Гуковский М.А. Итальянское Возрождение

Подождите немного. Документ загружается.

232

венников Буонсиньори, весьма показательна. Она с неоспоримой очевидностью обнаруживает

эфемерность и до известной степени бесперспективность бурного экономического расцвета

Италии, расцвета, подтачиваемого как неравномерностью развития и политической

раздробленностью самого полуострова, так и, особенно, феодальным режимом,

продолжающим еще господствовать в других европейских странах.

Производство

Все, что мы говорили выше об экономическом и социальном положении Италии XIV в.,

относилось исключительно к сфере обмена и тесно с этим обменом связанной деятельности

бан-ковско-ростовщического капитала. Явления, относящиеся к этой сфере, наиболее

бросаются в глаза, наиболее обращают на себя внимание. Такое явление, например, как

мировая деятельность Барди и Перуцци, может легко вытеснить из поля зрения множество

других менее эффектных фактов, а между тем только то, что произошло в сфере обмена, хотя

и весьма важное само по себе, не может объяснить тех глубоких и важных изменении,

которые происходят во всей структуре итальянского общества того времени. Для того чтобы

понять социальную атмосферу, в которой могло произойти восстание чомпи, чтобы

разобраться в причинах накопления той громадной социальной творческой энергии, которая

вызвала к жизни замечательную по смелости и размаху культуру Возрождения, для того

чтобы дать правильную оценку всей интересующей нас эпохи, мы должны спуститься из

более видной и эффектной сферы обмена в более незаметную и скромную сферу

производства, которая именно в XIV в. в передовых центрах Италии, и в первую очередь во

Флоренции, доводит до полного развития те явления, первые признаки которых мы отмечали

уже в XIII в.

Предприятие цехового мастера окончательно перерастает старые ремесленные рамки,

превращается в мануфактуру раннего типа, возникновение и развитие которой гениально

проанализированы К. Марксом. Наиболее ярко и характерно процесс этот, вообще

протекающий повсеместно, проходит в мастерских флорентийского цеха «Шерстяников»,

становящихся как бы примером капиталистических отношений в Италии.

Такая мастерская, уже в XIII в. впитавшая в себя несколько десятков вспомогательных

рабочих, которых так нетрудно найти на улицах и площадях Флоренции, превращается в XIV

в. в сложный разветвленный организм, имеющий тенденцию продолжать в дальнейшем расти

и развиваться.

Перерождение цехового предприятия естественно и неизбежно связано с соответствующим

изменением технического производства. Правда, мануфактура, как это неоднократно отмечал

Маркс, не требует революции в орудиях производства и чаще

_______Период коммун и революционных потрясений (1320—1380 гг.)_____233

всего пользуется старыми орудиями, завещанными ремесленной техникой, но ее

возникновение неизбежно связано с усложнением технического процесса, с разбивкой

процессов, ранее бывших аморфными и выполнявшихся одним и тем же лицом, на ряд более

мелких, составляющих процессов. Это расчленение производства на дробные, становящиеся

самостоятельными операции обязательно приводит к некоторому, иногда довольно

значительному, видоизменению орудий труда, приспособляющихся к дифференцированным

нуждам каждого отдельного процесса.

Но основным, что характеризует мануфактуру, тем, что делает ее столь непохожей на

цеховую мастерскую классического средневековья, является обязательно вытекающее из

расчленения производства и из эволюции его орудий разделение труда — создание групп и

категорий рабочих, специально тренируемых для выполнения не всех или группы

технических операций, а только одной, определенной операции. Вместо универсального

мастера, ученика, подмастерья, выполняющего или, во всяком случае, умеющего выполнять

все, что нужно, в определенном предприятии, ведущее место в нем занимает частичный

рабочий, всю свою жизнь повторяющий только одну какую-нибудь операцию,

приспособляющийся к ней, выполняющий ее быстрее, точнее, экономнее. Само собой

разумеется, что в каждом сколько-нибудь значительном предприятии, особенно достаточно

сложном по своей технической сущности текстильном предприятии, число таких частичных

рабочих должно было быть довольно значительным, а иногда и весьма значительным; само

предприятие росло, расчленялось, делалось многолюдным, приобретало новый,

капиталистический облик.

Все эти черты превращения цеховой мастерской в мануфактуру, черты всеобщие, не

связанные с определенным местом и специальностью, во флорентийском шерстяном

производстве могут быть прослежены с большой степенью полноты.

Дошедший до нас в

списке начала XV в., но восходящий скорее всего к концу века предыдущего «Трактат о

производстве шерсти» («Trattato dell'Arte della Lana»)

рисует в 28 небольших главах яркую

картину смены различных уже резко дифференцированных операций, выполняемых частично

в мастерской флорентийского шерстяника, частично вне ее. Операций таких — от 20 до 30,

причем каждая выполняется другой, специализированной категорией рабочих.

Шерсть, всегда заграничная, привозимая либо другим купцом, либо — в больших

предприятиях — самим шерстяником из Англии или Испании, из городской таможни

поступает в сортировочную мастерскую. Здесь кипы ее, тщательно упакованные и

перевязанные, распаковываются специальными представителями цеха, которые определяют ее

вес и сорт. После этого специальные рабочие раскатывают кипы и производят предвари-

234

тельную очистку шерсти. Другие специальные рабочие производят под наблюдением новых

представителей цеха сортировку шерсти, разбиваемой чаще всего на три группы: тонкая, средняя

и грубая, и связывают ее в отдельные кипы по этим группам. Затем шерсть подвергается

тщательной промывке, ее погружают в чаны с кипящей жидкостью особого состава. После этого

ее перевозят в промывочные сооружения на Арно, полощут в проточной, холодной воде и сушат

на солнце, что опять-таки выполняют особые рабочие. Только после этого шерсть переходит в

главную мастерскую шерстяника, где ее перевешивают и подвергают тщательной мелочной

очистке. Рабочие, специальность которых требует большой тренировки, руками выбирают из нее

грязь, щепочки и прочие посторонние частицы, затем другие рабочие маленькими ножницами

состригают оставшиеся в ней узелки, кусочки кожи и придают ей окончательное единообразие.

