Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

МОЛОДОСТИ ЧЕЛОВЕК НЕ НУЖДАЕТСЯ В

том, чтобы его обучали искусству, особенно если ему, как это было со

мной, бог послал художницу-тетку. Я имел перед собой ее живой

пример и к тому же поощрение со стороны матушки. Я рисовал с тех

пор, как себя помню. Не сомневаюсь, что рука, завоевавшая спенсе-

ровскую медаль за каллиграфию, уже умела заставлять повиноваться

себе перо и карандаш. В Чеширской академии я очень скоро получил

признание как мастер красиво писать да еще и украшать напи-

санное искусно нарисованными заглавными буквами и декоратив-

ными рамочками. Поэтому даже учителя давали мне поручения по-

добного рода. С помощью приспособления, служившего в те годы для

размножения печатных текстов, — оно состояло из желатинового

листа, вложенного в поднос — я заготовлял по заказу и, насколько

я помню, бесплатно форменные бланки для писем, книжные закладки

и всевозможные извещения. Не удивительно, что у меня было множе-

ство заказов.

Между тем наше семейство, все еще состоявшее из шести человек,

с точки зрения своего живого веса и, следовательно, по количеству

потребной ему пищи стало слишком велико для нашего тощего кар-

мана. Естественно, что матушке и тетушке Джо приходилось пускать

в ход все свои врожденные и благоприобретенные таланты, чтобы

заработать побольше на жизнь. Они продолжали стряпать, печь и де-

лать конфеты, чем занимались и раньше; кроили и шили, вязали и

делали кружева, наклеивали и склеивали. И, кроме того, они рисо-

вали и писали красками! Изредка тетушке удавалось продать какую-

нибудь картину (хотите верьте, хотите нет, в те дни у художников

иногда покупали картины). Чаще она получала заказы на различ-

ные мелочи вроде именных карточек для рассаживания гостей за

столом или карточек меню. Потом тетушка приобрела печь для об-

жига фарфора, топившуюся обыкновенным углем, и начала успешно

применять на практике то, чему научилась в Дрездене. Цветы и фи-

гуры в стиле Ватто стали появляться на тарелках, чашках и блюдцах,

на чайниках и кофейниках, на подносах и пудреницах, на коробках

— 61 —

IX РАБОТА НА ДОМУ

для драгоценностей и конфет, на оправах ручных зеркал и на щет-

ках, словом, на всех фарфоровых предметах, которые могли прода-

ваться в лавках и с точки зрения практической и эстетической

вызывать восторг или возмущение. Наша продукция — я говорю

«наша» потому, что скоро стал чем-то вроде младшего партнера или

подмастерья в этом производстве, — наша продукция изготовлялась

и направлялась по заказу или безлично в расчете на сбыт. Для

большинства наших изделий единственным рынком была Тэррита-

унская женская биржа.

Мне было никак не больше шестнадцати лет, когда я стал профес-

сионалом в прикладном искусстве. Подозреваю, что, если бы я увидел

сделанные тогда вещи сейчас, мне бы захотелось, в порядке самоза-

щиты, преуменьшить свой тогдашний возраст. Помню, что по заказу

женской биржи я изготовил комплект обеденных карточек, но забот-

ливые цензоры моей памяти тщательно уничтожили всякое представ-

ление о том, как эти карточки выглядели.

Чрезмерная гордость своим происхождением, которая, на мой

взгляд, культивируется в большинстве семейств, причем обычно тем

больше, чем меньше для нее оснований, гордость, звучащая в таких

распространенных и банальных выражениях, как «он — настоящий

Кент» или «настоящий Джон или Смит», это кичливое чувство вызы-

вало у меня интерес к фамильным гербам и эмблемам и вообще к

геральдике. Уже подростком я, как любитель, стал в этой области

большим специалистом; особенно хорошо я разбирался в родовых

гербах. К несчастью, у американцев чувство своей неполноценности

по части благородных предков укоренилось так же глубоко, как со-

знание своей слабости в культурном отношении. Во всяком случае,

через сто с лишним лет после нашей революции эти чувства были

достаточно сильны, чтобы обеспечить меня уймой заказов. Чис-

ло отпрысков благородных, хотя и не королевских семейств для та-

кого небольшого городка, как Тэрритаун, оказалось поистине уди-

вительным.

