Кент Рокуэлл. Это я, Господи!

Подождите немного. Документ загружается.

заверить, многие из нас обнаружили истинное дарование. Я сказал

Уэйру, что мы задумали создать небольшое общество и назвать его,

пародируя название известного Общества изящных искусств — «Боз

ар сосайти», — «Бом ар сосайти»

. Не согласится ли профессор Уэйр

сделать нам честь и принять титул почетного президента этого об-

щества?

Он отнесся к этому предложению с удовольствием, с таким удо-

вольствием, что тут же предложил несколько тем для карикатур.

Я помню одну из них: рисунок должен был изображать некое ро-

гатое животное в прыжке, вниз головой. Под рисунком подпись:

несущийся бык. (Для несведущих читателей я должен сообщить, что

несущий бык или контрфорс — одна из характерных деталей поздней

готической архитектуры.)

Имея такого высокого покровителя, мы приступили к работе. Вме-

сто каждого уничтоженного Хэмлиным рисунка появилось десять и

гораздо лучших. Поверьте мне — и я здесь лишь отдаю должное

талантам тогдашних студентов архитектурного факультета Колум-

бийского университета, — мы делали все, что можно сделать пером

и кистью, чтобы показать в истинном свете ложные ценности и вы-

звать веселый смех: здесь был и легкий юмор, и сатира, острая как

меч и жгучая как жало.

В наше распоряжение был отдан большой выставочный коридор,

где мы развесили эти рисунки. Потом мы подготовили плакаты и

афиши, извещавшие о выставке, расклеили их по всей территории

университета и отпечатали каталоги. Целыми днями в коридоре тол-

пились зрители. Маленький архитектурный факультет, запрятанный

где-то на чердаке Хэвемейер Билдинг, вдруг засверкал на универси-

тетском горизонте как новая звезда.

Быть может, с этим успехом было связано и другое событие, хотя,

насколько я помню, оно предшествовало выставке. Я имею в виду

беспрецедентный факт избрания в редакционную коллегию универси-

тетского ежегодника «Колумбиец» на 1904 год двух «архитекторов».

Мы, несчастные, сосланные на верхний этаж и осужденные там на

многочасовую каторжную работу, были почти неизвестны студенче-

ской общине.

С нами учился юноша Маркус, очень скоро ставший объектом

добродушных поддразниваний и шуток всего курса. Причина кры-

лась вовсе не в национальности или вероисповедании Маркуса, про-

сто он был чудовищно бездарен во всем, что касалось архитектуры, и

трогательно благодушен к себе, к своим недостаткам и ко всем нам.

Мысленным взором я и сейчас вижу его; вернее, вижу не его, а

его ноги, торчащие из большой плетеной корзины для бумаг,

какие стояли в нашей чертежной. Это была весьма характерная

Буквально: «Общество бальзамирующих искусств».

— 81 —

для него поза. Так вот, этот Маркус однажды подошел ко мне и

сказал:

— Кент, в час созывают большое собрание для выборов редколле-

гии «Колумбийца». Как ты насчет того, чтобы тебя выбрали?

— Это было бы здорово, великолепно и чудесно, но не болтай че-

пухи!

— Нет же, я совершенно серьезно, — возразил маленький Мар-

кус. — А кого выбрать еще? Может быть, Сквайрса? (Фред Сквайрс

учился у нас в аспирантуре.)

— Ну, конечно, — ответил я со смехом. — Валяй, выбирай всех

нас! — и, отвернувшись, снова взялся за работу.

— Ладно, — сказал Маркус. — Приходите со Сквайрсом к дверям

нашего здания в двенадцать часов. Там будет ждать один мой при-

ятель.

Просто шутки ради мы ровно в полдень подошли к подъезду Хэве-

мейер Билдинг. Там стояли Маркус и его приятель.

— Познакомься, мистер Танненбаум, — представил его Маркус.

Мы обменялись рукопожатием (и, странно, какая чепуха застре-

вает в памяти, — у Танненбаума были мягкие, влажные руки).

Разговор почти сразу же и окончился. Мы перекинулись лишь не-

сколькими малозначащими словами. Маркус сказал на прощанье:

«Приходите без опозданий», и мы расстались.