После этого (в случае обработки некрашеной шерсти) шерсть развешивается на особых рамах,

выбивается, намачивается водой, затем пропитывается растительным маслом, затем сворачивается

и расчесывается гребнями, причем во время этого процесса отделяются длинные волокна,

используемые для изготовления камвольных тканей, и короткие, используемые другим способом.

Длинные волокна наматываются затем на деревянные болванки и отправляются к прядильщику

(чаще — прядильщице), т. е. уходят из центральной мастерской.

Прядильщик, живущий чаще всего в деревне и связанный с данной мастерской определенным

договором, обрабатывает полученную шерсть на прялке, помечает ее определенной маркой, после

чего она возвращается в мастерскую. Здесь она проверяется, регистрируется, стрижется на

стригальных рамах, шлихтуется и сушится, что выполняют рабочие различных квалификаций.

После этого готовая пряжа опять попадает в центральную мастерскую и переходит в мастерскую

ткача. Последний живет обыкновенно в городе и работает на довольно сложном и дорогом

ткацком станке, приобретенном во многих случаях на средства, авансируемые шерстяником,

причем этот аванс создает зависимость ткача от предпринимателя.

От ткача ткань поступает в центральную мастерскую, очищается, стрижется, после чего

начинается окончательная ее отделка, осуществляемая рядом этапов, проходимых частично в

мелких мастерских особых ремесленников, частично же в мастерских, принадлежащих всему

цеху: это — валяние, растягивание, стрижка, сушка, кардировка и, наконец, окраска, являющаяся

самой трудной и ответственной операцией, почему красильщики занимают особо

привилегированное место в сложной иерархии рабочих и ремесленников, занятых в производстве.

Окрашенная ткань возвращается, наконец, снова в мастерскую»

235

шерстяника, тщательно проверяется, найденные мелкие недостатки ликвидируются, ткань

очищается, складывается и маркируется.

Из предшествующего изложения, дающего весьма упрощенное описание только одной и притом

простейшей разновидности производства шерстяных тканей, явствует сложная структура этого

производства. Сырье и затем полуфабрикат несколько раз поступают в центральную

мастерскую, покидают ее, переходя во вспомогательные мастерские, и наконец опять

возвращаются для окончательного завершения. При этом вспомогательные мастерские (за

исключением принадлежащих цеху) полностью сохраняют характер средневекового,

кустарного производства. Не говоря уже о деревенском прядильщике, даже выполняющие

наиболее сложные и ответственные операции ткач и красильщик работают сами, с помощью

нескольких учеников и подмастерьев, полностью подчинены шерстянику и имеют мало

возможностей как для освобождения из-под его власти, так и для обогащения.

Зато центральная мастерская шерстяника, его боттега (bottega) носит уже совсем иной

характер. Расположенная обычно в нижнем этаже его дома, в ряде комнат и помещений,

выходящих на двор, так как фасадные комнаты заняты лавкой с витриной и входом, боттега

вмещает, как мы уже упоминали выше, несколько десятков, а иногда и сотен наемных, чаще всего

поденных, рабочих различных профилей — от чернорабочих, выполняющих вспомогательные

операции, до опытных браковщиков и починщиков, работа которых требует большой квали-

фикации. При этом значительная расчлененность производства, естественно, требует большого

количества вспомогательных операций, почему рабочие малой квалификации — чомпи —

численно превосходят остальные категории. Большое количество рабочих разной квалификации,

работающих в одном помещении, требует постоянного надзора и руководства, и действительно, в

крупных боттегах мы встречаем нескольких «факторов», осуществляющих этот надзор (fattori

sopra i lavoranti). Наконец, в особой, находящейся между лавкой и мастерскими, комнате, за

высокой конторкой сидят один или несколько бухгалтеров (factor ad tenendos libros) и кассир

(puer ad tenen-dam cassam).

Само собой разумеется, что предприниматель, или, вернее, предприниматели, члены компании,

которой принадлежит боттега, сами никакого участия в производстве не принимают. Многие из

них вообще стоят вдали от производства, довольствуясь только помещением своих капиталов, и

большей частью так заняты закупкой сырья, продажей готовой продукции и общим руководством,

что об их вмешательстве в производственные процессы и речи быть не может. К тому же такой

капиталист-предприниматель почти всегда несет какие-нибудь обязан-

236

ности по цеховой организации и занимает выборные должности в правительственном

аппарате коммуны, вплоть до ведущих, отрывающих целиком от дела и от дома должностей

гонфалонье-ра, приоров, послов при иностранных государствах, капитанов в подчиненных

Флоренции городах. Понятно поэтому, что в руководстве промышленным предприятием все

большую роль играют наемники-профессионалы: мастера, бухгалтеры, разъездные агенты,

предприниматель же дальше и дальше отходит от этого руководства, ограничиваясь общими

директивами.

В каждом предприятии и в сумме этих предприятий накапливается большое, иногда

громадное количество подчиненных предпринимателю или предпринимателям лиц разного

положения. Здесь и сохраняющие средневековый цеховой характер ремесленники,

работающие в собственных мастерских, такие, как ткачи или красильщики, здесь и живущие в

деревне кустари-прядильщики, здесь и ткачи, и квалифицированные, полуквали-

фицированные, и совсем неквалифицированные рабочие центральной мастерской — чомпи в

собственном смысле слова. Все они выполняют волю мастера или представляющих его лиц,

но как экономическое, так и политическое состояние их глубоко различно. Общим для них

является только стремление улучшить свое положение, ослабить гнет предпринимателя,

добиться хотя бы урезанных политических прав. Это общее стремление и вызывает к жизни те

социальные волнения, которые красной нитью проходят через историю Флоренции XIV в. и

достигают своего апогея в первом этапе восстания чомпи. Но эта общность стремлений была

и довольно поверхностной: между живущим в достатке, хотя и бесправным, красильщиком и

нищим поденщиком — чомпи — зияла непроходимая пропасть, чем ловко и постоянно

пользовались предприниматели и что с особенной ясностью сказалось в заключительном

этапе восстания чомпи.

