Гуревич А.Я. Норвежское общество в раннее средневековье

Подождите немного. Документ загружается.

за причиненный ущерб 12 марок 3 марки (3*) 6 эре, 1 марка (2*)

сумма, на которую жена может

заключить сдлеку

0,5 марки (4 эре) 1 эртог (4*), 0,5 (5*)

подарок, который можно дать

своему сыну от рабыни

1* "Óđalborenn mađr".

2* Сын вольноотпущенника.

3* Столько же – сын лендрмана, если он не наделен землей.

4* Если он устроил пирушку в знак своего освобождения.

5* Жена сына вольноотпущенника.

табл. 2. Социальные градации по "Законам Гулатинга"

Такого рода сравнение позволяет установить несколько немаловажных фактов. Во-первых, в то

время как в Трандхейме между свободным и вольноотпущенником стоит recs þegn, что следует

расценивать как обстоятельство, благоприятное для свободного, поскольку понижение статуса не

приводило его непосредственно на уровень вольноотпущенников, в Вестланде между свободным

(бондом) и вольноотпущенником нет никаких промежуточных ступеней и вследствие этого было

вполне возможно сближение части рядовых свободных с выходцами из вольноотпущенников. С

этим связано, очевидно, и важное терминологическое различие: в "Законах Фростатинга" при

перечислении социальных градаций свободный человек именуется árborinn mađr и, следовательно,

подчеркивается его хорошее происхождение, а в "Законах Гулатинга" термин árborinn вообще

отсутствует и свободный человек в соответствующих текстах везде фигурирует под именем bóandi.

Здесь, таким образом, происхождение, родовитость, являвшаяся в то время важным показателем

полноправия, не считается уже существенным признаком рядового свободного человека (128).

Затем нужно отметить, что в Юго-Западной Норвегии сильнее выражены, резче, чем в Трёндалаге

определились социальные градации. По "Законам Фростатинга", возмещения и иные платежи,

установленные для представителей отдельных категорий населения (лендрман, хольд, árborinn

mađr, recs þegn, вольноотпущенник), находились в отношении 12(9):6:4:3:2. Общее правило,

формулировку которого мы находим в этом судебнике, гласило, что от хольдов возмещения

возрастали и понижались на 1/3. По судебнику же Гулатинга, возмещения изменялись в пропорции

2:1 и отношение платежей, положенных для лендрмана, хольда, бонда и вольноотпущенника,

выглядело так: 12:6:3:1 (2). На это можно было бы возразить, что и в "Законах Фростатинга"

отношение возмещений свободного человека и вольноотпущенника тоже равно 2:1, как и в

"Законах Гулатинга". Но в последних грань между хольдом и бондом более глубока.

Суммируя эти наблюдения и имея в виду, что "Законы Фростатинга" отчасти отражают более

раннюю стадию общественной эволюции, чем "Законы Гулатинга", хотя и сохранились в более

поздней редакции, можно высказать предположение, что указанные различия были вызваны

понижением социального статуса бондов и сближением их с вольноотпущенниками в области

Гулатинга. Мы не обнаружили признаков возвышения хольдов в Юго-Западной Норвегии по

сравнению с тем положением, какое они занимали в Трёндалаге; обострение грани между ними и

бондами вызвано скорее упадком последних. Это наблюдение важно потому, что оно помогает

определить направление социального развития.

Продолжая сравнение данных обоих судебников, касающихся общественной структуры, мы

должны отметить еще одно явление. Как уже известно, в "Законах Фростатинга" хольд является

основным носителем правовых норм. Подобные же указания встречаются и в "Законах Гулатинга".

В титуле 180 читаем: "Возмещения в Гуле должны определяться так. За хольда нужно платить 18

марок звонкой монетой, и отсюда возмещения, как и другие штрафы, должны возрастать или

убывать в соответствии с положением человека" (129). Но столь обычное для "Законов

Фростатинга" положение, что возмещения в пользу хольдов лежат в основе шкалы вергельдов и

иных платежей, в судебнике Гулатинга не проводится с такою же последовательностью. Поэтому

здесь почти не встречается постановлений, где был бы назван только хольд с его возмещением,

исходя из которого всякий раз легко можно было определить платежи в пользу членов других

социальных разрядов. В самом перечне возмещений хольды, как правило, первыми уже не

упоминаются: хольд – скорее лишь один из членов ряда, чем его основа (130). Если отдельные

титулы "Законов Гулатинга" и удается истолковать в том смысле, что в них хольд сохраняет

положение носителя правовых норм, то в целом такая позиция для него здесь менее характерна,

чем в "Законах Фростатинга". Сравнение обоих судебников позволяет предположить, что хольды

были носителями правовых норм на более ранней стадии общественного развития, находящей свое

отражение в "Законах Фростатинга", но затем начали, по-видимому, утрачивать это положение.

Однако это ни в коем случае не означало, что хольды в Юго-Западной Норвегии не занимали того

привилегированного положения среди свободных, какое было характерно для них в Трёндалаге.

