Гуковский М.А. Итальянское Возрождение

Подождите немного. Документ загружается.

творчества прозаическая повесть — «Фьямметта».

Повесть эта рассказывает в приподнятом, взволнованном и несколько преувеличенно

торжественном стиле о любви неаполитанки Фьямметты к приезжему юноше Памфило и о

душевных переживаниях Фьямметы после того, как Памфило, вызванный отцом, уехал из

Неаполя и не вернулся обратно. Несмотря на то, что в основе повести лежат более или менее

несомненно личные переживания автора, только перенесенные с мужчины на женщину,

несмотря на то также, что многие страницы ее написаны сильно и выразительно, в целом она

засушена той книжной приподнятостью тона, которая, пронизывая весь рассказ,

восходит и к «сладкому стилю» и через него — к французской куртуазной литературе.

Множество антикизирующих украшений также плохо вяжется с основным содержанием. Эти

разнородные элементы юношеского творчества Боккаччо проявляются здесь с новой силой.

Все названные последними произведения написаны Боккаччо частично во Флоренции,

частично в разных других городах Италии, которые он как известный писатель посещал по

приглашению местных сеньоров (Равенны, Форли). К концу этого же периода, ко времени

после «черной смерти» 1348 г., которое он провел вне Флоренции, относится и работа

Боккаччо над наиболее крупным, зрелым и знаменитым его произведением — «Де-

камероном».

«Декамерон» — сборник ста новелл, которые рассказывают друг другу семь дам и трое

кавалеров, спасающихся от бедствий флорентийской эпидемии в живописной и

комфортабельной загородной вилле. Новеллы эти по своей пестроте, по различию источников,

из которых они заимствованы, а нередко и по самому своему содержанию и характеру

напоминают коротенькие рассказики сборника «Ста древних новелл», подробно рассмот-

ренного нами выше, или других менее известных сборников, например сборник «Рассказы

древних рыцарей» («Conti di Antichi Cavalieri»). Некоторые новеллы «Декамерона», например

знаменитая новелла о трех кольцах, прямо воспроизводит рассказ из «Ста новелл», но

достаточно сравнить оба произведения в целом, их размеры, композицию, стиль,

идеологическую направленность, чтобы понять, какой путь прошла итальянская литература и

отражаемая ею идеология за те несколько десятилетий, которые отделяют «Декамерона» от

«Новеллино».

При всей пестроте содержания, характера и стиля своих новелл «Декамерон» бесспорно

сохраняет характер единого, композиционно цельного произведения. Мрачный и выразитель-

ный рассказ об ужасах чумы во Флоренции, даваемый введением, рисует как бы

эмоциональный фон, на котором ярче и выпуклее выступают жизнерадостные фигуры

девушек и юношей, решивших не только спасти свою жизнь, но и использовать страшные дни

чумы с максимальным удовольствием. Эту атмосферу «Пира во время чумы» постоянно

подчеркивают вводные и заключительные рассказы о развлечениях компании в течение

каждого из десяти дней, в которые происходят беседы, и игривые, любовные стихи,

приводимые в заключительных рассказах.

Самое разнообразие содержания и стиля рассказываемых новелл смягчается тем, что они,

правда не вполне планомерно, подобраны по дням. В течение одного дня рассказываются но-

веллы одного характера, в течение следующего — другого. Сами характеры эти глубоко

различны — от коротких и ярких, увиденных в жизни или подслушанных у современников

рассказов о проделках и плутнях жадных до наживы, сметливых и остро-

266

умных пополанов, изложенных в первый день, до длинных, жеманных, книжных рассуждений

о подвигах благородных рыцарей и дам, совершаемых во имя любви, рассказываемых в

десятый день — дистанция весьма велика. И в то же время общий стиль повествования

совершенно целостен. Определяется он окончательно сформировавшейся к этому времени у

Боккаччо литературной манерой и еще больше тем, что социальные вкусы автора, созревшие

при кичащемся своим феодальным аристократизмом неаполитанском дворе, заставляют его

выбирать всех героев «Декамерона» из числа зажиточных, культурных, знатных в новом

флорентийском смысле людей. Так, он в следующих словах представляет своих дам: «Все они

были мудрыми (savie), знатными (di sangue nobile), обладали красивой наружностью и пре-

красными манерами и изящным поведением (leggiadria onesta»).

102

А когда заходит речь о

бегстве из Флоренции на виллу, то сообщает, что каждая из них имела таких вилл достаточное

количество. Этот своеобразный пополанский аристократизм, еще сдобренный неаполитанско

придворными вкусами, помогает Боккаччо в создании единого стиля повествования сборника,

позволяет ему самые различные по своей структуре и социальному содержанию эпизоды

излагать в несколько идеализирующей манере, опуская слишком конкретные, слишком инди-

видуальные или слишком обыденные детали, сохраняя ту несколько приподнятую и

жеманную манеру, которая выработалась у писателя еще в его юношеские, неаполитанские

годы. В результате даже рассказы о самых прозаических проделках художников-шутников

Бруно и Буфальмакко (в 9-й новелле девятого дня) о богатом и важном враче маэстро Симоне

да Вилла, которого его легковерие привело в отхожее место, приобретают естественность,

вполне уместную в беседе воспитанных и веселых дам и кавалеров. Именно это соединение

конкретного, увиденного в жизни материала и несколько идеализирующей, обобщающей его

трактовки определило огромный успех «Декамерона» у современников и еще больший успех

у потомков.

