Гарапон А. Хранитель обещаний: суд и демократия

Подождите немного. Документ загружается.

зуя тщательно отработанную технологию подготовки момента

"напряженного ожидания".

Нет ли коррелятивной связи между закатом фантастичес

кого жанра на телевидении и протестами против элементов

"фантастики", т.е. фикций, укоренившихся в сфере права?

"Словно вымысел, при всей его правдоподобности, есть фор

ма отступничества или предательства, а не форма передачи,

репрезентации или раскрытия... Логика присутствия посте

пенно разрушает логику репрезентации"

. Появление на теле

видении большого числа reality show означает, что оно больше

не нуждается в фикции, поскольку способно воздействовать на

реальность при участии тех, кого напрямую затрагивает сюжет

передачи. Это телевидение телезрителей, которые хотят сами

конструировать интригу, а не просто смотреть, как ее сочиня

ют.

Иитимистское восприятие правосудия

Карлен и Лене, два постановщика телешоу "Любовь во Фран

ции''и "Правосудие во Франции", "разоблачают регулярные слу

чаи бездействия современных органов правосудия и экспертов, не

гнушаясь при этом общения с преступньгм миром и рассматривая как

свою "тему" этот мир, со всеми его сложностями половой иденти

фикации и с генеалогическими тупиками, со всеми субъективными

отношениями к закону. Карлен и Лене ггредполагают, что их смелые

передачи компенсируют то самое бездействие". Один молодой нар

коман, осужденный за убийство своей подружки, бывшей намного

старше его, заявил им: "Судили факты, но меня — не судили".

После многократных и длительных бесед с ним эти авторы пишут:

"Чувство, поселившееся в нас в момент, когда мы покидали тюрь

му, можно передать следующими словами: мы только что соверпгили

Дело правосудия — в самом непосредственном и фундаментальном

смысле этого слова". Разве задача правосудия состоит в том, чтобы

судить людей, а не поступки? И разве телевидение — это место для

сглаживания какихлибо юридических просчетов? В телешоу "Пра

восудие во Франции"Кщ)лек идет именно по такому пути

. Пока

зываемая им правда о мире преступников есть зеркальное ото

A. Ehrenberg, "La vie en direct ou les shows de l'authenticite", Esprit, Janvier 1993, p. 16.

Higgins, "Lasexualite

tele-visee",

£s/>n7,

juillet

1991,

50.

133

бражение правды о жертвах преступлений из передачи Свиде-

тель J\lbl: страдания подталкивают жертв прийти на телевиде-

ние

, что в общем-то понятно. Особое беспокойство вызыва-

ет то, что в очередной раз консенсус образуется вокруг все

тех же страданий, но никак не вокруг общих ценностей. Теле-

зрители и судьи (адвокаты, как правило, отсутствуют) груп-

пируются вокруг жертв на публичной сцене, которая не имеет

ни терапевтических функций, ни, собственно говоря, судеб-

ных, ни функции развлечения, но претендует на то, чтобы

олицетворять собой новую форму публичного пространства.

Не происходит ли в данном случае смешения сюжетной прав-

ды и юридического закона? Неужели признание своего про-

ступка перед судьей в суде, перед психоаналитиком в его ка-

бинете или на телевидении всякий раз будет иметь один и тот

же эффект? Отвечать на этот вопрос утвердительно — значит

"в том числе забывать, что от сцены, где происходит призна-

ние, радикально зависит смысл и значимость слов признания,

равно как и молчания, и, возможно, следующего за ним облег-

чения"

. Названные сцены неравнозначны. Но как бы там ни

было сегодня культивируется иллюзорное представление о том,

что отношения в обществе могут поддерживаться без помощи

юридической сцены, которая, согласно справедливому напо-

минанию Пьера Лежандра, является основополагающей для

субъекта.

"Мое право есть мерило Права"

СМИ навязывают нам сюжет о потерпевшем или осужден-

ном, в основе которого неизменно одна и та же тема: личное

отношение героя к закону. В расчет принимается не столько

чья-то жизнь, по возможности взятая в целом, но то, что о

положении героя свидетельствует закон, то, как закон ее об-

легчает, какие устанавливает ограничения. "Мое право есть

мерило права" — говорит Жан-Дени Вреден. В наше время

уже не удается представлять право и правосудие как то, что

образует связь между двумя этими людьми (преступником и

"Я ощущаю потребность говорить"... "как острую жизненную потреб-

ность", мне это нужно для того, чтобы выйти из изоляции, чтобы "знать, кто

разрушил нашу жизнь" (слова матери одного убитого ребенка, сказанные ей

во время передачи Свидетель №1 от 20 сентября

1993).

