Гуревич А.Я. Норвежское общество в раннее средневековье

Подождите немного. Документ загружается.

учения еще не произошло окончательного замыкания рыцарского сословия. Идея высшего

единства тройственно расчлененного "строения божьего", прообразом которого служит святая

Троица и для которого раскол непереносим (triplex ergo Dei domus est, quae creditur una... quae tria

sunt simul, et scissuram non patiuntur) (86), выразительно подчеркивает функциональную связь

между отдельными сословиями, способными существовать лишь во взаимодействии; каждое

трудится не только для себя, но прежде всего для поддержания гармонического целого.

Между тем мифологическая схема социальной структуры основана на идее полного обособления

рабов, карлов и ярлов в замкнутые наследственные группы, к которым люди принадлежат от

рождения и возможность выхода из которых исключена. Происхождение этих органических групп

в результате актов зачатия, совершенных божеством с разными женщинами, упрочивает и

увековечивает их обособленность. Мысль о целостности, столь существенная в христианском

учении о феодализме, в мифологической схеме может быть обнаружена, пожалуй, только в том,

что все три разряда происходят от одного "родоначальника"; непосредственная связь между ними

не прослеживается (ничего не сказано и об эксплуатации рабов знатью или бондами, как и о

зависимости их от свободных). Вряд ли, однако, на этом основании можно было бы заключить, что

германскому сознанию идея социального единства и взаимодействия его частей вообще не была

присуща. Скорее следует предположить, что важность подчеркивания взаимозависимости всех

элементов общества гораздо сильнее ощущали церковные авторы, наблюдавшие достаточно резко

выраженные классовые противоположности и противоречия феодального порядка, тогда как в

родовом обществе не возникало нужды выдвигать на первый план идею гармонии интересов

составлявших его групп, так как обособленность знати, свободных и рабов не осознавалась в виде

классовой противоположности и возможного источника социальных конфликтов. Это "кастовое"

расчленение воспринималось как данность, естественная неизбежность, не порождающая протеста.

Рядовые свободные ("карлы") не находились в резком антагонизме с родовой знатью; обычно они

видели в ней своих предводителей и признавали их авторитет. Отличаясь от бондов

благородством, могуществом и богатством, "высоким стилем" жизни, скандинавский нобилитет

имел с ними и много общего: свободу и полноправие, выраженные с разной степенью полноты,

этические и культурные ценности, которые еще не подверглись социальной дифференциации.

Чувство личного достоинства и независимости было присуще в этом обществе как рядовым

свободным, так и знатным. Нравственное сознание и тех и других концентрировалось вокруг

основной категории – чести индивида и рода, которую необходимо было защищать и за нарушение

которой следовало мстить (87). Рабы же, лишенные свободы, чувства человеческого достоинства и

чести, находились вне общества и противостояли одинаково и знатным и бондам, которые

использовали их в своих хозяйствах или наделяли участками земли и облагали оброками.

Может показаться на первый взгляд, что "земледельцы", "пахари" в христианской схеме занимают

такое же место, как рабы в схеме мифологической. Но это сходство лишь поверхностное. "Песнь о

Риге" видит в рабе низшее существо, примитивно грубое и отталкивающее как интеллектуально,

так и физически; рабское состояние внушает свободному германцу лишь презрение. Смысл же

христианской схемы заключается как раз в том, чтобы возвысить "тружеников", "пахарей" и

представить их положение как похвальное и необходимое для существования социального

организма; в плане функциональном крестьянин не менее важен для общества, чем священник и

рыцарь. Адальберон старается внушить, что подобно тому как серв, предназначенный для

господина, должен о нем заботиться, так и господа – естественные "защитники народа" не могут не

испытывать по отношению к сервам сострадания и не понимать тяжести их труда; "Доставлять

деньги, одежду – все это дело серва, ибо ни один свободный человек не может жить без сервов",

говорит в его поэме епископ, а король восклицает: "Есть ли предел слезам и стонам сервов?"