Феодально-аристократические вкусы, которых молодой писатель набрался при куртуазном

дворе неаполитанских анжуй-цев, как нельзя более импонировали богатым и влиятельным

пополанам, любившим уже в XIV в. рядиться в пышные одежды аристократов, а в

последующие века еще более пристрастившихся к этому маскараду. Разбогатевшему купцу

или банкиру нравилось, что в «Декамероне» о близких ему, знакомых с детства вещах, о

жизни и буднях его родного города говорилось языком изысканным и изящным, причем эти

будничные рассказы перемежались, правда, с несколько скучными, но такими

«аристократичными» рассказами о настоящих рыцарях и королях, которым они так

стремились подражать.

Но кроме единства стиля и единства социальных симпатий,

267

сборник разнохарактерных новелл объединяет и, может быть, еще более важное и

исторически симптоматическое единство его идеологической установки. В предисловии

Боккаччо говорит о том, что дамы, которым он посвящает свой труд, смогут извлечь из

него «равным образом и развлечение... и полезные поучения, в результате которых смогут

узнать, чего нужно избегать и чему следовать».

103

Общий характер и общий смысл этих

поучений сам Боккаччо нигде не излагает. Внешне он затемнен тем, что некоторые новеллы,

особенно «аристократические» новеллы последнего дня, идут вразрез с ним, проповедуя

моральные идеалы уходящего в прошлое средневековья. Но, несмотря на все это,

идеологическое содержание подавляющего большинства новелл, оставляемое ими общее

впечатление позволяют с полной несомненностью установить, чему стремится научить своих

дам автор «Декамерона».

Он проповедует откровенное, жадное наслаждение реальной жизнью, со всеми ее вполне

конкретными радостями, теми, которые когда-то воспевали враги «сладкого стиля», поэты-

реалисты Фольгоре ди Сан Джиминьяно или Чекко Анджольери. Он восхваляет сильного,

смелого, хитрого, находчивого и остроумного человека, умеющего справиться с любыми

препятствиями, справиться пусть не всегда и не вполне честными и дозволенными методами.

Он высмеивает суеверия, проделки монахов, ревность старых мужей, легковерие и

недостаточную гибкость. Причем делает он это в манере, заимствующей свою изысканность и

аристократизм от той самой школы «сладкого стиля», которой были бы так чужды его

героини и герои.

Можно себе представить, как должны были восхищаться рассказами «Декамерона» хотя бы

описанные нами выше члены богатого пополанского дома Веллути, видевшие в них оправ-

дание всех своих дел и проделок, причем оправдание столь изящное и благородное.

Эта идеологическая направленность «Декамерона» с исчерпывающей яркостью проявляется в

знаменитой, приводимой большинством исследователей 8-й новелле пятого дня, — о Нас-

таджо дельи Онести. Новелла эта, как показал уже Веселов-ский,

104

построена на чисто

средневековом сюжете о страданиях двух греховных любовников в чистилище, где

благородный рыцарь должен вечно преследовать на боевом коне свою обнаженную

возлюбленную и подвергать ее кровавой казни. Как Данте своих Паоло и Франческу, так и

итальянский рассказчик— моралист XIII в., передающий эту историю, — решительно

осуждают несчастных любовников, несущих справедливую кару за свою преступную страсть.

Совсем иной смысл получает тот же сюжет в знаменитой новелле «Декамерона». В ней богатый равеннец

Настаджо дельи Онести страстно любит знатную девушку из рода Траверсари, которая упорно не хочет ответить

ему взаимностью. В горе юноша отправляется в одну из своих при-

268

городных вилл и здесь, бродя по лесу, встречает обнаженную девушку, спасающуюся от преследующего ее

всадника. Остановленный Настаджо всадник рассказывает ему, что он осужден после смерти мучить свою, также

.умершую возлюбленную за то, что она не ответила взаимностью на его горячую любовь, в результате чего он

лишил себя жизни. Настаджо потрясен, но затем решает использовать увиденное в своих личных целях, при-

глашает в это место свою жестокую возлюбленную и добивается своего.

Таким образом мораль средневекового сюжета оказывается у Боккаччо вывернутой

наизнанку. Дама терпит жестокое наказание не за то, что она предалась греховной страсти,

как Франческа Данте, а за то, наоборот, что она не поддавалась ей.. Вместо осуждения любви

с точки зрения религизной морали мы находим здесь открытое восхваление ее с точки зрения

земных радостей человека.

Ту же тенденцию, и притом с неменьшей ясностью, можно обнаружить-в 7-й новелле второго дня,

рассказывающей об Алатиель, дочери султана Вавилонии, которую отец посылает как невесту к королю Гарбо.

По дороге Алатиель переживает ряд приключений и, вольно или невольно, но чаще-вольно, сходится со

множеством мужчин. В конце концов она все-таки попадает к своему знатному жениху, который радостно

принимает ее как. девственницу, празднует свадьбу и счастливо живет с ней много лет. Мораль данной новеллы

кратка и выразительна: «И поэтому говорят, — гласит она, — от поцелуев уста не стираются, но, как луна,

обновляются».

105

«Декамерон» с его несколько идеализированными, но яркими и выпуклыми описаниями

реальной жизни, с его занимательностью и с откровенной и убедительной проповедью земных радостей был, вне

всякого сомнения, крупнейшим, единственным действительно замечательным произведением Боккаччо,. успех и

слава его были велики как у современников, так и у близких и далеких потомков. Но личной славы и всеобщего

признания автор добился не за эту книгу.