Техническое оснащение предприятия флорентийского шерстяника по своим конструктивным

характеристикам мало чем отличалось от существующего в предыдущие века. Достаточно

внимательно вглядеться в миниатюры миланских списков «Истории ордена Гумилиатов»,

относящиеся к разным векам, но восходящие скорее всего к одному прототипу,

составленному в XIV в.,

чтобы убедиться в этом. Миниатюры эти изображают процессы

производства шерсти, в значительной степени соответствующие описанию флорентийского

трактата, разобранному нами выше, только изображают их в более скромных масштабах.

Здесь мы найдем ту же колесную прялку, завещанную еще античностью, тот же ткацкий

станок, идущий от нее же. Правда, во флорентийском ремесле и тот и другой несколько

усложняются, правда, в нем приспособления для мочки, сушки, кардирования, окраски

приобретают невиданные ранее размеры. Но эти изменения носят количественный, а не

качествен-

237

ный характер и к радикальной революции в области орудий производства отнюдь не

приводят.

Уже в XIII в. текстильное производство, и в первую очередь, флорентийское шерстоделье,

является наиболее передовой, развитой, технически и социально дифференцированной

областью производства, от которой отстают другие области, иногда, впрочем, получающие

хотя и меньшее, но симптоматическое и характерное развитие (см. гл. II, § 2). В XIV в. пере-

довой характер текстильного производства заметен еще более явно. В то время как оно, как

мы говорили выше, идет в своем развитии дальше, другие отрасли, в первую очередь наиболее

важные из них — судостроение и металлургия, по-видимому, мало изменяются. Во всяком

случае, современное состояние изучения истории этих производств не позволяет нам заметить

в них в течение XIV в. сколько-нибудь серьезные изменения, они остаются на той же

гибридной стадии развития, которую мы подробно анализировали в главе II. Появляющееся в

XIV в. в Англии и Франции огнестрельное оружие проникает в Италию медленно и также не

вносит до поры до времени изменений ни в производство, ни в военное дело.

Таким образом, в сфере производства в Италии XIV в. мы констатируем значительную

неравномерность в развитии. В наиболее передовой и наиболее распространенной его отрасли

— текстильном производстве — зарождаются ранние формы капиталистических отношений.

В рамках мануфактурного производства кристаллизуются два полюса, характеризующие

основное классовое противоречие капитализма — немногочисленные предприниматели,

владеющие капиталом и орудиями производства, и многочисленные рабочие, владеющие

только своей рабочей силой. И поэтому там, где текстильное производство занимает

господствующее положение (особенно во Флоренции), мы видим впервые не только на почве

Италии, но и на почве всей Европы проявление новых, в это время прогрессивных и

плодотворных социальных отношений, бурную классовую борьбу, бурный расцвет культуры.

Другие районы Италии, в которых либо были распространены более медленно развивающиеся

отрасли производства, либо вообще производство было мало развито, оставаясь позади

сельского хозяйства или разных видов торговли, заметно отставали от своих передовых

соседей и в социальном, и в политическом, и в культурном отношениях, хотя и испытывали на

себе иногда большее, иногда меньшее их влияние. Именно неравномерность, крайняя

пестрота в развитии производства объясняют в первую очередь лоскутность, раздробленность,

неравномерность общего развития Италии, которые определяют собой всю ее последующую

историю.

238

Экономическая политика и эволюция экономики

Весьма важной для характеристики экономической структуры Италии XIV в. является связь,

которая устанавливается в это время между хозяйственной и политической жизнью боль-

шинства передовых государств. Конечно, и в феодальных государствах правительства в той

или иной мере в своей политической деятельности ориентировались на хозяйственные нужды

своих стран, но только тогда, когда власть в государствах перешла, как во Флоренции или в

Венеции, к ведущим, энергичным и умным представителям торговых, банковских и

ремесленных кругов, когда они оттеснили от этой власти феодалов-землевладельцев, только

тогда вся политиками особенно политика внешняя, оказалась пронизанной хозяйственными

соображениями.

Флоренция неуклонно поддерживает папство, потому что ведущие ее

банкиры финансируют папский престол, она находится в тесном союзе с французскими

королями, потому что во Франции закупается или через Францию провозится основное сырье

для ее ведущей промышленности — шерсть. Та же Флоренция ведет в течение века

ожесточенную борьбу за Пизу, необходимую ей для выхода к морю, к которому

флорентийские дельцы стремятся со свойственной им бешеной энергией. Но, может быть, еще

более ярким и характерным примером тесной связи между экономикой и политикой в

итальянских государствах является соляная политика Венеции. Захватив еще в XIII в.

значительные, наиболее богатые в Италии соляные месторождения, группы венецианских

патрициев-соляников используют мощь своего государства для того, чтобы стать

монополистами в северной части полуострова. Путем прямого политического нажима

Венеция запрещает мелким соседним коммунам добычу соли или же, сохраняя в них добычу

соли, полностью включает их в сферу своего влияния и направляет соль по своему усмот-

рению. Действующее сознательно и целеустремленно объединение соляников, которое

некоторые исследователи сравнивали с будущими капиталистическими картелями, опираясь

на государственную власть, распределяет между своими членами рынки сбыта соли и вообще

стремится забрать в свои руки все снабжение солью полуострова. Это монополистическая

тенденция как нельзя более ясно выступает в правительственном акте от 15 февраля 1362 г.,

регулирующем монопольные права наиболее богатых венецианских соляных разработок в

Кьодже. В этом документе говорится: «На нас (венецианские власти.— М. Г.) ложится

обязательство не колебаться и не снижать цену кьоджанской соли, прибегая к способам, к

которым мы некогда прибегли по отношению к соли Червии, которую наша коммуна в

течение ряда лет покупала за определенную сумму денег и полностью выбрасывала в море

только для того, чтобы не

239

получила помехи продажа кьоджанской соли и, следовательно, не наносился ущерб благу

коммуны нашей...» Закупка всего производства небольшой, подчиненной Венеции Червии и

уничтожение закупленной соли, направленное на поддержание определенного уровня цен,

прокламируемое этим документом, действительно напоминает действия какого-нибудь

американского объединения XX в.

