Гуковский М.А. Итальянское Возрождение

Подождите немного. Документ загружается.

если бы среди выборных находились Брут, Катон или их потомки. Но если подумать, как

человек с сильной волей подчинил себе рассудком других людей, я признаю его достойным

долгой памяти, как крайне проницательного торговца».

Прославление людей с сильной

волей, проницательных торговцев, прокламируемое этими словами, действительно стоит в

центре внимания той новой идеологической системы, скромным представителем которой был

Франко Саккетти, причем прославление это, вытекающее непосредственно из требований

современности, оказывается как-то своеобразно связанным с ориентацией на античность, на

тех Брутов и Катонов, о которых говорят приведенные выше слова.

Идеология предыдущего, XIII в. была полна глубокой напряженной внутренней борьбы

между старым, выработанным веками, освященным традицией и церковью мировоззрением и

новой жизнью, не укладывающейся в рамки этого мировоззрения и властно требовавшей

новых идеологических форм для своего выражения и осмысления. В творчестве Данте,

Джотто, обоих Пизано, творчестве, относящемся к перелому между двумя веками и

насыщенном этой борьбой, уже явствуют очертания новой идеологической системы,

победоносной и жизнеутверждающей. Как ни выступают в творениях Алигьери чисто средне-

вековые убеждения автора, как ни бросаются в глаза во фресках Джотто иконно-канонические

традиции, не они прославили того и другого, не за них причислило человечество имена Данте

и Джотто к числу гениальных созидателей, а за ту смелость, жизненность и силу, которыми

пронизано их творчество, тесно

249

связанное с современной бурной, ломающей старые формы жизни действительностью.

В XIV в. исход борьбы, определяющий основные направления культуры века

предшествующего, уже окончательно решен. Старое феодальное мировоззрение отходит в

прошлое, совершенно неприемлемо как целое, явно несовместимо с тем, что происходит в

реальной жизни. Даже преподносимая в грандиозном, идущем на немалые уступки синтезе

Фомы Аквината церковно-схоластическая система ценностей и идеалов оказывалась не-

приемлемой. Система эта провозглашала греховность внешнего мира, единственную

значимость этической и религиозной деятельности человека, причем человека, понимаемого

не как индивидуальность, а как абстрактный тип праведника или грешника; а жизнь

настоятельно и властно требовала пристального внимания к внешнему миру, отказа от

стеснительных этических и религиозных норм поведения, выдвигала и подчеркивала непов-

торимые, яркие индивидуальности.

Победа нового над старым, с такой определенностью закрепляемая в политической,

экономической и социальной жизни XIV в., приводит и в сфере идеологической к торжеству

новых идеалов, торжеству не бессознательному, стихийному, как в творчестве Данте или

Джотто, а вполне осознанному, оформляемому в виде новой системы ценностей и критериев.

Творцом этой системы или, во всяком случае человеком, с чьим именем современники

связывали ее классическое оформление, был флорентиец по происхождению Франческо

Петрарка.

' Сын товарища Данте по изгнанию, Петракко ди Мессер Парен-цо, Франческо

родился в 1304 г. в Ареццо. В 1312 г. он переехал с родителями в Авиньон, где при папском

дворе и вырос. 4 года он учился в университете Монпелье, 4 года — в Болонском уни-

верситете, готовясь стать юристом. Однако ни настояния отца, ни усилия профессоров-

юристов не привили молодому, впечатлительному, самостоятельно мыслящему человеку вкус

к сухой, формальной университетской науке. Франческо тайно увлекался чтением античных

писателей. Цицерон и Вергилий становятся его обожаемыми учителями, и когда, вернувшись

в 1326 г. в Авиньон, Франческо оказывается предоставленным самому себе (родители его к

этому времени умерли), он окончательно отрекается от юриспруденции, символизирующей

для него старую, схоластическую науку, принимает духовный сан, дающий ему возможность

безбедного существования, и весь отдается изучению своих любимых классиков.

Всегда элегантно одетый, надушенный и изящный, молодой Франческо мало чем по

внешности выделялся в пестрой и развращенной толпе, окружающей престол авиньонских

пап. 6 апреля 1327 г. в одной из церквей Авиньона 23-летний каноник встречает женщину,

любовь к которой должна была сыграть решающую роль в его жизни. Сотни работ написаны

на тему

250

о том, кем была в действительности Лаура, которую на века прославил Франческо. Вопрос

этот окончательно не разрешен и сегодня, да вряд ли разрешение его сколько-нибудь

необходимо для понимания жизни и творчества ее певца. Важно то, что любовь к Лауре,

овладевшая Франческо с первого взгляда и продолжавшаяся до смерти Лауры в 1348 г., а

затем и после ее смерти, оказалась связанной с возникновением и развитием поэтического

творчества человека, которого скоро прославит вся Италия и чье латинизированное имя

Петрарка было продиктовано страстным увлечением античностью.

Любовь к Лауре и усиленные занятия классической литературой не мешают в эти годы

юности и начавшейся зрелости другим, более прозаическим занятиям. Петрарка сходится с ря-

дом представителей могущественного и богатого римского рода Колонна, которые дают ему

возможность безбедного и беззаботного существования и тем укрепляют быстро растущую

славу молодого поэта. В 30-х годах Франческо совершает ряд путешествий, посещает Париж,

Фландрию, Западную Германию, затем Италию. В 1337 г. в сопровождении старого

доминиканца Джованни Колонна он впервые посещает Рим, о котором столько читал у своих

возлюбленных классиков. Глубокий упадок, в котором находится «вечный город», производит

на него неизгладимое впечатление, которое через несколько лет скажется во

взаимоотношениях поэта с Колой ди Риенцо. Вернувшись в Авиньон, Петрарка поселяется в

небольшой вилле, расположенной в живописной и уединенной долине Воклюз, среди скал,

зелени и горных ручьев. Уединенная жизнь в окружении природы, которую Петрарка умел

видеть и чувствовать, как никто до него, приводит к максимальному расцвету его творчества.