Напротив, в "Законах Гулатинга" оно выражено, пожалуй, еще сильнее. Можно заметить, что в то

время как в "Законах Фростатинга" хольд стоит ближе к бонду, чем к лендрману, "Законы

Гулатинга" обнаруживают скорее обратное: во всяком случае, здесь легче проследить связь

хольдов с верхушкой общества, нежели с его низами. Определяя размеры возмещений, которые

полагалось уплачивать представителям различных слоев населения, авторы этого судебника

указывали: "Все люди должны наследовать такие права, какими пользовались их отцы, исключая

тех, для кого установлен иной порядок" (131). Затем названы те лица, на которых распространялся

этот "иной порядок". Прежде всего упоминается сын лендрмана: он "имеет такое же право на

возмещение, как хольд, если он не наделен землей". Статус лендрмана, как уже отмечалось, не был

наследственным, поэтому сын лендрмана не приобретал прав на возмещение, которыми

пользовался его отец (если они не были пожалованы ему конунгом), но, независимо от своего

происхождения, пользовался правами хольда, даже будучи выходцем из более низкого

социального разряда. В данном случае подчеркивается близость хольдов к лендрманам. Здесь же

мы вновь встречаемся с положением, знакомым по "Законам Фростатинга", согласно которому

личный слуга конунга (skutilsveinn) должен был пользоваться такими же возмещениями, как и

хольд. Между тем сын его, а равно и сыновья епископа, ярла, конюшего, священника и армана

имели такие права на возмещения, какие были положены им по происхождению (sem þeir eigu kyn

til), "если только им не пожалован титул (nafn), которым пользуются их отцы" (132). Авторы этого

предписания, очевидно, исходили из предположения, что, как правило, служилые люди конунга по

своему происхождению не принадлежали к хольдам, в разряд которых они могли перейти лишь в

результате королевской милости.

По-видимому, обладание правами хольда было привилегией, достигнуть которую мог далеко не

всякий. Так, далее в этом же постановлении читаем: "Исландцы, когда они во время своих

торговых поездок бывают [в Норвегии], должны пользоваться теми же правами, какими обладают

хольды, пока они не проживут здесь трех зим и не заведут своего хозяйства, после чего они будут

пользоваться такими правами, какие принадлежат им по свидетельству людей. Все другие

чужеземцы, которые прибывают в эту страну, должны иметь права бондов, если не докажут иного"

(133). Предоставление исландцам, прибывшим в Норвегию, прав хольдов считалось привилегией,

которой можно было пользоваться лишь в течение трех лет. Наделение же всех прочих

иностранцев правами бондов должно было, по мысли авторов закона, поставить их в такое

положение, в каком находилась главная масса населения Норвегии (134).

Кто же такие хольды? К. Маурер установил, что основой прав хольда (die Grundlage des Standes)

являлось наличие у них одаля (135). Действительно, в "Законах Гулатинга" понятия haulldr и

óđalborinn mađr иногда заменяют одно другое. В перечне возмещений за ранение (наряду с

вольноотпущенником, бондом, лендрманом, конюшим, ярлом и конунгом) на месте, где в других

случаях фигурируют хольды, назван óđalborinn mađr, получающий возмещение, соответствующее

платежу, который в остальных случаях был положен хольду (136). В разделе судебника,

посвященном установлению порядка уплаты вергельда, идет речь о вергельде человека, который

был рожден с правом на одаль (óđalborinn) (137); однако, далее, в титулах, определяющих

отдельные платежи в счет этого же вергельда, убитый назван уже haulldr (138). Это –

единственный случай, когда в шкале возмещений судебника фигурирует человек, рожденный с

правом на одаль, но значение его тем не менее велико: уже считалось возможным приурочить

вергельд известного размера к человеку, права которого определялись обладанием одалем или,

точнее, принадлежностью к семье одальманов. Не свидетельствует ли взаимозаменяемость

терминов "хольд" и "óđalborinn mađr" о том, что у составителей судебника не возникало сомнения

в идентичности хольда и одальмана? Нужно согласиться с Маурером также и в том, что поскольку

одальманами были не только те лица, которые реально обладали земельным владением – одалем,

но и все другие, имевшие лишь право на одаль, то к хольдам следует относить всех тех, кто по

своему происхождению обладал этим правом (139).

Анализ характерных черт и особенностей землевладения в Норвегии в раннее средневековье (140)

помогает понять эволюцию одаля в связи с изменениями социального строя и, в частности, с

обособлением слоя хольдов. Разложение архаичной системы землевладения, основанной на одале,

происходило одновременно с социальным упадком широкой массы бондов и выделением

привилегированных одальманов – хольдов из среды свободных.

Очевидно, социальная дифференциация не сразу приобрела столь резко выраженный характер,

какой она имела в столетия, когда областные судебники подверглись новой редакции. Вспомним,

что в сохранившихся отрывках судебников Боргартинга и Эйдсиватинга противопоставления

хольдов бондам еще нет, наоборот, понятия "бонд" и "хольд" употребляются как покрывающие

одно другое. В Восточной Норвегии, где "хольд" и "бонд" были двумя обозначениями для одной

категории населения, не существовало, насколько можно судить по отрывкам судебников, и иных

форм земельной собственности, кроме одаля. Всякое земельное владение являлось одалем, и

любой свободный бонд был хольдом (141). Но и в судебниках Фростатинга и Гулатинга хольды

упоминаются лишь при перечислении возмещений и по немногим другим поводам, а в остальных

титулах деление на хольдов и бондов не проводится, и речь идет просто о свободном человеке

(mađr, реже frjáls mađr). Точно так же и в разделах судебников об одале, который впоследствии

сделался принадлежностью одних только хольдов, имеется в виду еще обычный свободный

соплеменник – член большой семьи óđals mađr, или óđalborinn mađr (142). Мы убедились выше в

том, что в судебнике Фростатинга, рисующем в целом картину расслоения свободных на категории

хольдов и бондов, социальная природа хольда может быть истолкована как "повышенная" свобода

бонда; недаром в суде вместо хольдов при их отсутствии и даже наряду с ними, если их было

недостаточное количество, могли выступать в качестве свидетелей и соприсяжников "лучше

бонды". По-видимому, и сами хольды были в Трёндалаге чем-то вроде таких "лучших бондов",

составляя, однако, в силу обладания одалем, более привилегированный социальный разряд с

повышенными возмещениями и некоторыми другими правами. В "Законах Гулатинга"

привилегированное положение хольдов по сравнению с бондами выражено еще резче; градации

вергельдов здесь более сильны, чем в Трёндалаге, а достижение прав хольда, т. е. приобретение

семьей права одаля на свое земельное владение, требует гораздо более длительного обладания

землей.

