Гуревич А.Я. Норвежское общество в раннее средневековье
Подождите немного. Документ загружается.
отражают существенные стороны социального строя Норвегии, мы не можем игнорировать
показаний саг: они позволяют придать динамизм довольно статичной картине, рисуемой
судебниками (56).
Кроме упомянутых источников, приходится привлекать некоторые исландские песни о богах и
героях (эддическую поэзию) и песни скальдов.
Относительно песен цикла "Старшей Эдды" необходимо сказать следующее. Неизвестны ни время
возникновения эддических песен (к тому же различные песни возникли в разное время), ни даже
народ, среди которого они создались (их запись в Исландии, по мнению ряда ученых, не
доказывает, что Исландия была и их родиной; в качестве таковой, по крайней мере для некоторых
песен, называют другие Скандинавские страны, Ирландию, норвежские колонии на Британских
островах, острова Северной Атлантики вплоть до Гренландии и т. д.). Предполагают, что в основе
некоторых песен о богах и героях лежат индоевропейские мифы, отдельные героические песни
используют южногерманскую мифологию (цикл о Сигурде и Нифлунгах – немецких Зигфриде и
Нибелунгах), иные в какой-то мере переработали уже и христианские мотивы (например, миф о
Бальдрс, погибающем и возрождающемся). Возможно, немалая доля отраженных в этих песнях
сказаний и представлений, восходит к периоду, предшествующему колонизации Исландии в IX в.
(57). Однако подобное расчленение материала песен гипотетично, а подчас и спорно.
Единственный точный факт, касающийся истории текстов эддических песен, состоит в том, что
они были записаны в Исландии в XIII в. (язык основной рукописи – Codex Regius 2365 –
лингвисты относят ко второй половине XIII в.) (58). Можно ли сомневаться в том, что до момента
записи эти песни, каково бы ни было их происхождение, в течение долгого времени бытовали в
устной традиции именно в Исландии (59)? Но если это несомненно, то вряд ли можно сомневаться
и в том, что на содержание песен "Старшей Эдды" неизбежно должны были наложить свой
отпечаток общественные порядки и мировоззрение исландцев периода политической
независимости острова, т. е. со времени его заселения в конце IX-X в. и до 60-х годов XIII в., когда
Исландия попала под власть норвежского короля. Весьма правдоподобно (и это подтверждается
содержанием песен "Старшей Эдды"), что могучим стимулом к созданию древнескандинавского
эпоса послужили походы викингов – наиболее богатая событиями и самая памятная эпоха в жизни
Скандинавских стран раннего средневековья. Поэтому правомерно предположить, что во многих
эддических песнях (исключая, разумеется, позднейшие) должна была найти отражение именно эта
эпоха – конец VIII – начало XI вв. Само собой разумеется, ее отзвуки сохранились в песнях в
трансформированном виде: в период их бытования в устной традиции они подвергались
переосмыслению и изменениям, и выделить наслоения разных времен до крайности трудно, а то и
попросту невозможно.
Различия в социальном строе отдельных Скандинавских стран в эпоху викингов были не столь
существенны, как в более позднее время: в немалой мере сохранились общность языка ("датским
языком", dönsk tungu, в то время называли язык, на котором говорили все скандинавы), религии и
культуры. Таким образом, есть основания привлекать отдельные наблюдения, которые могут быть
сделаны путем знакомства с песнями "Старшей Эдды", и при изучении общественного строя
Норвегии; в анализируемых ниже песнях представлен и несомненно норвежский материал (60).
Сознавая невозможность приурочения песен "Старшей Эдды" к какому-либо точно определенному
периоду и значительные трудности, сопряженные с локализацией их родины, мы вместе с тем
должны констатировать, что в них, наряду с позднейшими наслоениями, запечатлелись
представления о мире и обществе, которые существовали у скандинавов в период,
предшествовавший созданию классового строя. Это обстоятельство побуждает исследователя
социальных отношений в Норвегии раннего средневековья не проходить мимо указаний на
общественные порядки, разбросанных в песнях о богах и героях.
Но речь идет, разумеется, не о собирании в памятниках эддической поэзии каких-либо конкретных
данных о социальных отношениях. Поэзия, в особенности такая, как песни, отражающие
мифологические представления скандинавов, воспевающие их богов и древних героев, создавала
свою особую идеальную сферу, в которой все образы и понятия были организованы
специфическим способом и выполняли обусловленную жанром художественную функцию;
поэтому они могут быть правильно поняты только в системе, заданной поэтическим текстом.
Выхваченные же из ткани песен термины и выражения при рассмотрении вне этого поэтического
целого неизбежно потеряли бы свой первоначальный смысл. Поэтому песни "Старшей Эдды",
которые ниже привлекаются для анализа,– "Песнь о Хюндле" и "Песнь о Риге" – будут изучены
отдельно от других источников.