Здесь отделываются канцоны и сонеты, воспевавшие любовь к Лауре, отсюда во все концы

Европы направляются письма, написанные на почти античной латыни, раскрывающие духов-

ную жизнь поэта, здесь созревает замысел создания большой латинской эпической поэмы о

Сципионе Африканском («Африка»), здесь же возникает честолюбивое желание удостоиться

высшей поэтической награды — коронации лавровым венком.

Осенью 1340 г. в Воклюз прибывают письма и от Парижского университета и от Римского

сената с предложением поэтического венчания. Поставленный перед выбором между центром

феодальной культуры — Парижем и древней столицей — Римом, Петрарка второй раз в своей

жизни выбирает Рим. До коронации он по собственному желанию посещает славного своей

ученостью короля Роберта Неаполитанского, который подвергает его экзамену и объявляет

достойным венчания.

8 апреля 1341 г. на Капитолии, при громадном стечении народа, под победные звуки труб

произносит Петрарка речь «О поэтическом искусстве и о значении лавра» (напомним, что

слово «лавр» звучало аналогично имени возлюбленной поэта —

251

Лауры, что часто использовалось им в стихах и прозе). Лавровый венок поэту вручил римский

сенатор Орсо д'Ангвиллара. С достоинством приняв эту высшую поэтическую награду, чув-

ствуя себя воскресителем славных дней античности, Петрарка затем смиренно снял со своей

головы венок и возложил его на алтарь св. Петра.

Венчание Петрарки на Капитолии недаром произвело громадное впечатление далеко за

пределами Италии, недаром оно вскружило голову юному сыну римского трактирщика Коле

ди Риенцо, затерянному в толпе, но старавшемуся не пропустить ни одного движения этой

знаменательной церемонии. Венчание это означало официальное признание победы той новой

идеологической системы, одним из создателей которой был поэт-лауреат— певец Лауры и

Сципиона, флорентиец Франческо Петрарка.

После коронации поэт, и до того пользовавшийся широкой известностью, получает

непререкаемый и непоколебимый авторитет духовного вождя и учителя. Его наперебой зовут

к себе итальянские правительства и сеньоры, он выполняет ответственные дипломатические

поручения папского двора, всюду еп> встречают с распростертыми объятиями, осыпают

почестями и подарками. Избалованный, нервный, привыкший к постоянной смене

впечатлений, поэт пользуется этим, нигде не задерживается надолго, меняя одно место

жительства на другое. Оставив в 1353 г. навсегда Авиньон, ставший постылым после смерти

Лауры (1348 г.), Петрарка большую часть последних лет своей жизни проводит в Италии: в

Милане, Венеции, Падуе. Только родину своих предков — Флоренцию, неоднократно

умолявшую-, его о посещении, он не удостаивает своим вниманием.

В эти годы зрелости, апогея своего авторитета, Петрарка позволяет себе заниматься самыми

разными проблемами жизни Италии. В своих латинских и итальянских письмах он проявляет

себя как творец новой культуры, обращается и к авиньонским папам, требуя их возвращения в

Рим, и к Коле ди Риенцо, ободряя его и давая ему советы; к императору Карлу IV, приглашая

его совершить поход в Италию; к венециаскому дожу, настаивая на прекращении борьбы

между Венецией и Генуей, И папы, и государи любезно, с благодарностью и почтением при-

нимали эти советы поэта-лауреата. Конечно, поступали они по-своему, да и сам Петрарка вряд

ли мог рассчитывать на особую действенность своих элегантно написанных призывов, но сам

факт громадной популярности Петрарки, официальное признание его как творца новой

идеологической системы этим совершенно не умаляется.

Петрарка скончался 18 июня 1374 г. в своей вилле недалеко от Падуи, оплаканный всей

Италией и многими поклонниками его таланта за Альпами, но оставшиеся после него

многочисленные и разнообразные произведения продолжали и после его

252

смерти распространять те идеи и настроения, создателем и проводником которых был их

автор.

Наибольшей славой у потомков и наибольшим литературным успехом в течение

последующих веков из всех творений Петрарки пользовались его юношеские итальянские

стихи, собранные в «Песенник» («Canzoniere»). Этот сборник, от которого в последние годы

своей жизни писатель так решительно отмежевывался, содержит 317 сонетов, 29 канцон, 9

секстин, 7 баллад, 4 мадригала и 12 триумфов, подавляющее большинство которых посвящено

страстной, самозабвенной любви поэта к Лауре и скорби о ее безвременной кончине. Поэт

недаром рос и формировался в Южной Франции, стране трубадуров, поэтические традиции

которых были еще вполне живы и действенны в XIV в. Уже поэтическая форма большей

части стихотворений «Песенника» говорит о влиянии поэзии трубадуров, о том же свиде-

тельствует стиль и система образов, особенно наиболее ранних произведений сборника. Но не

меньшим было и влияние школы, расцветшей на родине поэта во Флоренции, школы

«сладкого стиля». Изящный клирик-придворный не мог не увлечься отвлеченной

изысканностью лирики кружка итальянских снобов, и в его стихах мы найдем немало следов

этого увлечения.