Еще до написания «Декамерона» Боккаччо читал произведения Петрарки, в первую очередь

произведения ученые, и восхищался ими. Почти одновременно со сборником новелл он пишет

короткую латинскую биографию певца Лауры и Сципиона. В 1350 г. происходит первая

встреча двух писателей, в результате которой мягкий и увлекающийся Боккаччо

окончательно-подпал под влияние более оригинального и смелого Петрарки. После этой

встречи Боккаччо почти прекращает писать на родном итальянском языке, для развития

которого он сделал столь много, полностью переходя на ученую, стремящуюся подражать

классической, латынь. К этому времени относится только одно итальянское произведение, да

и это произведение является открытым опровержением направленности «Декамерона». Это —

«Корбаччо», или в переводе «Гнусный ворон», литературно-весьма яркая и талантливая,

написанная в форме видения, сатира на тех самых женщин, которые так прославлены в новел-

лах. Резкими, часто грубыми штрихами рисует здесь нежный возлюбленный Фьямметты

хитрости женщин, их кокетство,, лживость и сотни других недостатков.

269

Остальные произведения Боккаччо, падающие на период после создания «Декамерона»,

отрицают последний другим путем. Это почти без исключения ученые работы, посвященные

вопросам истории или географии, причем в центре их внимания неизменно стоит античность.

Таков обширный трактат по античной мифологии «О генеалогии языческих богов» («De

genealo-giis Deorum Gentilium»), таков трактат по исторической географии античности «Книга

о горах, лесах, озерах, реках, болотах и о названиях моря» («De montibus, sylvis, lacubus,

fluminibus, stagnis seu paludibus, de nominibus maris liber»), таковы, наконец, и два историко-

биографических сочинения, охватывающие материал от времен Адама и Евы до XIV в.: «О

судьбах знаменитых мужей» («De casibus virorum illustrium») и «О славных женщинах» («De

claris mulieribus»).

Во всех этих сочинениях наблюдательность и литературный талант автора «Декамерона»

проступают только изредка. Они сухи, напыщенны, антикварны в худшем смысле этого слова,

хотя и продиктованы искренним и восторженным преклонением перед античностью,

свойственным Боккаччо уже с юности, но окрепшим и ставшим господствующим под

влиянием Петрарки. Подобно учителю, он собирает и изучает латинских классиков, изучает

греческий язык при помощи того же Леонтия Пилата, отрекается от своих юношеских,

легкомысленных и простонародных сочинений.

Только одно из своих ранних увлечений сохраняет Боккаччо до самой смерти — преклонение

перед Данте. Преклонение это даже растет к старости. Уже с начала 50-х годов Боккаччо ста-

новится одним из влиятельнейших граждан Флоренции, выполет ответственные

дипломатические поручения, направляется посланником к итальянским сеньорам, немецким

.князьям и авиньонским папам. Несмотря на стесненные материальные условия, совершает он

также ряд путешествий личного характера. Последние годы своей жизни Боккаччо проводит

во Флоренции или в своем имени Чертальдо, продолжая свои античные студии и занимаясь

изучением «Божественной комедии», для публичных лекций о которой в одной из церквей

города он приглашен коммуной. Плодом этого изучения явились последние итальянские

произведения писателя: живая, несколько новеллистическая биография Данте («Trattatello in

laude di Dante») и незаконченный ученый комментарий к «Комедии» («Commento a Dante»).

Боккаччо умер 21 декабря 1375 г. в Чертальдо.

Творчество третьего (после Данте и Петрарки) великого флорентийца пестро и разнообразно.

Он не обладает ни литературным гением и неистовой мощью Алигьери, ни душевной сме-

лостью и оригинальностью Петрарки, но, несмотря на это, творчество певца Фьямметты,

особенно с исторической точки зрения, чрезвычайно важно. Итальянская струя этого

творчества, находящая свое наиболее яркое выражение в «Декамероне», отра-

270

жает победу той идеологии, с которой вел ожесточенную борьбу Данте, земной идеологии

нового земного человека. Латинская же струя, проявляющаяся в произведениях литературно

незначительных, говорит о том, что система ценностей, в творческих муках рождавшаяся в

душе Петрарки, приобрела четкие очертания, стала общепонятной и общедоступной.

Действительно, в литературном творчестве современников и ближайших преемников

Петрарки и Боккаччо мы с полной определенностью можем различить обе эти струи, чаще

всего идущие параллельно и раздельно, иногда же прихотливо сплетающиеся. При этом

важным и характерным является то, что официально господствующее положение, положение

идеологии руководящих социальных слоев, занимает именно второе направление —

латинское, ученое, нашему теперешнему восприятию чуждое и непонятное, а не направление

жизнеутверждающее, яркое и народное, итальянское, остающееся в значительной мере

достоянием народных масс. Именно в латинских произведениях Петрарки и Боккаччо, в

сотнях страниц их торжественной, анти-кизирующей латыни, испещренных именами древних

богов, героев и писателей, полных цитат из Цицерона, Тита Ливия, Вергилия и Овидия,

рождалось то идеологически литературное направление, которое стало как бы знаменьем

Возрождения, — рождался гуманизм.

Одержав окончательную победу в течение XIV в. в области экономической, социальной и

политической, горожане передовых городов Италии приступили к концу этого века к

созданию порядка, который позволил бы им возможно более полно и спокойно пользоваться

плодами этой победы. Одной из основных предпосылок для этого было создание

идеологической системы, соответствующей вкусам, чаяниям и симпатиям крупнейших

представителей ведущих центров Италии.