Кроме того, Ж. Легофф выдвинул гипотезу, что в христианской социологической схеме под

laboratores подразумевалось не все крестьянство, а его элита, те "лучшие" крестьяне, труд которых

давал наибольший результат (labor) (88); именно на эту высшую прослойку крестьянства обращали

свое внимание христианские писатели, обосновывавшие учением о tripartitio идеологию

возвышавшейся королевской власти – воплощения единства трех сословий. Основная же масса

трудящихся схемой игнорировалась, причем ею не охватывались не только бедные крестьяне, но и

городское население, купцы и ремесленники. Неупоминание целых социальных слоев не есть

особенность схемы Адальберона, так же построены и другие подобные схемы, возникшие в конце

X и XI в. (89).

В этом отношении мифологическая социология оказывается полнее. Ею охватывается все

германское общество. Эта схема вообще не строится на критерии отношения к производительному

труду. Ведь им заняты не одни рабы и даже не они в первую очередь. Пахота, поддержание в

порядке рабочего инвентаря, строительные работы – все это занятия Карла. На долю рабов

выпадает грязный и тяжелый труд – добыча торфа, уход за скотом, удобрение полей. Труд сам по

себе не служит признаком низкого происхождения и не кладет на человека клейма несвободы. В

варварском обществе труд – почтенное занятие (90). Праздность присуща лишь знати,

предающейся воинским забавам. Германцы очень далеки от той двойственности в оценке

физического труда, которую несла с собой христианская церковь: труд как кара господня за

первородный грех и как средство самообуздания и дисциплины. В варварском обществе

сохранялась здоровая этика труда, основанная на понимании необходимости производственной

деятельности. Но одновременно труд в сознании германца, видимо, еще не вырос в особую

категорию, предмет неустанных размышлений и оценок. Отношение к производству и не

выступает в мифологической схеме общественного устройства в качестве определяющего или

вообще существенного момента. Родовое общество – это не общество профессиональных статусов,

а общество, состоящее из органических групп, основанных на происхождении. В песнях "Старшей

Эдды" оно рассматривается с аристократической точки зрения (91).

Тем не менее историк средневекового скандинавского общества может обратить внимание на то,

что в трехчленной схеме "Песни о Риге" не нашлось места для людей, которых нельзя

идентифицировать с рабами либо с карлами, – арендаторов, держателей чужой земли (landbór – в

Швеции, leiglendingar – в Норвегии и Исландии). Они образовывали довольно широкий слой

населения, во всяком случае начиная с XI-XII в., если не ранее. Среди арендаторов были как

бывшие рабы и потомки вольноотпущенников, так и бедняки из числа свободных. То, что в "Песни

о Риге" арендаторы "выпали", объясняется, вероятнее всего, тем, что с точки зрения

средневекового скандинава они не составляли социального разряда, они были или свободными (т.

е. карлами, бондами) или несвободными (т. е. трэлями, рабами). Таким образом, игнорирование их

"Песнью о Риге" само по себе является немаловажным свидетельством, помогающим понять

действительную структуру средневекового скандинавского общества. Западноевропейские авторы

совершенно естественно делили феодальное общество на знатных, или свободных, и сервов, ибо

серваж был реальностью и с социально-экономической, и с сословно-правовой точки зрения.

Между тем крестьянская аренда в Скандинавских странах, несмотря на значительное

распространение, не создавала особого социально-правового статуса и, следовательно, не

нарушала традиционной картины общества, разделявшегося на знать, свободных земледельцев и

рабов (92).