Собрание было большое. Студенты со всех факультетов до отказа

заполнили зал. Мы со Сквайрсом никого не знали, и никто не знал

нас. У одной стены на возвышении вроде сцены стоял длинный стол,

за которым сидели уполномоченные по выборам редколлегии на

1904 год. За ними помещалась черная доска. После объявления по-

вестки и регламента было предложено называть кандидатуры. Их

стали выкрикивать из зала: «Смит, Джонс, Браун, Робинсон». Фами-

лии записывали на доске. Я услышал, как назвали наши фамилии.

На сцене их не расслышали. Секретарь, стуча мелом по доске, про-

должал записывать «Уайт, Блэк, Грин», и вдруг будто из всех углов

зала раздался рев: «Кент, Сквайрс!» Секретарь записал наши фами-

лии. Кругом переговаривались: «Кто это Кент? Откуда этот Сквайрс?»

Список кандидатур закрыли и роздали бюллетени для голосования.

Потом их собрали и подсчитали голоса. На доске записали резуль-

таты голосования. Наибольшее число голосов, причем намного обо-

гнав всех остальных, собрал Кент. В числе первых оказался и Сквайре.

Нас выбрали. Помимо присуждения мне именной стипендии, я счи-

таю это избрание величайшей, нет, единственной честью, оказанной

мне с того дня, когда я получил из рук м-ра Ричардсона злополучный

мальтийский крест за успехи в каллиграфии по системе Спенсера.

Надеюсь, что Маркус добился успеха — вне сферы архитектуры —

и что жизнь Танненбаума, кто бы он ни был, сложилась прекрасно.

Говорят, это иной раз случается.

— 82 —

Между тем мои занятия вне стен университета по воскресеньям и

во время летних каникул становились все более интенсивными и раз-

нообразными. После двух лет работы в банке в летние месяцы я

начал серьезно заниматься живописью и поступил для этого в извест-

ную летнюю школу Уильяма М. Чейза в Шиннекоке на Лонг-Ай-

ленде. И хотя я решил вести это повествование не последовательно,

а по отдельным темам, и моему художественному развитию будет

посвящена особая глава, все же я должен упомянуть здесь, что начи-

ная с каникул после второго курса я посвящал три летних месяца

живописи; работал я много, добросовестно и с большим удоволь-

ствием. Все сказанное и ссылка на анекдотический случай, о котором

вы сейчас прочитаете, необходимы для того, чтобы дополнить образ

нашего адъюнкт-профессора Хэмлина.

Программа курса архитектуры предусматривала выполнение ка-

ждым студентом в каникулярное время нескольких рисунков (ска-

жем, двенадцати); в начале осеннего семестра их надо было пред-

ставить профессору Хэмлину. Мы должны были сдать свои рисунки

Хэмлину лишь для доказательства того, что они сделаны, а как

именно они сделаны, сколько на них потрачено времени и каковы

они, — все это уже не играло никакой роли. Такой порядок имел свои

преимущества, потому что обычно рисунки эти делались наспех, в

последние дни каникул, и выглядели бог знает как. Я, несомненно,

был единственным студентом, для которого эта летняя работа по

рисунку была не обузой, а удовольствием. Она отвечала моему при-

званию. Но все мои работы — а я их сделал, наверно, около ста —

были писаны маслом. К тому же они были велики по размеру. Не

могло быть и речи о том, чтобы принести в класс двенадцать таких

картин. Отправить их грузом тоже представляло затруднения и обо-

шлось бы дорого. Поэтому я принес одну большую картину и письмо

от моего учителя, в котором он писал, что я прилежно работал все

лето, закончил много картин и написал их хорошо.

Профессор Хэмлин посмотрел на картину, затем прочитал письмо,

потом снова взглянул на картину, будто считая что-то. Потом сказал:

— Я вижу один этюд. Где остальные одиннадцать?

— Но, профессор, — пробормотал я, заикаясь, — я думал, что... я

думал...

— Важно не то, что вы думали, а что вы сделали, — сказал он. —

По правилам вы обязаны представить двенадцать этюдов.

Он взял книгу и прочитал вслух соответствующее правило.

— Где остальные одиннадцать?

Тут я вскипел.