Можно ли, однако, исходя из намеченного таким образом процесса генезиса слоя хольдов, считать

вместе с К. Маурером, что он сводился к возвышению одальманов над остальными свободными

людьми? Маурер и другие авторы как будто не без основания говорят о последовательной

аристократизации хольдов, но необходимо уточнить, каков был характер этой аристократизации.

Возвышаясь над бондами, т. е. над основной массой населения, хольды вместе с тем являлись

главными носителями правовых норм, причем, насколько можно судить на основании сравнения

"Законов Фростатинга" с "Законами Гулатинга", это положение они приобрели не на каком-то

позднем этапе своего развития, а, по-видимому, занимали с относительно раннего времени, ибо

оно отчетливее выражено в судебнике, отражающем более раннее состояние общества. Еще

знаменательнее другое отмеченное выше явление – то, что, согласно "Законам Гулатинга",

исландцы по прибытии в Норвегию приобретали право хольдов, в отличие от других иноземцев,

которые могли претендовать лишь на права бондов. Не следует ли объяснять особое положение

исландцев в Норвегии тем, что в конце IX и начале X в., когда происходило заселение Исландии из

Норвегии, в последней свободный человек еще пользовался теми правами, которыми впоследствии

стали обладать одни только хольды, и традиция закрепила за исландцами – потомками норвежских

эмигрантов эти права? Независимость исландцев от норвежского конунга и знатных господ,

сохраняемая ими вплоть до 60-х годов XIII в., давала им права претендовать на вергельд

привилегированных свободных людей, а не рядовых бондов. Однако они могли пользоваться

этими правами лишь в течение трех лет пребывания в Норвегии, после чего было необходимо

выяснить их статус, сообразно которому и определяли в дальнейшем степень их

правоспособности. Таким образом, приравнивание исландцев к хольдам в судебниках XII и XIII вв.

свидетельствует, возможно, о том, что статус хольдов в этот период соответствовал положению

свободного человека в IX и X вв., когда резкого членения на хольдов и бондов еще не было.

Если рассматривать положение хольдов изолированно, вне социальной структуры как целого, то

они не предстанут перед нами в качестве родовой аристократии; я скорее уподобил бы их

полноправным свободным соплеменникам, знакомым по другим варварским Правдам. Лишь в

сравнении с бондами выявляется их привилегированное положение. Следовательно, хольды

возвысились прежде всего относительно общего уровня, на котором находилось свободное

население Норвегии в тот период, когда произошло расчленение его на две категории. Иными

словами, главную причину привилегированности хольдов я склонен усматривать не в наделении

их какими-либо новыми правами или привилегиями, а в понижении социального статуса бондов,

вследствие чего хольды, удержав положение прежних полноправных свободных одальманов,

оказались привилегированными по сравнению с пришедшей в упадок массой свободного

населения.

Безусловно признавая большую сложность социальных процессов в период раннего средневековья,

позволительно усомниться в правильности мнения К. Маурера о том, что главным их

направлением было постепенное возвышение вольноотпущенников до положения бондов, а

последних – до вступления в "сословие" хольдов (143). Разумеется, подобные факты имели место и

не были единичны, но магистральная линия развития представляется все же иной: происходил

социальный упадок массы свободного населения, вследствие чего и вступление

вольноотпущенников в ряды бондов должно было отрицательно сказываться на статусе рядовых

свободных. Выше, при изучении судебников Фростатинга и Гулатинга, мы уже наблюдали те

неблагоприятные изменения, которые происходили в правовом положении бондов, явно

сближавшихся с вольноотпущенниками. Это движение удаляло их от прежнего уровня общей

свободы, но тем более возвышались над ними хольды, даже оставаясь на этом уровне!

Говоря о том, что в основе отличия хольда от бонда было обладание первым и отсутствие у

второго одаля, необходимо не упускать из виду характера этой формы землевладения. Одаль был

собственностью большой семьи, лишь постепенно превращавшейся в индивидуальную

собственность. Связь хольдов с владением одалем приводит к мысли, что они не порвали с

большесемейной общиной. Приобретение права одаля и, следовательно, прав хольда было

возможно только для людей, семьи которых на протяжении нескольких поколений непрерывно

владели одним и тем же двором, причем он переходил по наследству по отцовской линии и к

мужчинам (144). В этих условиях хольды нередко принадлежали к большим семьям, которые часто

еще вели совместное хозяйство. Напротив, бонды, не обладавшие более правами на одаль,

появились в результате начавшегося разложения этой старой формы земельной собственности,

иначе говоря, они сами были продуктом разделов больших семей. Таким образом, различие между

хольдами и бондами заключалось, очевидно, в том, что хольды отчасти еще сохраняли связь с

большой семьей, и это находило свое выражение в обладании ими одалем, между тем как бонды

эти связи расторгли в большей степени. В этом смысле в дифференциации свободного населения

Норвегии следовало бы видеть не только результат изменения прежних форм собственности, но и

порождение более широкого процесса разложения архаического общественного строя.