Та же тесная связь между экономическими нуждами и интересами представителей

капиталистической верхушки ряда итальянских городов и политикой этих городов,

управляемых этими же людьми, выступает и в войнах не на жизнь, а на смерть между Генуей

и Венецией, и в сложной таможенной политике коммун, и в организации их финансового

хозяйства. Цепкая, ловкая рука итальянского дельца, умеющего столь же успешно руководить

своим предприятием, как и своей коммуной, направляет политику этой коммуны туда, куда

выгодно ее направить этому дельцу, идеально ориентирующемуся в сложном и запутанном

переплетении политических и хозяйственных сил, договоров, соглашений, конфликтов,

которые так характерны для Италии того времени.

Эти дельцы и политики и в XIV в., так же как в XIII, смелы энергичны, преприимчивы, но при

этом в их деятельности появляется новая черта, которую почти нельзя подметить в веке

предыдущем. Черта эта — стремление гарантировать себя от всякого рода неприятных

неожиданностей, вести свое предприятие так, чтобы и в случае самой неблагоприятной

конъюнктуры можно было спасти возможно большую часть своего состояния, обеспечить

себе и своим наследникам ту сытую, полную достоинства жизнь, которая достигнута с таким

трудом, с такой затратой сил и энергии.

Стремление это проявляется, во-первых, в изъятии части капиталов из торговли, ремесла,

банковских операций и помещении их в земли. Конечно, и раньше, в XIII в., удачливый купец,

проведший несколько выгодных дел и заработавший не одну сотню, а то и тысячу флоринов;

нередко покупал на них у разорившегося гранда участок земли, вступая в соглашение с сидев-

шими на нем крестьянами, строил на нем виллу и гордился, подобно Пьеру ди Крешенци,

своими почти дворянскими владениями и сельскохозяйственными познаниями. Тогда это был

чаще всего вопрос достоинства, вопрос скорее быта, чем экономической структуры

предприятия. Но постепенно в XIV в. положение изменяется, количество земельных участков,

покупаемых купцом или банкиром, растет на глазах; достаточно просмотреть хотя бы

бухгалтерские книги дома Перуцци,

чтобы убедиться в громадном количестве земельных

участков, закупаемых этой компанией. Участки закупаются отнюдь не для личного

пользования, для этого их слишком много и они слишком разбросаны, а для надежного

помещения заработанных

240

капиталов. Участки эти эксплуатируются возможно более рациональным способом — при

помощи краткосрочной аренды или половничества. Они, конечно, далеко не дают той выгоды,

как торговые или тем паче ростовщические операции, но зато совершенно не подвергаются

риску, который так велик теперь при ожесточенной конкуренции, неизбежно связанной с

созданием международного рынка, в обстановке постоянных банкротств и кровавой

политической борьбы, характеризующей время 30-х и особенно 40-х годов XIV в. Насколько

велики были такие закупки земельных участков, видно из того, что когда в начале 40-х годов

обнаружилась безнадежность финансового положения компаний Барди и Перуцци и они

начали продавать свои поместья, то сумма, вырученная от их продажи, покрыла бы все

требования кредиторов, если бы не снижение цен на землю, вызванное появлением в продаже

такого громадного земельного фонда.

Эта тенденция к изъятию капиталов из торговли, производства, банковского дела и

помещению их в землю, тенденция весьма симптоматическая для XIV в., но получающая

особый размах, особое, всеобщее значение в веке последующем, является чрезвычайно

важной, в значительной мере объясняющей внутренний механизм социальной и

экономической эволюции итальянского Возрождения.

То же стремление к обеспечению сохранности вложенных в ту или иную операцию капиталов

приводит к появлению и широкому распространению в течение XIV в. страховки.

Появ-

ляется она еще в последние годы XIII в. в связи с особой формой договора на перевозку

товаров морским путем, так называемого морского перевода (cambio maritime). При нем

владелец или капитан корабля гарантируют сохранность перевозимых предметов и в случае

благополучного плавания получают определенную премию. Затем эта связь с морскими

перевозками нарушается. Страхуются все товары, перевозимые любым путем, и страховка,

приобретающая характер спекулятивной сделки, распространяется не только на товары, но и

на жизнь страхующегося, на жизнь третьего лица, на спасение от эпидемии и даже на пол

ожидаемого ребенка. Так, возникшая для обеспечения безопасности товара страховка,

захваченная характерным для века жадным и неукротимым стремлением к наживе,

свойственной итальянцам этого времени страстью к азартным видам этой наживы, становится

одним из видов торгово-ростов-щических операций, не теряя и своего основного назначения.

В конце XIV в. Франческо ди Марко Датини предписывает своим уполномоченным не гнаться

за увеличением прибыли, не рисковать, а страховать все перевозимые товары, и сам нередко

использует свои капиталы для страховки чужих товаров. В это же время, по-видимому, в

первую очередь в Генуе, появляются и специальные компании, ставящие себе целью произ-

241

водство страховых операций. Так, об одном генуэзском купце в бумагах другого говорится:

«Марк для наживы заключал много страховых сделок, как это делают многие генуэзские куп-

цы, из которых некоторые живут исключительно с этих операций».

А от начала XV в. до нас

дошли и договоры на организацию таких компаний.