Однако ни влияние поэзии трубадуров, ни увлечения «сладким стилем» не определяют

основных черт поэтического творчества Петрарки, не раскрывают тайны его обаяния, не

исчезнувшего и по прошествии шести веков. Основное в «Канцоньере» — это необычайно

яркое и пластичное выражение личного, индивидуального чувства, индивидуальной страсти

именно данного лица, именно к данной женщине, т. е. то, что начисто отсутствовало и в

поэзии трубадуров, и в поэзии «сладкого стиля». Поэт-трубадур мог глубоко и искренне

передавать силу своего чувства, «сладкий» поэт мог высказывать тончайшие соображения по

поводу природы этого чувства, но и тот и другой обязательно говорили о чувстве вообще,

одним из частных случаев какового является личное чувство автора. Не таков Петрарка — его

чувство — реальный случай, не проявление общей, философски понимаемой силы

божественной любви, а личная страсть, ломающая все и всяческие законы, заставляющая

восторгаться и отчаиваться, таять в блаженстве и горько каяться, благословлять и проклинать.

В порывах страсти Петрарка нередко достигает высоты абстракции, превосходящей

построения «сладкого стиля», прибегает к сложным метафорам и аллегориям, но все это

продиктовано не связью с некоей безличной схемой, вытекающей из типичной для

феодализма системы безличного мышления, а горячим и личным чувством, сжигающим поэта

и требующим от него нахождения самых различных средств своего выражения. И поэтому

абстракции сонетов и канцон Петрарки по своей внутренней природе ближе к грубым и ярким

стихам Чекко Анджольери и Фольгоре ди Сан Джиминьяно, чем к изысканным

253

писаниям Гвидо Кавальканти или Чино да Пистойя, хотя внешне они гораздо более

напоминают последние.

Своеобразие поэтического метода Петрарки с особенной яркостью сказывается в роли,

которую в лучших из его стихов играет окружающий поэта мир, в частности природа.

Трубадуры знали и воспевали природу, но опять-таки природу стандартно прикрашенную,

типовую. Поэты «сладкого стиля» с позиций своей эманационной теории вообще не

удостаивали природу внимания; для Петрарки, который и свою реальную жизнь стремился

провести в окружении красивой природы, деревья и скалы, ручьи и цветы, живые, увиденные,

реально ощущаемые поэтом, — спутники его чувств и переживаний, неразрывно с этими

чувствами и переживаниями связанные. Земное, реальное чувство, чувство индивидуального

человека, протекающее в земной, реальной обстановке, таково содержание любовных стихов

Петрарки. И потому и в наши дни не могут не потрясать такие стихи:

Благословен день, месяц, лето, час И миг, когда мой взор те очи встретил! Благословен тот край, и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз Я ощутил, когда и не приметил, Так глубоко пронзен стрелой, что метил

Мне в сердце бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны, Какими оглашал я сон дубрав, Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав Стяжали ей, певучие канцоны. Дум золотых о ней, единой, сплав!

И кажется, что жизнь, окружавшая поэта, обступает и нас, когда читаешь сонет на смерть

Лауры:

Ни ясных звезд блуждающие станы, Ни полные на взморье паруса, Ни с пестрым зверем темные леса, Ни

всадника в доспехах средь поляны,

Ни гости, с вестью про чужие страны, Ни рифм любовных сладкая краса, Ни милых жен поющих голоса Во мгле

садов, где шепчутся фонтаны,

Ничто не тронет сердца моего. Все погребло с собой мое светило, Что сердцу было зеркалом всего.

Жизнь однозвучна — зрелище уныло. Лишь в смерти вновь увижу то, чего Мне лучше б никогда не видеть было.

254

Основным содержанием «Песенника» Петрарки является любовь поэта к Лауре, но здесь же

мы встречаем и небольшое число поэтических произведений другого содержания. Среди них

особенно замечательна канцона, обращенная «к знатным людям Италии с призывом

освободить ее раз и навсегда из ее рабства», начинающаяся знаменитыми словами:

Италия моя! Хотя не исцелит Мой стих тех ран кровавых, Что губят тело чудное твое, Но сердце так болит мое, Что с

берегов По величавых, Мой вопль до Тибра прозвучит...

Канцона эта проникнута таким глубоким и искренним патриотическим чувством, таким

настоящим пониманием нужд Италии как целой страны, а не отдельных ее частей, которым

нелегко найти параллели и в XIV, и в последующих веках. Продолжая мотивы, звучащие в

творчестве Данте, перекликаясь с деятельностью Колы ди Риенцо, канцона эта оказывается

пророческой, но не находит ни надлежащего отклика, ни надлежащего понимания у

современников.

Да и обо всем «Песеннике» в целом можно в известном смысле утверждать то же самое. Он

имел несомненный успех, пользовался значительной популярностью, но настоящую оценку

получил только через века у «петраркистов» XVI столетия.

Зато гораздо больший успех и гораздо более полное понимание снискали у современников

латинские стихи Петрарки, стихи, сейчас кажущиеся мертвыми и искусственными. На первом

месте здесь стоит эпическая поэма в латинских гекзаметрах— «Африка». 9 книг этой поэмы,

посвященной формально жизни и делам Сципиона Африканского, рассказывают главным

образом об истории Древнего Рима, причем рассказывают с восхищением и любовью к

каждой мелочи и детали. Покорно следуя за своими обожаемыми образцами: Вергилием,

Цицероном, Титом Ливнем, стремясь возможно более точно передать и содержание их

произведений, и изящество их стиля, и самый дух, которым проникнуты эти произведения,

Петрарка выдвигает римскую историю и римскую культуру как неоспоримый, высокий

образец, как идеал, к которому следует стремиться современникам, но которого, увы, им не

суждено достичь.