Но, отмечая связь хольдов с патриархальным укладом и объясняющееся этим соответствие их

социальной характеристики положению старого свободного населения, я не могу присоединиться

и к мнению О. А. Ёнсена, который считает их "первоначальным крестьянством" (орprinnelige

bondesamfund) (145). От так называемого первоначального сельского населения Норвегии хольды

уже существенно отличались. Они сохранили свои наследственные земельные владения в то время,

когда значительная масса свободного населения их утрачивала. Хольды образовывали верхушку

общества, отличавшуюся от остальных бондов не только полноправием и наследственным

характером своей земельной собственности, но сплошь и рядом, по-видимому, также и размерами

своих владений. Сохранение права одаля за мелким собственником становилось проблематичным:

он мог лишиться и этого права, и самой земли, тогда как крупные бонды имели возможность с

течением времени приобрести право одаля и подняться в разряд хольдов. Разумеется, дворы

хольдов могли быть самой различной величины, и материальное положение этих лиц варьировало

в весьма широком диапазоне, но удельный вес в их среде "крепких" хозяев по мере размывания

широкого слоя бондов неизбежно возрастал. Хольды и близкие к ним "лучшие бонды", прочно

обладавшие земельной собственностью, должны были сыграть в дальнейших процессах

социального развития немаловажную и активную роль.

Нельзя ли уточнить, к какому времени относится выделение хольдов как особой социальной

категории из массы свободного населения? Для решения этого вопроса историки обращались к

англосаксонским памятникам, в которых хольды спорадически упоминаются, поскольку

норвежцы, наряду с датчанами, в IX-XI вв. принимали участие в нападениях и завоеваниях на

территории Англии. В юридической компиляции (возникновение ее следует относить скорее всего

к X в.), известной под названием "Законов северных людей" (Norđleoda laga), устанавливаются

размеры вергельдов у англосаксов и у скандинавов, завоевавших восточную и северо-восточную

часть Англии. Среди представителей различных социальных категорий здесь назван и хольд (hold),

который, по-видимому, идентичен норвежскому хольду (у датчан такой категории не

существовало) (146). Для уяснения места хольда в социальной иерархии районов "датского права"

познакомимся со шкалой вергельдов (в тремиссах) (147), содержащейся в "Законах северных

людей" (148).

король – 30 тыс.

архиепископ и эрл –15 тыс.

епископ и элдормен – 8 тыс.

хольд и высший управляющий короля – 4 тыс.

церковный и светский тэны – 2 тыс.

кэрл – 266 (267) (или 200 шилл. по мерсийскому праву) (149).

В этой шкале хольд стоит на одном уровне с королевским управляющим и выступает среди

представителей знати, занимая более привилегированное место, чем тэн – служилый человек

короля. Вергельд хольда в 15 раз превышает вергельд англосаксонского крестьянина – кэрла. На

этом основании исследователи делают вывод, что в X в. социальная дифференциация в среде

свободных норвежцев была весьма значительна и хольды высоко поднялись над уровнем, на

котором находились бонды.

Однако интересующий нас текст не упоминает бондов. Можно ли на основании его судить о

степени социального расслоения норвежского общества в X в.? Выходцы из Скандинавских стран

занимали в то время в Англии, которую они частично завоевали, привилегированное положение.

Достаточно указать на мирный договор, заключенный в конце IX в. между королем Уэссекса

Альфредом и предводителем датчан Гутрумом. В главе, посвященной установлению соответствия

между вергельдными системами англосаксов и скандинавов, читаем: "...когда будет убит человек,

то мы одинаково оцениваем англичанина и датчанина в 8 полумарок чистого золота, исключая

кэрла, сидящего на земле, с которой уплачивается подать, и их [т. е. датских]

вольноотпущенников; они тоже ценятся одинаково, за каждого по 200 шилл." (150). Вергельд в 8

полумарок был вергельдом англосаксонского тэна. Следовательно, все свободные скандинавы

были защищены в Англии таким же вергельдом, каким среди англосаксов пользовались лишь

служилые люди короля и крупные землевладельцы. Между тем англосаксонский крестьянин – кэрл

приравнивался уже к лейсингу, ибо он сидел на земле, с которой платил подать – гафоль, и был

лишен независимости, подобно тому, как не имел ее и скандинавский вольноотпущенник. Договор

Альфреда с Гутрумом игнорирует градации в среде свободных скандинавов. Хотя "Законы

северных людей" записаны, возможно, позднее заключения этого договора, они, если попытаться

обнаружить в них какие-либо указания на социальное развитие Норвегии в X в., лишь сообщают о

существовании хольдов, но не о положении их относительно бондов.

Поэтому я не могу согласиться с К. Маурером, который, опираясь на данные англосаксонского

права, считает, что в первой половине X в. хольды в Западной Норвегии (откуда происходила

главная масса норвежских викингов) уже достигли высокого положения и что отделение их от

мелких крестьян уже совершилось к этому времени в областях действия судебников Гулатинга и

Фростатинга (151). Необоснованным представляется и мнение А. Тарангера, который относил это

разделение бондов к еще более раннему времени – до начала IX в. (152) и проводил аналогию

между социальной структурой Англии и Норвегии. Он писал, что подобно тому, как норвежский

хольд стоял между лендрманом и бондом, в Англии хольд занимал положение между элдорменом

и тэном (153). Подобная аналогия ничем не оправдана, ибо невозможно ставить знак равенства ни

между англосаксонским элдорменом и норвежским лендрманом, ни между тэном и бондом.