Развитие и широкое распространение страховки, несомненно, в какой-то мере связано и с

развитием и распространением кредита, в частности вексельной практики. Как мы упоминали

выше, векселя возникли и широко применялись и раньше, но имели главным образом

переводной, а не кредитный характер. Теперь же подчеркивается именно последний.

Достаточно просмотреть бухгалтерские книги самых различных фирм XIV в. или же

руководство Бальдуччи Пеголотти, чтобы убедиться в том, что кредит глубоко и повсеместно

проникает в коммерческую жизнь эпохи. Так, из 287 продаж сукна, зафиксированных в

бухгалтерских книгах Дель Бене, только одна не предполагает кредита, остальные же

предполагают его в пределах от 2,5 до 4 месяцев, а Пеголотти дает подробные указания того,

на какие сроки следует предоставлять кредиты в различных торговых центрах при сделках с

другими, отдаленными от них на разные расстояния.

Кредит, предоставляемый при сделках, чаще всего оформляется векселем, причем теперь

вексель весьма часто не используется для перевода денег в другое место, а только и исключи-

тельно для обеспечения платежа в определенный, отдаленный от даты сделки срок. Такие

векселя получают под названием сухих векселей (cambia sicca) широкое распространение в

Италии XIV в., несмотря на ожесточенную борьбу с ними как церкви, так и светского

законодательства.

Однако наиболее распространенной, окончательно принимающей определенные, четкие

формы разновидностью векселя является в это время та, которая доживет без особых

изменений до XX в., та, в которой подразумевается платеж, отдаленный и по месту, и по

времени от взноса денег. В векселе этого типа должны участвовать обязательно 4 лица.

Действительно, первое лицо, предположим, флорентийский купец, вносило деньги второму

лицу — флорентийскому банкиру, который выдавал вексель, по которому контрагент

последнего, предположим, в Брюгге, являющийся уже третьим лицом, должен уплатить в

такой-то срок или без указания срока предъявителю векселя или же определенному лицу —

четвертому в данной сделке, определенную сумму, образовавшуюся из добавления к первой

внесенной сумме процентов за обмен валют, за кредит, за стоимость оформления сделки и т.

д.

Текст векселя обыкновенно весьма краток, написан сухим, схематическим деловым языком и имеет чаще всего

следующую форму: «Уплатите по этому первому экземпляру 9 октября Луке де Горо 45 лир, стоимость

242

коих мною получена от Мадио Река. Уплатите в срок и запишите на мой счет и да хранит Вас Христос. Борромео да

Борромео. Привет. Милан. 9 марта 1394 г.». На обороте, как обычно в то время, — адрес и обозначение даты и суммы

векселя: «Александру да Борромео и Доменико д'Анд-реа, 1 июня — 45 лир».

Само собой понятно, что такая становящаяся более или менее стандартной форма векселя

допускает самые разнообразные оттенки и детали при осуществлении самой сделки. Кредит

возможен на разных ее этапах, возможно указание срока платежа или отсутствие его, в

каковом случае вступают в силу определенные сроки, подробно перечисленные Пеголотти,

возможно указание окончательного получателя денег и отсутствие этого указания. Все это

делало вексель удобным и гибким орудием в руках опытного и оборотистого купца и в

условиях мирового рынка создавало предпосылки не только для использования векселя как

орудия при совершении тех или иных операций, но и для превращения его как эквивалента

определенной стоимости в объект спекуляции. Так к концу XIV в. создается международный

вексельный рынок, и в неизбежной связи с ним появляются международные вексельные

курсы, колеблющиеся в зависимости от политической ситуации в итальянских торгово-

ростовщических центрах, делающих погоду в Европе этого времени.

Эволюция векселя, достигающего почти современных форм, неразрывно связана с эволюцией

бухгалтерии.

Чем сложнее, утонченнее, запутаннее становились орудия обращения, тем точ-

нее и совершеннее должен был быть аппарат, это обращение регистрирующий. Принципы

ведения бухгалтерских записей, выработанные в основном уже в XIII в. и разобранные нами

выше, теперь доводятся до своего полного логического развития. Количество книг, в которые

записываются производимые операции, еще возрастает, каждая выплаченная или полученная

сумма вносится в 3, а то и в 4 книги, причем система баланса актива и пассива, только

намечавшаяся в XIII в., теперь находит всеобщее и систематическое применение. Баланс этот

суммирует все средства каждой фирмы, с одной стороны, и ее обязательства — с другой, так

называемое saldamento — подведение итогов. Баланс обязательно производится бухгалтером

фирмы или в маленьких предприятиях ее владельцем в конце определенного договором

периода ее существования и должен дать, как и в современной бухгалтерии, полное

совпадение обеих сторон. Этим самым принципы, заложенные в основу «двойной

итальянской бухгалтерии», оказываются окончательно установленными, хотя сама система

записей не получает еще стандартного оформления, остается в каждом случае весьма

индивидуальной и эмпиричной.

В сельском хозяйстве и торговле, в банковско-ростовщиче-ском деле и ремесленно-

мануфактурном производстве, в усовершенствовании и окончательном оформлении

технических

243

средств всех этих сторон экономической жизни Италия XIV в., как мы уже отмечали,

достигает классических, наиболее ярких ступеней развития, достигает как бы своего

экономического апогея.

Одержанная уже к концу XIII в. в наиболее передовых государствах полуострова

политическая победа горожан-пополанов над соперником справа — феодальными

землевладельцами-грандами, завершается в XIV в. полной победой над соперниками слева —

«тощим народом», разгромленным и «поставленным на место». Городские богатеи к концу

XIV столетия окончательно и прочно закрепляют за собой политическое и экономическое

господство, что и позволяет им в полной мере развить все свои экономические возможности.