R. W. Higgins, op. cit., p. 53.

134

потерпевшим), пережившими одно и то же событие, и то, что

наделяет эту связь смыслом.

Вот бывший министр выходит из тюрьмы после длитель-

ного периода предварительного заключения. Телевидение тут

как тут. Ему не дают прохода, его заваливают вопросами. Как

его самочувствие? Как он прошел через это испытание? "Ни-

кому не пожелаю пережить то, что пережил я сам", — отвеча-

ет министр, и в этот момент становятся особенно заметны

осунувшиеся черты его лица. К нему обращаются как к ге-

рою. А собственно, на каком основании: он что, удерживался

врагом в качестве заложника или перенес сложную и тяжелую

операцию? Нет, он находится под следствием по подозрению

в злоупотреблении служебным положением. Молодой человек

в момент, когда его, укравшего автомобиль, преследует поли-

ция, попадает в аварию и умирает прямо в украденном автомо-

биле. Тут же в квартале разгораются страсти, молодежь хочет

"отомстить" за своего друга. СМИ, освещая события, остере-

гаются разделять первый проступок и последствия, которых

не хотели силы правопорядка. Для СМИ история начинается

с дорожного происшествия. Журналисты в равной мере воз-

мущаются и разнузданной жестокостью погромщиков, и жес-

токостью полицейских. Такая "подчищенная" версия событий

не дает увидеть, на ком лежит первоначальная ответствен-

ность за случившееся. Мы испытываем жалость и перед жер-

твой, и перед ее палачом, когда не видим их одновременно.

Возмущенные журналисты не проводят различия между неле-

гитмным и легитимным насилием: значение имеет только само

возмущение, а не его предмет.

Опасное смешение

Соответствует ли неспособность провести различие между

страданием обвиняемого и заключенного и страданием постра-

давшего тому, что Р. Жирар называет "жертвенным кризи-

сом"? Последний предполагает порицание любых проявлений

неприглядного поведения: "Жертвенный кризис, то есть утра-

та жертвы, есть утрата способности различать порочное наси-

лие и очистительное насилие. Когда такая способность утраче-

на, нет больше возможности для очищения, и зараза порочно-

го насилия распространяется в обществе". Рассуждения Фуко,

135

приведенные в его книге Surveiller et punir и посвященные

спектаклям, которые разыгрывались уголовным правосудием

в конце королевской эпохи, служат хорошим напоминанием об

этой разновидности символического опустошения институтов:

"такое впечатление, словно функции уголовной процедуры

постепенно перестали быть понятными; общество подозрева-

ет, что этот ритуал обличения преступления поддерживает

сомнительные родственные связи с предметом своих обличе-

ний: сравнивается с ним, а то и превосходит его в дикости,

приучает аудиторию к жестокости и крови, от чего, наоборот,

должен ее отвращать, убеждает ее в регулярности совершения

преступления, искусственно уподобляет образ палача образу

преступника, образ судьи образу убийцы, что в конечном сче-

те приводит к инверсии ролей, превращает приговоренного к

казни в предмет жалости и восхищения".

Не стоит ли демократии задуматься об угрозе, которую

таит в себе такое смешение? Усматривая насилие во всем и

отказываясь различать легитимное насилие, применяемое по

отношению к преступнику, когда он лишается свободы, и на-

силие, совершенное преступником и приведшее его в тюрьму,

мы перекрываем себе возможность действовать демократично

и открываем дорогу для самосуда.

"Не верьте словам о страхе и любви"

Зрелища с насилием накладывают свою печать на восприя-

тие правосудия. Они превращают демократическую чувстви-

тельность в размытую сентиментальность. И страх, и жа-

лость чужды правосудию, которое должно остерегаться лю-

бых сантиментов. Разве клятва присяжных не требует от них

быть глухими к "ненависти, озлобленности, страху, любви"

Образ насилия сохранит свою двойственность, пока его

подача будет опосредована аудиовизуальными средствами СМИ.

"Тот факт, что преступнику предоставляется слово на имею-

щей общее признание телевизионной сцене, не имеет для теле-

зрителя особой информационной ценности, но является пово-

дом для опасных сомнений в действенности системы ограниче-

ния в гражданских правах"

. СМИ бросают вызов современ-

Статья 304 французского Уголовно-процессуального кодекса.