Главное же мое возражение заключается в том, что хольды, участвовавшие в походах викингов на

Англию, находились на ее территории в совершенно иных условиях, нежели в Норвегии. Этим

объясняется и то, что в "Англосаксонской хронике" хольды упоминаются также среди людей,

занимающих высокое социальное положение (154). Хольд в "Законах северных людей" стоит в

шкале вергельдов среди представителей социальных слоев не норвежского, а английского

общества, вследствие чего судить по этому памятнику о степени отделения хольдов от бондов в

Норвегии было бы неправомерно.

Ссылками на английский материал вопроса о времени расслоения свободного норвежского

населения на хольдов и бондов разрешить нельзя.

Но, как уже известно, исландцы по прибытии в Норвегию в течение трех лет пользовались правами

хольдов в отличие от прочих иностранцев. Выше высказывалось предположение, что, будучи в

своем большинстве потомками выходцев из Норвегии, колонизовавших Исландию в конце IX и

начале X в., исландцы сохранили право на получение вергельда, который в период колонизации

защищал свободного человека вообще. Как представляется, глубоких различий между бондами и

хольдами в то время еще не было, в частности вергельдных градаций, которые мы впоследствии

находим в судебниках. Не случайно в Исландии не существовало ни одаля, ни хольдов.

Таким образом, если начало дифференциации свободного населения Норвегии и можно отнести к

сравнительно раннему периоду, ее оформление в юридических различиях, в вергельдной системе и

т. п., по-видимому, произошло не ранее второй половины X столетия, т. е. уже после завершения

колонизации Исландии. Но и этот хронологический рубеж представляет собою лишь

предположительный terminus ante quem. В действительности процесс социального расслоения

свободных протекал и впоследствии, и его углубление было продуктом более позднего развития,

шедшего к тому же неравномерно в отдельных областях страны: в Восточной Норвегии, в отличие

от Западной, хольды не отделились от бондов еще и в XI в.

От начала XIII в. есть еще другие указания, касающиеся хольдов. В своем трактате о

скальдическом искусстве Снорри Стурлусон упоминает социальные разряды в Скандинавских

странах, имея в виду преимущественно Норвегию. В обширном перечне кеннингов он дает

определения конунга (различая между верховным конунгом и подчиненными ему skattkonungar,

которые обязаны были платить ему дань), ярла, херсира, а затем пишет: "Следующие – это люди,

называемые хольдами; это те бонды, которые получают полное возмещение сообразно

происхождению" (155). Несколько ниже он говорит, что бондов называют (в скальдической

поэзии) тэнами и хольдами (156). Тэном (þegn) у норвежцев называли свободного человека (157)

или подданного государя. Из этих определений хольдов явствует, что Снорри не видел в них

обособленной социальной категории, – они принадлежали к бондам, в то же время отличаясь от

остальной их массы лучшим происхождением и вследствие этого более высокими возмещениями.

Второе из определений Снорри еще более сливает хольдов с бондами. Снорри отмечает, что к

хольдам применимы кеннинги "раздающие богатства", "призревающие и примиряющие людей", т.

е. кеннинги, которые могут относиться и к правителям. Действительно, "раздающий богатства" –

один из очень распространенных кеннингов государя, предводителя, могущественного человека,

окруженного дружиной или прихлебателями. В классификации Снорри, которой, разумеется,

нельзя придавать юридического смысла (он исходит из словоупотребления, принятого в поэзии),

хольды идут после вождей, а вслед за ними упомянуты дружинники. Если мы не забудем, что

раздача богатств в виде подарков и пожалований, помимо очевидных материальных выгод,

мыслилась скандинавами как обычный способ, при помощи которого вождь делился со своими

людьми "удачей" (158), то кеннинг "раздающий богатства" в применении к хольду может служить

указанием на то, что и в хольдах видели людей, "богатых удачей", "счастливых" (в этом именно

смысле), покровительствуемых судьбой.

Термин "хольд" в сагах в отдельных случаях употреблялся для определения независимости

человека. В "Саге об Эгиле" рассказывается о норвежце Бьярне. Он был могущественным

херсиром из Согна (Юго-Западная Норвегия), зажиточным человеком, главой дружины и

обладателем корабля. Бьярн отказался вступить на службу к норвежскому конунгу, и "поэтому его

прозвали Бьярном хольдом [т. е. независимым, свободным]. Он был человек богатый и

влиятельный" (159).

В Fagrskinna рассказывается о красавице Рагне, дочери знатного человека, к которой посватался

юный конунг Харальд Косматый. Рагна будто бы отказала ему, заявив, что станет женою только

того человека, кто подчинит себе все население Норвегии. Тогда Харальд поклялся, что он

добьется этого и сделает ее своей женой, ибо такая женщина более достойна быть супругой

знатного конунга, нежели хольда отдельного херада (einhvern herađz hould) (160). Из этих слов

трудно заключить, мыслил ли себе автор саги хольда как главу херада-округа, небольшого района,

или просто хотел противопоставить его конунгу и в таком случае термин "хольд" понимал как

синоним сельского хозяина или даже простолюдина. Однако некоторый свет на этот вопрос может

пролить другая версия этого же рассказа о сватовстве Харальда, содержащаяся в "Хеймскрингле".