Поэзия исландских и норвежских скальдов – важный и относительно достоверный исторический
источник. На это обратил внимание еще Снорри (в прологе к "Хеймскрингле"). Стихи скальдов
сохранились в виде цитат в прозаических произведениях XIII в., преимущественно в сагах, но в
большинстве своем были сочинены в более ранний период – с IX по XII в. "Строгость их
стихотворной формы, а также то обстоятельство, что за сочинителями этих стихов признавалось
авторское право, исключали возможность их пересочинения в устной традиции" (61). В этом –
существенное преимущество поэзии скальдов как исторического источника перед сагами и
другими произведениями древнеисландской литературы, не знавшими подобного типа авторства
(62). Подлинность скальдических стихов, несмотря на высказывавшиеся в науке сомнения, не
опровергнута. Скальды сплошь и рядом были непосредственными свидетелями, а то и
участниками событий, по поводу которых и были сочинены "висы". Изощренность формы
(насыщенность кеннингами – условными поэтическими перифразами (63), сложность структуры)
сочеталась в скальдической поэзии с отсутствием авторского вымысла, с фактографичностью
описания. Эти особенности произведений скальдов не могут не привлечь внимания историка.
Исследователи истории Норвегии в раннее средневековье обычно обращались к ним для того,
чтобы путем сопоставления их кратких, по точных сообщений с повествованиями "королевских
саг" выделить в последних заслуживающие доверия данные и отбросить наслоения, порожденные
художественной фантазией писателей XIII в. (64). Но для характеристики социального строя в
целом эти поэты, воспевавшие обычно конунгов и других хёвдингов, дают мало сведений.
Поскольку для обозначения людей (как и многих предметов) они применяют кеннинги, возникшие
на ранней стадии развития скальдической поэзии и употреблявшиеся затем безотносительно к
индивидуальным свойствам обозначаемых ими персонажей, то терминологический анализ
скальдических песен, как правило, оказывается невозможным (65). Эволюция общественных
отношений не могла найти своего отражения в раз навсегда сложившемся наборе обозначений, к
которому прибегали скальды. Много материала дают их песни для изучения дружинного и
придворного быта норвежских конунгов. Общество же в целом и в особенности низшие его слои
обычно остаются вне поля их зрения.
Наряду с письменными памятниками (я не останавливаюсь в этом обзоре на привлекаемых в
исследовании иностранных известиях о Норвегии, таких, как сообщения английского короля
Альфреда, Адама Бременского и др.), использованы данные археологии и топонимики,
помогающие изучить вопросы поселения и общинного устройства, которые рассматриваются на
основе анализа памятников права. Роль этих исторических дисциплин при исследовании истории
Норвегии в раннее средневековье чрезвычайно велика. Привлекая материалы археологии и
топонимики, приходится, однако, учитывать, что историк, имеющий к ним доступ лишь в виде
публикаций, оказывается в зависимости от специалистов, собравших и обработавших этот
материал. Поэтому я ограничиваюсь только теми археологическими и топонимическими данными,
которые вследствие массового своего характера обладают большой убедительностью (66).
Таким образом, имеющиеся в нашем распоряжении памятники весьма различны и по своему
характеру (вещественные, юридические, повествовательные, мифологические, поэтические), и по
месту их появления (Норвегия, Исландия) и по времени (современных свидетельств для изучения
истории Скандинавских стран до XII-XIII вв. очень мало, почти все письменные источники
приходится исследовать ретроспективно). При всем их многообразии и обилии приходится
отметить, что воссоздание картины дофеодального строя на основе их анализа очень затруднено.
Как правило, памятники письменности были созданы post factum, тогда, когда дофеодальный
период в основном уже завершился. Его черты, бесспорно, проступают и в записях права, и в
сагах, и в других произведениях. Но всегда существует опасность смешать более ранние слои
материала с позднейшими наслоениями, принять порождение сознания исландцев и норвежцев XII
и XIII вв. за действительные факты истории предшествующих столетий. Все это заставляет
историка быть сугубо осмотрительным при изучении источников и не забывать о таящихся в них
трудностях.
Если кратко сформулировать основные принципы источниковедческого анализа, которыми я
руководствовался, то они сводятся к следующему: а) отдельные категории источников
исследованы обособленно, и лишь после завершения их анализа сопоставлялись выводы,
полученные при раздельном их изучении; б) привлекаемые источники изучены не выборочно, но в
полном объеме, с тем чтобы каждое из содержащихся в них свидетельств рассматривалось в
контексте всего источника, ибо лишь в результате подобного интенсивного исследования может
быть достигнуто объективное истолкование, памятника; в) разобщенность областей Норвегии в
географическом отношении, неравномерность социально-экономического развития каждой из них
диктовали необходимость выделения их для особого рассмотрения с привлечением всего
комплекса свидетельств, имеющихся для данной области; г) ретроспективное изучение источников
делало необходимым внутреннее их расчленение, выделение в них пластов, относящихся к
разному времени, отражающих стадии социальной эволюции (67).
В течение длительного исторического периода большая семья являлась основной общественной
ячейкой в Норвегии; без изучения ее невозможно понять социально-экономическое развитие
страны в раннее средневековье. Особую важность представляет вопрос о присущей большой семье
форме земельной собственности. Поэтому я хотел бы подойти к большой семье как к институту,
связанному с существованием в Норвегии той эпохи специфических отношений собственности на
землю, и попытаться разобраться в их природе (1).
Изучение этой проблемы на норвежском материале представляется многообещающим.