Горячее личное чувство, страстный патриотизм, глубокая самостоятельность, исключительная

восприимчивость и чуткость, отличающие Петрарку как человека и писателя, заставляли его,

изгнанника, выросшего вдали от Италии, но никогда не терявшего с ней органической связи,

глубоко и лично чувствовать и переживать несовместимость старой идеологической системы,

системы феодализма, с новой жизнью, рождающейся и торжествующей громкие победы на

улицах и площадях городов Ита-

255

лии. И взамен этой явно устарелой, мертвой, неудовлетворяющей идеологической системы,

которую так упорно и безнадежно старался воскресить гений Данте, Петрарка выдвигает

другую систему, основанную на преклонении перед античностью, на стремлении подражать

этой античности.

Античная культура искони была более жива и более действенна в Италии, чем в любой другой

стране европейского средневековья. Но это влияние античности носило до поры до времени

своеобразный характер. Античность, памятники которой были хорошо известны даже

крестьянину, нередко выворачивавшему своим плугом то божественный торс мраморной

богини любви, то выразительную голову императора, воспринималась как привычное

прошлое своей страны, была в народном представлении окутана таким толстым покровом

легенд, ошибочных представлений, народных суеверий, что рисовалась в свете чисто

средневековом, оказывалась тесно сросшейся со всем арсеналом феодальных представлений.

Именно такова и античность Данте, Вергилий которого мало чем напоминает творца Энеиды,

зато весьма близок образу мага и предсказателя христианства, обычному в итальянском

средневековье.

Совсем иначе подходят к античности Петрарка и близкий к нему по духу Кола ди Риенцо.

Петрарка широко и сознательно использует то ощущение близости к античности, которое

было распространено в народе, но стремится показать эту античность не в том искаженном

виде, в котором знали ее до него. Страстно, самозабвенно изучая античных писателей,

пытаясь возможно более точно подражать им, Петрарка стремится восстановить облик

античного Рима, рисующегося ему как идеальное государство, как страна доблестных, гордых

и культурных людей. Однако, стремясь возможно более точно восстановить облик античности

и выставить ее в качестве идеала, способного заменить уже не удовлетворяющий более идеал

церковно-схоластический, Петрарка естественно и неизбежно трансформирует любезную его

сердцу древность, подчеркивает в ней те черты, которые ему импонируют и которые можно

выдвинуть как достойные подражания, затушевывает другие, которые кажутся менее эффект-

ными и менее примерными. Так под его пером возникает своеобразный идеализированный

образ античности, образ, который скорее всего можно назвать мечтой об античности и

который проживет в течение двух веков, причем преклонение перед ним вызовет к жизни

направление, известное под названием «гуманизм».

Не подлежит никакому сомнению, что в создании этого направления именно Петрарке

принадлежит решающая роль. Он создал или, вернее, отлил в окончательные, классические

формы то преклонение перед античностью, которое составляет основную характеристику

гуманизма, он, страстный собиратель и изу-чатель подлинных, не искаженных средневековой

традицией ан-

256

тичных текстов, указал пути их изучения, он ярко и четко отразил в своих сочинениях и в

своем личном облике основные черты того идеала, который вытекал из преклонения перед

античностью, идеала, подразумевавшего глубокий интерес к человеческой индивидуальности

со всеми ее личными, неповторимыми чертами, к природе, окружающей человека, к искусству

как деятельности, этого человека облагораживающей и характеризующей. Наконец, он же

первый ощутил и выразил в четкой и определенной форме различие своей эпохи и

классического средневековья, осознал ее как Возрождение, как особый исторический период,

восстанавливающий былую славу античности.

Весь этот комплекс идей изложен Петраркой в его прозаических произведениях, написанных

в своем подавляющем большинстве на латинском языке, на котором стремится точно воспро-

извести благородную и возвышенную речь своего обожаемого Цицерона, что, впрочем, далеко

не всегда ему удается.

Таких произведений множество. Крупнейшими из них являются: изложенная в

биографической форме история Древнего Рима под названием «О знаменитых мужах» («De

viris illusri-bus»); сборник рассказов из истории античности и современности «Четыре книги о

вещах, достойных воспоминания» («Rerum memorandarum libri IV»); морализующе-

философские трактаты «Об одинокой жизни» («De vita solitaria»), «О средствах против

изменчивости судьбы» («De remediis utriusque Fortunae»).

По назидательной тенденциозности, по сухости и абстрактности своего изложения, по самой

своей литературной конструкции эти произведения очень напоминают схоластические

трактаты средневековья, но по своему идейному содержанию они резко отличаются от

последних. Религиозно-богословская система ценностей, являющаяся мерилом всего в

средневековых трактатах, здесь заменяется системой ценностей философ-ско-этических и

частично эстетических. Авторитет Священного писания и творений отцов церкви, на который,

как на незыблемый фундамент, опиралась вся средневековая система доказательств,

заменяется авторитетом античных героев, воспринимаемым как не менее незыблемый и

непререкаемый. В этих произведениях мы находим черты, прямо противоположные чертам,

характеризующим творчество Данте. В последнем страстт ная защита старой, обветшалой

средневековой идеологической системы отливалась в яркие, живые, новые формы, у Петрарки

не менее страстная защита системы новой принимает нередко старые, обветшалые,

средневековые формы.

Особое место в творчестве певца Лауры занимают латинские прозаические произведения,

которые условно можно назвать автобиографическими. Таковы диалоги «О презрении к

миру» («De contemptu mundi»), названные самим автором «Тайной» '(Secretum), таково

содержащее прямую автобиографию «Письмо к потомкам» («Epistola ad posteros»), и таковы

два громад-

257

ных сборника его писем: «Письмачастногохарактера»(«Ер1з1о1ае de rebus familiaribus») в 24

книгах и «Старческие письма» («Rerum Sinilium Liber») в 17 книгах.

