Гуревич А.Я. Норвежское общество в раннее средневековье
Подождите немного. Документ загружается.
***
Вышеизложенное подводит нас к некоторым более общим проблемам ранних форм земельной
собственности в Скандинавии. Изучение форм древних поселений, конфигурации полей, к ним
прилежавших, равно как и топонимики, заставляет современных исследователей по-новому
взглянуть на ряд вопросов аграрного строя Северной Европы в древности и в раннее
средневековье. Ныне все меньше сторонников находит теория, гласившая, что община с теми
распорядками, которые хорошо известны по памятникам зрелого и позднего средневековья,
существовала и в гораздо более ранний период. Стало ясно, что в формировании "классической"
марки большую роль сыграли внутренняя колонизация, расчистки пустошей и лесистых
пространств, а также рост населения, изменения в характере расселения, в частности переход от
хуторов и мелких поселков к более обширным поселениям деревенского типа и другие социальные
и даже политические факторы. Община же, существовавшая перед Великими переселениями, как и
в первые столетия средневековья, была гораздо менее оформленной (267). Наука все решительнее
отказывается от плоско эволюционистских и далеких от строгого историзма взглядов по этим
вопросам (268). Для вычленения последовательных слоев и стадий развития общины и
крестьянского хозяйства особую значимость приобретают археология, топонимика, данные
аэрофотосъемки, другие вспомогательные дисциплины.
Здесь не место поднимать эту серьезную проблему во всем ее объеме, но при обсуждении ранней
истории земельной собственности в Скандинавии трудно обойти молчанием работы известного
датского археолога Г. Хатта (269). Ему удалось открыть в Ютландии остатки полей доримского и
римского железного века (последние столетия до н. э. и первые столетия н. э.), участки в виде
неправильных прямоугольников, причем поля широкие и небольшой длины вспахивались вдоль и
поперек, а узкие и длинные – в одном направлении (в отдельных случаях обнаружены даже следы
вспашки земли примитивным плугом – ard). Участки имели границы в виде невспаханных межей,
на которые складывались камни, собранные с поля; естественное движение почвы по склонам и
наносы пыли, оседавшей на сорной траве на межах, создали довольно высокие и прочные границы,
отделявшие один участок от другого (270). Надо полагать, эти наделы находились в весьма
длительном пользовании. Неравенство их размеров, отсутствие единого стандарта участка
свидетельствуют, по мнению Хатта, об отсутствии переделов земель.
Исследования Хатта важны, на мой взгляд, прежде всего в том отношении, что они показывают,
насколько далеки от истины представления о крайней примитивности земледелия жителей
Северной Европы на рубеже нового летосчисления и о чуть ли не полукочевом образе их жизни.
Невозможно полагаться на сообщения античных авторов о характере земледелия древних
германцев и распространять их рассказы о земельных переделах, возможно, и существовавших у
отдельных племен, на всех германцев. В этом смысле работы Хатта идут в общем русле
исследований в области ранней аграрной истории Северной-Европы (271). Однако сам Хатт
претендует на обобщения иного порядка, которые, как мне представляется, уже не вытекают из
изучения систем древних ютландских полей.
Констатируя отсутствие указаний относительно переделов земельных участков в селениях,
которые были им исследованы, и длительность обработки пашни, Хатт приходит к выводу, что в
этих деревнях не существовало коллективной собственности на землю. Обработка земли, пишет
он, была индивидуальная, поля деревни представляли собой случайный конгломерат разнородных
участков. Во многих случаях видно, что продолговатое поле было разделено на два или несколько
более мелких наделов примерно равной площади, а это, на его взгляд, не может быть истолковано
иначе, как раздел земельного владения между наследниками (272). Следовательно, заключает Хатт,
хозяйство велось здесь на строго индивидуалистический манер и участки пашни находились в
частной собственности. В некоторых обнаруженных археологами поселениях наряду с длинными
домами со стойлами для скота (того же типа, что и обнаруженные в Норвегии) существовали
относительно небольшие дома без стойл; очевидно, между владельцами домов не было
имущественного равенства. Исходя из этих аргументов, Хатт считает опровергнутым наличие
общины и общинной собственности на землю в древней Ютландии.
Между тем в средние века в датских деревенских общинах применялся принудительный
севооборот, производились коллективные сельскохозяйственные работы, жители прибегали к
перемерам и переделам участков (273). Эти общинные аграрные распорядки, утверждает Хатт, в
свете новых данных более нельзя считать первоначальными и возводить к далекой древности – они
суть продукт позднейшего развития. И с этим выводом можно согласиться (274). Но Хатт им не
ограничивается. Он заявляет, что коллективная и частная собственность не являются двумя
последовательными фазами в эволюции землевладения. Они сменяют одна другую попеременно, в
зависимости от конкретных исторических и природных условий. В Дании развитие шло от
индивидуального землепользования к коллективному (275). "Наши земледельцы были более
индивидуалистичны две тысячи лет тому назад, чем в сельских общинах XVIII в." (276).
Здесь не место подвергать всестороннему разбору этот общий тезис Хатта. Сомнительность его
очевидна. Но, поскольку следы аграрных распорядков, изученных им на территории Ютландии,
Хатт находил также и в других странах ("кельтские поля" в Британии, поля в Голландии, на
островах Готланд и Оланд, в Швеции), в том числе и в Норвегии (в Рогаланде и Телемарке) (277),
то некоторые критические замечания представляются здесь уместными и необходимыми.