R. W. Higgins, op. с/7., р. 50.

136

ным обществам, которым не удается обеспечить ограничение

в правах в должной мере. И все-таки ни одно общество не

может избежать работы по фундаментальной дискриминации

легитимного и деструктивного насилия. Единственное настро-

ение, которое можно разобрать в хаосе информационного по-

тока, изливаемого СМИ, — это жалость. Это чувство мешает

пониманию наказания, и последнее представляется теперь не

иначе как сплошным страданием, что, в свою очередь, вызы-

вает экстремистскую и совершенно не символическую реак-

цию.

Отождествление себя с жертвой и демонизация противной

стороны — явления взаимосвязанные. И то и другое соответ-

ствуеют общей тенденции, которую можно было бы назвать

тенденцией "деполитизации субъекта". Политический фунда-

мент личности действительно утерян из виду и сводится се-

годня к психологическому индивиду, то есть к аффектам И к

моментам страдания. Смысл проступка принято относить ско-

рее к расстройствам психики, а не к неверному (патологичес-

кому) пониманию свободы. Об этом свидетельствует и то, что

все демократии объясняют наркоманию исключительно меди-

цинскими факторами. Современная демократия натурализует

общество, в человеке видит прежде всего психологическую

сущность, иными словами, деполитизирует его, упраздняет пра-

вовые формальности, приватизирует право на насилие, лишает

правосудие соответствующих институтов и уводит на второй

план претензии политики на толкование насилия. Политичес-

кая дискуссия от этого только теряет, поскольку все то, что

естественно, обсуждению не подлежит.

Подобная деполитизация субъекта ускоряется телевидени-

ем, которое показывает всех участников событий, предостав-

ляя, таким образом, телезрителям дополнительный повод для

отождествления себя с героями телепередач. Поль Рикёр

про-

водит различие между членом социума и ближним, то есть

между непосредственными отношениями друзей и человечес-

кими отношениями, опосредованными государством. Граждан-

ство есть не что иное как связь с другими, которые не имеют

определенного лица, не известны, но являются членами того

же политического сообщества, скрепленного общей коллек-

" P.

Ricceur,

Histoire

verite,

op. cit., pp.

99-111.

137

тивной судьбой. СМИ игнорируют гражданина и превращают

всех членов

социума

ближних,

приглашая нас разделить с

последними их страдания и забывая, очевидно, при этом, что

те нуждаются не столько в нашем сочувствии, сколько в на-

шем понимании общей ответственности. На память приходит

комментарий Жан-Клода Гильбо по поводу первых гуманитар-

ных акций в Африке в 1970: "Биафра ожидала, что нас будет

интересовать только ее вина, а мы последовательно занима-

лись только ее страданиями. Это привело к ее кончине

Какой мы наблюдаем контраст с политической концепци-

ей человека и преступления, родившейся в ходе дебатов в

1791 г.: вопрос о преступлении и его пресечении сразу был

поставлен как проблема политического порядка. Лепелетье из

Сен-Фарго следующим образом завершает свои вводные заме-

чания к проекту Уголовного кодекса: "Мы видели, что по-

всюду, где царствует деспотизм, количество преступлений ра-

стет ускоренными темпами: это, должно быть, объясняется

деградацией человека в условиях деспотизма; и можем ска-

зать, что свобода, подобно сильным и мощным растениями,

быстро очистит от всяких зловредных продуктов счастливую

почву, на которой будет произрастать"

. В этой идее ощуща-

ется дыхание революции или, скорее, мечта о "производстве

людей нового типа

". Желание выделить зло, и прежде всего

надежда на то, что можно изменить природу человека, налицо.

Ограничения в правах выводятся только из политическо-

го представления о "хорошей жизни". Права человека могут

быть идейной предпосылкой уголовной процедуры, но не уго-

ловного права. В то же время современный законодатель ока-

зался в тупике: он должен извлечь негативное из позитивно-

го, с которым незнаком. Право с его запретами и ограничени-

ями учит воспринимать мир исключительно негативно. Инди-

видуалист мыслит в негативном ключе, индивидуализм не мо-

жет стать основой политики, которая замыкалась бы на прави-

ле "не навреди другому". Где найти общность целей, столь

J.-C. Guillebaud, "Biafra, ou Les nocifs paradoxes de la charite", Sud-Ouest

Dimancbe, fevrier 1970, цит. no: R. Debray, VEtat seducteur, op. cit., p. 117.