Здесь имя девицы, за которой посылает конунг, правда, не Рагна, а Гида, но ответ, даваемый ею его

гонцам, тот же самый. Харальда Гида называет не хольдом херада, а конунгом, который управляет

лишь немногими фюльками (161). Вопрос о соотношении текстов "Хеймскринглы" и

"Фагрскинны" очень сложен. Вполне возможно, что приведенные рассказы заимствованы авторами

обеих королевских саг из общего источника. В таком случае "хольд херада" означал примерно то

же самое, что и "конунг нескольких фюльков". Подобная интерпретация термина "хольд" автором

"Хеймскринглы", которым, вероятно, был Снорри Стурлусон, не неожиданна: ведь в своей "Эдде",

как мы только что видели, Снорри сближает хольдов именно с правителями.

Нужно остановиться еще на двух юридических памятниках, содержащих постановления о хольдах,

хотя они относятся к более позднему периоду, чем тот, который является предметом настоящего

исследования. В городском праве, действовавшем в Нидаросе (современный Трандхейм) до 70-х

годов XIII в. (когда конунгом Магнусом Лагабётиром был принят новый закон), с одной стороны,

повторяются некоторые из положений "Законов Фростатинга", касающиеся хольдов (о размерах

получаемых ими возмещений, и о их правах на пойманного кита, о роли хольдов как

соприсяжников) (162). Но, с другой стороны, в этом же городском праве мы читаем нечто

совершенно иное: "В городе все пользуются одинаковым возмещением – возмещением хольда

(hauldsrett) в 3 марки, как лендрман, так и вольноотпущенник, который устроил пир при своем

освобождении" (163). Это постановление коренным образом противоречит всему

предшествующему норвежскому праву, исходившему при установлении возмещений из признания

социальных градаций. Согласно этому постановлению, и лендрман, и хольд, и бонд, и recs þegn, и

лейсинг – все должны были получать одинаковый вергельд за преступление, совершенное против

них в городе. К. Маурер, отметивший изолированность постановлений городского права в

норвежском законодательстве XIII в., справедливо считает, что они не отменили других

положений о хольдах, которые сохраняли свою силу вне города (164). Но остается все-таки

неясным, почему именно вергельд хольда, а не, скажем, бонда был взят в качестве обычного

вергельда, взимаемого в городе. Здесь вновь возникает предположение, что хольды

рассматривались в праве как носители правовых норм, как единственно полноправные люди;

бондов таковыми, очевидно, в то время уже не считали. Наконец, в принятом Магнусом

Лагабётиром общегосударственном законе (Landslov, 1274 г.) мы находим новое определение

хольда: "Хольдом считается тот, кто имеет одаль, полученный им по наследству от обоих – отца и

матери, которым прежде них обладали его предки и который не был одалем других людей,

приобретших его посредством покупки или унаследовавших по боковой линии" (165). Этим

постановлением подчеркивается наследственный характер одаля – основа статуса хольда. Как

отметил уже К. Маурер, здесь к хольдам причисляются не все одальманы, но лишь те, кто

унаследовал одаль от обоих родителей. Следовательно, слой хольдов сузился и принадлежавшие к

нему лица оказались в более привилегированном положении (166). Однако тем же законом был

утвержден новый порядок приобретения права одаля на земельное владение: для этого земля

должна была находиться в обладании одной семьи (aetlegg) Уже на протяжении не пяти (как по

"Законам Гулатинга") или трех поколений (как по "Законам Фростатинга"), а всего лишь в течение

60 лет (167).

Таким образом, семьи землевладельцев, которые на протяжении одного – трех поколений

приобретали новую собственность, превращались в одальманов-хольдов. Естественно, что в

период, когда в Норвегии развивались новые социальные отношения, подобные приобретения

могли делать в первую очередь представители верхушки общества, но отнюдь не мелкие

крестьяне, все более превращавшиеся в то время в арендаторов-лейлендингов (168). Не без

основания в этих постановлениях "Ландслова" можно усматривать вмешательство королевской

власти в отношения землевладения с целью укрепить положение новых собственников и наделить

их привилегиями. Если иметь в виду, что среди этих новых собственников многие возвысились на

службе у короля в период гражданских войн в конце XII и начале XIII в. (т. е. именно на

протяжении последних двух-трех поколений), то станет более понятной социальная политика

Магнуса Лагабётира, заботившегося о возвышении одальманов "новой формации": королевская

власть при потомках Сверрира, укрепившаяся в значительной мере благодаря поддержке, которую

ей оказала верхушка бондов Трандхейма, заботилась о дальнейшем расширении своей

общественной опоры. Как видим, процесс социального размежевания бондов шел не только

стихийно, так сказать, "снизу", но и направлялся и ускорялся "сверху", при содействии

государственной власти (169). Одальманы – хольды "второй генерации" по своему положению в

обществе, по роли в производстве, а подчас и по своему происхождению имели мало общего с

хольдами предшествующего периода. В высшей степени символично в этом отношении

наименование хольда riddari в законах Магнуса Лагабётира.

В изданном им в 1281 г. законе для Исландии (Jónsbók), повторяющем многие положения его

"Ландслова", мы сталкиваемся с заменою термина "haulld", который употреблялся в "Ландслове",

термином "ridden" ("riddari"). Однажды такая замена была произведена в титуле о возмещениях за

нарушение права владения землей (landnám), полагавшихся представителям различных

социальных категорий (170); другой раз – в титуле, устанавливающем размеры имущественных

сделок, которые были правомочны совершать жены бондов, хольдов (по "Ландслову"; riddari – по

Jónsbók) и баронов (по "Ландслову"; lendrmađr – по Jónsbók) (171). Авторы, очевидно, исходили из

представления, что подобно тому, как лендрманы составляли высшее сословие баронов, хольды

превратились в рыцарей (172).