Правда, не следует забывать, что эта победа «жирных» по-поланов имела место далеко не во

всей Италии, что далеко не все части полуострова шли за передовым городом на Арно, что,

как подробно говорилось выше, в Неаполитанском королевстве, Патримонии св. Петра,

отчасти в Милане и его владениях сохранились, а подчас и возродились вновь влиятельные

феодальные силы. Но это феодальное окружение, в обстановке которого происходит победа

горожан в передовых центрах, ни в какой мере не лишает эту победу ни ее действенности, ни

ее революционно-исторического значения.

Новая жизнь, новая экономика, новые социальные отношения создавались именно во

Флоренции и в идущих по близкому к ней пути городах: Генуе, Венеции, отчасти Лукке,

Болонье. Влияние передовых центров сказывалось во всех сферах жизни даже в наиболее

феодальных и отсталых частях Италии, сказывалось оно с особой силой и в сфере культуры,

переживающей в XIV в. глубочайшие сдвиги.

§ 3: КУЛЬТУРА Новый тип человека

Купцы и банкиры, шерстяники и соляники, мореплаватели и бухгалтеры, зоркие и энергичные

политики и не менее ловкие авантюристы — таковы наиболее характерные и яркие фигуры

жителей передовых итальянских городов-государств XIV в. Блестящую галерею портретов

таких фигур, беглые, а иногда детальные зарисовки их деятельности дает один из

любопытнейших памятников эпохи — «Домашняя хроника» флорентийского дельца и

политика Донато Веллути,

начатая им в 1367 г.

Написанная Донато на склоне лет, хроника эта рисует с эпическим спокойствием и с

эпической же выпуклостью типичную историю пополанской флорентийской семьи.

Страстный патриот своего рода, и в то же время не менее страстный стяжатель и делец,

Донато уже в первых строках своих записей

244

заявляет, что его интересуют два основных вопроса: рост семьи и рост ее богатств. В

дальнейшем изложении он освещает главным образом именно эти вопросы, своеобразно и

симптоматично переплетая характеристики личные с характеристиками хозяйственными.

Выходцы из скромного Семифонте из Вальдельсы в округе Флоренции, предки Донато в середине XIII в.

переехали во Флоренцию, где занялись торговлей, открыв скромную боттегу на одной из небольших улочек. При-

обретя известный достаток, они решили к концу того же XIII в. устроиться лучше, закупили участок в районе,

тогда еще не заселенном и называвшемся хижиной (casellina) из-за скромной лачуги, стоявшей среди садов и

огородов. Здесь обладавшие острым хозяйственным глазом дельцы выстроили свой большой дом, в верхних

этажах приспособленный под жилье для всей уже разросшейся семьи, в нижнем — содержащий мастерские и

лавки. Быстро и неуклонно растущее благосостояние связывает Веллути с Болоньей, Венецией, Миланом, Пизой,

Генуей, Римом, Парижем и Англией. И так как им казалось неприличным, несовместимым с растущей славой

фирмы, чтобы деловая корреспонденция, стекающаяся в их дом со всех концов Европы, надписывалась —

«Бонаккорсо Велутти и товарищам в хижине», то они приказали своим агентам писать адрес — «Бонаккорсо Ве-

лутти и товарищам на Большой улице (Via Maggiore)», и это гордое, придуманное тщеславным дельцом, название

прочно закрепилось за местностью, вскоре обстроившейся такими же домами и действительно превратившейся в

одну из главнейших деловых магистралей Флоренции.

К началу XIV столетия семья Веллути уже входит в число наиболее богатых и влиятельных семей Флоренции.

Она разбивается на много ветвей, объединенных общими делами, но имевших и свои собственные интересы. Ее

члены по делам компании и по своим личным делам нередко подолгу живут во Франции, Англии, Фландрии, в

разных итальянских городах. Старшие представители рода занимают ведущие должности в государственном

аппарате коммуны, избираются послами, капитанами в подчиненные Флоренции города, управляют коммуной как

приоры или даже гон-фалоньеры. Но уже встречаются среди многочисленных членов богатого и влиятельного

рода Веллути и такие, которые не хотят множить собранного предками богатства, не интересуются честным

коммерческим именем фирмы, а мечтают только о том, чтобы, уподобившись грандам, с которыми их отцы вели

смертельную борьбу, проводить жизнь в развлечениях, играх и турнирах. «Герардино, сын вышесказанного

Пьеро, — гласит одна из характеристик,— был и есть малого роста, худой и мускулистый, остроумный, очень

вежливый и сверх своих возможностей смелый и решительный, но не слишком разговорчивый; прекрасный

наездник и очень услужливый человек, он способен ко всему, кроме письма и торговли, ибо к этому он не был

приучен своим отцом...»

Или другой портрет: «Мико был разумный, храбрый человек и в свое время был много

раз приором и всегда общался с рыцарями из дома Фрескобальди и с виднейшими гражданами Флоренции. Был

воспитан и добр. Страдал от подагры».

Есть среди Веллути и такие, которые, начав карьеру добрыми купцами, затем сбиваются с пути истинного, таков,

например, Герардуччо. «Ге-рардуччо был среднего роста, большой говорун, не слишком разумный, не умеющий

справляться с тяготами, слабовольный человек. При жизни отца он поехал в Авиньон и, поселившись там,

вступил в компанию для организации ростовщической конторы (tavola di cambio) с Джованни Перини, и дела его

шли хорошо. Он выписал туда Чино. Но через некоторое время он изменил свой образ жизни и стал заниматься

развлечениями и участвовать в турнирах и другими способами тратить деньги, так что в короткий срок расточил и

капитал, и нажитое и вернулся, ничего не имея».

Однако если таких игроков, политиков и кутил немало в многочисленной и пестрой семье Веллути, то

большинство принадлежит не им, а тем

245

трудолюбивым, умным, предприимчивым и бережливым дельцам, которые беспрерывно приумножают славу и

богатства. «Названный Филиппе ди Бонаккорсо, — гласит одна из характеристик таких дельцов, — был достой-

ным и мудрым человеком, высокого роста. Много раз был приором и имел большое состояние в коммуне и был

крупным купцом, всеми был любим, весьма мудр и хитер и всегда хорошо выполнял поручения коммуны...»