— Очень хорошо, профессор, — сказал я. — Сейчас я возьму ли-

нейку и мел и разделю эту картину на двенадцать прямоугольников,

потом вырежу каждый ножницами, наклею на отдельный кусок кар-

тона, и вы получите свои двенадцать этюдов.

— 83 —

— Я обдумаю этот вопрос, — сказал Хэмлин.

Тем дело и кончилось. Я ненавидел этого человека и, очевидно,

всем своим поведением демонстрировал свою ненависть. И вот одна-

жды, в период временного отсутствия профессора Уэйра, мне вручили

письмо. Оно гласило:

Уважаемый Кент.

Если Вы не в состоянии вести себя в аудиториях и в чер-

тежной факультета в соответствии с правилами приличия, при-

нятыми в благовоспитанном обществе, я буду вынужден пред-

ложить Вам не посещать занятий. Мы на факультете привык-

ли к определенным нормам поведения, которые, по-видимому,

либо совершенно Вам неизвестны, либо Вами игнорируются.

От Вас зависит, будете ли Вы следовать этим нормам или

удалитесь туда, где не будете беспокоить людей, привыкших

к тишине и порядку.

Преданный Вам А. Д. Ф. Хэмлин.

Если бы, как сообщалось в письме Хэмлина, дело «зависело от ме-

ня», мои дни в университете были бы сочтены. Но, к счастью, оно от

меня не зависело, ибо как раз в ту пору вернулся после болезни про-

фессор Уэйр.

Я поступил в университет, не преодолевая особых трудностей, до-

бился стипендии «за успехи» и в течение всех студенческих лет имел

хорошие отметки, можно даже сказать — шел среди лучших. И тем

не менее было одно препятствие, которое с годами выросло в гран-

диозную проблему и приобрело астрономические размеры. Речь идет

о спортивных занятиях. Я их ненавидел и никогда не посещал. В то

же время любовь к спорту привела к тому, что по весу и физиче-

скому развитию я никак не укладывался в жалкие антропометриче-

ские показатели приборов Нельсона. Вместе со своим другом и земля-

ком (к тому времени у меня уже был друг) я организовал в нашем

городе футбольную команду; в нее входило не менее полудюжины

игроков, равных по силе университетским чемпионам. В нашем ма-

леньком городке меня считали первоклассным игроком в хоккей, во

всяком случае, в местных масштабах. Я ездил на велосипеде и при-

том хорошо. Короче, в университетские годы я находился в прекрас-

ной спортивной форме. Но, — может быть, именно поэтому — я

ненавидел учебные спортивные занятия. Однажды, когда моей нена-

висти было уже два или три года от роду и я по-прежнему упорство-

вал, не появляясь на занятиях, меня вызвал к себе ректор, м-р Сар-

джент. Перед ним лежал табель посещаемости по гимнастике,

запечатлевший мое регулярное отсутствие. Ректор потребовал объ-

яснений.

— 84 —

— М-р Сарджент, — сказал я. — Посмотрите в наше расписание.

Вы увидите, что спортивные занятия стоят как раз перед практикуе-

мом по черчению. Я заметил, что после физических упражнений у

меня дрожит рука. Я не могу нормально чертить. Мне казалось, что

черчение гораздо более важно для нас, чем гимнастика.

Ректор внимательно меня выслушал. Потом сказал:

— За многие годы я слышал здесь тысячи различных отговорок.

Ваше оправдание — единственное разумное из всех. Мы изменим часы

занятий в спортзале. А вам придется пройти весь пропущенный курс.

Но курса я так и не прошел. Я не прошел его из-за перелома, со-

вершившегося в моем сознании в день открытия ежегодной худо-

жественной выставки в Пенсильванской академии изящных ис-

кусств.