Архаические формы собственности и семейной организации в Скандинавии проявили редкую
устойчивость и нашли более широкое отражение в памятниках права, нежели в документах по
истории Германии, Англии или Франции, где предшествующая феодализму стадия общественного
развития была пройдена относительно быстро. Как уже упоминалось, в древнейших записях
обычного права Норвегии имеются целые обширные разделы, необычайно подробно трактующие
вопросы родства, наследования и регулирующие поземельные отношения, причем значительная
часть этих постановлений, несмотря на позднюю редакцию судебников, в которой они до нас
дошли (XII-XIII вв.), восходит к периоду их первой записи, т. е. примерно к концу XI – началу XII
в.; в устной же традиции эти правила и обычаи бытовали еще значительно ранее их фиксации.
Глубокая архаичность ряда разделов норвежских судебников несомненна.
Проблема большой семьи и ранних форм земельной собственности в Норвегии не нова: в
норвежской и немецкой специальной литературе существует ряд исследований, посвященных этой
проблеме; затрагивается она и в большинстве общих работ по истории Норвегии. В историографии
XIX в. эти вопросы не получили достаточного освещения, и, например, в "Истории норвежского
народа" П. А. Мунка мы находим лишь общую сжатую характеристику землевладения на ранней
стадии развития норвежского общества (2). Классическая пятитомная работа К. Маурера по
истории древнего скандинавского права не содержит подробного анализа поземельных отношений;
ее автор ограничился характеристикой права наследования и завещания (3). По этому пути в
известной мере направлялись исследования и других ученых конца XIX – начала XX в.,
занимавшихся историей средневековой Норвегии. Ф. Воден, внесший уточнения в вопрос о
наследовании земельного владения – одаля, подчеркнул его наследственно-родовой характер и
пытался обосновать мысль о том, что одаль явился дальнейшим развитием родовой собственности
на землю, посредствующим звеном между нею и частной собственностью (4).
Общераспространенную в литературе точку зрения на одаль как родовую или еще более
неопределенно – "семейную" собственность на землю разделял и норвежский историк-юрист А.
Тарангер, который дал истолкование ряда терминов, связанных с отношениями землевладения, и
наметил отдельные этапы эволюции одаля, шедшей, по его мнению, в направлении его
аристократизации (5). Названные авторы не пытались связать одаль с большой семьей и
рассматривать его как форму собственности, присущую этому коллективу. К такой постановке
вопроса несколько приблизились О. А. Ёнсен (6) и Й. Фрост (7), не сделавшие, однако, из этого
наблюдения необходимых выводов (8).
В работах норвежских историков последнего времени факт существования большой семьи нашел
более широкое обоснование в связи с привлечением обильного археологического материала и
данных топонимики (9). Напротив, анализ отношений собственности вследствие ослабления
интереса к истории права оказался оттесненным на задний план. В своей "Истории Норвегии" А.
Холмсен почти вовсе не обращается к этой проблеме, ограничиваясь теми общими
соображениями, которые могут возникнуть при осмыслении археологических данных (10).
Подобный подход к ранней истории землевладения в Норвегии и явился причиной того
пессимистического вывода, к которому пришли современные норвежские ученые: по их словам,
имеющийся материал слишком фрагментарен для того, чтобы решить вопрос об отношениях
собственности в период, предшествующий походам викингов (11).
Но при изучении форм собственности нельзя ограничиваться изучением археологических сведений
(12), необходимо обратиться к анализу судебников. Имея в виду, что исследуемые памятники
носят юридический характер, мы должны попытаться рассмотреть за правовыми нормами
реальные семейные, общественные и хозяйственные отношения, а изменения, которые
претерпевало норвежское право, увязать со сдвигами в общественной структуре.
Уже упоминалось, что в нашем распоряжении имеются два сборника обычного права – судебники
областных тингов Юго-Западной и Северо-Западной Норвегии. От судебников восточной части
страны остались лишь незначительные фрагменты. Таким образом, выводы, которые можно
сделать на основании исследования этих памятников, нельзя безоговорочно распространять на всю
страну, тем более, что различия между ее отдельными областями были весьма велики, а
приморские районы Западной Норвегии имели свои специфические особенности (13).
Одна из особенностей западнонорвежских судебников, как отмечено выше, состоит в том, что в
них, наряду с новыми наслоениями, сохранялись устаревшие положения, в том числе даже нормы,
отмененные государственной властью при новом редактировании сборников (14).
Вследствие этого мы должны подходить к ним как к памятникам, отражающим последовательные
этапы развития норвежского общества с весьма раннего времени вплоть до XII-XIII вв.
Поскольку в Юго-Западной Норвегии и в Трандхейме общественное развитие происходило не во
всем одинаково и социальный строй каждой из этих областей имел свои особенности, их
судебники были исследованы много порознь. Трандхейм отличался значительным консерватизмом
хозяйственной и общественной жизни. В отличие от жителей Вестланда, население Трёндалага
принимало незначительное участие в морских экспедициях и походах викингов. Оно было занято,
наряду с земледелием и животноводством, также рыболовством, охотой и морским промыслом.
Тренды особенно упорно сопротивлялись попыткам норвежских конунгов лишить их
самостоятельности и неоднократно вынуждали королевскую власть идти на уступки. Между тем
Юго-Западная Норвегия в раннее средневековье была наиболее развитой областью страны. Теснее,
чем другие районы, связанный с западноевропейским миром и в несколько большей мере
подвергавшийся влияниям со стороны государств, обогнавших Норвегию по уровню социально-
экономического развития, Вестланд дал основные кадры норвежских мореплавателей,
переселенцев в другие страны и викингов.