Первое, что хотелось бы сказать, относится к вопросу о компетенции археолога и ее пределах
(278). Элементарное требование: остерегаться делать выводы, которые не вытекают из конкретных
данных, – полностью распространяется и на археолога, имеющего дело с материальными
остатками жизни общества. Наблюдения Хатта относительно систем полей и способов земледелия
очень интересны и важны. Но означали ли длительность обработки наделов и наличие границ
между участками существование частной собственности на землю – подобные вопросы решать на
основании лишь тех сведений, которыми располагает археолог, мне кажется совершенно
неправомерным. Изучение структуры средневековых полей с чересполосицей участков и общими
угодьями не может обнаружить – если не принимать во внимание других данных –
господствовавшей одновременно с этой системой землепользования феодальной собственности на
землю. Точно так же и планы древних ютландских полей еще не раскроют перед нами тайны
социального строя жизни их владельцев. Нужно согласиться с Хаттом, что в раскопанных им
поселках Ютландии того времени земледелие находилось на более высоком уровне, чем это можно
было предполагать, читая Цезаря и Тацита. Можно допустить и отсутствие переделов и системы
уравнительных участков. Но мы не знаем – и не можем узнать из одного лишь археологического
материала, – каковы были права на поля у их возделывателей.
Хатт не доказал, что в длинных домах древней Ютландии, которые он связывает с изученными им
полями, жили индивидуальные, а не большие семьи, или родовые группы. Между тем, по мнению
норвежских археологов, длинные дома раннего железного века были поселениями именно
больших семей. Если же предположить, что и в Ютландии такие дома были жилищами домовых
общин, то тезис Хатта о частной собственности на землю окажется несостоятельным, ибо
собственность большой семьи была весьма далека от индивидуальной и по своему характеру и по
происхождению (279). Мы убедились выше в том, что даже обособленное ведение хозяйства
"малыми" семьями, временно выделявшимися из общины большой семьи (при разделах типа
hafnskipti), еще не означало обособления участков в частную собственность. Я отнюдь не склонен
навязывать материалу, собранному Хаттом, свою интерпретацию. Мне лишь хотелось показать
возможность иного истолкования этого материала и предупредить о произвольности выводов
датского археолога и его последователей. Необходимо иметь в виду, что соотношение пользования
и собственности могло быть весьма различным в различных условиях, и раздельное
землепользование еще не предполагает принудительным образом существования индивидуальной
земельной собственности. Теория Хатта, в отличие от его конкретных наблюдений, не обладает
убедительностью. Но в этой связи встает еще один вопрос, далеко, на мой взгляд, не столь ясный,
как это иногда кажется: что нужно понимать под "частной собственностью на землю", когда мы
изучаем аграрные отношения в обществе раннего средневековья? Нередко на первый план здесь
выдвигается такой признак частной собственности, как свобода отчуждения земли, превращение ее
в "товар". При этом предполагают, что подобная трансформация была чуть ли не единственным
условием для того, чтобы свободный общинник сделался зависимым крестьянином феодального
общества (280).
Считается, что такого рода превращение земли в "полный аллод" происходило в тех странах, где в
той или иной мере имел место синтез общественных порядков варваров с позднеримскими
отношениями; римское право и присущая ему форма частной собственности (281) оказывали свое
воздействие на право германских и других племен и способствовали выработке в нем норм,
которые отвечали имущественным отношениям развивавшегося у них классового общества.
Определенные шаги в этом направлении наблюдаются и у скандинавов, в особенности под
влиянием католической церкви, прямо заинтересованной в земельных дарениях. В результате
возникло разграничение права одаля и прав на kaupa jorđ, благоприобретенное земельное владение
(282). Следовательно, на землю отчасти стали переносить понятия отчуждаемого имущества,
которые давно существовали по отношению к движимости (fé, aurar).
Однако выше мы убедились в том, что одаль так и не превратился в собственность, подлежащую
свободному отчуждению, и остались довольно значительные ограничения, связанные с
распоряжением им. Одальманы имели право выкупить проданную или заложенную землю; с jus
retractus были связаны право преимущественной покупки сородичей, и их право аннулировать
запродажную сделку в случае, если проданная земля не была предварительно им предложена (283).
Дело не исчерпывалось только этими ограничениями, налагаемыми большой семьёй. В Норвегии,
как и в Швеции, в изучаемый период (да и много позднее) цена продаваемой земли
устанавливалась по "справедливой оценке" соседей на тинге, причем во внимание принимались,
наряду с качествами участка, очевидно, и социальный и правовой статус, и общественный вес
участников сделки (284). Точно так же и выкуп проданного одаля производился не на основе
существующих в данный момент цен, а по той же цене, за которую земля была первоначально
продана, хотя бы с тех пор прошли годы (а иногда и десятилетия). Не менее многозначителен тот
факт, что соглашение о купле-продаже одаля носило сугубо публичный характер: первоначально
оно совершалось обязательно на тинге, передача владения в другие руки сопровождалась
торжественными процедурами – скейтингом и vápnatak.