Tripartitio Christiana западноевропейских авторов констатирует разделение функций между

священниками и мирянами и, следовательно, противоположность созерцательной жизни и жизни

деятельной, противоположность умственного труда и труда военного и производительного; более

того, это расчленение отдает первенство деятельности, связанной с духовной жизнью, с созданием

и хранением идеальных ценностей. "Песнь о Риге" не знает ничего подобного, ибо культурная

функция у германцев не выделилась в монополию особой части общества и сопряженные с нею

занятия еще не осознавались как качественно отличные от занятий и навыков физических. У

скандинавов не существовало профессионального жречества, его функции выполняли наиболее

авторитетные и знатные лица; исландский годи сочетал в себе предводителя бондов, судью и

жреца. Точно так же не было и профессиональных поэтов. Скальд – это человек, обладающий

даром слагать песни, но поэтическое творчество не было его основным занятием, и скальдами

могли быть кто угодно – король, рыбак, крестьянин, воин. Многие наиболее известные скальды

были королевскими дружинниками, и их социальное положение определялось принадлежностью к

дружине, а не способностью сочинять песни. Не существовало самого понятия духовной

способности в противоположность физическому умению. Термин íþrótt – "ловкость",

"способность", "удаль" – одинаково применялся и к умению метко стрелять из лука, ездить верхом,

плавать, лазать по горам, и к способности слагать стихи или хранить в памяти саги и легенды.

Можно, правда, отметить, что знание рун и связанной с ними магии "Песнь о Риге" приписывает

знатному человеку, получившему эти навыки в виде особого дара божества, но все же они

составляют лишь часть превосходных качеств Ярла и его сына Кона, и эти навыки перечисляются

здесь в одном ряду с их воинскими и охотничьими доблестями. Профессиональное разделение

труда, получившее законченное выражение в христианской схеме, доклассовому скандинавскому

обществу не присуще. Социальная деятельность индивида на этой стадии дифференцирована еще

относительно слабо.

Сопоставление двух моделей троичного расчленения общества интересовало меня

преимущественно с точки зрения типологической. Несмотря на то, что время возникновения

скандинавской мифологической концепции происхождения общества остается предметом спора,

можно утверждать, что комплекс представлений, содержащихся в "Песни о Риге", отражает

архаическое состояние. В самом деле, трудно избежать сравнения картины, рисуемой этой песнью,

с трехчленным делением германского общества на знать, свободных и рабов, которое явственно

прослеживается, начиная с Тацита. Такая же социальная структура с некоторыми модификациями

проступает и во всех скандинавских памятниках вплоть до XIII в. (93). Вполне правомерно

противопоставлять обе картины социального строя – христианскую и языческую – как порождение

и отражение двух миров, сосуществовавших в период раннего средневековья в континентальной

Европе и на скандинавском Севере. Но позволителен, на мой взгляд, и другой подход к этому

сопоставлению – как к выражению двух последовательных этапов одного развития. Ибо "Песнь о

Риге", при всей ее северной специфике, являет феодальной Европе ее прошлое, тогда как схема

христианского тройственного "дома божьего" отчасти предрекает Скандинавии (не Исландии, но

Швеции и Норвегии) ее недалекое будущее. Но только отчасти, поскольку даже и с развитием

феодальных отношений и с исчезновением рабства скандинавские бонды не утратили личной

свободы и не превратились в сервов (94).

На современной стадии изучения скандинавского общества в период раннего средневековья мы

еще не можем с желательной ясностью рассмотреть его со всех сторон. Многое пока остается

неизвестным или рисуется в смутных контурах. Труднейшая проблема исторической

реконструкции в данном случае сопряжена с необходимостью применить понятийный аппарат,

выработанный на материале "классических" стран феодализма, к региону, отличавшемуся

замедленностью развития и явной "неклассичностью" социальных форм. При интерпретации

общественной структуры раннесредневековой Норвегии историка подстерегают две опасности:

легко поддаться мнению о неподвижности и архаичности социального строя норманнов, о

господстве в нем порядков, близких или аналогичных общественным порядкам древних германцев

либо варваров периода Великих переселений; вместе с тем, отказываясь от подобного взгляда,

нетрудно впасть и в противоположную крайность и чрезмерно сблизить общественные отношения

у скандинавов этого времени с раннефеодальным строем других европейских народов (1).