Это, естественно, не могло не сказаться и на некоторых различиях в социальных отношениях в
областях Гулатинга и Фростатинга.
Однако в интересах более компактного изложения результатов локальных исследований в книге
дана обобщенная характеристика большой семьи и ее землевладения, разумеется, с учетом
особенностей, которые выявил раздельный анализ "Законов Фростатинга" и "Законов Гулатинга"
(15).
Для уяснения характера земельной собственности у норвежцев в наиболее ранний период их
социального развития, следы которого можно уловить в памятниках права, нужно начать с вопроса
о структуре родственных связей (16). Но прежде всего требуется одно терминологическое
разъяснение.
В древнескандинавских источниках часто встречается термин "aett", который переводят то как
"род", то как "семья", или "поколение". По-видимому, было бы анахронизмом считать
обозначаемую этим термином группу "родом" в строгом смысле слова. Рода как института
общинно-родового строя, как естественного союза связанных кровными узами людей, которые
могли быть объединены общими хозяйственными и общественными интересами и целями, а равно
и культом (17), в Норвегии в период записи и последующего редактирования областных
судебников не существовало (18). Группа, образовывавшая отдельное поселение (обычно хутор),
владевшая скотом и другим имуществом и обрабатывавшая земельный участок, представляла
собой семью. Ниже мы обратимся к вопросу о структуре и составе этой семьи, сейчас нужно лишь
подчеркнуть, что именно семья представляла у скандинавов основную производственную ячейку.
Однако термин "aett" прилагался не обязательно к семье, возможно, даже по большей части не к
ней, а к более обширной общности родственников. Между входившими в эту общность лицами и
семьями имели место связи родства и свойства; они сознавали свою близость и оказывали друг
другу взаимную помощь и поддержку. Особенно существенной была защита от посягательств на
личные права членов aett, которая выражалась в обычае кровной мести, сочетавшемся с ее заменой
– уплатой и получением материальных возмещений. Именно эта сторона жизни родственных
объединений отчетливо видна в исландских сагах, обычным их сюжетом является рассказ о мести,
представлявшей собой священную обязанность сородича, неисполнение которой налагало на него
неизгладимое пятно позора. В определенных случаях лица, составлявшие aett, обладали
взаимными имущественными правами, в том числе и ограниченным правом наследования. Тем не
менее aett, в отличие от семьи, не образовывал сплоченной социальной и тем более хозяйственной
единицы (19). Может быть, термин "aett" следовало бы передать как "патронимия" (20).
В этой связи значительный интерес представляет носящий следы большой древности обычай
введения незаконнорожденного сына в aett его отца (21), зафиксированный как в "Законах
Гулатинга" (22), так и в "Законах Фростатинга" (23). Различия между этими записями имеют,
второстепенный характер, преимущественно в форме описания; в "Законах Гулатинга" оно более
подробное. "Ввести в род" незаконнорожденного сына можно было с согласия ближайшего
наследника, который выражает его от имени всех сыновей, несовершеннолетних или даже еще не
рожденных. "Тот, кто имеет право на одаль (24), должен выразить согласие на [получение им
права] одаля". Согласие всех наследников на допуск в "род" незаконнорожденного сына было
необходимо, ибо, как сказано в "Законах Гулатинга", "никто не должен отдавать на сторону
наследство другого... и никто не должен лишать другого его наследства". В "Законах Фростатинга"
говорится о согласии ближайших наследников. Процедура "введения в род" осуществлялась на
специально с этой целью устроенном пиршестве. Отец должен был заколоть трехгодовалого быка
и из его шкуры сделать башмак. Вводящий в "род" первым надевал этот башмак на ногу, затем –
тот, кого вводили в род (aettleiđingr), после него башмак последовательно надевали тот, кто
согласился на получение новым членом рода наследства, тот, кто согласился на приобретение им
права одаля, и, наконец, прочие родичи (frendr) (25). В судебниках несколько раз подчеркивается
различие между тем лицом, которое имело право получить наследство, и тем, кто имел право на
одаль, а также различие между законнорожденным сыном и этими двумя лицами. В
действительности же это мог быть один и тот же человек. Но такое противопоставление одаля
остальному наследству само по себе показательно. Из этого постановления также видно, что
наследство и одаль при отсутствии сына получали другие родичи мужского пола.
Процедура надевания башмака символизировала наделение "вводимого в род" полнотою прав
сородича. Затем его отец произносил следующую формулу: "Я ввожу этого человека в права на
имущество, которое я даю ему, на деньги и подарки, на сидение и поселение, на возмещения и
виры и во все личные права (26), как если бы его мать была куплена за мунд" (т. е. если бы он был
законнорожденным). Таким образом, ставший теперь полноправным aettleiđingr получал от отца
некоторое движимое имущество, приобретал право жить в его доме и участвовать в хозяйстве.