В более позднее время, когда товарно-денежные отношения в Скандинавских странах получили
значительное развитие, земля тем не менее продавалась опять-таки по "справедливой цене" (justum
pretium). Оценка стоимости владения находилась в соответствии с получаемой с него земельной
рентой, а последняя – в соответствии с государственным налогом (285). Уплаты justum pretium
требовало каноническое право; однако последовательное проведение этого принципа в жизнь
обусловливалось, по-видимому, не засильем церкви, а скорее своеобразием поземельных
отношений в Скандинавии, ибо в других странах мы с подобными ограничениями не сталкиваемся.
Особенно строго указанное соответствие цены земли, взимаемой с ее держателей ренты и
уплачиваемого с этой земли государственного налога соблюдалось в Швеции и Дании, где
господствовала система так называемых маркландов (marklandet) (286). Но эта система получила
применение и в Норвегии. Возможность деления земли на такие единицы, как markland, öresland,
örtugsland, penningland, т. е. наделы "стоимостью" в марку или дробную ее часть (эре, эртуг,
пеннинг), и устойчивость этого деления в течение поколений и веков – доказательство того, что ни
цена земли, ни тем более взимаемая с нее рента, величина которой подчас устанавливалась
законом, не определялись рыночной стоимостью владения и не изменялись в зависимости от нее,
даже в той ограниченной мере, в какой товарная стихия все же давала себя знать при мобилизации
земельной собственности в других европейских странах в феодальную эпоху.
Не свидетельствует ли все это о том, что земельная собственность в Скандинавских странах была
далека от превращения в "товар", в объект свободной купли-продажи? Причины нужно, по-
видимому, искать в ограничениях свободного распоряжения землей и отчуждения ее, которые
частично сохранялись со времен существования большой семьи и не были до конца искоренены
даже под напором столь могущественных социальных сил, как церковь и государство. Впрочем,
институт одаля, очевидно, играл в этот период не только роль фактора, мешавшего укреплению
позиций церкви и государства в сфере землевладения: можно предположить, что в известной мере
связанные с ним распорядки использовались королевской властью в своих целях (287).
Государство в Скандинавии вмешивалось в поземельные отношения, регулируя их, как мне
кажется, решительнее, нежели это было доступно для королевской власти в странах, где класс
крупных земельных собственников обладал большим могуществом, чем в Норвегии.
Вследствие изложенного трудно согласиться с мнением Л. Боше о том, что отсутствие свободы
отчуждения земли за пределы семьи послужило одним из основных препятствий на пути развития
в Швеции (как и в других странах Скандинавии) строя, подобного западноевропейскому
феодализму (288). Во-первых, и на севере Европы складывался феодальный, строй, сколь ни
велики были его особенности (289). Во-вторых, и это хотелось бы особо подчеркнуть, потеря
свободным человеком права собственности могла произойти без отчуждения земельного владения.
В Норвегии многие крестьяне потеряли права на свои земли, заложенные на время церкви и
монастырям и не выкупленные впоследствии, но сохранили их в качестве арендных держаний
(290). Не меньшую, а возможно, и большую роль в эксплуатации норвежских бондов играли
королевские пожалования "кормлений" – вейцл знати и дружинникам: население, обязанное
содержать на свой счет короля и его свиту во время их поездок по стране, в результате
королевского пожалования оказывалось обложенным этой повинностью в пользу вейцламанов,
получивших такое пожалование, и попадало под их власть (291). Главное заключалось в
принуждении свободных крестьян отдавать прибавочный продукт своего хозяйства
представителям господствующего класса, вследствие чего они не могли сохранить права
собственности на наделы. Отчуждения земли при этом не происходило. Изменялся объем прав
бонда на землю, которой он по-прежнему владел, но уже не в качестве одальмана, а как арендатор.
Таким образом, даже не приобретая признаков частной собственности как объекта свободного
распоряжения, земля крестьянина могла превратиться в средство его эксплуатации и попасть под
контроль крупного землевладельца (292).
Ясное понимание этого обстоятельства чрезвычайно существенно для того, чтобы правильно
представлять себе основные социальные процессы, совершавшиеся в Норвегии в интересующий
нас период. Новая социальная структура возникала в этой стране в условиях, когда институт одаля
проявлял относительную устойчивость. Но одаль предполагает исключительно прочную,
органическую связь между землею и ее возделывателем. Отрыв от нее крестьянина был
чрезвычайно труден и – в социально-экономических и политических условиях Норвегии раннего
средневековья – вряд ли возможен, если говорить о широкой массе бондов. Его и не произошло
для значительных категорий населения. Лейлендингами, арендаторами чужой земли,
вынужденными снимать участки у зажиточных бондов и крупных землевладельцев, сплошь и
рядом были люди пришлые, не устроенные в отцовских усадьбах сыновья, вольноотпущенники.
Бонды – хозяева собственных дворов с течением времени могли превратиться в арендаторов, не
расставаясь со своими усадьбами.
Таким образом, изучение структуры земельной собственности в Норвегии на ранних стадиях ее
развития необходимо и для понимания тенденций возникновения феодализма в этой стране.
В предшествующих разделах я стремился выяснить характерные для раннесредневековой
Норвегии формы поземельных отношений и собственности. Исходя из констатации процесса
распада больших семей и перехода к хозяйствованию силами малой семьи, можно высказать
предположение, что основной слой населения – бонды в этот период истории Норвегии был весьма
неоднороден и внутренне расчленен. Степень и характер этой неоднородности состава бондов пока
ускользают от взора исследователя. Имеются ли средства ближе рассмотреть общественную
структуру и, в особенности, положение бондов?