Раз уж в нашей семье было налажено производство росписей по

фарфору, естественно, что к этому делу был привлечен и мой талант.

И вот по субботам, воскресеньям и по праздникам я сидел рядом с

тетушкой в нашей мастерской и рисовал на... не стоит вновь перечис-

лять все эти предметы, словом, рисовал на чем только мог, на всех

фарфоровых вещах, но не фигуры в духе Ватто, а ставшие вскоре

моей специальностью голландские ветряные мельницы, английские

коттеджи и вообще уютные сельские пейзажи, писанные в синих

тонах. Мои изделия продавались и продавались хорошо. Случилось

так, что в искусстве росписей в голландском стиле я скоро смог со-

перничать со взрослыми, а по мнению некоторых, превзошел их, в

частности прославленного в наших местах художника по фарфору

Джека Бейкона.

— 62 —

Признавшись в одном преступлении против хорошего вкуса, могу

дополнить это признание еще одним: я занимался выжиганием на

коже. С помощью специального аппарата, работавшего на бензине, я

изготовлял бесчисленное количество ужасных предметов, вроде перо-

чисток, отделанных кожей, и пресс-папье. Все они были украшены

выжженными мной рисунками. Их мы тоже продавали.

Матушка между тем шила и вышивала прелестные вещи — саше

для платков и подушечки для булавок, кружевные скатерти и круг-

лые накидки для стола, чехлы для мебели и салфетки. Кроме того,

она пекла хлеб, и какой! Какие слоеные пироги с шоколадным кре-

мом! Я очень хорошо помню, как кто-нибудь из нашей семьи всегда

старался первым попасть на открытие благотворительного базара,

устроенного приходским священником, чтобы купить матушкин пи-

рог, который она всегда пекла в качестве приношения. Другого пи-

рога мы бы в рот не взяли. А когда однажды группа тэрритаунских

холостяков решила выучиться стряпать, они избрали своей настав-

ницей матушку.

Но чем упорнее мы работали, тем больше становилось наше хозяй-

ство. Мне кажется, что примерно в тот год, когда я окончил Чешир-

скую школу, матушка, прельстившись хорошей ценой, была вынуж-

дена продать наш милый дом и переехала со всеми нами в несколько

большее, но чрезвычайно неуютное здание ближе к деревне. Когда мы

уже поселились в этом доме — это было как раз в описываемое мной

время, — к нам приехал и жил у нас не меньше года внезапно забо-

левший дедушка — отец моей матери, старик в очень преклонных

летах.

Дедушка Александр Холгейт, родившийся в 1819 году, был седо-

власым, седобородым стариком уже в то время, когда я впервые

увидел и запомнил его. Если умение противодействовать любому

искушению стать подданным другой страны, в данном случае Соеди-

ненных Штатов Америки, свидетельствует о силе характера, — де-

душка обладал ею в полной мере. Он родился и оставался до самой

своей смерти англичанином, британским подданным. Его флаг — а

таковым можно считать висевший над его кроватью портрет королевы

Виктории — никогда не приспускался. Он никогда не снимал свой

высокий шелковый цилиндр — символ лондонского Сити — за исклю-

чением тех случаев, когда этого требовали вежливость, обычай или

удобство. Потеряв в результате участия в деле Джеймса Бэнкера не

только все до последнего цента скопленные им деньги, но и довольно

значительное приданое жены, он гордо настоял на том, что будет

работать, чтобы обеспечить себя и — в той мере, в какой это возмож-

но, — бабушку и обойтись без посторонней помощи. Продолжая до

восьмидесятитрехлетнего возраста ежедневно бывать в своей малень-

кой конторе в деловой части Нью-Йорка, дедушка с его благородной

внешностью и высоким шелковым цилиндром стал хорошо известным

— 63

—

и уважаемым человеком на шумных улицах нижнего города. Я по-

мню, что дедушка был очень добр, хотя из-за усиливавшейся глухоты

разговаривать с ним становилось с каждым годом все труднее. Кроме

того, у дедушки, как у всех стариков, были странные идеи. Мы тер-

пеливо выслушивали его суждения, а потом, когда он уходил, смея-

лись над ними. Представьте себе, он был, например, буквально

одержим идеей о неизбежности мировой войны. И когда в 1912 году

разразилась Балканская война, он сказал: «Вот она!» Право, у ста-

риков бывают странные мысли!