Право же на наследство и на одаль "вводимый в род" получал не от отца, а от тех родственников,
которые обладали соответствующими правами, хотя не вызывает сомнения, что, пока был жив
отец, он и распоряжался всем имуществом. Следовательно, "введение в род" не было равноценно
усыновлению и осуществлялось не одним отцом, а всем коллективом сородичей, поскольку
касалось их всех. Отец выступал в роли представителя семьи, причем, согласно "Законам
Гулатинга", при его отсутствии незаконнорожденный мог быть "введен в род" братом и даже
сестрой (27), братом отца и другими родственниками, которые также могли дать ему право
наследования, при условии, что ближайший наследник выразит свое согласие (28). Собственность
на имущество и на одаль принадлежала, следовательно, не одному лишь главе семьи, но всему
коллективу родственников.
Отныне "введенный в род" мог пользоваться переданным ему имуществом, а после смерти тех, кто
надевал вместе с ним башмак, получал наследство и одаль. Описанная выше процедура могла быть
применена как к незаконнорожденному сыну от свободной женщины (hrisungr, hornungr), так и к
сыну рабыни (þyborinn), однако о последнем в "Законах Гулатинга" сказано, что, если отец хотел
ввести его "в род", он должен был дать ему свободу прежде, чем ему исполнится 15 лет. На
свободнорожденных внебрачных сыновей подобные ограничения не распространялись, и
"введение в род" могло произойти тогда, когда у aettleiđingr'a уже была своя семья, которая
включалась в хозяйство его отца. Это хозяйство в определенных случаях принадлежало, судя по
изложенному выше, домовой общине (большой семье).
Представления о родственных связях распространялись на широкий круг лиц, вплоть до
находившихся в шестой степени родства (считая от братьев и сестер) (29). Это чрезвычайно
обширное объединение сородичей состояло из нескольких групп, различавшихся характером и
близостью родственных связей. Представители каждой из них имели неодинаковые права и
обязанности в отношении участия в уплате и получении вергельда, оказания взаимной помощи и
наследования. Изучение состава, функций и прав этих родственных групп, взятых в отдельности, а
также терминологии, применяемой к каждой из них в памятниках, позволяет выделить тот
коллектив сородичей, который и был обладателем земли и субъектом хозяйственной деятельности.
Довольно подробно структура родственных связей рисуется в разделах судебников, в которых речь
идет об уплате вергельда. Важнейшую часть его, которая уплачивалась в первую очередь,
составляли так называемые baugar (30). Эти baugar должны были платить убийца или его сын,
"если только он не имеет vísendr". В "Законах фростатинга" поясняется термин "vísendr": "Они
называются так потому, что каждый из них знает, уверен (víss), что он должен уплатить
положенную часть возмещения" (31). Объяснение это выглядит несколько искусственным, но
интересно, что у составителей судебника возникла потребность как-то объяснить термин: по-
видимому, он появился чрезвычайно давно, и при редактировании записи обычаев его уже не
понимали; в судебнике отмечается, что "спрашивали, кого называли таким именем".
Эти лица составляли особую группу, на них лежала главная обязанность платить вергельд, и,
соответственно, они обладали преимущественным правом получать такую же его часть, какую им
было положено платить, хотя эта обязанность не в равной мере ложилась на отдельных vísendr.
Структура всех платежей – baugar – обнаруживает среди vísendr, или baugamenn (людей,
плативших и получавших baugar), определенные градации. Самыми близкими родственниками
считались сын и отец, после них шел брат. Это были члены одной семьи: но к ним тесно
примыкали братья отца и племянники – сыновья братьев, а также сыновья братьев отца и их
сыновья. Включение всех этих лиц в число baugamenn свидетельствует о том, что отношения
взаимопомощи распространялись в первую очередь на кровных родственников трех поколений.
Поскольку уплата вергельда являлась заменой кровной мести, то платить и получать его могли
только те родичи, которые ранее должны были мстить за убитого, т. е. мужчины.
Было тем не менее одно исключение для женщин, относившееся, судя по всему, к более позднему
времени, но интересное по своей мотивировке. После перечисления vísendr в "Законах
Фростатинга" указывается, что "есть одна девушка, именуемая госпожой кольца (baugrygr); она
должна платить и получать baugr, если она единственный ребенок и участвует в наследовании до
того, как взошла на свадебное сидение. После этого она должна бросить возмещение обратно на
колени своих родственников, и впоследствии она не будет ни платить, ни получать baugr" (32).
Таким образом, дочь входила в число baugamenn только в том случае, если не было сыновей и
других прямых наследников мужского пола. Право получать и обязанность платить baugr, как
видно из этого предписания, были связаны с правом наследования.
Это явствует также и из того, что, выходя замуж, дочь утрачивала право на долго в вергельде,
вероятно, одновременно лишаясь и права наследовать имущество, которое в противном случае
могло бы перейти в собственность ее мужа – представителя другой семьи (33).
Вторую группу родственников, плативших и получавших долю в вергельде, составляли так
называемые sakaukar, "увеличивающие плату". Самое название группы свидетельствует о том, что
эти родственники убийцы (убитого) играли второстепенную роль в уплате и получении виры.
Среди них названы сын, рожденный от рабыни (34), брат, имевший с убийцей (убитым) одну мать,
но разных отцов (35), дед по отцу и сын сына, а также сыновья sakaukar и сыновья их сыновей (36).
Нетрудно видеть, что в состав "увеличивающих вергельд" включались люди, в своей совокупности
не представлявшие единства, в отличие от тесно сплоченной группы baugamenn.