Возможность изучения проблемы социального строя Норвегии в очень большой степени зависит
от оценки имеющихся исторических источников. Насколько верно и полно судебники и саги
отражают социальную действительность и к какому времени следует приурочивать их сообщения?
Относительно "королевских саг" возникает еще одно сомнение: могут ли вообще быть
использованы при изучении проблем социальной истории Норвегии источники, большая часть
которых написана исландцами? Не исходили ли их авторы при изображении истории Норвегии в
IX-XI вв. из привычных им представлений о современном им исландском обществе XII и начала
XIII в.?
Что касается судебников, то, как мы видели, в своей основной части они содержат материал
обычного права, складывавшегося в течение столетий, сохранявшегося и передававшегося на
тингах лагманами – знатоками права, которые руководствовались им в своей деятельности, пока в
конце XI или в начале XII в. эти обычаи не подверглись записи, а в более позднее время – новой
редакции. То, что историк обнаруживает в судебниках, наряду с данными, относящимися к XII и
XIII вв., многочисленные указания на более архаические отношения, в немалой мере объясняется
медленным их изживанием. Но вместе с тем мы, несомненно, имеем дело с характерным для
судебников традиционализмом: даже в поздних редакциях содержатся постановления, уже
утратившие силу вследствие изменения условий жизни.
Так, несмотря на исчезновение рабства в Норвегии в течение XII в., судебники и в конце этого
столетия и даже в середине следующего сохраняют многочисленные детальные постановления,
касающиеся положения рабов. Разительным примером сохранения в судебниках старых
постановлений, утративших свою силу, могут служить титулы "Законов Гулатинга", в которых
содержатся предписания конунга Олава, дополненные или отмененные конунгом Магнусом (1).
Олав Святой на самом деле не был их автором – ссылка на него как бы заменяла ссылку на очень
древнее право, а конунг Магнус не кто иной, как Магнус Эрлингссон (1163-1184 гг.), в чьей
редакции "Законы Гулатинга" и сохранились (2). Как видим, эта позднейшая редакция отчасти
содержала старые постановления, не только фактически утратившие свою силу, но и формально
отмененные.
Таким образом, имея в виду, что в судебниках в нынешней их форме содержатся слои,
относящиеся к разному времени и отражающие различные стадии общественного развития, мы
можем – хотя и с большой осторожностью – привлекать эти памятники при исследовании стоящей
перед нами проблемы.
Однако, будучи сборниками обычного права, применявшимися на тингах при разрешении всякого
рода тяжб и споров, судебники, разумеется, отражают социальную действительность
преимущественно в одном аспекте. Общественная жизнь рисуется ими однобоко: создается
иллюзия, что все ее стороны и проявления регулируются правом. Между тем знакомство с сагами
порождает противоположное впечатление, а именно, что в этом обществе господствовали скорее
не закон и правопорядок, перед которыми все склонялись, а "право сильного", нарушавшее
формальные предписания. Перед тингами, на которых "говорилось" право, зафиксированное со
временем в судебниках, естественно, возникали вопросы, касавшиеся преимущественно бондов.
Их взаимоотношения с верхушкой общества могли найти в записях обычного права лишь
частичное и очень одностороннее отражение. Мы видим, например, в "Законах Фростатинга"
постановления, продиктованные стремлением бондов защитить себя от посягательств короля и
знати. Но в какой мере реализовались эти постановления, узнать из судебников невозможно.
Отношения между бондами и могущественными людьми вряд ли регулировались одним только
правом, и при выяснении реального соотношения социальных сил помочь могут преимущественно
"королевские саги".
При рассмотрении вопроса об имущественном составе бондов мы также не получим от судебников
сколько-нибудь полного ответа. И в этом случае в силу своей специфики областные законы и саги
отражают социальную действительность под разными углами зрения; для характеристики
материального положения бондов каждая из этих групп источников дает неодинаковый материал.
В частности, из памятников права скорее можно почерпнуть сведения о низших имущественных
группах, тогда как прослойку преуспевающих бондов по ним конкретно представить довольно
трудно. Бедняки в судебниках упоминаются в связи с судебными тяжбами, вызванными их
неплатежеспособностью, или в связи со льготами, которые им приходилось предоставлять при
выполнении государственных и церковных повинностей и платежей, и в других подобных случаях
(например, помощь нищим). Что же касается более состоятельных бондов, то все нормы права
распространялись на них безотносительно к степени их зажиточности. В результате сборники
права скрывают от нашего взора богатую общественную верхушку. Наоборот, в "королевских
сагах" мелкий люд упоминается лишь спорадически, и в той мере, в какой их авторы говорят о
бондах, в центре их внимания неизменно находятся представители знати или так называемые
могучие бонды, люди родовитые, богатые и влиятельные.
Все сказанное заставляет историка с крайней осторожностью относиться и к юридическим
памятникам, и к сагам о норвежских королях. В данной связи нет необходимости подробно
вдаваться в полемику относительно истории возникновения и достоверности "королевских саг",
которая с давнего времени ведется в норвежской и вообще в скандинавской историографии.