Искусство и хорошая музыка — с ней нас познакомил жилец,

церковный органист, которого мы взяли на пансион; матушкино

рукоделье и стряпня, учеба и чтение — а мы читали много — дом наш

стал своеобразной академией изящных и свободных искусств. Я хо-

рошо знаю, что лишь благодаря матушке мы окончили школу: я

имею в виду не только материальную сторону дела, не только плату

за ученье, значительные расходы на поездки — каждый день прихо-

дилось ездить за двадцать пять миль, — покупку книг и платья, что-

бы мы выглядели не хуже других. Я говорю и о другом — матушка

была нашим наставником, нашим репетитором, она направляла наши

занятия и сама правила, уже в буквальном смысле, повозкой, когда

отвозила нас к поезду. Каждый вечер с неослабным терпением она

учила с нами уроки. У меня были способности, но мне не хватало

воли и усидчивости. Матушка восполняла этот пробел. Я был доста-

точно энергичен — энергии у меня было слишком много для таких

скучных вещей, как уроки, — но эта энергия полностью пропадала,

если надо было подняться в шесть часов утра.

В Чикаго на Художественной выставке висела картина, изобра-

жавшая большую средневековую кровать и полуголого человека, оче-

видно вытащенного из кровати и лежавшего на полу рядом с ней.

Картина называлась «Смерть Вильгельма Завоевателя». Дома у нас

была небольшая репродукция с этого полотна. По утрам матушка

обычно говорила: «А ну-ка, сейчас же вставайте, а то я вам устрою

смерть Вильгельма Завоевателя!». Зная, что это — не пустая угроза,

мы вставали. Вставали, умывались, одевались, завтракали и с кни-

гами в руках выходили из дому. Мы ни разу не опоздали на поезд.

НЕ ИСПОЛНИЛОСЬ ШЕСТ-

надцать лет, когда на семейном совете совершенно справедливо было

решено, что я достаточно вырос, чтобы пойти работать. И вот с начала

летних каникул я сделал первый шаг на самую нижнюю ступеньку

лестницы, ведущей к карьере финансиста, — поступил за три доллара

в неделю работать в Тэрритаунский национальный банк. Не знаю,

как назвать мою должность. Рассыльный? Младший клерк? Счет-

чик? Письмоносец? Привратник? Я выполнял все эти обязанности, а

мой каллиграфический талант поставлял мне немало других. Мне в

общем нравилось банковское дело. Я, разумеется, не имею здесь в

виду экономические проблемы и финансовые операции. Так как со

мной не советовались по поводу займов и помещения капитала, не

приглашали меня на заседания правления, мне не приходилось ло-

мать себе голову над вопросами, которые, как говорят, настолько

сложны, что никакие деньги не могут возместить банкирам затра-

ченных усилий. Бог свидетель, что и без того мне приходилось тя-

жело. За свои жалкие три доллара в неделю я работал по многу

часов в день. Но, как я уже сказал, работа мне нравилась. Мне

нравились и сослуживцы. Я знаю, что и они мне симпатизировали.

Особенно я любил м-ра Хэмфриса.

Помнишь ли ты, читатель, чудесного м-ра Хэмфриса из воскресной

школы, того самого м-ра Хэмфриса, который любил кисло-сладкие

фруктовые леденцы? М-ра Хэмфриса, который, начав со святых Пав-

ла и Варнавы, рассказывал нам о своей поездке на новом трамвае?

Ну так вот: это был тот самый м-р Хэмфрис собственной персоной, в

будничном облике простого и сердечного кассира нашего банка. И по

будням он был так же мягок, отзывчив и добродушен, как в свое

время в школе по воскресеньям. А разве этого мало?

