Гарапон А. Хранитель обещаний: суд и демократия

Подождите немного. Документ загружается.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Книга Антуана Гарапона появляется очень своевременно,

в то время, когда становится критическим противоречие меж-

ду двумя явлениями французской общественной жизни: уси-

ливающимся влиянием правосудия на жизнь общества и кри-

зисом делегитимизации, с которым в нашей демократической

стране столкнулись все институты, исполняющие ту или иную

властную функцию. Главный тезис работы сводится к следу-

ющему: правосудие и демократия могут подвергаться критике

и корректировке только совместно. В этом смысле данная книга,

написанная профессиональным судьей, может быть отнесена к

разряду политической литературы.

Соединение правовой и демократической (политической)

точек зрения наблюдается здесь уже в диагнозе, который ав-

тор ставит современному французскому обществу: вместе с

Филиппом Рейно, говорящим о "демократии как о заложнице

права", А.Гарапон отказывается усматривать в крайней "юри-

дизации публичной и частной сфер жизни простую заражен-

ность процессуалистским духом Соединенных Штатов"; имен-

но в демократическом обществе как таковом он видит источ-

ник рассматриваемого им патологического феномена. В част-

ности, по мнению автора, в структуре демократии следует

искать причину прекращения действия тех иммунитетов, под

защитой которых укрывалось от преследования большое чис-

ло видных деятелей французского государства якобинского

образца и само это государство; именно в политической сфере

происходит ослабление позиций национального законодатель-

ства, подрываемых как сверху, действием высших юридичес-

ких инстанций, так и снизу, в результате умножения числа

инстанций, наделяемых различными юридическими функция-

мии. Таким образом, изменение роли судьи следует связывать

с видоизменениями самой демократии. А для объяснения того,

что, на первый взгляд, выглядит как обесценивание судебной

функции, необходимо обратиться к причинам делегитимизации

государства, к области демократических иллюзий, к тому по-

таенному обиталищу гражданской совести, где осуществляет-

ся признание авторитетности политического института.

Первую половину книги автор посвящает обоснованию

своего тезиса, связывающего воедино судьбы политической и

судебной сфер жизни общества, что, на первый взгляд, может

показаться обычной инверсией, переменой их мест, когда именно

судебная, а не политическая сфера выступает в роли наруши-

теля установленного порядка: "поведение трибунала малой ин-

станции" становится символом такой односторонней узурпа-

ции. Повышенная активность в области отправления правосу-

дия выглядит парадоксом лишь в той мере, в какой она затра-

гивает "правовые основы демократии" в целом.

Этой-то заботой автора — увязать две перспективы: су-

дебную и политическую — объясняется, почему он не согла-

шается принять без четких оговорок такую характеристику

современной ситуации, как "активность (радикализм) в облас-

ти отправления правосудия". Далекий от мысли об угождении

корпоративному чувству и возвеличивании своей профессии,

он делает главный акцент на смещениях в общественном со-

знании, имеющих инфляционный характер (инфляционный —

в смысле переоценки сложившихся категорий): судьи выдают

себя за хранителей духовных ценностей, за своего рода новое

духовенство; лица, "раскрученные" в средствах массовой ин-

формации, считают себя хранителями общественной доброде-

тели, тем самым вызывая к жизни "старого демона инквизи-

ции, неизменно присутствующего в латинохристианском под-

сознании". Только в таком плане — как предостережение —

следует рассматривать сравнения автором англосаксонской и

французской юридических систем, но эти сравнения позволя-

ют различать пути, по которым и здесь и там развиваются

схожие "смещения". В этом смысле на протяжении всей книги

именно А. де Токвиль призывается как проницательный тол-

кователь различий путей, которыми распространяется в наши

дни такое явление, как юридизация политической жизни. Го-

воря о ситуации во Франции, Гарапон разражается такими

бичующими словами: "Мы видим, что современная юстиция

решает двойную задачу: трибуналы малой инстанции освобож-

дают нас от прогнивших политиков, трибуналы большой ин-

станции — от политики вообще".

Автор предельно ясно рассмотрел два аспекта диагноза,

поставленного им обществу: закат политической составляю-

щей и усиление юридической составляющей — если не касать-

ся того, что образует ядро последней, и того ориентира, по

отношению к которому происходит смещение всей системы.

Главная идея книги — дать характеристику "юридического

фундамента системы правосудия", объективно анализируя ее,

а если быть более точным — отступив на дистанцию, которая

дает возможность постепенно осознать, что правосудие затра-

гивает одновременно и гражданина как участника судебного

процесса, и просто гражданина, то есть участника политичес-

кого процесса. Главная причина обращения в самом начале

книги к теме "верной дистанции" заключается в том, что ил-

люзия прямой демократии, поддерживаемая и, более того, вы-

страиваемая системой СМИ, есть главное искушение, подсте-

регающее и право, и политику. Так, мы, подвергаясь давле-

нию со стороны масс-медиа, с одной стороны, видим новое

духовенство от права, одержимое старой мечтой об искупи-

тельном правосудии, в то время как, с другой стороны, пред-

ставительная демократия зациклилась на такой же старой меч-

те о прямой демократии. Одновременно, и опять-таки под дав-

лением средств массовой информации, идут два процесса. Во-

первых, правосудие сгоняется со своего законного места, где

оно еще оценивает факты с мерками прошедшего времени и к

тому же стала затушевываться профессиональная сторона фун-

кционирования правосудия. Во-вторых, политические дебаты

становятся излишними в силу назойливости СМИ, принимаю-

щих на себя функции арбитров, и распространения практики

подлогов в виде опросов общественного мнения, что сводит

выборы к очередному опросу, но с реальными масштабами и

последствиями. Читатель может быть поражен тем, с какой

язвительностью автор книги атакует неожиданные эффекты

деятельности СМИ. Но как только читатель убедится, что

статус третьей стороны в юриспруденции и посредническая

функция политических институтов подвергаются одной и той

же опасности, то перестанет удивляться, насколько Гарапон

сближается с Клодом Лефором в своем обличении невидимой

идеологии СМИ.