P. Lascoumes, op. cit., p.15.

Ibid., p. 22.

138

необходимую в политике? "Отсутствие общего понимания нрав-

ственности, сознания гражданского долга, предполагающих не-

которую самобытность и некоторую перспективу, приведет не

к расширению свободы действий, но к гипертрофированному

субъективизму и сентиментализму, а следовательно, к увели-

чению запретов ради сугубо защитительного прочтения прав

человека"

. После утраты всякой связи с политикой праву

остается идейной основой выступить в роли "союза против стра-

даний", организации взаимных гарантий от страха. Вот к чему,

как это ни парадоксально, приводит практика рассмотрения соци-

альных отношений исключительно в правовом аспекте: к изгна-

нию понятий о приличии и чести и их замене чувством страха

перед другим человеком, к недоверию и недобросовестности.

Неспособность представлять социальные отношения

Поражает наблюдающееся обособление крайних явлений:

объективистского (жертвенное насилие) и субъективистского

порядка (интимистское правосудие). Мы способны только воз-

мущаться или проявлять жалость — не замечая, что дискурсы

жалости и репрессий суть одно и то же. Субъективное воспри-

ятие права и нетерпимость образуют систему. Снятие ответ-

ственности с "несчастного" заключенного, на которого смот-

рят как на жертву, вызывает ответ в виде преувеличения

ответственности, когда заключенному приходится отвечать за

все беды общества (небезопасность, безработицу, экономичес-

кий кризис, дефицит социальной защищенности и т.д.). Граж-

данину, сидящему перед телевизором тем более трудно пред-

ставить себе, что общего между двумя предлагаемыми ему

определениями: он не может перебегать, как в античном хоре,

с одной стороны на другую: "лишенный возможности соста-

вить свое собственное мнение, он только и может что охать и

ахать"

. Такая эмоциональность, выступающая еще одной ха-

рактеристикой современного индивидуализма, если и помогает

постичь страдания, то очень односторонне: доказательство

тому трудности, испытываемые нами в репрезентации запре-

тов и социальных отношений, когда любая попытка объясне-

P. Thibaud, "Citoyennete et engagement moral", Pouvoirs, 1993, n 65, p. 24.

P. Ricoeur, Soi-meme comme un autrei, Paris, Ed. du Seuil, 1990, p. 286.

139

ния a priori представляется сомнительной. Представления о

другой стороне — подростке, иностранце или преступнике —

колеблются от образа очень близкого человека, с которым мы

отождествляем себя вплоть до полного слияния, до образа

очень далекого человека, с которым невозможны никакие кон-

такты, соответственно и отношение к другому может меняться

от отождествления его с жертвой до демонизации его образа.

Случайность ли это, если совсем недавно велись споры вок-

руг идеи выдворения иностранцев за границу, изоляции ма-

лолетних правонарушителей или введения пожизненного зак-

лючения для отдельных преступников? Должно быть, мы не-

правильно определили момент включения-инклюзии, то есть

"верной дистанции", устанавливаемой в противовес "исключе-

ниям"-ограничениям материального или правового свойства.

Самоотождествление с потерпевшим или заключенным задева-

ют одну и ту же струну души: сочувствие при виде страданий.

Мы теряем из виду то обстоятельство, что правосудие — это

не средство мести и не средство терапии, а средство представ-

ления треугольника социальных отношений.

Достоевский более ста лет назад, явив миру всю свою

поразительную проницательность, понял эволюцию в восприя-

тии преступления. "Я сам знаю, что преступлений и прежде

было очень много, и таких же ужасных; я еще недавно в

острогах был. ... Есть даже страшнее преступники, чем этот,

убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я вот

что заметил при этом: что самый закоренелый и нераскаянный

убийца все-таки знает, что он преступник, то-есть по совести

считает, что он не хорошо поступил, хоть и безо всякого

раскаяния. И таков всякий из них; а эти ведь, о которых

Евгений Павлыч заговорил, не хотят себя даже считать пре-

ступниками и думают про себя, что право имели и... даже

хорошо поступили, то-есть почти ведь так. Вот в этом-то и

состоит, по-моему, ужасная разница"

. С одной стороны, об-

щественные объединения требуют все более суровых наказа-

ний, устраивают гонения на преступников и внутренних вра-

гов, с другой — обитатели тюрем перестают чувствовать себя

преступниками. Парадокс этот возникает только при поверх-

Ф.М. Достоевский, Собр. соч. в 12-ти томах. Т. 7, стр.20., М., Изд.