Элементы этой новой системы, кирпичи, из которых ее можно было строить, имелись

повсюду — ив титанической рельефности образов Данте, и в выразительной жизненности

фресок Джотто, и в стихах «Песенника» Петрарки, и в новеллах «Декамерона» Боккаччо, и,

наконец, в вечно бьющем роднике яркого и разнообразного народного творчества. Но

элементы эти были слишком разбросанными, стихийно отражающими новые вкусы, и именно

в своей стихийности нелегко складывающимися в единую систему. А между тем для борьбы с

грозной и стройной, при всей своей обветшалости, идеологией средневековья, явно

враждебной новым хозяевам жизни, но все еще импонирующей им, надо было создать именно

систему солидную, цельную и внушительную. Такая система и создается в латинских, ученых

произведениях Петрарки и Боккаччо.

Само собой понятно, и об этом неоднократно шла речь выше, что как тот, так и другой

писатель не творили из ничего; система, принявшая определенные очертания в их творчестве,

271

начала смутно вырисовываться значительно раньше и вокруг них. В интересах и занятиях

сицилианского двора Фридриха II, в ученых писаниях Брунетто Латини и Альбертино

Муссато, в антикварно-политической деятельности Колы ди Риенцо мы находим многие

мотивы, которые выступят с полной яркостью в латинском творчестве певцов Лауры и

Фьямметты, но именно в этом творчестве мотивы эти складываются в определенный, четкий

узор, приобретают характер системы взглядов и идей. В системе этой многое еще напоминает

систему средневековую, с которой ведется борьба: полный разрыв со всем завещанным

веками идеологическим наследием нелегок. Первое, что обращает на себя внимание, это

сохранение принципа авторитета как основного принципа, на котором строится вся система.

Представители средневековой идеологии, давшей свой наиболее полный синтез в «Сумме»

Фомы Аквинского, доказывали и рассуждали, но строили свои доказательства и рассуждения

на ссылках на непререкаемый авторитет Священного писания и отцов церкви. Система,

создаваемая Петраркой и Боккаччо, не принимает этих авторитетов, хотя и не осмеливается

вступать с ними в борьбу. Не осмеливается она также вообще отказаться от принципа

авторитета как фундамента, на котором строится рассуждение. Система мышления с

постоянной оглядкой на непререкаемые высказывания слишком вошла в плоть и кровь,

чтобы создатели новой идеологии, изменяя содержание системы, отказались и от ее формы,

решились довериться только своим рассуждениям, оторваться от надежной опоры на авто-

ритет. Поэтому, не отказываясь от самого приема ссылки на авторитет как на высший

аргумент и не ниспровергая старых, богословских авторитетов, Петрарка и Боккаччо

заменяют их авторитетами новыми, авторитетами античных деятелей и писателей. Если

раньше для подкрепления своего утверждения достаточно было привести цитату из Библии,

то теперь ту же функцию несет цитата из Цицерона или Вергилия. Античность становится

мерилом всего правильного, образцового, достоверного, недаром уже под пером ближайших

учеников Петрарки термин «античный» (antico) становится обозначением всех по-

ложительных качеств в человеке, поступке, произведении искусства. Таким образом

преклонение перед античностью, подражание античности становится основной отличительной

чертой гуманизма, внешней оболочкой его, в значительной степени определяющей и его

внутреннюю сущность.

Но сохранение принципа авторитета как основы доказательства не является единственной

чертой, связывающей создающуюся систему гуманистических идей с системой идей феодаль-

ных. Второй такой чертой является сохранение абстрактного характера, столь свойственного

схоластическому способу мышления. Как схоласт — богослов строил свое сложное, конструк-

тивно-замысловатое произведение в сознательном и подчеркну-

272

том отрыве от красочности, осязаемости и суеты окружающей его реальной жизни, стремясь

дать синтез этой жизни, очищенной от всего, что делает ее реальной, так Петрарка и Боккаччо

в своих латинских ученых трактатах дают идеологическое оправдание новым социальным,

экономическим, политическим силам, победно бушующим вокруг них, в формах

торжественных и абстрактных, на приподнятом языке Цицерона и Вергилия, не называя

ничего своим именем, а прибегая к антикизирующим перифразам. Громкие, но далекие имена

античных героев заменяют имена полных горячей крови современников, образы богов

Олимпа заступают место реальных человеческих чувств и страстей, даже сам христианский

бог, далеко не потерявший своего значения и в новой идеологии, именуется Юпитером или

Зевсом.

Сохранение принципа авторитета и абстрактного характера всего мышления роднит

гуманистическую идеологию с идеологией феодальной, но за этими чертами сходства и

генетического родства лежат черты глубокого, радикального различия, черты, делающие

гуманизм идеологией революционной, прогрессивной, идеологией новых социальных сил,

приходящих к жизни и одерживающих победу за победой.

Это прежде всего замена системы ценностей, обоснованной трансцендентно богословски,

системой ценностей, обоснованной имманентно человечески. Действительно, для

средневекового человека каждый поступок, каждый жизненный факт оценивался

положительно или отрицательно в зависимости от того, вел ли он к вечному спасению или к

вечной погибели, был ли он добродетельным или греховным с точки зрения иерархии цен-

ностей, исходящих от бога и к нему приводящих, т. е. с точки зрения, обусловленной связями

с объектами, лежащими вне человека и его земной жизни. Для Петрарки же и Боккаччо и для

создающейся в их писаниях идеологической системы гуманизма поступки и жизненные факты

оцениваются в их человеческой, земной сущности, без их возведения к высшим идеалам,

оцениваются с точки зрения пользы или вреда, приносимых ими реальному человеческому

обществу. Критерии оценки с заоблачных высот богословия спускаются на грешную землю,

привязываются к нуждам и интересам реального человеческого общества. Естественным

следствием этого становится и появление .интереса к человеку, не как к абстрактному

представителю греховного, но могущего быть спасенным человеческого рода, а как к

индивидуальной, не похожей на все другие, личности и к земной природе, отрываемой от

небесного прообраза и потому начинающей играть всеми своими яркими красками.