«О презрении к миру» — произведение, написанное, по-видимому, еще до смерти Лауры, в

1342 или 1343 гг., содержит три беседы, происходящие в присутствии богини Истины между

автором и блаженным Августином, выступающим в качестве персонифицированной

идеологии средневековья. Спор между Августином и Петраркой, изложенный живо и

увлекательно, поэт недаром назвал «Тайной», он отражает глубокую борьбу, происходившую

в душе автора, и мы как бы присутствуем при тайном и многозначительном рождении новой

идеологии, представителем которой вполне сознательно Петрарка выступает.

Блаженный Августин обличает Петрарку в множестве пороков, особенно же корит его за

страстную любовь к Лауре, за еще более страстное стремление к славе, за суетливость и само-

влюбленность. Петрарка не защищается, а скорее оправдывается, рассказывая о тех душевных

переживаниях, которыми вызывается та или иная черта его характера, осуждаемая Августи-

ном. При этом поэт постоянно подкрепляет свои высказывания цитатами из античных поэтов

и прозаиков или ссылками на их авторитет,'но в то же время основное значение придает не им,

а именно специфическим особенностям своей индивидуальности, своей своеобразной

внутренней жизни. Средневековая литература знала психологический анализ духовной жизни.

Такие образцы его, как автобиографические рассуждения Гиберта Но-жанского (XII в.) или

разбор любовных переживаний в «Тристане» Томаса (XI в.), вряд ли найдут параллели в

литературе Возрождения, но эти глубокие наблюдения и пластически описанные движения

человеческой души начисто лишены индивидуальных черт, это сомнения грешника вообще

или страдания влюбленного вообще. Совсем не то найдем мы в переживаниях Петрарки,

описываемых в его «Тайне». Переживания эти сугубо, подчеркнуто индивидуальны,

специфичны именно для него, неповторимы. Недаром так подробно разбирает он во второй

беседе ту своеобразную, можно сказать, творческую тоску — «ацидию», которая заставляет

его постоянно быть неудовлетворенным, постоянно искать новых занятий, менять место и об-

раз жизни.

«Ты одержим какою-то убийственной душевной чумою, которую в новое время зовут тоскою (acidia), а в

древности называли печалью (aegritudo)», —обличает его Августин, а Петрарка, охотно соглашаясь с обвинением,

добавляет: «Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь какой-то сладости, хотя и

обманчивой; но в'этой скорби все так сурово и горестно и страшно, и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и

каждая мелочь толкает к гибели несчастную душу. Притом псе прочие мои страсти оказываются хотя частными,

но краткими'и скоропреходящими вспышками; эта же чума по временам схватывает меня так упорно, что без

отдыха истязает меня целые дни и ночи; тогда для меня

258

нет света, нет жизни; то время подобно кромешной ночи и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом

злополучия, — я так упиваюсь своей душевной борьбой и мукой, с каким-то стесненным сладострастием, что лишь

неохотно отрываюсь от них».

Рассказывая о своих переживаниях, о муках, в которых в его душе рождается новая

идеологическая система, Петрарка не оправдывает их, но читателю ясно, что он не может

жить и чувствовать иначе, что такова его индивидуальная природа. Недаром в конце третьей

беседы он отвечает на все упреки Августина не признанием своих, с точки зрения последнего,

ошибок, а весьма неопределенным обещанием стремиться к лучшей жизни.

Но не только реплики Петрарки характерны в этом диалоге, не менее интересны и

обличительные тирады Августина. Изображая в его лице воплощение средневековой

идеологии, Петрарка не мог допустить на страницы своего сочинения варварскую

аргументацию схоластов, и поэтому Августин (недаром выбран именно он, еще тесно

связанный с античностью) не менее часто, чем сам поэт, цитирует античных прозаиков и

поэтов, совершенно не ссылается на Священное писание и отцов церкви, о вопросах религии

почти не упоминает и вообще корит Петрарку скорее с позиций стоической морали Цицерона

или Сенеки, чем церковных моралистов. Да и сами эти укоры настолько мелки, проникнуты

таким сочувствием к переживаниям поэта, что все произведение в целом, построенное как

обличение той идеологической системы, творцом которой был Петрарка, превращается в ее

апологию.

Такой же апологией новой системы, персонифицируемой в личности ее творца, является и

незаконченное (возможно, намеренно) «Письмо к потомкам». Здесь Петрарка рассказывает в

приподнято торжественном тоне основные черты своей биографии — как внешней, так и

внутренней. Начинает Петрарка рассказ с описания своей наружности, что совершенно

необычно для автобиографии средневековья.

«Тело мое, — пишет он, — было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выделялась красотою,

но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение

долгого времени необыкновенно острое, но госле моего шестидесятого года оно, против ожидания, настолько ослабело,

что . я был вынужден, хотя и с отвращением, прибегнуть к помощи очков...»

Уже эти строки вводят читателя в мир

сугубо индивидуальный, в котором каждая личная черта представляет интерес именно как ЛРЧНЗЯ. Дальнейшее

изложение таково же. Фигура Петрарки вырисовывается выпукло и ярко, причем автор, откинув ложную скромность

своей юношеской «тайны», открыто восхваляет себя как писателя и творца новой идеологии. Здесь мы найдем и

описание увлечения автора античностью, как образцом лучшего мира, по которому должна равняться бесконечно

худшая современность, и преклонение перед природой, играющей громадную, невиданную ранее роль в жизни и

творчестве поэта. Так, в начале «Письма» говорится: «С наибольшим рвением предавался я, среди многого другого,

изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому

моя привязанность к любимым мною',

259

я всегда желал бы быть рожденнным в любой другой век, и чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных

веках».

