправились туда пешком, и на

дороге почти не было снега. Я ясно помню, как весело мы провели

— 40 —

V ДЕТСТВО