Упомяну только, что в ходе этой полемики обсуждались две группы вопросов. Во-первых, можно
ли доверять Снорри и другим авторам саг о норвежских конунгах, когда они сообщают те или
иные исторические факты? Здесь усилиями ряда ученых, подвергших "королевские саги"
внутренней критике, сопоставлению их между собой и с иностранными источниками, был
обнаружен длинный ряд ошибок, измышлений и анахронизмов, в результате чего доверие к сагам
как к памятникам истории Скандинавских стран было серьезно подорвано. Среди историков
существуют разногласия относительно возможности использования саг: некоторые полагают, что с
учетом всех необходимых поправок и уточнений они все же могут быть использованы (такова, в
частности, точка зрения Г. Сторма, Э. Херцберга, Ю. Скрейнера, X. Кута), тогда как более
радикальные критики склонны отвергать их совершенно (например, шведский исследователь Л.
Вейбюлль). Но речь и у тех и у других идет прежде всего об оценке "королевских саг" как
источников по политической, фактической истории. Эта сторона дела в данном случае менее
интересна, ибо подход к сагам в настоящей работе иной: мне важно установить, могут ли
"королевские саги" дать заслуживающий доверия материал для характеристики социальных
отношений в Норвегии в XI и XII вв.
Но в норвежской историографии с начала 20-х годов утвердилась иная точка зрения на
"королевские саги", которая центр тяжести спора о достоверности их содержания переносит с
вопроса о неточностях и ошибках в конкретных сообщениях на вопрос о рисуемой в них общей
картине, о том, как исторические представления и мировоззрение авторов саг отразились на их
содержании, на группировке и освещении материала. По этому вопросу также не достигнуто
единства мнений. Если X. Кут и его последователи считают, что Снорри изображал историю
Норвегии в IX-XII вв., исходя из мысли о борьбе между королевской властью и аристократией,
свидетелем которой он сам являлся в начале XIII в., и соответствующим образом строил свое
изложение, то другие ученые (Ф. Поске, О. А. Ёнсен) не находят в "королевских сагах" такой
тенденции. Можно, однако, говорить об известном согласии современных исследователей в том,
что "королевские саги" – малодостоверные источники по истории Норвегии в IX-XI вв., ибо их
авторы невольно изображали этот период, исходя из представлений о социальной
действительности конца XII и начала XIII в. (3). К тому же они, возможно, привносили в рисуемую
ими картину некоторые черты исландской общественной жизни и собственные представления об
исландском обществе (4).
Можно ли в таком случае вообще использовать содержащиеся в "королевских сагах" данные о
социальном строе для изучения общественного развития Норвегии в XI и XII вв.? Я полагаю, что
можно и нужно. Настоятельная необходимость их привлечения объясняется уже отмеченной выше
односторонностью юридических памятников, которых мы не можем дополнить актовым
материалом. Мы не настолько богаты источниками, чтобы позволить себе роскошь пренебрегать
частью их, тем более что "королевские саги" чрезвычайно содержательны. Речь идет не о том,
пользоваться сагами или нет, а о том, как ими пользоваться, чтобы не впасть в ошибку (5). Первое,
что необходимо отметить: "королевские саги", в силу свойственной им модернизации эпохи IX, X
и XI вв., лишь в очень ограниченной степени можно привлекать для ее изучения. Здесь, по-
видимому, известного доверия заслуживают преимущественно только те данные, которые
подтверждаются ссылками на скальдов, обильно цитируемых Снорри и другими тогдашними
авторами (6). По мере приближения повествования саг к XIII в. это ограничение отчасти
утрачивает силу. Но и материал из саг о первых норвежских конунгах, очевидно, можно
использовать для уяснения развития в более позднее время,– именно в силу наличия анахронизмов
в этих описаниях.
Во-вторых, поскольку авторы ряда "королевских саг" были исландцами, мы не можем не
предположить, что этим в известной мере определялись их представления об общественном строе,
с какими они подходили к изображению норвежского общества. Им, вероятно, недостаточно ясны
были некоторые особенности социальной структуры Норвегии, чуждые исландскому
"народоправству", что могло отразиться на употребляемой в сагах терминологии. В центре их
внимания почти неизменно находятся конунги и другие могущественные люди Норвегии, но так
как в самой Исландии в то время королевской власти не существовало, не исключено, что
отношения между государем и знатью также не уразумевались ими вполне точно.
Вместе с тем, как кажется, нет особых оснований и преувеличивать возможности искажений
подлинной картины социальной жизни в Норвегии XII в. "королевскими сагами" исландского
происхождения. Связи между Исландией и Норвегией были тогда тесными и многообразными,
авторы саг, в частности Снорри, посещали Норвегию, где и получали, кстати сказать, стимул
написать ее историю. При составлении историй норвежских конунгов они располагали
источниками: песнями скальдов, историческими и агиографическими сочинениями,
составленными как в Исландии, так и в самой Норвегии в более раннее время (с конца XI или
начала XII в.), генеалогиями государей, устными сказаниями и родовыми сагами, которые,
вероятно, также возникали не только в Исландии, но и в Норвегии (7). Осведомленность авторов
"королевских саг", часто использовавших местную традицию, иногда была велика. Сведения об
общественной жизни Норвегии, содержащиеся в этих сочинениях, весьма обильны, и
достоверность их (относительно второй половины XI и XII в.) внушает меньше подозрений, чем их
рассказы о более раннем времени. Сопоставление "королевских саг", повествующих об этой эпохе,
с сагами о норвежских королях второй половины XII и первой половины XIII в. (саги о Сверрире и
его преемниках), т. е. с сагами, посвященными современности (8), позволяет сделать вывод, что
первые не грешат серьезными анахронизмами.