Объясняется это противоречивостью общественного развития Северной Европы того времени.

Действительно, многие правовые нормы, обычаи, термины, институты напоминают о глубокой

древности, от которой они, видимо, сохранились. Здесь вновь уместно напомнить об отсутствии

римского влияния, а также о том, что, несмотря на широкую внешнюю экспансию эпохи викингов,

основная масса скандинавов не покинула своей родины; в отличие от других германских народов

они жили на прежней территории не как завоеватели и не как завоеванные. В таких условиях

преемственность между старым и новым, осложненная к тому же застойностью и отсталостью

хозяйственной жизни, не могла не быть очень значительной. Но необходимо увидеть в этих

традиционных формах, изживавшихся с большим трудом, развитие иного социального

содержания.

Отношения земельной собственности, генетически восходящие к родовому строю, в той форме, в

какой они поддаются анализу на основе имеющихся источников, уже очень далеко ушли от своей

"первоначальной" стадии. Большую семью, огромное значение которой в общественной и

хозяйственной жизни древних скандинавов невозможно отрицать, наше исследование

зафиксировало на стадии распада. Социальная структура, характеризующаяся традиционным

делением на родовую знать, полноправных свободных и несвободных вкупе с полусвободными,

начала переживать трансформацию и ломку уже в эпоху викингов. Королевская власть,

первоначально – при Харальде Харфагре и его непосредственных преемниках – еще не

оторвавшаяся от пуповины "военной демократии", на протяжении XI-XIII вв. превращается во

власть государственную, которая имеет в стране свою социальную опору.

Тенденция развития норвежского общества станет еще более явной, если сделанные выше

наблюдения дополнить анализом эволюции отношений земельной аренды в Норвегии. Изучение

их приводит к выводу: из формы "межкрестьянской" аренды, при которой и сдающий и

снимающий землю принадлежали сплошь и рядом к одному слою общества – бондам, причем не

только социально-правовые, но и имущественные черты собственника и съемщика были

одинаковыми или различались несущественно, – аренда перерастает в отношения между крупными

или зажиточными землевладельцами и мелкими держателями – возделывателями их земли; доходы

первых складываются в основном из платежей продуктами, уплачиваемых вторыми. Эта эволюция,

социальное содержание которой состояло в создании своеобразной системы феодального

использования земли, совершалась, насколько можно судить по источникам, на протяжении XI-

XIII вв. (2).

В свете этих данных представляется уместным возвратиться к тому вопросу, который был

поставлен в начале работы: каковы возможности феодальной перестройки общества, выходящего

из стадии родоплеменного строя при отсутствии интенсивных внешних влияний и развивающегося

преимущественно лишь за счет "внутренних" своих ресурсов, к тому же в своеобразных

хозяйственных и естественно-географических условиях Скандинавии? Речь идет о характере

процесса перехода на стадию классового общества и о существе зарождавшихся в результате этого

процесса феодальных отношений. Ибо несомненно, что в указанных условиях и генезис

феодализма, и сам этот феодализм должны были приобрести большую специфику.

Ограничимся поисками ответа лишь на первую часть вопроса – об особенностях переходного

периода.

Первое, к чему вновь хотелось бы привлечь внимание читателя, заключается в своеобразии

земельной собственности в Скандинавии в тот период. Одаль не стал "товаром", свободно

отчуждаемым владением. Отношение одальманов к земле не заключалось в праве неограниченного

владения, употребления и злоупотребления. Римская частнособственническая формула "jus utendi

et abutendi quatenus juris ratio patitur" никак не могла бы передать сущности этого отношения, и не

потому, что право одаля еще якобы "недоразвилось" до подобного инструментального отношения

к объекту права собственности, а потому, что право собственности, предполагаемое институтом

одаля, вообще имело принципиально иное содержание. Полнота обладания одалем выражалась в

изначальном единстве человека, точнее – группы, к которой он принадлежал и которой он был