Так в произведениях Петрарки и Боккаччо впервые в четких формах проявляется та система

гуманистических идеалов, которая получит полное развитие у трех поколений их учеников и

последователей.

273

Уже при жизни оба они, и особенно Петрарка, пользовались громадным авторитетом,

оказывали громадное влияние на идеологическую жизнь Италии. Переписка Петрарки (и

отчасти Боккаччо) с большим количеством итальянских корреспондентов служит прекрасным

доказательством этому. В числе современников обоих писателей мы находим многих их

страстных поклонников и подражателей, переписывавших их произведения, делавших

попытки писать подобно им.

Совершенно естественно и понятно, что наиболее восторженный прием новая идеология,

созданная двумя флорентийцами, нашла именно во Флоренции — наиболее передовом городе

Италии, городе, в котором в классических формах наметилась полная победа тех социальных

слоев, чаяния которых особенно совпадали с содержанием новой идеологической системы. Во

Флоренции создается первый гуманистический кружок, Флоренция становится первым

центром, из которого гуманизм как новая идеология распространится в другие центры

Италии.

Наиболее крупным и влиятельным из членов этого кружка является Колуччо ди Пьеро

Салутати (1331—1406) ,

106

Салута-ти — в противоположность Петрарке и Боккаччо —

светское лицо и при этом живущее на заработки, которые ему дает его литературная работа.

Начав свою карьеру папским (апостолическим) секретарем, Колуччо с 1375 г. приглашается

на должность канцлера (секретаря) Флорентийской республики, каковую занимает до самой

смерти в 1406 г. Должность канцлера Флорентийской республики не требовала активного

вмешательства в политические судьбы коммуны. Канцлер в первую очередь и главным

образом должен был составлять на возможно более чистом латинском языке государственные

акты коммуны, вести ее международную переписку и иногда выступать как во Флоренции, так

и вне ее с пышными, классически оформленными речами. Понятно, что со времени, когда

выставленный Петраркой и получивший широчайшее распространение лозунг подражания ан-

тичности стал общепринятым во Флоренции, богатым хозяевам которой он особенно

импонировал, должность канцлера была замещена человеком, который в своей литературной

и ораторской деятельности мог обеспечить наиболее полное осуществление этого лозунга.

Таким человеком и был Колуччо Салутати, первый из тянущейся до XVI в. и кончающейся на

Макьявелли цепи канцлеров-гуманистов. Колуччо недаром еще юношей состоял в переписке с

Петраркой, недаром современники называли его «обезьяной Цицерона» (scimmia di Cicerone),

недаром Филиппо Виллани характеризует его как «великого подражателя античных поэтов»

(grandissimo imitatore degli antichi poeti). В своей обширной переписке, содержащей как

письма личного, так и государственного содержания, он выступает как убежденный

продолжатель дела первых гуманистов, как страстный поклонник антич-

274

ности. В письмах этих он усиленно, хотя и не всегда удачно, стремится подражать Цицерону,

а еще больше Петрарке и Бок-каччо, перед которыми Салутати преклоняется не меньше, а мо-

жет быть, и больше, чем перед античными авторами. Писания флорентийского канцлера

полны цитат из классической прозы и классических стихов, пестрят именами античных богов

и героев. Все это несколько' варварское нагромождение, которое современники считают

античным, производит в конце XIV в. большое впечатление. Документы, написанные в такой

манере, считаются политически действенными, так что один из миланских сеньоров,

враждующий с Флоренцией, Джан Галеаццо Висконти якобы сказал как-то, что одно письмо

Салутати приносит ему больше вреда, чем тысяча флорентийских всадников. Эти слова, да и

сама карьера Салутати с неоспоримостью говорят о том, что уже через несколько десятилетий

после выхода в свет основных произведений Петрарки и Боккаччо идеи их получили всеобщее

признание, прочно вошли в итальянский, и в первую очередь флорентийский, обиход.

Однако если внешняя сторона сочинений и всего облика Салутати рисует его как убежденного

продолжателя дела гуманистов, то содержание его собственных философско-мораль-ных

сочинений заставляет дать ему гораздо более осторожную оценку. Таких сочинений

множество — самыми крупными из них являются трактаты «О судьбе и случае» («De fato et

for-tuna»), «О мирском и духовном звании» («De seculo et reli-gione») и «О тиране» («De

tyranno»). Второй из названных трактатов особенно ярок и характерен. В нем Салутати, сам

человек вполне светский, сравнивая жизнь в миру и жизнь вне мира, в духовном звании, в

монастыре, в решительном противоречии с Петраркой отдает предпочтение второй,

проповедуя презрение и отвращение к той земной жизни, которую так страстно возвеличивали

певцы Лауры и Фьямметты. Правда, и это глубоко феодальное по своей идеологической

сущности сочинение рядится в античную тогу, приводит в пример Пуму Пом-пилия и

Тарквиния Гордого, Цинцинната, Помпея, Цезаря, но эти римские имена служат только

внешними украшениями, существо же работы остается глубоко феодальным.