"Правда", 1982 г.

140

ностном взгляде на проблему, поскольку в действительное™

перед нами двоякое проявление одной и той же неустойчП

вос

ти нормы. Мы перестали понимать, кто преступник. А если

вина за преступление лежит на всех, вплоть до премьер-мИ

ни

стра, как недавно утверждал один адвокат, тогда правонару-

шителя просто нет. В такой неуверенности относительно нор-

мы и коренятся глубинные причины наблюдающегося сегодня

ослабления общественной безопасности.

Неустойчивость норм компенсируется усилением уголов-

щины; но не требуем ли мы от юстиции невозможного? ЕД

ИН

ственное, что она в этом плане сегодня может сделать,

это

отдать несколько человек на съедение общественному мне-

нию, подогреваемому СМИ. Независимо от того, идет ли речь

о крестных отцах мафии, выступающих в образе нового внут-

реннего врага, или о премьер-министре, подобный способ на-

казания напоминает отцеубийство. Нас по-прежнему пресЛ

ДУ"

ет логика "козла отпущения", которую, как нам показалось,

мы давным-давно похоронили. Насилие, с которым предстоит

бороться, это не только насилие со стороны государства, ока-

зывающего давление на судей, но и насилие в виде опасного

уклона в сторону жертвенной идеологии, который усугубля-

ется активизмом общественных объединений, порожденный

гражданским обществом, тем самым обществом, которому

е1

вчера приписывали все возможные добродетели.

За эмансипацией политики, символов и принудительных

мер проступают очертания — не свободы, нет, — возврата к

архаическому пониманию правосудия, то есть к мести. Прине-

сение жертвы — это скрытый смысл правосудия, смысл,

ко

торый всегда под рукой, если люди прекратили попытки изба-

виться от притяжения своей же природы. Если правосуД

ие

есть скрытая форма политики, а в уголовном праве заключен

скрытый смысл правосудия, тогда в принесении жертвы зак-

лючен скрытый смысл уголовного права. Последняя помощь,

которую может оказать правосудие изнемогающей демокра-

тии, это замена частного случая неприспособленности к жизни

в обществе на констатацию неприспособленности всех. Впро-

чем, эта логика работает в двух направлениях: помогает умень-

шить массу людей, ищущих невинности, и выделяет того,

кт0

согласен стать жертвой. Скрытое по форме установление на-

141

казуемых деяний могло бы высветить некоторые типы пре-

ступного поведения, развившиеся в демократическом обще-

стве. А что если совершенный проступок был последним сред-

ством самоутверждения, способом извлечения выгоды из того,

скрытого в уголовном праве смысла?

Эмансипаторский дискурс прав человека, культурное мно-

гообразие и индивидуализм стали причиной нормативного ва-

куума, который обернулся сегодня против самих этих явле-

ний. Это результат доведенной до предела неустойчивости

нормы. Разрыв социальных связей и изоляция, ставшие, быть

может, ценой, уплаченной за эту глубинную неустойчивость,

порождают новый тип преступности и насилия.

Глава 5: Неустойчивость норм

Ничего удивительного в том, что сегодня развивается пре-

ступность, отражающая утрату ориентиров, неустойчивость

норм, нарушение традиций самоидентификации. Если преступ-

ность в целом понимается как отрицание порядка и следствие

нарушений в процессе социализации, то насилие — это язык,

грамматику которого предстоит изучать вновь. В каждую эпоху

особо выделяются отдельные виды преступлений, а именно, те,

которые лучше всего характеризуют ее, так как именно этих пре-

ступлений появляется больше, чем в любое предшествующее время,

или потому, что они, словно гипноз, притягивают к себе внимание

современников. XIX век, эра гобственности, гфомьпдленности и про-

летариата, имела своих поджжателей-бунтовщиков

и своих бездом-

ных бродяг. Какие преступления наиболее тшгичны для нашей эпо-

хи? Наркомания, насилие в городских кварталах или инцест —

таков перечень "современных" преступлений. На какие характерные

черты нашей эпохи они указывают? Общее в них — это прямое

или косвенное выражение потребности в самоидентфикащш, по-

требность, которая ощущается прежде всего среди молодежи, со-

ставляющей большую часть контингента подсудимых.

Об изменении характера преступности свидетельствует обобщен-

Y. Bertherat, "Psychanlyse de la violence", La Violence, Semine des intellectuels

catholiques, Paris, Desclee de Brouwer, 1967, p. 55.

142