Так, в ряде мест «Письма» находим мы такие замечания: «...будучи не в силах переносить долее искони присущее моей

душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему городу (Авиньону), я стал искать какого-

нибудь убежища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою

(Vauxcluze), в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей — Copra. Очарованный

прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами... Здесь самый характер местности внушил мне

мысль сочинить Буколическую песнь, лесную поэму, равно как и две книги „Уединенной жизни..."».

Не меньшее значение, чем названные два произведения, для анализа переворота,

происходящего в душевной жизни Петрарки и в идеологии его времени, имеют и сборники

его писем. Письма эти отнюдь не являются таковыми в современном нам смысле этого слова,

это скорее написанные на торжественной, копирующей античную, латыни трактаты и

рассуждения по различным идеологическим вопросам. Правда, они в подавляющем своем

большинстве адресованы определенным лицам и, возможно, имеют в своей основе реальные

письма, но затем облечены в антикизирующую литературную форму и явно предназначены

для обширного круга читателей. Действительно, эти короткие сочиненьица, подражающие

письмам Цицерона или Сенеки, пользовались уже при жизни Петрарки большой

популярностью, переписывались, передавались из рук в руки, усиленно читались и

комментировались.

Свободная форма писем давала автору возможность трактовать отдельные частные вопросы,

трактовать их свободно, подчеркнуто по-своему. Особенно ярко отражается здесь страстное

увлечение Петрарки античностью. Ряд писем, относящихся к разным периодам жизни

писателя, говорит о его стремлении ознакомиться с возможно большим количеством древних

авторов, о его поисках неизвестных рукописей, содержащих неизвестные ранее списки этих

произведений. Во время своих многочисленных странствований он постоянно ищет такие

рукописи и почти в каждом городе или монастыре находит что-нибудь ценное: в Генуе — это

рукопись Горация со схолиями, в Арец-цо — рукопись Квинтиллиана, в Льеже — два письма

Цицерона и т. д., и т. п. Своим многочисленным корреспондентам и почитателям он

постоянно поручает искать в том или ином хранилище ту или иную рукопись, приобрести ее

для него или же на худой конец — переписать. Из Италии, Франции, из Империи и Англии

получает поэт любимые им рукописи, составляющие его святое святых, его классическую

библиотеку, с которой он мечтает никогда не расставаться, которую перевозит во все свои,

чаще всего кратковременные, резиденции.

Не ограничиваясь изучением латинских авторов, Петрарка пытается ознакомиться и с

авторами греческими, которых латиняне столь высоко ставят. Он берет уроки греческого

языка

260

у калабрийского монаха Варлаама и затем у другого калабрий-ца —Леонтия Пилата, пытается

читать Платона, благоговейно хранит в своей библиотеке рукопись Гомера, присланную ему

одним из поклонников. Больших успехов в этих своих стремлениях Петрарке добиться не

удается, но само их наличие является весьма важным и симптоматичным.

Письма рисуют нам весьма ярко ту обстановку культа античности, культа несколько

книжного, не лишенного абстрактности и аристократизма, в котором протекала жизнь и

творческая деятельность певца Лауры. Античность дает ему критерии для оценки

литературных произведений, этической стороны деятельности того или иного из

современников или героев истории, современных политических событий. Недаром с таким

восторгом приветствует Петрарка в нескольких письмах Колу ди Риенцо, также положившего

античность в основу своих государственных планов и мероприятий.

Но эта книжная, антикварная атмосфера, окружающая Петрарку, отнюдь не противоречит

исключительно острому ощущению и пониманию им живого, индивидуального человека и

природы, в которой этот человек живет. Наоборот, именно античность, являющаяся для

писателя непререкаемым авторитетом, дает ему силы порвать с мощной, освященной веками

средневековой идеологической традицией, выдвинуть неизвестный и прямо-таки враждебный

ей идеал человеческой личности, представляющей интерес самой по себе, а не в своей

соотнесенности к тем или иным религиозным или духовным ценностям, человеческой славы,

природы, своей прелестью приобщающей человека к тому реальному миру, от которого

идеология средневековья усиленно старалась его увести.

В одном из писем он так описывает свое времяпрепровождение в Воклюзе: «Вот моя обычная жизнь: я встаю

среди ночи и с рассветом выхожу из дому, но как в доме, так и в полях я занимаюсь, размышляю, читаю и пишу.

Как можно дольше я избегаю сна, изнеженности тела, предпочитая радости духа.... Весь день я прогуливаюсь по

обнаженным горам, по зеленым долинам, по губчатым пещерам и нередко обхожу оба берега Сорги, не

отвлекаемый и не видимый ни одним человеком, только в обществе моих мыслей, которые изо дня в день

делаются менее жгучими и менее мучительными... Здесь теперь мой Рим, мои Афины, моя родина. Здесь я среди

друзей — тех, что есть, и тех, что были, притом не только таких, которых я лично знал и встречал в жизни, но и

таких, которые явились в мир и покинули его за много веков до моего рождения и стали известными мне и

заслужили мое восхищение своей доблестью, разумом, великими подвигами. Все эти друзья, вызванные из разных

мест, собираются в эту маленькую долину, и мне больше радости доставляет беседа с ними, чем со многими,

которые считают себя живыми только потому, что видно дыхание, выходящее из их рта, когда стоят холода.

Спокойный и свободный, я брожу по этим местам, оставаясь и в этом обществе одиноким...»

То сочетание природы и античности, которое Петрарка проповедует в приведенном письме,

действительно создано им и окажет громадное влияние на формирование идеологии после-

дующих веков.