Возможно, что в ту пору в других городах уже широко применя-

лись пишущие машинки и арифмометры, но только не у нас в Тэр-

ритауне. Всю корреспонденцию нужно было писать от руки, затем

письма помещались между листами папиросной бумаги, переложен-

ными полосками влажного войлока, и закладывались в специальный

3 Рокуэлл Кент

— 65 —

X В БАНКЕ

пресс. Текст выдавливался в зеркальном виде на обратной стороне

папиросной бумаги, а с лицевой ее стороны его можно было читать

как обычно. Вскоре моей обязанностью стало составлять документы,

называвшиеся у нас «нью-йоркские письма». Это был полный пере-

чень в десять страниц длиной всех полученных нами чеков на другие

банки; я перечислял названия банков, фамилии лиц, подписавших

чеки, и тех, на чье имя они были оформлены, проставлял суммы, по-

дытоживал целые столбцы цифр. Так составлялся отчет о наших

вкладах для Нью-Йоркской расчетной палаты.

В то время уже были, возможно, изобретены машины для взвеши-

вания и подсчета звонкой монеты. У нас в Тэрритауне их не знали.

Мне приходилось пересчитывать и упаковывать целые мешки пенни,

пятицентовиков, десятицентовиков и монет в четверть доллара. Иног-

да я ошибался в счете на одну монету, но мне не позволяли просто

взвесить мешочек на весах для писем, как я предлагал. Нет, мне

приходилось снова высыпать деньги на стол и опять пересчиты-

вать их.

Если где-нибудь и пользовались губками, чтобы смачивать клей на

конвертах, то для Тэрритауна такой метод считался чересчур рево-

люционным. В нашем банке целые поколения служащих всегда ли-

зали конверты языком, чтобы их заклеить. Зачем мне поступать

иначе? Раз их желудки переваривали этот клей, чем же он нехорош

для моего? И я облизывал каждый день кипы конвертов. Меня

страшно тошнило, и все же, как и целое поколение людей до меня,

я как-то приспособился к этой работе.

А м-р Хэмфрис с веселой искоркой в глазах и со смешинкой в го-

лосе подбадривал меня. «Два и девять — одиннадцать, и семь —

восемнадцать», — бормотал он, складывая колонки цифр. И вдруг,

почти повернувшись ко мне, громко, с наигранно серьезным видом

провозглашал: «Давай, давай, Рок, не теряй времени. Нас всегда ждет

работа», затем возвращался к бумагам, бормоча себе под нос. А через

минуту он вновь начинал поучать меня, сохраняя при этом полную

серьезность: «Рок, ты должен избрать себе девизом в жизни: не

раньше срока, не после срока, а точно в срок».

Много лет спустя, вернувшись в Тэрритаун после долгого, долгого

отсутствия, я увидел маленького старичка, медленно поднимавшегося

по крутой Почтовой улице. Я нагнал его. Это был м-р Хэмфрис; мы

оба очень обрадовались встрече. «М-р Хэмфрис, — сказал я ему с

той же напускной серьезностью, с какой он так часто обращался

ко мне, — совет, данный вами много лет назад, обеспечил мне успех.

Помните: «не раньше срока, не после срока, а точно в срок».

Слезы, настоящие слезы заблестели в глазах моего старого учителя.

Он схватил меня за руку. «Я так счастлив, — сказал он, — так рад за

тебя». Говорили, что Уильям Хэмфрис, коренастый, почти квадрат-

ный благодаря своим очень широким плечам, был в молодости изве-

— 66 —

стным борцом-любителем. Иногда, в долгие и тягостные часы после

закрытия банка, когда мы оставались, чтобы найти какую-нибудь

мелкую неточность, вкравшуюся в подсчеты, м-р Хэмфрис учил меня

приемам борьбы или, точнее, демонстрировал их на мне. Эта трени-

ровка оказалась весьма полезной для работы, которую мне пору-

чили на следующий год, когда в каникулы я снова трудился в банке.