Наконец, следует иметь в виду, что структура исландского общества в эпоху составления
"королевских саг" все же не столь существенно отличалась от структуры норвежского общества,
чтобы серьезно помешать их авторам правильно понять эту последнюю. Однако большая
примитивность общественных отношений в Исландии могла послужить причиной невольной
архаизации норвежского социального устройства.
Напрашивается вывод: изучение "королевских саг" может существенно дополнить картину
общественного развития Норвегии в XI и XII вв., рисующуюся по судебникам, если, разумеется,
пользоваться этими сагами критически и осторожно. Избранный в книге аспект их исследования,
думается мне, исключает то гиперкритическое к ним отношение, которое порождено подходом к
ним как к источникам по политической истории (но и не только этим обстоятельством). Не столь
существенно, точно или неточно изображены Снорри и другими авторами конкретные события,
важнее, что их участники на страницах саг вступают во взаимоотношения, правдоподобие которых
не вызывало сомнений ни у автора, ни у его современников – норвежцев и исландцев XII или
начала XIII в. (9).
Как уже говорилось, судебники и "королевские саги", в силу свойственных им особенностей и
стоявших перед их составителями задач, рисуют норвежское общество под разными углами зрения
и позволяют вскрыть разные его пласты, в основном – саги о конунгах более высокий, судебники –
лежащий в глубине. Поэтому совмещение их сведений в одной картине было бы неоправданным.
Более осторожным и правомерным мне представляется раздельное изучение источников,
отличающихся столь большой спецификой; скорее должны быть сопоставлены выводы, к которым
приведет обособленное их исследование. Анализу разных категорий источников будут посвящены
отдельные разделы этой главы монографии.
Норвежские бонды в XI и XII вв. отнюдь не составляли единой нерасчлененной массы ни по
своему положению в производстве, ни в имущественном отношении, ни по правовому статусу.
Понятие "бонд" не было социально определенным. Поэтому весьма существенным представляется
вопрос о характере и степени социального расслоения в их среде и о результатах, к которым оно
приводило. Источники – записи обычного права и саги (поэзия скальдов почти совсем не содержит
данных на этот счет) – до некоторой степени позволяют нарисовать различные социальные типы,
объемлемые термином "бонд" (bóndi, более ранняя форма – búandi, bóandi). Термин этот
первоначально обозначал домохозяина; затем, когда возникло различие между жителями города и
сельской местности, он стал прилагаться к крестьянам, в отличие от горожан (boeiar menn). Однако
в памятниках XII и XIII вв. бондом обычно называется не всякий сельский житель, но лишь
домохозяин, владелец усадьбы, глава семьи, в отличие от человека, лишенного земельной
собственности или своего жилища (emleypr madr, recs þegn). Понятие "бонд" предполагало
свободного человека, ведущего самостоятельное хозяйство, и именно бонды составляли основу
норвежского общества в X-XIII вв. (как и в более поздний период средневековья) (10).
Если же обратиться к вопросу об имущественном положении бондов, то здесь мы сталкиваемся с
крайне сложной картиной. Среди них были и богатые, крупные собственники, и мелкие
обедневшие люди. Для более конкретных суждений о том, что именно нужно понимать под
богатством и бедностью в данном обществе, необходим критерий, и источники дают его. Когда в
"Законах Гулатинга" заходит речь об обязанности каждого бонда участвовать вместе со своими
соседями в варке пива к празднику, что было связано с расходами, автор постановления
(сохранилось в редакции, относящейся к 60-м годам XII в.) делает оговорку "Но человек, который
имеет в хозяйстве менее шести коров или тратит менее 6 сальдов посевного зерна, может варить
пиво только в том случае, если он пожелает" (11). Очевидно, в Юго-Западной Норвегии владение
шестью коровами было в то время нижним пределом обеспеченности хозяйства (12). В Остланде
эта норма была несколько ниже. Обладатель хозяйства в четыре и более голов крупного скота
считался человеком достаточно состоятельным для того, чтобы соблюдать церковные предписания
без всяких скидок (13).
Что касается Трандхейма, то "Законы Фростатинга" содержат следующие постановления. В
возмещение человек, у которого злонамеренно выбили глаз, виновные обязаны предоставить
хозяйство с 12 коровами, 2 лошадьми и 3 рабами (14). Термин bú, употребленный здесь для
обозначения этого хозяйства, вероятнее всего, в данном случае предусматривал лишь скот и рабов,
но не усадьбу с постройками и землей, ибо далее говорится, что в случае, если "это хозяйство
вымрет", виновные должны были дать ему другое такое же хозяйство. Это постановление, по-
видимому, предполагало нечто большее, нежели минимальное обеспечение домохозяйства, –
компенсацию за причиненное увечье, ибо в другом постановлении читаем: "Если нападут на бонда
и учинят грабеж его усадьбы и отнимут у него трех коров и более или имущество ценою в три
коровы, то это будет считаться разбоем, но при условии, что они возьмут именно такое
количество; однако в случае, если он сверх трех [коров] больше [скота] не имеет, то разбоем будет
считаться даже увод одной коровы" (15). За увод меньшего количества скота у хозяина, имевшего
больше трех голов крупных домашних животных, судили не как за разбой, а как за кражу.