________Период коммун и революционных потрясений (1320—1380 гг.) 261

В переписке Петрарки мы находим то его письмо, которое не без основания считается

настоящим манифестом этой новой идеологии. Письмо это, относящееся к 26 апреля 1335 г.,

адресовано брату Дионисию да Борго Сан Сеполькро и описывает восхождение поэта на Мои

Венту — наиболее высокую вершину в окрестностях Авиньона. Восхождение это Петрарка

совершает без какой бы то ни было практической надобности, из желания посетить столь

высокое место (недаром Петрарка считается родоначальником альпинизма) и из подражания

Филиппу Македонскому, который, как поэт прочитал у Ливия, совершил восхождение на горы

Гем в Фессалии. Петрарка отправляется в путь только в сопровождении своего младшего

брата, ибо никто другой не кажется ему достойным такого странствия.

Письмо подробно описывает этапы пути, рассказывает об остановках, трудностях, мыслях и

ощущениях, которые у автора рождает лицезрение величия окружающей его природы, описы-

вает саму эту природу.

Утомленные восхождением путники достигают своей цели. «Наиболее высокая вершина, — говорится в письме,

— местными жителями называется „сынком", не могу сказать тебе почему, разве что, как иногда бывает, здесь

применяют антифразу, ибо в действительности она кажется отцом всех окружающих гор. На этой вершине перед

нами открылась небольшая площадка, на которой мы и расположились для отдыха. О, ты, слышавший, какие

мысли обуревали меня во время восхождения, услышь и остальное и не жалей, о мой отец, о том, что ты

посвятишь час тому, что у меня заняло целый день. Потрясенный грандиозностью открывшегося передо мной

зрелища и завороженный какой-то необычайной легкостью воздуха, я остановился на вершине. Я осмотрелся и

увидел тучи у себя под ногами. И менее невероятной показалась мне тогда слава Ата [Афон] и Олимпа, когда я

собственными глазами с горы, менее славной, увидел то, что слышал об этих горах. Я обратил взоры туда, куда

влечет меня мое сердце, в сторону Италии, и хотя весьма далекие, покрытые снегом, величественные Альпы

показались мне совсем близкими... возмечтал я, сознаюсь, о небе Италии, которое было еще более близко моему

воображению, чем моим глазам... За этими последовали новые мысли, и от размышлений о местах я перешел к

размышлениям о временах. Сегодня, говорил я сам себе, исполняется десятый год, как я, оставив юношеское

учение, покинул Болонью...» Затем поэт осматривается кругом, созерцая громадный горизонт, открывающийся

перед ним, и, наконец, взволнованный и потрясенный, решает заглянуть в «Исповедь» блаженного Августина, ма-

ленькую книжку, которую он всегда носит с собой (вспомним «Тайну»). «И я открыл ее, — продолжает Петрарка,

— чтобы прочесть то, что попадется на глаза... Случай захотел, чтобы открылась книга десятая. Мой брат

внимательно слушал то, что моими устами вещал Августин; и он, бывший при этом, и еще лучше Бог могут

служить свидетелями того, что, как только я бросил взгляд на книгу, я прочел:

„Люди хотят удивляться высоте гор, бурным волнам моря, длинным течениям рек, бесконечности океана,

вращениям звезд, но не заботятся о самих себе".

Признаюсь, я был поражен этими словами, и, сказав брату, который просил меня прочесть еще что-нибудь, чтобы

он не мешал мне, я закрыл книгу, возмущенный самим собой за то, что не прекращаю дивиться на вещи земные, в

то время как у языческих философов я должен был научиться тому, что ничему не следует так дивиться, как

человеческой душе, с величием которой ничто не может сравниться...»

100

262

Так, на вершине горы, видя тучи под своими ногами, Петрарка как бы созерцает бескрайные

горизонты создающейся при его непосредственном участии новой системы мышления, осно-

ванной на невиданном ранее интересе к человеческой личности и к неразрывно с ней связанной и

окружающей ее природе. Было чему захватить дух перед такой перспективой, было чему потрясти

чувствительную душу певца Лауры.

Собрания писем Петрарки, так же как и другие разобранные выше его автобиографические

произведения, рисуют нам, таким образом, с удивительной яркостью сам механизм становления

новой идеологии, борьбу, которой это становление сопровождалось, обстановку, в которой оно

происходило. По масштабам и силе таланта Франческо Петрарка решительно уступает Данте

Алигьери, но по исторической значимости своего творчества, по громадному влиянию, которое

оно оказало на дальнейшее развитие культуры, по оригинальному, почти не имеющему аналогов

характеру своей личности он столь же решительно превосходит автора «Божественной комедии».

Все то новое, революционное, жизненное, что гениальные произведения Данте передавали помимо

воли их творца, под пером Петрарки приобретает четкие очертания идеологической системы,

становится вполне осознанным, тем, за что ведется борьба и во имя чего одерживается полная

победа.

Свидетельством этой победы является жизнь и творчество младшего современника и

восторженного поклонника Петрарки— Джованни Боккаччо.

101

Он родился в 1313 г. в Париже.