Я уже взывал к сочувствию читателей, жалуясь на горькую долю

племянника директора школы. Теперь я прошу их посочувствовать

несчастному племяннику президента нашего банка, юноше примерно

моих лет, по имени Рик Хэтч. На второе лето, когда я поднялся на

вторую ступеньку служебной лестницы (и получил прибавку в пять-

десят центов в неделю), чтобы освободить место для Рика — надо

думать по замыслу тех, от кого Рик зависел, — за свою прибавку я

должен был также помогать ему удержаться на этой работе. Воз-

можно, мои сослуживцы считали, что уже проявили всю свою

терпимость к юнцам нашего возраста, согласившись переносить мое

пребывание в банке; может быть, им просто не нравился Рик или

они полагали, что он слишком заносчиво держится, не имея к тому

никаких оснований, или, наконец, это был акт солидарности трудя-

щихся, протест против наследственных привилегий. Так или иначе,

почти ежедневно после того, как двери банка закрывались для посе-

тителей и мы принимались за настоящую работу, кто-нибудь из

старших по должности клерков говорил мне: «Рок, вытолкай Рика

в директорский кабинет и запри дверь». И, конечно, несмотря на шум

и суету, которые от этого возникали, я сцеплялся с Риком и вытал-

кивал его. В дальнейшем никто уже не интересовался, останется ли

Рик в кабинете или убежит через боковую дверь.

В директорском кабинете стояла кушетка. На ней каждую ночь

спал один из наших клерков, Нельсон Брэдли, в обмен за кров при-

нявший на себя таким образом обязанности ночного сторожа.

На отмелях реки Гудзон водилось множество крабов. Когда насту-

пал сезон, ловля крабов была любимым и распространенным спортом.

Однажды два наших клерка, Джо Фишер и Гарри Тиммернак, от-

правились после работы ловить крабов, вернулись довольно поздно

с большой добычей и, не имея возможности из-за других дел отнести

крабов домой, поместили их на ночь в корзинку для бумаг в кабинете

директора.

В этот вечер Нельсон пришел довольно поздно, несколько наве-

селе, снял одежду и забрался в постель. Его разбудил какой-то непре-

рывный и необъяснимый звук. Нельсон лежал в темноте, прислуши-

ваясь. «Ск-р-еб, с-креб», — слышалось рядом с ним, из дальних углов

комнаты, словом, отовсюду. Нельсон, когда-то служивший в прин-

стонской гвардии, был не робкого десятка. И если даже волосы у него

и встали дыбом и в чернильной темноте комнаты он побелел, это не

было проявлением трусости. Он просто ощутил вполне понятный

— 67 —

испуг. Нельсон чиркнул спичкой и стал разглядывать комнату. Пол

буквально покрывали крабы: в слабом свете спички поблескивали,

как бусинки, их глаза и шевелились страшные клещи.

История умалчивает, как поступил Нельсон: взвизгнул ли он или

начал молиться, а может быть, заплакал. Он никогда об этом не рас-

сказывал. Не знаю также, остался ли он верен обету трезвости,

который дал себе в ту ночь. Человек — слаб.

Как рассыльного меня все время отправляли в различные конторы

для получения или продления денежных документов. Иногда мне

нужно было заходить для этого в трактиры, и теперь я с большим

стыдом вспоминаю, как стеснялся приблизиться к этим злачным ме-

стам и ежился под взглядами прохожих. Общественное мнение — а я

уважал и боялся его в те годы — было всего лишь выражением

взглядов моих родных, другими словами, взглядов той среды, к кото-

рой по своему образу жизни и мировоззрению принадлежала наша

семья. Скоро пришло время, когда я поставил под вопрос незыбле-

мость этих принципов. Но еще раньше дирекция банка поставила

некоторые вопросы передо мной.

Однажды кто-то из начальников сказал мне: «Вот, Рок, отнеси это

к городскому казначею м-ру Расселу и получи расписку, да побы-

стрее — одна нога здесь, другая там». Я схватил протянутую мне

пачку бумаг, размером похожих на чеки, и выбежал на улицу.

Я бежал быстро: одна нога здесь, другая там — в те годы я был очень

подвижен, — и лишь на полдороге вверх по Почтовой улице засунул

бумаги в карман.

М-р Рассел взял бумаги и сверил их с приложенным списком. По-

кончив с этим, он поднял глаза на меня и спросил:

— А где купоны?

— Купоны? — переспросил я.

— Да, купоны, — ответил м-р Рассел, — они тут указаны в списке.

— Я не видел никаких купонов.

М-р Рассел пошел к телефону (да, в Тэрритауне тогда уже были

телефоны) и позвонил в банк.