Очевидно, в Северо-Западной Норвегии, подобно Остланду, хозяйство с тремя коровами считалось
уже бедным. Но в относящемся к XIII в. церковном праве Фростатинга содержится предписание,
несколько иначе устанавливающее норму обеспеченности крестьянского хозяйства скотом. Хотя
рыбная ловля, как и всякая работа, в дни, отведенные церковным праздникам, воспрещалась, ею
можно было заниматься и в эти дни бедным людям, нуждавшимся в пище. К их числу отнесены
лица, которые живут в "голодном доме" (i sulltz husi) и имеют только одну корову или скот, по
цене равноценный корове; эти люди ловят рыбу для того, чтобы есть, а не для хранения или
продажи, и они не должны подвергаться наказанию за нарушение канона. Но подлежали
наказанию те из преступивших его, кто имел больше скота (16). Это постановление можно
рассматривать как свидетельство более строгого (по сравнению с "Законами Боргартинга")
применения церковного права, делающего теперь уступки уже только совсем обедневшим людям.
Все приведенные постановления, при прочих различиях, сближает то, что норма обеспеченности
хозяйства определяется преимущественно наличием в нем известного количества скота. Это
объясняется большой ролью скотоводства в хозяйстве Норвегии. Но в связи с развитием арендных
отношений постепенно складывались и иные представления и оценки об относительной
обеспеченности хозяина доходом. В том же церковном праве Фростатинга сказано, что денарий св.
Петра должен платить ежегодно каждый, кто обладает имуществом стоимостью в 3 марки, не
считая оружия и пары одежды (17). Так как большинство населения в то время занималось
сельским хозяйством, возникает вопрос: как оценивалась в деньгах земля, которой владели бонды?
На этот счет проливают свет другие постановления судебников XII и XIII вв., но я приведу из них
лишь одно, имеющее прямое отношение к вопросу о норме материальной обеспеченности бонда. В
"Законах Гулатинга" устанавливается, какие средства должны быть выделены опекунами для
обеспечения малолетних: на каждого следовало давать по полмарки из получаемой арендной
платы (iarđar leigu), ибо "если несовершеннолетний имеет усадьбу в полмарки" (halfrar mercr bol),
то он обладает достаточными средствами (18). Денежная оценка земли, по крайней мере с XII в.,
определялась размерами уплачиваемой с нее арендной платы (19). В Вестланде на одиночку-
несовершеннолетнего приходилось по норме полмарки земельной ренты. В Трандхейме, как мы
видели, эта норма была более высокой (очевидно, потому, что в данном случае имелся в виду глава
семьи, а не одиночка): способным платить денарий св. Петра считался всякий с имуществом
стоимостью в 3 марки (20). Такое имущество в XIII в. считалось достаточным для того, чтобы
получить разрешение заняться торговлей. В связи с нехваткой работников в сельском хозяйстве
постановлением, принятым в 1260 г., было запрещено уходить в летние месяцы торговать людям,
имевшим имущества менее, чем на 3 марки. Авторы этого постановления, очевидно, исходили из
той мысли, что сельские жители с меньшим имуществом должны были наниматься на работу к
хозяевам (если они не имели собственного хозяйства) (21). В переводе на скот 3 марки составляли
цену от 9 до 12 коров (по оценкам, существовавшим в Вестланде).
Приходится предположить, что крестьянин, в хозяйстве которого имелось даже несколько голов
крупного рогатого скота (не считая овец и другой мелкой живности), мог вовсе еще не считаться
не только зажиточным, но даже просто обеспеченным человеком. В стране с ярко выраженной
скотоводческой направленностью сельского хозяйства (при оседлом земледелии на относительно
небольших участках) это было вполне естественно (22).
Обладание значительным количеством скота не было, однако, единственным критерием
имущественного положения бонда. Другим важнейшим признаком материальной обеспеченности
в ту эпоху было наличие в хозяйстве вспомогательной рабочей силы. Ознакомление с сагами не
оставляет сомнения в том, что у каждого самостоятельного бонда, за исключением явных
бедняков, в хозяйстве имелись рабы либо слуги. Авторам саг казалось это настолько само собой
разумеющимся, что они, характеризуя имущественное положение того или иного норвежца или
исландца, указывали на наличие у него рабов и прочих работников лишь в тех случаях, когда их
число было необычайно велико (несколько десятков); обладание же двумя-тремя работниками или
даже несколько большим их числом казалось самым обычным явлением.
Из представлений о наличии в хозяйстве бонда зависимых людей исходили и авторы судебников.
Рабы и слуги бондов упоминаются в них постоянно. Выше уже было приведено постановление о
том, что человеку, потерявшему глаз, виновные должны были дать компенсацию в 12 коров, 2
лошадей и 3 рабов, по-видимому, приставленных ходить за этим скотом. В церковном праве
Эйдсиватинга и Боргартинга, когда речь заходит о запрещении работать по праздникам, первым
делом предусматриваются наказания, угрожавшие бонду в случае, если он заставит своих рабов
трудиться в такие дни (совместно с ним или одних) (23). О работе бонда в поле вместе с его сыном
и рабами свидетельствуют и "Законы Фростатинга" (24). Можно было бы привести массу отрывков
из судебников, говорящих о рабах в хозяйствах бондов. Много раз упоминаются и сохраняющие
свободу работники бондов, бедняки, нередко стоявшие перед выбором: служить другим или
нищенствовать (25). Арендатор чужой земли, поскольку он был домохозяином, также мог иметь
рабов (26). Постановление "Законов Гулатинга" о порядке участия населения в обороне страны в
виде особого случая предусматривает возможность, когда у бонда не было рабов; более вероятным
составителям судебника кажется наличие в хозяйстве бонда одного или нескольких зависимых
людей (27).