Я учился тогда на втором семестре предпоследнего курса и поехал

в Филадельфию специально на открытие выставки. Это был торже-

ственный акт, на котором присутствовало множество разодетых го-

стей. Множество гостей и множество картин! Наиболее значительные

картины висели на шнурах, над ними располагались менее интерес-

ные полотна. Тут были портреты, на некоторых стояли имена тех, кто

изображен, а многие из скромности назывались только по одежде

или украшениям, которые носили персонажи: «Желтая шаль», «Гар-

дения». Кое-кто, видимо, еще более скромный, назвал свои картины

по каким-то, казалось бы, вовсе несущественным деталям: «Китай-

ская ваза» или «Оранжевая табакерка»; пейзажи изображали крас-

ные амбары и коров, забредших в пруд, и носили явные следы влия-

ния Уистлера. Висели и полотна, названные «симфониями»: красная,

голубая, сиреневая, зеленая, серая «симфонии». Словом, это было ис-

кусство с большой буквы. Вместе с милой девушкой Элоизой, держа

каталоги в руках, мы добросовестно, хоть и не всегда почтительно,

рассматривали все это, пока, наконец, не настало время попрощаться

с выставкой и с Элоизой и бежать к поезду на Нью-Йорк. На той са-

мой станции Брод-стрит, где за несколько часов до того сошел нью-

йоркский студент, сел в поезд уже совсем другой человек. «Если эти

люди — художники, — сказал я себе, — значит, и я художник».

В Филадельфии из вагона вышел студент-архитектор, в Нью-Йорк

теперь ехал художник.

Не помню, спал ли я в ту ночь. Очень может быть, что не спал. Но,

как и следует человеку, принявшему решение, — а я его принял, —

я рано встал, разогрел себе завтрак и плотно поел, ничуть не торо-

пясь (я в то время уже жил в Нью-Йорке), и ровно к девяти часам

был в колледже. Я насилу дождался профессора Уэйра. То, что про-

изошло между нами, лучше всего изложено в письме, которое он

вручил мне на следующий день. Недоразумение, упомянутое в пер-

вом абзаце, могло касаться только времени моего ухода из коллед-

жа. Вот это письмо:

— 85 —

Мой дорогой Кент,

я очень недоволен собой за то, что не сразу понял Вас вчера,

когда Вы заговорили, и принялся поэтому убеждать Вас не

делать того, чего Вы делать вовсе и не собирались. Если бы я

придержал язык и дал Вам договорить до конца, мы могли

бы сберечь напрасно потраченное время.

Однако я надеюсь, что, несмотря на все это, Вы поняли,

что я вполне одобряю Ваши планы. Мне представляется, что

Вы уже взяли у архитектуры все, что она могла дать Вам

полезного в области технических навыков и общей культуры.

Знание архитектурных форм и мастерство архитектурного

рисования, которое Вы приобрели, несомненно сослужит Вам

хорошую службу, а сведения из смежных предметов и выра-

ботавшееся у Вас архитектурное мышление весьма полезны

для расширения Вашего кругозора. Я согласен, что в даль-

нейшем Вам следует совершенствовать свои знания, поступив

на факультет литературы, истории или философии. Пока же,

до конца учебного года, мы, как я Вам сказал, будем рады,

если Ваши занятия на факультете будут строиться с наиболь-

шей пользой для Ваших дальнейших планов. Поэтому, на мой

взгляд, Вам следует прекратить изучение строительного дела

и работать над теоретическим курсом. Это более гибкий курс

и по характеру, и по объему работы, что делает его наиболее

удобным для Вас. Вы станете работать над любой темой, ко-

торая Вас заинтересует, как наиболее тесно связанная с живо-

писью, и готовить по ней рисунки и литературные сочинения,

как это предусматривает программа теоретического курса.

Разумеется, Вам и Вашим друзьям вовсе не следует думать,

что прекращение занятий на архитектурном факультете яв-

ляется признанием Вашей неспособности его закончить. На-

против, я полагаю, что Ваш уход из университета именно

сейчас столь же разумен, сколь полезно было в свое время

поступление на архитектурный факультет.

Я надеюсь и верю, что Вы не пожалеете ни о том, ни о

другом.

Искренне Ваш с чувством симпатии

У. Р. Уэйр.

В те годы на углу Шестой авеню и 57-й улицы стояло уже довольно

ветхое двухэтажное строение. На втором его этаже, где стеклянная

крыша пропускала дневной свет, размещалась так называемая Нью-

Йоркская школа искусств, известная в просторечии сначала как

Школа Чейза, а впоследствии как Школа Генри. Мои занятия в Шин-

некоке под руководством Чейза обеспечили мне возможность полу-

чить стипендию в этой школе. И вот, осознав до конца, чего я хочу,

— 86 —

уяснив свою цель и наметив путь к ее достижению, я немедленно

воспользовался своим правом на стипендию и поступил на вечернее

отделение Школы в класс Роберта Генри. Рубикон был перейден, и

мосты сожжены.