Эта

трезвая предприимчивая и расчетливая деловитость является, может быть, наиболее яркой и характерной чертой

эпохи.

Но мы бы сделали большую ошибку, если бы представляли себе ее носителей сухими и

скучными коммерсантами, напоминающими буржуа XIX в. В дельцах XIV в., даже в самых

осторожных и расчетливых из них созидателях власти нового класса, еще очень много от

борцов, воителей, разрушителей власти некогда гордых феодалов. Те же самые Веллути,

которые с неукротимой алчностью и предприимчивостью сколачивают свое состояние и

создают положение своему роду, с неменьшей неукротимостью, кроваво мстят своим врагам,

не жалея для этой мести ни жизни, ни состояния. Страницы «Хроники» Донато наполнены

восторженными рассказами об удачно выполненных вендеттах, о корчащихся в кровавых

муках оскорбителях и о торжествующих победу членах рода. Правда, расчетливый делец

проступает и на этих страницах: он подсчитывает расходы, связанные с каждой вендеттой,

отсылая к странице бухгалтерской книги, в которой значатся эти расходы. «Каковые 7000 лир,

— гласит одна из записей, — были заплачены из средств этой компании, как это детально

записано в последней красной книге этой компании, на стр. 95. Кроме же того, стоило это, как

значится в этой же книге, лир 323, сольдо 14, дин 9 во флоринах, что записано на стр. 96,

каковые также были выплачены из средств названной компании... Так что мы отомстили за

родичей и заплатили свою часть...»

Своеобразная связь неистовой энергии, кровавой чисто южной вспыльчивости и

мстительности с мелочным расчетом, находящие отражение в сухой спокойной бухгалтерской

записи, — одна из любопытнейших, характерных черт людей итальянского XIV в.

Не менее характерными образчиками людей того времени являются отец и сын Питти, ярко

описанные в хронике младшего из них — Бонаккорсо Питти.

Отец получает здесь такую характеристику: «Нери ди Бонаккорсо, наш-отец, собрал большие богатства, будучи

членом цеха шерстяников. Так, есть записи, подтверждающие, что он в год выпускал более 1100 куско» сукна,

большую часть каковых он посылал в Апулию. Он очень рьяно занимался этим ремеслом, причем по его

инициативе и под его руководством в наши мастерские поступала французская шерсть, а выходили готовые сукна.

Последнее здание, которое он выстроил, был растяжной цех (il tira-toio), который стоил около 3500 флоринов. Он

не интересовался должностями в коммуне и отказывался от тех, от которых можно отказываться. Так, я помню,

что он отказался перед соответствующими советами принять должность гонфалоньера компании. Он был

приором дважды. Был он красивым мужчиной, ростом в 3 локтя, не толстым, но ширококостным

246

л мускулистым, рыжеволосым, здоровым и сильным. Прожил 68 лет...»

Сын этого расчетливого шерстяника — Бонаккорсо ди Нери — автор -Хроники, совсем не похож на отца. Он тоже

любит деньги, стремится к наживе, он также предприимчив и решителен, но, живя большую часть времени за границей,

не довольствуется скучным однообразным производством отца: он авантюрист и игрок, игрок прежде всего. Громадные

суммы проходят через его руки — он то выигрывает тысячи флоринов, навлекая на >себя ненависть обыгранных

противников, то проигрывает все до последнего сольдо. Чего стоит, например, такой выбранный наугад из пестрой

хроники Питти рассказ:

«На следующий день, когда названный герцог Орлеанский поужинал, мы пошли в дом одного оруженосца короля, по

имени Сиферваль, где уже отужинали многие сеньоры. Мы застали их за игрой. Герцог сел играть и приказал мне

положить на стол 400 франков, которые я взял с собой для него и для себя. Случилось так, что когда очередь бросать

кости дошла до меня, я оказался противником виконта ди Монлери, великого игрока, знатного сеньора, имеющего

годовой доход свыше 30 тыс. франков. Судьба хотела, чтобы для возбуждения скандала я выиграл с руки около 12 раз и

все у него же. А так как он был разогрет вином и возбужден игрой, он начал говорить: „Ах, подлый изменник-

ломбардец, что ты делаешь? Ты будешь выигрывать целую ночь, что ли? Негодяй, содомит!" Я ответил ему словами:

„Мессере! выражайтесь вежливее, хотя бы из уважения к сеньору герцогу". И поставил еще одну ставку, и выиграл.

После чего он опять начал произносить свои ругательства и закончил словами: „Я не лгу нисколько!" На что я тотчас

ответил: „Нет, врете, государь!". Тогда он протянул руку и схватил берет, который был у меня на голове, и захотел

ударить меня. Я отодвинулся назад и сказал: „Я не такой человек, чтобы дать себя побить, будучи вооруженным", и

взялся за шпагу, висевшую у меня на боку...» От кровопролития спасает только вмешательство герцога 'Орлеанского.

Страсть к игре, неукротимый азарт, доводящий до полного разорения и в то же время как-то

совмещаемый со стяжательством, вообще чрезвычайно характерны для итальянца XIV в. Так,

Саккетти рассказывает в своей 122-й новелле о Джованни да Негропонте, который «однажды,

проигравшись до тла в кости, взял нож, отправился к мастеру, изготовлявшему кости, и убил его»,

причем затем избавился от кары остроумным ответом.

В предыдущей, 121-й новелле Саккетти

повествует о маэстро Антонио да Феррара, который, приехав в Равенну, «проиграл в один

прекрасный день почти все, что имел», за что он богохульно обвиняет бога, совсем не считая себя

самого виновным в этом проигрыше.

А наряду с этим Саккетти, с несравненной яркостью и

простодушием отражающий современную ему жизнь, рассказывает о многих столь же неистовых

в своем «стяжательстве современниках, рассказывает без особого порицания, а иногда и прямо с

восхищением. Так, например, потрясающее впечатление производит новелла 52-я.