поглощен, и земли, на которой эта группа "испокон века" жила, воспроизводя себя, и с которой она

находилась в интенсивном и постоянном взаимообмене. Связь бонда с землей, используемой им

под вспашку и как пастбище для скота, была столь сильна, что полный разрыв этой связи был

сплошь и рядом невозможен. Мы наблюдали превращение одаля в другие виды земельных

владений, отчуждение которых было свободно от многих ограничений, налагаемых большой

семьей. Эти виды собственности назывались kaupa jorđ, eign. Но тенденция, в какой-то мере

приближавшая одаль к индивидуальной собственности, переплеталась с противоположной:

владение "купленной землей" на протяжении нескольких поколений давало ее обладателю права

одаля. Итак, одаль мог превратиться в kaupa jorđ, но и последняя могла в определенных условиях

стать одалем. Меня сейчас не занимает вопрос о том, какая из тенденций преобладала (на такой

вопрос на основе имеющихся источников пока что ответить трудно), важно лишь подчеркнуть, что

окончательной трансформации одаля в свободно отчуждаемое владение, в собственность,

подлежащую неограниченному распоряжению, так и не произошло.

Указанный круговорот "одаль – купленная земля" не должен скрывать глубоких сдвигов в

распределении земельной собственности. Мелкие бонды, подчас не утрачивая своих дворов,

лишались той полноты владельческих прав на них, которую предполагало право одаля, тогда пак

преуспевающие собственники укрепляли свое положение, устанавливая право одаля на вновь

приобретенные земли.

Нужно отметить и другое важное отличие в развитии поземельных отношений в Норвегии от

параллельных процессов в других странах: нет данных о массовом переходе земель бондов в

собственность крупных землевладельцев в результате дарений. Земельные пожалования в пользу

церкви совершались королями и светскими хёвдингами; церковь добивалась ликвидации

ограничений в распоряжении одалем с тем, чтобы присвоить земли крестьян. Однако на севере

Европы не получил распространения институт прекария, являвшийся столь существенным

рычагом мобилизации мелкой собственности в пользу церкви на континенте. Тем не менее, как

уже было отмечено, то, что земля не превратилась в "товар", не послужило непреодолимым

препятствием на пути развития в Норвегии крупного землевладения.

Эта примечательная особенность развития поземельных отношений, очевидно, связана с

определенными характерными чертами социальной структуры. Мне уже приходилось отмечать

многоукладность норвежского общества, присущую ему не только на ранней стадии развития, но и

в течение всего средневековья (3). Эта многоукладность, выражавшаяся в одновременном

сосуществовании различных социальных форм, сочеталась с весьма своеобразным положением

норвежских крестьян, которые не потеряли своей свободы и находились в относительно слабо

выраженной личной зависимости от земельных собственников. Можно предположить, что это

своеобразие в какой-то мере было обусловлено неизжитостью архаических отношений земельной

собственности; норвежский бонд не утратил полностью всех владельческих прав на свою усадьбу,

и личная его свобода, подвергнувшись ограничениям, тем не менее в известной мере сохранилась

(4).

Многоукладность средневекового общества, принимавшая различные конкретные формы на

отдельных стадиях его развития и в разных странах, вообще была, по-видимому, имманентной его

чертой даже в период, когда феодализм доминировал. Норвегия принадлежала к числу стран, где

эта многоукладность была выражена особенно сильно, и потому остается открытым вопрос,

возобладал ли в ней феодальный уклад над другими формами социальных отношений. Трудно

четко определить хронологическую границу, отделяющую дофеодальную стадию истории

Норвегии от раннефеодальной – не должна ли речь идти скорее о различных пластах

многообразной социальной действительности, сосуществовавших, разумеется, взаимодействуя, на

протяжении всего средневековья?