Несколько более сложно первое из названных сочинений — трактат «О судьбе». Сам строй

работы, общий характер ее построения и аргументации сближает ее со схоластическими

трактатами, нередко разбиравшими вопрос о судьбе и свободе воли. Наряду с авторитетом

античных писателей, высказывания автора подкрепляются ссылками на Священное писание,

схоластов и особенно на сочинения Данте, страстным поклонником которых Салутати

являлся. Содержание же трактата стремится примирить богословско-схоластические идеалы с

идеалами рождающегося гуманизма, причем с явным креном в сторону первых. Так, автор

настаивает на том, что все земное в первую

275

очередь подчинено судьбе или божественному предопределению, проявляющемуся в

причинном ходе событий, в неизбежности связи следствий с вызывающими их причинами. Но

в то же время само божественное предопределение, сама судьба предоставляет воле человека

некоторое, правда, относительно небольшое, поле деятельности, в пределах которого эта воля

совершенно свободна и в рамках которого действует случай — фортуна. «По моему мнению,

— пишет здесь Салутати, — то, что происходит помимо воли действующего, хотя бы оно

было незначительным, происходящим вне действующего или внутри его, может и должно

называться причинным .(causale). Случайным же (fortuitum) следует называть только то, что

происходит от добродетели или дурных качеств действующего и вызывается его волей».

107

В этой компромиссной концепции на первое место выступает божественное предопределение,

свободной же воле человека отводится место явно незначительное и подчиненное.

Наконец, третий трактат — «О тиране»,

108

посвящен вопросу о праве народа и действующего

в его интересах государства на устранение государя, правящего не на пользу, а во вред народу

и государству. Не выступая против монархии как таковой и даже считая ее лучшей формой

правления, Колуччо, как истый республиканец, решительно утверждает, что народ имеет

право и должен устранить и даже убить тирана, т. е. государя, правящего или незаконно, или

неразумно. Давая сложную и хитроумно разветвленную, чисто схоластическую классифи-

кацию тиранов, трактат этот в то же время является одним из наиболее ярких произведений, в

которых выражается ранне-гуманистическая идея народовластия, впервые четко изложенная в

еще чисто средневековом по своей сущности трактате «Защитник мира» Марсилия

Падунского и затем отразившаяся в политической деятельности Колы ди Риенцо и в ряде

писаний Петрарки.

Таким образом, все творчество Салутати, пользовавшееся большой популярностью у

современников, хотя в этом отношении, конечно, совершенно не сравнимое с произведениями

Петрарки и Боккаччо, представляет собой прекрасный пример того, как происходило

постепенное освоение новых идей и методов мышления, введенных в оборот создателями

гуманизма. Прежде всего и легче всего воспринималась антикизирующая оболочка их

писаний, увлечение подражанием древнему миру, стремление действовать и писать, как

древние. Гораздо медленнее и труднее усваивалось существо новых идей. Старый

богословско-схола-стический образ мышления, впитанный с молоком матери, привычный и

знакомый, нелегко было сменить на новый, требовавший самостоятельного творческого

усилия.

Все это находит подтверждение в жизни и деятельности второго представителя

флорентийского кружка гуманистов —

276

Луиджи Марсильи (? — 1394) ,

109

Августинский монах, всю свою взрослую жизнь проведший во

флорентийском монастыре св. Духа, Марсильи и не порывал и не мог порвать с наследием

феодальной идеологии. Он занимался богословско-этическими вопросами, не внося в их трактовку

ничего радикально нового. И в то же время скромная келья монастыря св. Духа стала одним из

рассадников гуманизма во Флоренции и отсюда во всей Италии. Корреспондент и поклонник

Петрарки, Марсильи увлекался чтением классических писателей, постоянно цитировал их и

разъяснял посещавшим его келью друзьям и ученикам. «Всегда у него на устах были Цицерон,

Вергилий, Сенека и другие древние, и он приводил не только их мнения, но и слова, и притом так,

что они казались не заимствованными у другого, но его собственными»,

110

— пишет о нем его

друг Салутати, причем это увлечение античностью мирно уживается и с монашеством, и с

богословско-феодальным образом мыслей.

Кроме Салутати и Марсильи было еще несколько человек как во Флоренции, так и вне ее,

сделавшихся убежденными сторонниками и пропагандистами новых идей, хотя и далеко не всегда

полностью понимавших и принимавших эти идеи. Число их было невелико, они были глубоко

различны по своему характеру и занятиям, но в их среде получала свое первое практическое

применение та идеологическая система, которая была выражена в писаниях Петрарки и Боккаччо,

система гуманизма, или, буквально — «занятия вопросами, связанными с человеком» (studia

humana), система, которая должна была прийти на смену дряхлеющей системе богословия, или

«занятиям вопросами, связанными с богом» (studia divina), господствующей в течение всего

средневековья. «До сих пор, — пишет в трактате „О судьбе" Салутати, — немногие предаются

гуманистическим занятиям (studiis humanitatis), хотя они рекомендуются всеми, нравятся многим и

некоторые ими наслаждаются...»