«Немного лет тому назад во Флоренции жил один человек по имени Сандро Торнабелли, который был так жаден до

денег, что всегда находился настороже, где бы перехватить малую толику. Будучи уже стариком, он услышал, что один

молодой человек хочет посадить его в тюрьму за старое обязательство, по которому уже давно было уплачено отцу, о

чем молодой человек не знал, тогда как у этого Сандро хранилась расписка в получении денег; итак, зная это, Сандро не

успокоился, пока не угово-

247

рился с приставом по имени Тотто Феи, которому было поручено это дело. Он сказал ему: „Брат мой, я знаю, что такой-

то человек желает, чтобы ты заключил меня в тюрьму по просьбе его, и собирается дать тебе за это двенадцать

флоринов или даже больше. Обязательство, за которое он хочет посадить меня в тюрьму, погашено, и у меня хранится

дома рас-(писка. А посему говорю тебе следующее: „Ты нуждаешься, а я тоже не самый богатый человек в мире. Я

желаю, чтобы ты продолжал это дело и условился с ним получить как можно больше денег за меня, а потом забирай

меня в тюрьму, ибо я согласен на это. Но все это под условием,, чтобы деньги, которые ты получишь от него, мы

поделили с тобою пополам. А когда ты посадишь меня в тюрьму и получишь за это плату, я объясню тебе в свое время,

зачем делаю это"." Выслушав слова Сандро, этот пристав предпочел лучше заключить его в тюрьму с таким обманом,

чем без оного; ибо положение пристава было скверное, так как у него была отрублена одна рука. Причиною этого было

то, что, дав однажды ложное свидетельство в угоду другу, он был принужден к уплате восьми лир с заменою лишения

руки. Тогда тот, в угоду коему он сделал это, прислал ему в тюрьму восемь лир и попросил уплатить этими деньгами,

ибо-предпочел потерпеть убыток, чем допустить, чтобы другу отрубили руку. Но увидя перед собой на столе эти деньги

в виде тяжелых серебряных монет и поглядев на них пристально, а затем положив на стол с другой стороны руку,

которой ему предстояло лишиться, этот человек стал говорить про себя: „С чем мне лучше расстаться, с рукою или с

деньгами?" Если мне отрубят руку, то останется другая, а с одной рукою я прекрасно прокормлю себя, и даже лучше,

имея восемь лир, чем при двух руках без восьми лир при моей бедности и нищете". Потом он вспомнил, что видел

немало совсем безруких людей, и это не помешало им жить; в конце концов он оставил себе деньги и дал отрубить руку.

Я привел здесь этот рассказ, дабы показать, что за человек этот пристав. После этого он условился с названным Сандро

и даже очень охотно, ибо Сандро был весьма видным

гражданином и занимал на своем веку все или большую часть

общественных должностей во Флоренции, так что немногие пристава решились бы наложить на него руку, завися от

него. Итак, уговорившись и условившись с этим приставом обо всем, Сандро был схвачен через несколько-дней этим

Тотто Феи и отвезен по сей причине во дворец подеста и заключен в тюрьму...»

После обычной судебной процедуры Сандро ждет, пока пристав ПОЛУЧИТ обещанную взятку, а затем предъявляет

расписку, стыдит молодого человека за несправедливое требование и добивается от него получения еще

дополнительных денег, зарабатывая на этом деле изрядную сумму.

«Это была тонкая и дурная проделка,— заключает свою новеллу морализующий Саккетти, — что Сандро прибег к

подобной хитрости и подвергся такому позору ради небольшой суммы денег... А посему следует оставлять-на все

письменные документы. Отец оставил молодому сыну непогашенное обязательство без всякого упоминания о том, что

выдал расписку в получении денег, или о том, что они уплачены, а посему это и случилось с ним. Точно так же, если бы

у Сандро был сын или сумасшедший родственник, с ним могло бы получиться еще хуже».

В этом простом, литературно незамысловатом рассказе звучит целая симфония корысти. Богатый,

влиятельный Сандро, идущий на позор тюремного заключения, чтобы заработать несколько

флоринов, пристав, отдающий руку за еще меньшую сумму, молодой человек, не колеблясь

дающий крупную взятку для получения долга, в котором он не уверен, и, наконец, сам автор,

выводящий из всех происшествий странную мораль, что-для того, чтобы не попадаться впросак и

не терять зря денег,, надо все сделки оформлять надлежащим образом.

248

При этом подобный рассказ отнюдь не единичен в сборнике Саккетти, рядом с ним можно поставить ряд

аналогичных по содержанию и настроениям— хотя бы новеллу 148-ю о «проницательном торговце» и богаче

Бартоло Сональини, который, прослышав о том, что флорентийская синьория собирается ввести новый

значительный налог на прибыль, в течение длительного времени, не боясь позора, разыгрывает разоренного,

нищего дельца и добивается того, что его облагают как неимущего; или новеллу 147-ю «про одного богатого

флорентийца, более скупого, чем сам царь Мидас», который, перевозя из своего поместья в город 24 яйца, чтобы

не платить грошовой пошлины, прячет их в свои широкие штаны, но на заставе с позором разбивает их, становясь

всеобщим посмешищем.

Настоящий культ наживы, экономии, подсчета делается господствующим в Италии.

Заработать, разбогатеть любой ценой, честными или коммерческими операциями или обманом, жертвой

собственной руки или собственной чести, но только заработать, — вот что становится лозунгом дня,

вытесняющим все другие, включая и старые, еще не потерявшие действенной силы, но уже изрядно потускневшие

принципы религии и морали.

Литература

148-я новелла Саккетти, рассказывающая о богаче Бартоло Сональини, путем унижения

добившемся избавления от налога, заканчивается следующим чрезвычайно выразительными

словами: «Я, писатель, полагаю, что указанный Бартоло подвергся бы сильному осуждению,