Мы видели выше, что дифференциация свободного населения Норвегии на хольдов и бондов была

связана с понижением социально-правового статуса последних, Свобода бондов более не

заключалась в полноправии, сделалась ущербной, тогда как хольды превратились в

привилегированную группу, которая не обособилась окончательно от бондов и пополнялась за

счет преуспевших выходцев из их среды, но вместе с тем отличалась от простых свободных своей

родовитостью, богатством, общественным положением. Отмечая внутреннюю трансформацию

старой социальной структуры, нельзя, однако, не отметить незавершенности и неполноты этой

трансформации. Социальное расслоение, углубляясь, все же, очевидно, "автоматически" не

увенчалось достаточно отчетливо выраженным классовым расслоением. При всех различиях

между хольдами и бондами эти социальные группы не превратились сами по себе, в силу

спонтанного развития в антагонистические классы.

Для превращения структуры варварского общества в структуру общества раннефеодального

потребовалось вмешательство той силы, которая отнюдь не была внешней по отношению к этому

процессу, ибо сама возникла на его основе,– государственной власти. Уже было указано на

необходимость различения между хольдами "первой генерации" – высшим слоем бондов в XI и XII

вв., и хольдами "второй генерации", пользующимися покровительством короля и

поддерживающими его землевладельцами и служилыми людьми в XIII в.

Роль раннефеодального государства как катализатора развития классового строя в Норвегии

обнаруживается и при изучении эволюции института одаля. Первоначально одним из признаков

одаля была полнота, исключительность права обладания землей. Однако с укреплением

королевской власти под ее контроль подпал не только альменнинг, поселенцы на котором

превратились в арендаторов земли у короля, но – в известном смысле – и одаль. Вся земля

Норвегии стала считаться одалем короля. О существовании такого представления свидетельствуют

как саги, так и многочисленные высказывания скальдов начиная с XI в. (со времени Олава

Святого). Как понимать это земельное верховенство короля? Разумеется, на той весьма ранней

стадии генезиса феодализма, которую мы застаем в Норвегии в XI-XIII вв., не могло быть и речи о

феодальном сюзеренитете монарха. Но его право на землю подданных не было и пустой фикцией.

Король, действительно, имел определенные права на земли бондов, выражавшиеся прежде всего в

сборе кормлений – вейцл со всего населения. Здесь не место вдаваться в анализ сущности вейцлы и

ее эволюции в X-XIII вв., я затронул этот вопрос в связи с изучением возможностей феодального

преобразования норвежского общества. Ограничусь поэтому предположением о том, что в

условиях неразложившегося до конца института одаля сам этот институт мог быть использован – и

действительно использовался – королевской властью в собственных целях, достижение которых

неизбежно вело к ускорению феодализации.

И, наконец, о свободе норвежских бондов, не утраченной ими полностью на протяжении всего

средневековья. На мой взгляд, нельзя ограничиться одною лишь констатацией ее сохранности и

подчеркиванием бесспорного и существенного различия между свободными бондами Норвегии (и

Швеции) и зависимыми крестьянами других европейских стран. Не менее важно вдуматься и в то,

какую функцию выполняла личная свобода крестьян в феодальный период. Не использовалась ли

их частичная свобода государственной властью и церковью опять-таки в целях, чуждых интересам

крестьянства? Не превращалась ли она до некоторой степени в своеобразную форму зависимости

бондов от государства и стоявшего за ним господствующего класса?

Вес эти вопросы, решение которых в рамках настоящей работы не может быть дано, возвращают

нас к уже высказанному выше предположению: перестройка норвежского общества, шедшая в

изучаемый период медленно и мучительно, не ускоряемая сколько-нибудь заметным воздействием

извне (завоевание, "синтез" и т. п.), могла привести к новому качеству лишь при вмешательстве

государственной власти, складывавшейся и укреплявшейся в процессе самой этой социальной

перестройки. Ибо генезис феодализма представлял собой процесс не только социально-

экономический, но и социально-политический (5), и понять этот процесс можно, лишь охватив все

указанные стороны исторической действительности.