111

Борьба за новые, гуманистические идеалы, ведущаяся небольшим кружком первых гуманистов, не

могла не вызвать отпора со стороны представителей старой идеологии, и в первую очередь со

стороны церковников чистой воды, не без основания видевших в гуманизме серьезную опасность

для всего того, чем они жили и что проповедовали. И действительно, даже весьма осторожные и

компромиссные сочинения Салутати вызвали, хотя и мягкие по форме, но весьма решительные

возражения со стороны доминиканца Джованни Доминичи, который в своем обширном трактате

«Светляк в ночи» («Lucula noctis»)

112

ополчается не только против содержания гуманистических

писаний, но и против их формы, в первую очередь против того антикизи-рующего словесного

убора, который уже под пером Салутати становится обязательным для каждого гуманистического

произведения. Цитаты из античных писателей, ссылки на античных героев, упоминание античных

богов он считает языческими

277

и греховными даже тогда, когда они, как у Салутати, ставятся на службу вполне христианскому и

средневековому кругу идей. Людей, сочувствующих Доминичи, с удовлетворением читавших и

цитировавших тяжеловесные тирады из «Светляка», было немало в Италии XIV в., можно даже

предполагать, что их было абсолютное большинство, но будущее принадлежало не им, а тем, кто

создавал новую идеологию нового, победившего в передовых частях Италии класса. Это с

неоспоримостью доказывается хотя бы тем, что в то время, как имена Петрарки и Боккаччо

гремели по всей Европе, в то время, как имя Салутати было широко известно во всей Италии, в то

время, как произведения их читались, переписывались, изучались, Джованни Доминичи, несмотря

на свою блестящую духовную карьеру (он стал архиепископом и кардиналом), оставался

совершенно неизвестным, и произведение его было впервые издано в 20-х годах XX в.

Борьба между гуманистами и консерваторами, творческая деятельность гуманистов, отражающая

глубокие сдвиги, происходившие в Италии, проходила в основном в верхушке итальянского

общества: Петрарка и Боккаччо, Салутати и Марсильи, так же как их противник Доминичи, — все

без исключения сами принадлежали к этой верхушке и обращались только к ней в своих

сочинениях. Изысканная, пересыпанная цитатами и античными воспоминаниями латинская речь

гуманистов была подчеркнуто предназначена для небольшого числа тех, кто мог за крупные

деньги приобрести драгоценную рукопись Цицерона или Тита Ливия или заказать копию с такой

рукописи, кто мог в своей богатой вилле следовать рецептам Петрарки, рекомендующего

уединение в природе, или читать в обществе своих друзей несколько жеманные рассказы

«Декамерона». К народным массам, которые они обозначают древнеримским выражением

«невежественная чернь» (profanum vulgus), все гуманисты относятся с нескрываемым презрением,

а иногда и отвращением.

«Я по мере возможности избегал городов, презирал толпу и общественные дела, уединялся в лесах, скрывался в

безмолвии полей»,

113

—пишет Петрарка в «Тайне», повторяя эту мысль в ряде других мест своих разнообразных

сочинений, особенно подчеркивая свое презрение к суждениям народной массы в вопросах идеологических. Так, в той

же «Тайне» Августин поучает автора словами: «Но могут ли нарушать твое душевное равновесие суждения толпы,

которая никогда не судит верно, никогда не называет вещи правильными именами? Если память не обманывает меня, ты

обыкновенно презирал их». На что Петрарка отвечает: «Верь мне, я никогда не презирал их больше, чем теперь.

Мнению толпы обо мне я придаю не более важности, чем тому, что думает обо мне стадо животных».

114

Это отношение к народной массе, как к стаду животных, не заслуживающему никакого внимания,

становится затем обычным для всех (или почти всех) последующих гуманистов. Базирующееся на

аристократизме римских стоиков, которые представлялись недостижимыми образцами,

подкрепленное примером сознательно отгораживавшегося от народа кружка поэтов «слад-

278

кого стиля», продолжателями дела которых первые гуманисты себя считали, это презрение к

народу составляет одну из характерных черт гуманистов как людей и писателей. Недаром Ко-

луччо Салутати, который по своей должности канцлера Флорентийской республики

постоянно общался с народом, пережил восстание чомпи и, оставаясь на своем посту, даже не

скупился на комплименты руководителям восстания, после его подавления разражается в

одном из своих писем такой филиппикой в адрес «черни»:

«То были не люди, а самые дикие звери, которые, однажды подпалив город, изгнав столько грандов, разграбив дома

стольких богатых людей, •опьяненные успехом, обремененные добычей, дошедшие до неистовства благодаря

безнаказанности своих преступлений...», и дальше поучает: «Но :и тогда было и будет всегда, что если разбушуется

подобное неистовство, с ним нужно бороться силами всех, принадлежащих к высшим классам, и всеми средствами

государства. И никогда, верьте мне, эти люди, бедные, во всем нуждающиеся, вероломные, легко приходящие в

возбуждение, жадные до переворота, если они проникнуты надеждою вновь разграбить ваши ценности и ваше

великолепное домашнее имущество, памятуя о прежних добычах, не успокоятся, пока их наглость не будет обуздана

суровыми мерами...»

115

Однако глубокие, революционные сдвиги, происходящие в социальной, экономической и

политической сфере, не могли вызвать только, пусть яркое и своеобразное, но ограниченное

по своему охвату аристократически-рафинированное движение гуманистов. Естественным

было то, что то же стремление найти новые идеологические формы для новой жизни, которое

приводило в относительно немногочисленной верхушке общества к созданию гуманизма, в

широких народных массах приводило к возникновению произведений, хотя и испытывающих

на себе значительное влияние гуманизма, но в существе своем самостоятельных и

оригинальных.

В то время как Петрарка и вслед за ним Боккаччо творили свои создающие эпоху

произведения, получающие такой громкий отклик в верхах итальянского общества,

литературное развитие старых направлений и жанров идет своим чередом, только постепенно

испытывая на себе влияние новых идей и методов.