После перечисления родственников мужского пола по мужской линии (bauggilldismenn) "Законы
Фростатинга" называют еще две группы лиц, также принимавших участие в уплате и получении
вергельда, а именно nefgilldismenn, родственников мужского пола по женской линии, которые
подразделяются на получающих "большие возмещения" (mycla nefgilldi) и получающих "малые
возмещения" (lytla nefgilldi) (37). Как отметил П. Г. Виноградов, к числу nefgilldismenn
принадлежали различные родственники, примыкавшие к агнатам с разных сторон и не
находившиеся между собою в близком родстве (38). В их число входили, например, дед и дядя со
стороны матери, сын дочери, сын сестры, сыновья теток, сын дочери сына и т. д.
Из изложенного видно, что в Трандхейме тесно сплоченную группу родственников, которые
платили и получали значительную часть вергельда, составляли лишь vísendr, в своей совокупности
образовывавшие органически возникший коллектив. В его состав входили мужчины – главы или
члены нескольких связанных близким родством индивидуальных семей. Перед нами группа семей,
происходивших от одного предка и включавших в себя представителей трех поколений: старшее
поколение – отец и дядья убитого или убийцы, второе поколение – сам убийца или убитый, его
братья и его двоюродные братья со стороны отца, третье поколение – их сыновья. В отличие от
bauggilldismenn, другие родственники, nefgilldismenn, не образовывали столь же органичной
группы и не были связаны между собой близким родством (39).
Обратимся теперь к анализу зафиксированного в судебниках порядка наследования. Не есть ли
самый факт возникновения порядка наследования имущества уже свидетельство глубоких перемен
в отношениях собственности? Первоначально порядок наследования, видимо, был ограниченным и
лишь постепенно, по мере развития индивидуально-семейной собственности, видоизменялся: с
одной стороны, приобретали и расширяли свои права ближайшие родственники женского пола и
по женской линии, с другой – сокращались права более отдаленных родственников, в том числе и
по мужской линии. Поэтому в нормах, сохранившихся в поздних редакциях судебников, мы
встречаемся с системой наследования, чрезвычайно отдаленной от первоначальной. Разделы
судебников о наследовании содержат ряд запутанных статей, истолкование которых вызывает
трудности, возрастающие вследствие того, что здесь старинные обычаи переплетаются с более
поздними постановлениями.
Переход имущества отца к сыну назван "первым наследованием". Сын выступает в качестве
естественного наследника умершего владельца. При этом в древненорвежском праве имеет силу
принцип неделимости имущества при его наследовании. Согласно "Законам Гулатинга", в случае,
когда имеются два брата – наследники одаля, земля достается одному из них по жребию, хотя
другая ветвь (kvisl) не утрачивает своих прав, которые ее представители смогут осуществить при
условии, если в первой ветви больше не будет наследников (40). Запрещение раздела имущества
касалось, однако, только земли одаля, не распространяясь на движимость, что проще всего
объяснить стремлением избежать дробления хозяйства. Однако порядок наследования этим не
ограничивается и развит далее, охватывая большее число родственников. Женщина вступала, во
владение имуществом лишь в случае, если соответствующие наследники мужского пола не
обладали полнотой прав или их вовсе не было. Объектом раздела между мужчинами и женщинами
служило не все наследство, а лишь движимость. Если же в состав наследства входил одаль, то
братья – внуки умершего могли его выкупить у дочери их деда (41). Следовательно, земля в раздел
не включалась. Итак, существовали различия в порядке распоряжения одалем и прочим
имуществом.
Разрешение братьям выкупить одаль у их тетки, свидетельствуя о том, что мужчины обладали
преимущественным правом владеть землей, доставшейся по наследству, вместе с тем служило и
признанием известных прав на одаль за женщиной, ибо в противном случае у нее не нужно было
бы выкупать землю: она попросту исключалась бы из числа наследующих одаль. Однако получить
одаль она могла лишь при отсутствии у умершего владельца сыновей и внуков. Налицо тенденция
передавать имущество по наследству по нисходящей линии с целью сохранять его в пределах
семьи.
Первые три категории наследников, названных судебником Фростатинга: сын (или его отец); сын
сына и Дочь, а при отсутствии их – дочь сына; брат и, если его не было, сестра, – включали в себя
ближайших родственников, членов индивидуальной семьи. Преимущество мужчин в правах перед
женщинами все же не настолько сильно, чтобы совсем исключить женщину из порядка
наследования, и в тех случаях, когда из-за отсутствия прямых мужских потомков возникал вопрос
о том, сохранить ли имущество в пределах семьи или передать его в руки боковых родственников,
торжествовала семья, даже если в качестве ее представительницы выступала женщина. Таким
образом, отражаемое в "Законах Фростатинга" право наследования (в его первых трех случаях)
свидетельствует о значительном приближении к отношениям индивидуально-семейной
собственности. Можно, однако, предположить, в связи с тенденцией не допускать раздела
хозяйства, что, хотя в качестве наследника выступал, как правило, один человек, фактически земля
оставалась во владении всей группы ближайших родичей. В частности, запрещение делить
хозяйство между братьями следует, по-видимому, истолковывать в том смысле, что приобретал
права на пего один из них, но пользовались землей они совместно.