Совет профессора Уэйра я принял как закон. Сдав экзамены за

предпоследний курс, я перешел на отделение истории и литературы.

Это была единственная возможность заниматься на гуманитарном

факультете. История меня не заинтересовала. Что касается литера-

туры, то ее читал грузный, добродушный и совершенно бесстрастный

профессор Оделл, и единственное, что осталось в моей памяти из всего

этого курса, — настояния профессора, чтобы я писал крупнее, и его

похвалы, когда я выполнял эту просьбу.

ДНАЖДЫ ЛЕТОМ (ЭТОТ СЛУЧАЙ ПРОИЗОШЕЛ

через несколько лет после описываемых событий), когда я на острове

Монхеган, штат Мэн, возвращался домой после целого дня тяжелой

физической работы, одетый в грязные, пропотевшие парусиновые

штаны и рубаху, меня окликнул приятель, художник Фредерик Дорр

Стил, чистенький и опрятный в своем фланелевом костюме.

— Ради бога, Рок, скажи мне, зачем ты тратишь время на такой

труд?

Я остановился, чтобы ответить ему. Сейчас вы прочитаете этот от-

вет, хотя теперь его напыщенность вызывает у меня стыд.

— Фред, — сказал я, — искусство — всего лишь тень, которую от-

брасывает человек. — Теперь бы я добавил к этому, что длина тени

зависит от положения солнца.

Как ни выспрен был мой ответ, я и сегодня убежден, что он совер-

шенно верен. И эта книга, эта автобиография написана для того,

чтобы найти, измерить и определить ценность некоего отбрасываю-

щего тень человека. И для того, чтобы воссоздать с помощью слов

этого человека, то есть меня самого, я рассказал о своих предках и

учителях, о сногсшибательных успехах в спорте и о дурных поступ-

ках, о том, чему и когда отказывался подчиниться мой непокорный

характер. Очень важно отметить, что, относясь к учителям как к

орудию произвола, я был против них постоянно настороже, и эта

борьба с превосходящими силами противника — независимо от того,

насколько она была справедлива, — выработала у меня привычку

рассчитывать только на себя, влекущую за собой одиночество, что в

свою очередь формирует цельность характера.

Так, я стал упрямым; и упрямым, как мул, или, если хотите, как

осел, я и остался. Да пребуду я упрямым и сегодня, в эти трудные

пятидесятые годы!

Движимый упрямством, я бросил занятия архитектурой и отка-

зался от диплома и вместе с ним от обеспеченной карьеры. Чистое

упрямство, конечно, подкрепленное глубокой уверенностью в пра-

вильности сделанного выбора, помогло мне устоять перед просьбами

— 88 —

XIII ШИННЕКОК

огорченной матушки и тетки, которым я рассказал о своем шаге,

и отмести их странные предсказания о моей неминуемой нищете в

будущем.

Вера в то, что я сделал правильный выбор, покоилась прежде всего

на появившемся у меня более полном и остром восприятии красоты

окружающего мира; восприятие это было таким глубоким, что

чуткое юношеское сердце трепетало, а на глазах появлялись

слезы.

Река Гудзон, холмы и скалы, озаренные светом раннего утра; чет-

кие очертания судов в городском порту, башен, куполов, театров и

храмов города, сверкавших в прозрачном воздухе. «Среди полей или

высоких скал...» (я должен повторить здесь чудесные строки Ворд-

сворта, которые снова и снова шептал по утрам, когда ехал в Нью-

Йорк):

Среди полей или высоких скал,

В закатный час иль утреннею ранью

Я не видал подобного сиянья

И красоты подобной не видал.

О, эти воды! Вседержитель сил

Их тишиной и блеском осенил!

А по вечерам, когда я шел домой с поезда и глядел на лежавшие

в золоте заката холмы Уэстчестера, в «открытое и прекрасное лицо

небес» — образы, рожденные Китсом, наполняли мою душу, вызывая

экстаз, близкий настроению самого поэта. Да, я действительно любил

нашу землю, мне хотелось уловить быстрые перемены в ее облике,

удержать их, запечатлеть на полотне. Для этого, только для этого я

и писал картины.