В отличие от областных судебников, общегосударственный закон более не знает раз навсегда

твердо установленной системы вергельдов и иных возмещений: последние определяются

специальными оценщиками с каждом конкретном случае, и о критериях, которыми эти оценщики

руководствовались, можно лишь догадываться (173). Между тем прежде преимущества хольдов

перед остальными бондами практически состояли как раз в обладании правами на более высокое

возмещение. Это преимущество с введением нового порядка ими, очевидно, утрачивалось. Будучи

социальной категорией общества, в котором архаические порядки сочетались и переплетались с

новыми, старые хольды (т. е. слой, складывавшийся на протяжении X-XII вв.), поскольку их

привилегии вытекали главным образом из родовой традиции, должны были с развитием

классового строя раствориться в тех новых общественных группах, которые формировались на

феодальной основе (174). Иными словами, необходимо разграничивать "старых" хольдов –

верхушку свободных бондов и "новых" хольдов – представителей одной из прослоек

складывавшегося господствующего класса.

Исследование памятников права привело нас к выводу, что расслоение бондов и утрата частью их

одаля сопровождались изменением их социально-правового статуса и выделением из их среды

хольдов, которые заняли по отношению к остальной массе бондов привилегированное положение.

Можно предположить, что среди хольдов преобладали зажиточные собственники, сохранявшие и

приумножавшие свой одаль. Но по судебникам невозможно представить себе богатых одальманов

более конкретно. Приходится обратиться к анализу саг о норвежских королях. При этом, однако,

необходимо иметь в виду уже отмеченные их особенности, прежде всего то, что авторами их были

исландцы, придававшие изображаемому ими норвежскому обществу IX-XII вв. некоторые черты

исландского общества конца XII – начала XIII в. Социальный строй Норвегии рисуется в

"королевских сагах" в совершенно ином аспекте, чем в судебниках. Поэтому вполне вероятно, что

при изучении саг мы не сможем получить удовлетворительного ответа на вопросы, возникшие при

анализе юридического материала, зато сделаем другие наблюдения, проливающие свет на те

стороны социального строя Норвегии, которые судебниками оставлены в тени.

Привлекают внимание многочисленные упоминания "королевских саг" о "лучших бондах",

"могучих бондах", "крупных бондах", игравших значительную роль в общественной и

политической жизни Норвегии в X-XII вв. Они были чрезвычайно активны на тингах, конунгам

приходилось считаться с ними, пожалуй, не меньше, чем со знатью. Представителей последней

Снорри и другие авторы обычно называют стурманами, хёвдингами (т. е. "большими людьми",

"предводителями"). Иногда они употребляют также термин "лендрманы", хотя применительно к

IX, X и отчасти, возможно, даже к началу XI в. использование его нельзя считать правомерным,

ибо лендрманов – служилых людей, получавших пожалование в виде вейцлы от короля, в то время,

по-видимому, еще не существовало. Сопоставление "королевских саг" с произведениями скальдов

не оставляет сомнения в том, что авторы саг, исходя из современной им действительности,

превращали в лендрманов херсиров и других представителей родовой аристократии. Это

уточнение (175) кажется важным потому, что в сагах "могучие бонды" фигурируют обычно наряду

со старой знатью, сохранявшей свою независимость (частично или полностью) от короля.

Одним из наиболее острых моментов во взаимоотношениях бондов с монархией, если судить по

"королевским сагам", был в то время религиозный вопрос. Конунги начиная с Хакона Доброго и

кончая Олавом Харальдссоном (Святым) упорно, но не с равным успехом боролись за

христианизацию страны, бонды же, и прежде всего их верхушка (176), упорно цеплялись за

сохранение языческих культов. Снорри отчетливо прослеживает связь между язычеством и

независимостью бондов от государственной власти. Попытки Хакона Доброго убедить бондов

Трандхейма принять крещение были на Фростатинге встречены враждебно. По словам Снорри,

бонды заявили, что при соблюдении воскресных праздников они не смогут работать и не

возделают своих участков (177). Наиболее влиятельный из них, Асбьярн из Медальхуса (в

Гаулардале), в своем выступлении на тинге, воздавая должное прежним заслугам конунга Хакона

перед бондами, заключавшимся в отмене податей, введенных было Харальдом Харфагром (в сагах

это изображается в виде возвращения Хаконом одаля, якобы отнятого Харальдом у бондов),

говорил: "Но ныне мы не знаем, получили ли мы действительно свою свободу и не хочешь ли ты

вновь нас поработить, лишая нас веры наших отцов и предков". При сочувственном ропоте бондов

Асбьярн угрожал Хакону мятежом, если он не откажется от намерения угнетать их, лишая их

свободы и старой веры. Бонды осуществили свою угрозу и под предводительством Асбьярна и

некоторых других наиболее влиятельных людей сожгли церкви, убили священников и вынудили

конунга примириться с их волей (178).

В других сагах также нетрудно увидеть, что на страже языческой старины и всего уклада

общественных отношений, который она символизировала, стояли прежде всего родовая знать и

могучие бонды. Достаточно указать на языческие празднества в Мэрии, где находилось главное

капище и совершались жертвоприношения: туда собрались, как гласит "Сага об Олаве

Трюггвасоне" монаха Одда, лендрманы и сильные бонды из Трандхейма, всего 360 человек (179).