Этому предположению не противоречат данные исландских родовых саг, в ряде случаев
рисующих общественные отношения и в Норвегии. Например, в "Саге об Эгиле" (гл. 7)
упоминается зажиточный и знатный человек Бьяргольв из Халогаланда (север Норвегии). Он
женил своего сына Брюньольва и поручил ему управление своим хозяйством. Усадьбу Бьяргольва
населяли также его сожительница с сыновьями. Раздел имущества произошел лишь в третьем
поколении, после смерти Брюньольва, когда его сыновья разделили наследство. В Южной
Норвегии, на о-ве Хисинг, братья Торд и Торгейр "совместно распоряжались в своем владении,
унаследованном от отца" ("Сага об Эгиле", гл. 18) (42). В Исландии земля уже стала отчасти
объектом купли-продажи, завещания, раздела между наследниками, и поэтому я воздержусь от
ссылок на кажущие ся соблазнительными упоминания в сагах случаев совместного проживания и
хозяйствования двух или нескольких сородичей: эти указания вряд ли можно истолковать в том
смысле, что и в Исландии сохранилась или даже доминировала патриархальная большая семья
(43).
Приведу лишь высказывание в "Саге о Гисли", которое, на мой взгляд, выражает принцип,
действовавший на прежней родине исландцев. В ответ на предложение брата поделить имущество
Гисли вспоминает поговорку: "Самое лучшее для братьев – сообща заботиться о своей
собственности" (Saman er broeđra eign bezt at líta) (44). Любопытно, что раздел, который в конце
концов все-таки произошел, был совершен таким образом, что Гисли сохранил всю землю в своих
руках, а его брат получил движимое имущество.
Торжество "малой" семьи и соответствующей ей формы индивидуальной собственности отнюдь не
было полным, и следы большой семьи, несмотря на серьезную перестройку порядка наследования,
все же можно обнаружить. Но большая семья оттеснялась "малой" и сохраняла позиции только в
более отдаленных степенях наследования, где ее представители еще могли предъявлять свои права.
Порядок наследования, зафиксированный "Законами Гулатинга", обнаруживает значительное
сходство с порядком наследования "Законов Фростатинга". Некоторые особенности
свидетельствуют, как мне кажется, о несколько дальше, чем в Трёндалаге, зашедшем развитии
этой системы. В "Законах Гулатинга" насчитывается уже 22 возможных случая наследования, в то
время как в "Законах Фростатинга" их 14. Тем не менее и в "Законах Гулатинга" порядок
наследования еще содержит следы существования патриархальной большой семьи.
В заключение соответствующего раздела составители "Законов Гулатинга" пишут: "Теперь назван
порядок наследования, но родственные отношения столь многоразличны, что никто не в состоянии
определить полного порядка наследования, и те правила, которые мы применяем, кажутся более
всего разумными (45). Перечислены все те, кто, состоя в родстве по мужской линии, имеют право
наследования. Так, каждый должен наследовать сообразно своему положению, исключая случай,
когда дочь наследует преимущественно перед отцом" (46). Последняя фраза свидетельствует об
изменениях в порядке наследования, направленных на упрочение прав Детей обоего пола, и,
следовательно, отражает победу индивидуальной, "малой" семьи, все члены которой, включая и
женщин, приобрели преимущественные права перед другими родственниками.
Показательно, что ближайшие родственницы приобрели права на землю. К их числу судебник
относит дочь, сестру отца, дочь брата и дочь сына умершего владельца. Нетрудно убедиться, что
эти родственницы соответствовали тем родичам мужского пола, которые первыми могли
предъявить свои права на наследство. Перечисленные женщины обладали правом одаля и
назывались óđals konor; их никто не мог лишить земли посредством ее выкупа. Две из них, дочь и
сестра, наряду с мужчинами участвовали в уплате и получении вергельда, вследствие чего
назывались baugrygjar. О них в судебнике сказано, что они пользуются правом выкупа земли,
подобно мужчинам. "Если же они [две дочери?] должны наследовать своему отцу и у одной
имеется дочь, а у другой – сын, сын может выкупить [землю] у своей родственницы, как
установлено законом, но если положение изменится и у него родится дочь, а у нее [у его
двоюродной сестры] – сын [или: сыновья], он [или: они] может выкупить землю за такой же
платеж, какой следовало дать, когда ее нужно было выкупить у матери. И [после этого] земля
должна остаться в руках того, у кого она находится, ввиду того, что она трижды попадала в руки
катушки и веретена" (47). Таким образом, после того как земля трижды побывала в руках
замужней женщины, т. е. трижды переходила из одной семьи в другую, она утрачивала качество
одаля и превращалась в собственность, не подлежащую выкупу; женщины имели теперь на нее не
меньшие права, чем мужчины. Укрепление индивидуальной семейной собственности на землю
проявляется в этом постановлении также и в том, что члены малой семьи – дочь и сестра – могли
предъявить права на одаль, по-видимому, раньше, чем более дальние родственники мужского пола.
Сопоставление порядка уплаты и получения baugar с тем, в какой последовательности во владение
наследством вступали полноправные мужчины – родственники по мужской линии, обнаруживает
немаловажные различия. Важнейшим различием между обеими системами является то, что при
уплате и получении вергельда родственники действовали как коллектив, все члены которого несли,
хотя и не в одинаковой мере, обязанности и пользовались соответствующими правами, в то время
как при наследовании имущества они выступали в порядке определенной очередности и
индивидуально, либо вместе с другими сородичами равной степени родства. Обычай уплаты-
получения виры был заменой кровной мести, возникшей в условиях родового строя, порядок же
наследования сложился лишь в процессе его распада. С другой стороны, при имеющихся
определенных различиях между обеими системами в глаза бросается значительное их сходство.