Крестьянин, работающий в одиночку (einyrki, einvirki), считался маломощным хозяином,
пользовавшимся вследствие этого некоторыми льготами при исполнении государственных
повинностей, например при комплектовании экипажа военного корабля (28). Такие хозяева в
Трандхейме были освобождены (по-видимому, в XII в.) от необходимости являться на Эйратинг –
всеобщий тинг, где провозглашали конунга Норвегии (29). В Вестланде einvirkiar должны были
посещать только тинги, созывавшиеся по делам исключительной важности; на остальные тинги
они могли не ходить. При этом в судебнике разъяснено, что einvirki считается такой хозяин,
которому в работе помогает кто-либо, не достигший 15-летнего возраста, будь то его сын или сын
другого человека (30). Подобные хозяева не причислялись к полноценным бондам, и в праве
проводилось разграничение между fuller bonde и einvirki: с первых подати в пользу церкви
взимались полностью, со вторых – в уменьшенном размере (31).
Нетрудно видеть, что представления о том, каково должно быть крестьянское хозяйство,
способное обеспечить достойный жизненный уровень его обладателя, не были едиными для всей
Норвегии и подчас существенно варьировались по отдельным областям (Юго-Западная, Северо-
Западная и Восточная Норвегия); кроме того, они, несомненно, изменялись с течением времени. В
частности, немалое влияние на положение части бондов оказало сокращение численности рабов по
окончании походов викингов, а затем (по-видимому, к концу XII в.) и почти полное их
исчезновение. Отчасти место рабов в качестве вспомогательной рабочей силы в хозяйствах
крестьян (и главной рабочей силы в хозяйствах знати) заняли вольноотпущенники и их потомки, в
течение нескольких поколений после выхода из рабского состояния остававшиеся в зависимости
от семьи своего господина; отчасти же возросла роль труда свободных работников (32), положение
которых, поскольку они не вели собственного хозяйства и находились в услужении, мало
отличалось от положения рабов (33).
Однако нет никаких сомнений в том, что рабочей силы с исчезновением рабства стало в сельском
хозяйстве недоставать (34). Отсюда постановления областных законов, обязывавшие бедняков,
которые не вели собственного хозяйства, работать на других. В титуле "Законов Фростатинга",
озаглавленном "О здоровых бродягах", сказано: "Все люди, которые бродят от дома к дому и не
состоят в зависимости (oc ero eigi þyrmsla menn), если они здоровы и не хотят работать, должны
уплатить штраф, каждый в 3 марки, как мужчина, так и женщина. И арман (должностное лицо
короля) или другой человек должны задерживать таких лиц в присутствии свидетелей и доставлять
их на тинг. Его родственники могут выкупить его за 3 марки, в противном случае тот, кто доставил
его [на тинг], волен извлечь из его труда пользу для себя" (35). Иными словами,
предусматривалось прямое принуждение к труду бедняков и бродяг. Постановление 1260 г.
запрещало мелкому люду заниматься торговлей в летние месяцы, "ибо, – гласит оно, – ничто не
причиняет нашему государству в течение долгого времени большего опустошения, чем то, что в
сельской местности нельзя достать работников" (36). Это "рабочее законодательство"
свидетельствует о тяжелом положении, в котором оказались многие сельские хозяева, не сумевшие
приспособиться к новым условиям, создавшимся в результате сокращения численности рабов.
Наличие рабов и других зависимых людей в хозяйствах не только представителей
аристократической верхушки, но и массы бондов, в период, когда совершались постоянные
военные экспедиции в другие страны, не представляло специфики Скандинавских стран: повсюду
в Европе рабство долго играло немалую роль в процессе подготовки феодализма (37). Однако
можно предположить, что особенную устойчивость германское рабство проявило в тех странах,
где феодальное подчинение свободного крестьянства происходило медленно; возможно, здесь
значение рабства как первой, наиболее примитивной формы зависимости временно даже
возрастало. Судя по всему, так было у скандинавов (38). Возникает вопрос: если у весьма
значительной части бондов имелись зависимые люди (разумеется, в большинстве хозяйств в
весьма ограниченном числе), то каково было количественное соотношение свободных и
несвободных в норвежском обществе в эпоху викингов? На этот вопрос невозможно дать
обоснованного ответа. Принимая во внимание все имеющиеся данные, следовало бы воздержаться
от утверждения, что в производстве было занято свободных людей намного больше, чем
зависимых. Положение должно было измениться, когда рабство в Норвегии стало приходить в
упадок, т. е. с конца XI или начала XII в. С этого времени роль лично свободных крестьян в
производстве, несомненно, возросла.
Выше было указано на глубокое имущественное расслоение бондов. Не говоря уже о
существовании наряду с одалем земель, обозначаемых в судебниках eign и представлявших собой
объект свободного распоряжения (в отличие от одаля, все еще подчиненного в этом отношении