Среди главных предводителей бондов, имена которых сохранились (они больше всего

сопротивлялись перемене веры), привлекает внимание Скегги из Ирьяр, по прозвищу Железный

Скегги (Járnskeggi). Скегги пользовался большим влиянием в предшествующее время, когда

Норвегией правил ярл Хакон Сигурдарсон; в битве против викингов из Йомсборга Скегги

командовал одним из отрядов норвежских кораблей. Этот ríkr bóndi был первым, кто выступил

против конунга Олава Трюггвасона на тинге, и он же играл главную роль на языческом

празднестве (180). В саге отмечается полная поддержка, оказанная Скегги всеми бондами, когда он

предостерег конунга Олава от нарушений их законов и обычаев. Однако Олав не отступил перед

угрозами, как это сделал прежде Хакон Добрый: его люди убили Скегги, и захваченные врасплох

бонды, не имея более предводителя, который мог бы поднять знамя против конунга Олава, были

принуждены ему подчиниться. Характерно, однако, что, расправившись с вождем бондов, конунг

поспешил примириться со всеми его сородичами: он пригласил их к себе и предложил возмещение

за убитого, и, как гласит "Хеймскрингла", на этой встрече было много доблестных людей (181).

Очевидно, Скегги и его родня пользовались слишком большим влиянием на население, чтобы

конунг мог с ними не посчитаться.

В случаях с Асбьярном из Медальхуса и с Железным Скегги остается не вполне ясным, на чем

основывалось влияние этих предводителей на бондов, ибо они охарактеризованы слишком скупо

(несомненно, однако, что Скегги был родовитым человеком). Но в той же "Саге об Олаве

Трюггвасоне" рассказывается о бонде Рауде Могучем, который жил в фьорде на о-вах Годей, в

Халогаланде. "Рауд был очень богат и имел множество слуг. Он был могущественным человеком.

В его свиту входило много финнов..." Когда этот "крупнейший предводитель" узнал о

продвижении Олава Трюггвасона в Халогаланд, он вместе с другим вождем бондов Ториром

собрал значительное войско, чтобы обороняться от конунга-христианизатора. У Рауда был

большой корабль с 30 скамьями для гребцов (т. е. с 60 веслами и соответствующим количеством

гребцов). Но халогаландские хёвдинги потерпели поражение. Торир погиб, а на усадьбу Рауда

напал конунг со своим отрядом. Часть хускарлов Рауда была убита, Олав обещал Рауду не

отнимать у него имущества, если он перейдет в христианскую веру. Но Рауд решительно отверг

это предложение и погиб после мучительных пыток. Конунг завладел большим количеством

золота и серебра и другой добычей (оружие, драгоценные вещи), а также кораблем Рауда,

считавшимся лучшим во всей Норвегии. Рауд обладал двумя островами, называвшимися вместе

Godeyjar (182). Таков был этот "могучий бонд". Если он не отличался особой знатностью

происхождения (в сагах, авторы которых, как мы знаем, всегда очень заботливо подчеркивают

родовитость своих персонажей, об этом ничего не сказано), то был необычайно богат. Могущество

его в немалой мере основывалось на наличии у него дружины, состоявшей из слуг и подчиненных

ему финнов (саамов), плативших подати хёвдингам Северной Норвегии.

Рауд, как его рисует Снорри, похож – по своему положению в обществе и по характеру своих

доходов (несомненно, драгоценности он добыл в викингских экспедициях, на участие в которых

указывает и наличие большого, т. е. пригодного к дальнему плаванию, корабля и той же дружины)

– на другого халогаландца, Оттара, жившего в конце IX в. Рассказ Оттара, записанный английским

королем Альфредом, заставляет думать, что этот хёвдинг распространял свое влияние на

окружающее население (183). Как мы сейчас видели, Рауд действительно пользовался подобным

влиянием: саги называют его могучим предводителем, он собирает большое войско в Халогаланде

против конунга, наконец, судьба христианства в северной части страны зависит от позиции таких

людей, как Рауд. Одним из важных источников влияния Рауда или упомянутых ранее Скегги,

Асбьярна и других трандхеймских предводителей на бондов, очевидно, было то, что они

контролировали религиозную жизнь местного населения, устраивали пиры и жертвоприношения,

охраняли капища и изображения языческих богов. Этим объясняется исключительная

приверженность их к старой вере. Рауд предпочел гибель перемене веры и приглашению

католических священников-агентов конунга.

Роль "могучих бондов" Трандхейма в истории Норвегии в X и начале XI в. станет несколько яснее,

если проследить судьбы отдельных семей из этой среды. Сразу же оговорюсь, что, не располагая

всеми данными топонимики, просопографии и других вспомогательных дисциплин, доступными

полностью лишь для ученых, живущих в Норвегии, я лишен возможности решить такую задачу in

extenso. Тем не менее подобная попытка, предпринятая даже с ограниченными средствами, как мне

кажется, могла бы дать некоторые положительные результаты. Если в области археологии,

рунологии и топонимики изучение истории сельских дворов в средневековой Скандинавии

продвинулось ныне довольно далеко (184), то по памятникам литературы в этом отношении

сделано пока мало. Между тем "королевские саги" содержат некоторый материал.

В качестве отправного момента можно взять содержащийся в "Саге о Хаконе Добром" перечень

предводителей, управлявших жертвоприношениями в Мэрии при этом конунге (185), Снорри

называет четверых хёвдингов из Внешнего Трандхейма и четверых из Внутреннего Трандхейма. К

первым относятся Кар из Grytingr, усадьбы в Оркедале, Асбьярн из Međalhús в Гаулардале,

Торберг из Varnes в Стьордале, и Орм из Ljoxa (Lyxa, ныне Leksvik) в Стринде. Показательно, что

названные четыре усадьбы расположены все в разных фюльках Внутреннего Трандхейма, и