Родственники в обеих системах в основном одни и те же. Очередность, в которой родственники
выступают в качестве наследников и при уплате или при получении вергельда, также одинаковая.
В обоих случаях вовлекались одни и те же мужские сородичи по мужской линии до третьей
степени родства включительно (48).
Таким образом, и порядок наследования предполагал на первой стадии после его возникновения,
по-видимому, исключительное участие в нем мужчин – членов большой семьи. Включение в число
наследников женщин и других лиц, рапсе в него не входивших, привело к перестройке всей
системы, к увеличению прав членов индивидуальной семьи и к оттеснению в далеко отстоящие
группы представителей второй и третьей степеней родства. При этом большая семья, естественно,
стала утрачивать определяющую роль, которую она ранее играла в отношениях собственности.
***
Рассмотренная система наследования соответствовала той стадии развития норвежского общества,
когда уже стала формироваться индивидуальная собственность на землю. На предшествующей
стадии, характеризуемой преобладанием большой семьи, наследования земли, по-видимому,
вообще не существовало: земля оставалась во владении целой группы родичей, совместно ее
обрабатывавших. Можно ли обнаружить указания на подобный характер землевладения в
судебниках? Вследствие консерватизма обычного права и живучести архаических черт земельной
собственности такая попытка не представляется безнадежной. В судебниках отразились разные
стадии эволюции земельной собственности, в связи с чем их анализ представляет особый интерес.
Прежде всего – о термине óđal. Невольно напрашивается сопоставление его с аллодом (49). В
"Салической правде", содержащей наиболее раннее упоминание об аллоде, этим понятием
обозначаются, по-видимому, как собственность, так и порядок ее наследования. Подобно этому и
термин "одаль" применяется в памятниках права для обозначения как земельной собственности,
так и прав, связанных с обладанием ею. Однако, в отличие от раннефранкского аллода, термин
"одаль" не прилагался к какому-либо имуществу, помимо земли; памятники не содержат таких
указаний.
Понятие "одаль" отнюдь не тождественно понятию "собственность". Последняя имела несколько
других обозначений – fé, aurar, eign, причем первые два термина прилагались, как правило, к
движимому имуществу, а eign – к земельному владению. Понятие же "одаль" имело более сложное
содержание. Если всякая приобретенная в собственность земля могла быть названа eign (50), то
одалем в Трёндалаге становилось только такое земельное владение, которое находилось в
обладании трех последовательно сменявшихся наследников – родственников с отцовской стороны
в непрерывной нисходящей линии и перешло к четвертому, – в его руках земля приобретала
качество одаля (51). В Вестланде же одалем считали землю, переходившую по наследству в
составе одной семьи на протяжении шести поколений (52). Следовательно, одалем считалась не
всякая земельная собственность, но наследственное владение, длительное время находившееся в
обладании одной семьи. В постановлении о закладе земли предписывалось, что если человек,
заложивший свою землю, не возвращал ссуженных ему под ее обеспечение денег, то кредитор мог
добиться на тинге передачи этой земли ему в собственность; в случае если согласие на эту
передачу будет выражено всеми участниками тинга и подкреплено процедурой vàpnatak (53),
"земля будет принадлежать ему столь же полно, как и его собственный одаль" (54). Здесь
сравнение с одалем должно было выразить полноту права обладания землей. Актовый материал в
свою очередь содержит указания относительно специфики одаля. Для того, чтобы подчеркнуть
полноту прав на землю, о ней писали как о "постоянной" или "нерушимой" собственности
(aefiligrar eignar, úbrigđiligar eignar) и "старинном одале" (alda óđal) (55), демонстрируя таким
образом, неразрывную связь земли с ее обладателями.
Немалый интерес для расшифровки понятия "одаль" представляют постановления судебников, в
которых идет речь о поземельных тяжбах. Если один из тяжущихся приводил свидетелей,
удостоверявших его право одаля (óđalsvitni), а другой – свидетелей о фактическом пользовании
землей (hafnarvitni), то выигрывал первый (56). В другом постановлении предусматривается казус,
когда обе стороны имели свидетелей относительно владения землей (hafnarvitni), но ни та, ни
другая не могли представить óđalsvitni, причем один из тяжущихся был одальманом (óđalsmadr), а
другой вновь приобрел землю (cauplendingr). В таком случае одальман мог первым доказывать
свои права на оспариваемое владение, принеся индивидуальную присягу (без помощи
соприсяжников), между тем как доказательства, приводимые купившим землю, имели силу лишь в
том случае, если среди его свидетелей имелся человек, который обладал правом одаля на эту
землю (57).
Строго наследственный характер собственности, полнота прав по отношению к ней, необычайная
прочность обладания землей, не нарушающаяся целиком даже в результате ее отчуждения,
связанные с этим правом преимущества, – все это предполагалось понятием "одаль", включалось в
него. Чтобы уяснить специфику одаля, необходимо от анализа термина перейти к рассмотрению
содержания отношений, связанных с этим институтом.