Отец его был богатый и ловкий флорентийский пополан — Боккаччо ди Челлино, мать

француженка. Детство Джованни прошло во Флоренции, в доме отца и мачехи (отношения с

которой у него были, по-видимому, неважными), а затем в одной из тех школ, которые называет

Виллани. Уже рано, чуть ли не 6-летним ребенком, проявляет Джованни влечение к

литературе, пишет стихи, прозаические произведения. Но отец, делающий большие дела под

эгидой фирмы Барди, добивающийся заметного положения в коммуне, хочет воспитать в сыне

достойного себе преемника. Выехав в конце 1327 или начале 1328 г. по делам Барди в

Неаполь ко двору короля Роберта, с которым, как известно, Флоренция поддерживала самые

тесные политические и экономические связи, отец берет с собой и юного Джованни. 6 лет

проводит здесь будущий писатель, напрасно стараясь изучить торговое дело, которое он глубоко

презирает и к которому ничего, кроме отвращения, не чувствует. Наконец, убедившись в

безнадежности своих попыток, отец разрешает Джованни оставить ученичество, но заставляет

потратить еще 6 лет на изучение права в Неаполитанском университете. Во время этих занятий,

не менее ненавистных, чем предыдущие, Джованни увлекается литературой, к которой

испытывал тягу с детства, в частности литературой античной. Он раздобывает

и с восторгом изучает произведения классиков, преклоняется перед Вергилием, недалеко от

могилы которого, у подножья горы Позиллипо, он живет, украшает свои юношеские письма грече-

скими выражениями.

Атмосфера в Неаполе, где протекали 12 лет юношеской выучки Джованни Боккаччо, резко

отличалась от обстановки во Флоренции, в которой прошли его детские годы. Пышный двор

короля Роберта сохранил и приумножил те специфические французские феодальные черты,

которые вообще были весьма свойственны неаполитанским анжуйцам. Двор этот славился своими

развлечениями и празднествами, свободной моралью, которую тщетно стремился исправить

щедрый на нравоучения король. Но славился также двор короля Роберта и своей культурностью,

увлечениями искусством и литературой, причем весьма сильные на юге Италии античные влияния

сливались здесь с влияниями французской куртуазности, создавая своеобразную и соблазни-

тельную атмосферу, очень сильно отразившуюся на формировании личности молодого Боккаччо.

В этой атмосфере изысканности и разврата протекает и юношеский роман Боккаччо, играющий

громадную роль в его жизни и творчестве. Весной 1336 г. в одной из церквей Неаполя Боккаччо

встретил Марию д'Аквино, знатную придворную даму и, как единогласно утверждали,

незаконную дочь самого короля Роберта, и страстно влюбился в нее, причем легкомысленная и

своевольная дама ответила ему взаимностью. Несколько месяцев продолжался бурный роман,

которому положила предел изменчивость Марии, но в течение этих нескольких месяцев Боккаччо,

сочинявший раньше стихи и рассказывавший забавные истории как любитель, становится

настоящим писателем, сочиняет или задумывает около десяти крупных произведений, без

исключения посвященных возлюбленной, прославляемой под именем Фьямметты (Fiammetta —

огонек).

Произведения эти частично закончены и оформлены здесь же в Неаполе, некоторые после отъезда

Боккаччо оттуда, но не позднее 1340 г.

Уже первое из этих произведений: большой, написанный явно неопытной и неуклюжей

итальянской прозой, роман «Фило-коло» обнаруживает все весьма характерные и любопытные

черты творчества Боккаччо этого периода. В центре романа чрезвычайно популярная в

средневековой куртуазной литературе любовь Флора и Бланшефлер, преодолевающая все и

всяческие препятствия. Но этот чисто средневековый сюжет трактован совершенно не по-

средневековому. Вся обстановка рассказа чисто античная. Христианский Бог всегда называется

Юпитером, любовь возжигается Венерой и ее сыном Купидоном, смерть посылается Плутоном и

т. д., и т. п. При этом средневековый сюжет, развертывающийся в античной или подражающей

античности обстановке, подается в приподнятом, торжественном стиле,

явно заимствованном из произведений Данте, перед которым Боккаччо преклонялся.

Среди всех этих разноречивых влияний почти не находится места личным переживаниям,

чувству, для выражения которого роман написан. Однако по мере того как писатель

овладевает своим искусством, в следующих, более зрелых произведениях разноречивые

элементы «Филоколо» оказываются более органичными и в большей мере отражают и

переживания автора, его недюжинное уменье видеть и чувствовать природу и вообще

окружающую его жизнь.

Так, в двух написанных итальянскими октавами поэмах «Фи-лострато» и «Тезеида»

средневековая сюжетная основа отступает на второй план перед античным оформлением ее и

особенно перед широкой и самостоятельной трактовкой психологической ее стороны. Стиль

рассказа, несмотря на сложную стихотворную форму, становится более простым, хотя

первоначальная приподнятость не исчезает.

Еще более зрелым произведением является пасторальная поэма, также написанная в

итальянских октавах, — «Фьезолан-ские нимфы» («Ninfale Fiesolane»). Средневековый сюжет

здесь исчезает совершенно, уступая место подражанию схеме овидие-вых «Метаморфоз».

История несчастной любви пастуха Африко и нимфы Мензолы, превращенных затем богами в

одноименные ручьи, сливающие свои струи у холмов родного поэту Фьезоле, рассказана

свежо, ярко, жизненно. Античность из объекта преклонения и внешнего подражания

становится здесь силой, формирующей переживания поэта, совершенно естественно и пла-

стично вкладывающиеся в ту мифологическую обстановку, которая в ранних произведениях

воспринималась как искусственная декорация. Со страниц поэмы веет запахом зеленых

холмов и долин окрестностей Флоренции, недаром она была написана уже после возвращения

из Неаполя. По-видимому, примерно в это же время или несколько позднее написаны менее

значительные произведения Боккаччо — пасторальный роман в прозе и стихах «Нимфы и

Амето» («Ninfale d'Ameto») и аллегорическая поэма в терцинах «Любовное видение»

(«Amorosa Visione»), ряд его стихотворений и, наконец, завершающая юношеский период его