Да, да, конечно, они дали мне купоны. — Они дали тебе купоны, —

доложил м-р Рассел, — и раз ты их потерял, придется нам пойти

поискать.

И мы вышли на улицу.

Медленно мы проделали в обратном порядке путь, который я про-

бежал семимильными шагами, медленно, глядя вниз и ощупывая

глазами каждый шаг — тротуар от домов до обочины, до водосточ-

ного желоба. На полпути к банку мы встретили нескольких служа-

щих, рассказали о нашем горе и прошли дальше, продолжая поиски.

Все оказалось напрасно. Обменные купоны на несколько тысяч дол-

ларов были потеряны, и потерял их я. Что пользы было восклицать:

«Я не знал, что мне их дали»; ведь их засунули между другими

— 68 —

бумагами в одну пачку и скрепили лишь тонкой резинкой. Все равно,

купоны были потеряны! Я не осмелился рассказать об этом дома.

Со временем я позволил себе, нет, заставил себя забыть эту историю.

Проходили недели. И однажды, возвратившись домой, я застал там

президента банка м-ра Паттесона, сидевшего с матушкой в столовой.

И хотя президент был другом матушки и мог просто прийти с визи-

том, я как-то сразу почувствовал, зачем он здесь. Когда он ушел,

матушка сказала мне, что банку придется взять под залог наш

дом. Последующие недели я чувствовал себя весьма скверно. Однако

почему-то, возможно, в надежде, что купоны все-таки найдутся, банк

не предпринимал никаких действий. Прошло лето, я вернулся в

школу. Минули октябрь и ноябрь. Наступил декабрь. И вот однажды

в декабре женщина средних лет, по виду из рабочих, подошла к око-

шечку банковского кассира и спросила: «Это на что-нибудь годится?»

и, вынув из сумочки купоны, протянула их в кассу. Да, она их нашла

летом в водосточном желобе как раз напротив банка. «Разве они

чего-нибудь стоят?» Да, представьте себе, их стоимости хватило как

раз на тонну угля, которая и была доставлена ей на дом. Так к об-

щему удовольствию была разгадана тайна нерадивого мальчика на

все руки из Тэрритаунского национального банка.

ТЕНИЕ ПОВЕСТИ СО МНОГИМИ ПЕРСОНА-

жами, которых автор, выводя на свет божий, заставляет действовать,

а потом бросает на произвол судьбы, чтобы при случае обратиться к

другому новому герою, вероятно, становится порой довольно-таки

утомительным. Что же тогда сказать о впечатлении, какое должен

произвести на читателя герой этой повести, то есть я; ведь я не даю

своего портрета сразу, а рисую его по кусочку. Такую форму изло-

жения я избрал.

Читатель уже видел меня учеником, видел за работой. Мог ли ге-

рой этой книги — то есть я — обойтись без игр и развлечений?

В самом деле, ведь именно игры на протяжении всех описанных

здесь лет были моей единственной страстью, и, вероятно, лишь отсут-

ствие партнеров обуздывало эту страсть и оставляло мне время для

работы.

Запечатлел ли ты, читатель, в памяти вереницу частных школ, в

которых я учился? Школа мисс Беннетт для девочек, скромная, ма-

ленькая школа м-ра Ричардсона, тэрритаунский интернат, Коннекти-

кутская епископальная академия, потом школа Хорэса Манна. И ни

одного месяца, ни одного дня в муниципальной публичной школе.

Школа как место, где находят друзей и товарищей, для меня ни-

когда не существовала, а дружба с деревенскими или даже сосед-

скими мальчиками была не то чтобы запрещена, но как-то не завя-

зывалась: мои близкие не одобрили бы ее, и это столь естественное

для них предубеждение выражалось в весьма тонкой форме, что

сильно влияло на мои взгляды.

Читая рассказ матушки о ее детстве и годах девичества, мы видели,

как преданы были ей слуги в доме Великого Могола и как хорошо

она относилась к ним — к некоторым она питала даже сердечную

привязанность. Однако и в годы девичества, и в описываемое нами

время, да и потом, хотя уже в гораздо меньшей мере, матушка раз-

деляла взгляды своего круга, людей своего класса: она считала,

что рабочие, то есть те, чья доля — черная, главным образом физи-

— 70 —

XI ИГРЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