Так, современник обоих первых гуманистов флорентийский изгнанник и поэт Фацио дельи

Уберти (? — после 1368) в 60-х годах пишет поэму «Слова мира» («Dittamondo»). Поэма эта,

являющаяся явным подражанием творению Данте, поклонником которого Фацио являлся,

пытается в сухих терцинах дать географическое описание всего мира, переплетенное с рядом

исторических эпизодов. Политическая и любовная лирика Фацио также продолжает традиции

Данте.

Зато принципиальным врагом и противником Данте был ученый астролог и поэт Франческо

ди Симоне Стабили, более известный как Чекко д'Асколи (1269—1327), заплативший за свою

упрямую веру в астрологию смертью на костре, зажженном на одной из площадей Флоренции

инквизицией.

279

В своей поэме, носящей странное название «Горькая» («Acerba»), Чекко тщетно пытается

превзойти Данте и дать синтез всех знаний.

Немало других столь же сухих и бесцветных дидактических поэм дает XIV в., немало дает он

лирических стихов, продолжающих традиции «сладкого стиля», прозаических сборников

рассказов и новелл, сходных со сборником «Новеллино», и прозаических же, морально

нравоучительных и религиозных произведений, резко отличающихся от подобных же

творений Петрарки и Боккаччо как по своей форме, так и по содержанию.

11&

Трудно себе представить, что свободные, уверенные и элегантные новеллы «Декамерона»

появились всего через несколько лет после неуклюжих рассказиков монаха Гвидо да Пиза

«Цветок Италии» («Fiore d'ltalia») или морализующего, мозаичного романа Бозоне да Губбио

«Приключения Сицилианца» («L'Avventuroso Siciliano»). Даже тогда, когда веяние новых идей

наталкивает на новые сюжеты, заставляет пересказывать античные источники или

общеизвестные факты из античной истории, рассказ обыкновенно остается наивным и

неуклюжим. Так, в «Поучениях древних» («Ammaestramenti degli antichi») доминиканца

Бартоломее ди Сан Конкордио иди в многочисленных рассказах о Троянской войне, о

подвигах Александра Македонского или Энея мы не находим еще и тени литературной уве-

ренности создателей нового стиля. Но если литературная традиция вне творчества

крупнейших писателей продолжала быть действенной, то она оказывалась почти бессильной в

тех произведениях, которые по самому жанру, по своей идеологической задаче, были вне этой

традиции и которые именно благодаря этому неожиданно и ярко отражают то новое, для

выражения чего традиционная литература не находит ни единого слова.

Как это ни кажется парадоксальным, но на первом месте здесь нужно назвать ту религиозную

литературу, которая по своему назначению должна была бороться за старое, но фактически

нередко отражала сильные влияния нового. Так, святая Екатерина Сиенская (1347—1380)

117

— монахиня, сторонница самого неудержимого аскетизма и страстного отрицающего мир

мистицизма, в своих многочисленных письмах и других сочинениях обнаруживает яркий

темперамент, понимание индивидуальных особенностей человека и окружающей его среды,

далеко выходящие за пределы принятого в средневековой литературе. Так, особенно в

небольшом сборнике новелл из жизни святого Франциска Ассизского «Цветочки святого

Франциска» («I fio-retti di S. Francesco») возникает необычный для средневековья и

пленительный в своем своеобразии образ оправдывающего внешний мир «беднячка из

Ассизи» и ряд столь же пленительных картинок, поражающих своей наивной жизненностью.

Фигура святого, читающего проповеди птицам, восхваляющего-солнце, луну и растения,

ведущего беседы с покорно слушаю-

280

щим его свирепым волком из Губбио, выступает здесь на фоне реальной, хотя и изображенной

немногими скупыми чертами, жизни Италии XIII—XIV вв., а не в той бездушной атмосфере, в

которой обычно развертывалось действие средневековых «Житий» святых. Весь рассказ,

написанный в середине XIV в. человеком из народа для народа, прост, непритязателен и ярок;

в нем уже бьется пульс той новой жизни, которую провозглашал своей деятельностью и

своими проповедями святой Франциск.

118

Еще более непосредственное, чем в «Цветочках», выражение новой, пестрой и бурной жизни

мы найдем в произведении, само назначение которого требовало такого отражения — во

флорентийских хрониках Джованни Виллани, продолженных его братом Маттео и затем

сыном Филиппе.

119

Флорентиец Джованни ди Виллано ди Стольдо, точный год рождения

которого неизвестен, видный коммерсант, ведший различные операции в системе компании

Барди, активный политический деятель, занимавший ряд ведущих должностей в коммуне,

умер в 1348г. от той страшной «черной смерти», эпидемия которой так ярко описана во

вводных страницах к «Декамерону».

Не имея никаких литературных претензий и не обладая, по-видимому, особено широким

литературным кругозором, Джованни Виллани пишет свою хронику на народном итальянском

языке для того, чтобы дать простому народу (gli laid siccome gli alletterati) возможность

получить представление о происхождении и развитии родного города и тем возбудить в нем

любовь к этому городу и стремление «сохранить сильным духом благополучное состояние

нашей республики».

Верный обычаю средневековых хроник, Виллани начинает свой рассказ с Вавилонского

столпотворения, дает ряд фантастических рассказов о происхождении итальянцев, французов

и немцев, повествует о Троянской войне и ее последствиях, затем переходит к римской

истории, в изложении которой главным образом освещает судьбы городов Тосканы и,

наконец, подходит к основанию Флоренции (см. Виллани, гл. 28). Затем следует краткое

изложение средневековой истории Флоренции до середины XII в., переплетающееся со

сведениями из истории Европы вообще. Вся эта явно вводная часть, построенная на