В свое время Уильям М. Чейз был известным художником и из-

вестным преподавателем. Его пейзажи, портреты и натюрморты

обладали непреходящими достоинствами. Они были абсолютно прав-

дивы. Они также отражали слабости его собственной, несколько по-

верхностной, натуры. Поклонник Франса Хальса и Сарджента, у ко-

торых, надо сказать, он любил скорее манеру письма, нежели суще-

ство творчества, он обладал блестящей техникой и, как это слишком

часто бывает, стремился прежде всего к внешнему блеску, пренебре-

гая более глубокими и важными достоинствами. Не ради красного

словца, а чтобы разъяснить эту мысль, я скажу, что, судя по его ра-

ботам, он лучше разбирался в треске, чем в людях, ибо его помнят

главным образом по картинам, изображающим рыбу. Творчество

Чейза было реакцией на грязные, словно табаком написанные произ-

ведения Барбизонской школы и зеленый крикливый товар, развешан-

ный в Гроувнор Геллери. Чейз был представителем школы пленера.

Он отправлялся на природу, созерцал ее и изображал такой, какой ви-

дел. И если он не преклонял перед ней колени, то это уже во-

прос его религиозных убеждений и его личное дело. Чейза больше

— 89 —

интересовало непосредственное впечатление от предмета, чем вдумчи-

вое проникновение в него. Поэтому его студенты практиковались в

основном на торопливых, написанных за один сеанс картинах. Ценя

легкость и быстроту в работе кистью, наш мэтр предпочитал большие

полотна, дававшие простор живописцу.

Студенты его были весьма плодовиты. Каждый готовил учителю

для еженедельного публичного просмотра и обсуждения от шести до

двенадцати полотен. Эти просмотры происходили утром по субботам

в студии, достаточно просторной, чтобы вместить от пятидесяти до

ста человек студентов и гостей, присутствовавших на церемонии. По-

лотна помещались на подвижном экране, установленном на тренож-

нике. Пока обсуждались картины, помещенные на одной стороне

экрана, новые полотна закреплялись на обратной.

Когда все было готово — аудитория в сборе и картины установлены

для показа, — появлялся сам мэтр. Чейз был небольшого роста, ще-

голеватый до фатовства. Он носил гетры, крылатку, галстук, просу-

нутый сквозь кольцо с драгоценным камнем, и, неизменно, красную

гвоздику в петлице. Седые волосы, борода и усы придавали его кра-

сивому лицу благородство. Пенсне на черной ленте дополняло этот,

хочется сказать, театральный наряд... Но это было бы несправедливо.

Такая несколько нарочитая изысканность была естественной для на-

шего учителя. Скажем поэтому: пенсне дополняло образ Уильяма

Чейза.

Критикуя наши картины, Чейз всегда обращал внимание на одно

их качество: правдивость. Идите на природу, вглядывайтесь в нее, а

потом пишите то, что видите. Ценя многообразие форм природы, ее

неожиданные проявления, он требовал, чтобы мы учились находить

свежие точки зрения. Словом, добивался того, что теперь в фотогра-

фии называется «кадр, подсмотренный у жизни». Он говорил о таких

зарисовках, что они «с причудой», и выдавал премии за самые «при-

чудливые» картины. Справедливый и беспристрастный в своей кри-

тике, способный понять и, более того, принять чужую точку зрения,

он вместе с тем не терпел в картинах аффектации и извращенного

«самовыражения», в которое впадали некоторые студенты даже в те

давние дни, когда в искусстве царили нормальные вкусы.

В хорошем мире мы тогда жили. Я смотрю на эти годы, сравнивая

их с последующей порой, как на что-то невероятное, ибо это был мир,

который люди любили больше, чем самих себя. Для Чейза правда и

мастерство, однако, не были самоцелью, а лишь средством для дости-

жения того, что он считал своей конечной целью: успеха и богатства.

Он рассматривал искусство как товар, способный завоевать рынок и

благодаря своим высоким качествам выдержать любую конкуренцию.

Искусство — это духовная ценность, которая дорога всему человече-

ству; чтобы быть достойным этой чести, оно должно быть хо-

рошим.

— 90 —