Я готов последовать за автором (исключая суровость вы-

носимого приговора) в его диагнозе, который ставится при

взгляде на проблему с двух точек зрения и составляет изю-

минку первой части работы. Наблюдая проникновение юсти-

ции во все сферы публичной и частной жизни, следует при-

знать односторонний характер усиления влияния юридической

составляющей в процессе общественной жизни — а поведение

органов правосудия так и подбивает на этот вывод. В данной

ситуации необходимо искать слабое место в общественных

отношениях и прежде всего в самой демократии. Кроме того,

начало всех "смещений" заключается в том, что Токвиль не

без похвалы назвал Равенством условий: реализовать "равен-

ство условий" возможно только пожертвовав древними иерар-

хиями, естественными традициями, которые определяли каж-

дому свое место и сводили к минимуму количество поводов

для конфликтов. Оставалось изобрести, искусственно создать,

сфабриковать (все эти глаголы у Гарапона читаются между

строчек) авторитет. Не сумев справиться с такой задачей,

общество обратилось к судам. Спрос на правосудие возникает

как следствие плачевного состояния политики, "при этом пра-

во становится последней общей моральной ценностью в обще-

стве, лишившемся морали". Высказывания в том же духе на-

капливаются по мере того, как мы продвигаемся в чтении

книги: "Демократия не терпит никакой иной чиновничьей вла-

сти, кроме как власть судей". "Общая норма в отсутствие

общих обычаев..."! Возникает вопрос о том, допускает ли

такой суровый диагноз возможность терапии, которая затра-

гивала бы одновременно и правосудие, и демократию. Можно

ли надеяться на то, что когда-нибудь из разобщенных индиви-

дов, вынужденных подчиниться непредвиденному эффекту

"равенства условий", удастся получить таких граждан-участ-

ников судебного процесса, которые были бы еще и граждана-

ми-участниками политического процесса?

Автор невозмутимо продолжает спускаться в преисподнюю

демократии, лишившейся почвы: захватнический договор, вре-

менно сглаживающий последствия от утраты общего мира;

судебный контроль, который уже не знает, от чьего имени он

осуществляется; усиление приютской функции тюрьмы там,

где необходимо подкрепленное мотивами включение в жизнь

наиболее "несостоятельных" субъектов; интериоризация нор-

мы за неимением признанных общих правил — все эти симп-

томы дали основание Франсуа Эвальду сказать: "И действи-

тельно, на что еще опереться рассудку индивидов, когда пра-

восудие на определенном этапе начинает использовать прежде

неизвестные формы сотрудничества: когда само собой разуме-

ющаяся ответственность преступника становится целью гран-

диозного предприятия — принятия субъектов под опеку госу-

дарства всеобщего благоденствия в новой версии, которое с

муками приходит на смену государству благоденствия в ста-

рой версии?"

Мы оказываемся в средоточии порочного круга, контуры

которого очерчены откатом демократической практики и акти-

визацией практики судебной. А скрытым остается сам субъект

с его двойным потенциалом: участника судебного процесса и

гражданина. Подлинный парадокс, порождаемый сложившей-

ся ситуацией, в равной мере и политический и правовой, зак-

лючается в том, что ответственность выступает одновременно

как в качестве постулата для любой защиты демократии и —

рикошетом — для любого действия, препятствующего про-

грессирующей юридизации жизни, так и в качестве цели, пре-

следуемой в ходе любого предприятия по реконструкции со-

циальных отношений. В последних главах, посвященных диаг-

нозу состояния общества, как юридизированного, так и депо-

литизированного, автор делает соответствующий вывод, кото-

рый состоит в констатации того, что современную сцену ре-

альной жизни заполнят факты несостоятельности принимае-

мых решений. Спор между правосудием и политикой уступает

место вызывающему беспокойство трехстороннему отношению:

"деполитизация, юридизация, несостоятельность...". Еще хуже

то, что в условиях распада политических институтов судебная

практика выступает на первый план и сталкивается с невы-

полнимой задачей: предусмотреть такую ответственность, ко-

торую опекунские формы правосудия, занимающие место реп-

рессивных органов, должны — и это парадокс — пробудить к

жизни, можно сказать, сотворить из ничего.

Парадоксальность ситуации заключается в том, что приня-

тие субъекта под опеку наталкивается на невозможность пра-

воохранительными органами выполнять задачи, порождаемые

такой опекунской функцией. В связи с этим все патологии

правосудия, на которые обращает внимание автор, размеща-

ются на пути от принуждения к совету. Подобный анализ

оправдывает рискованную попытку воссоздания несовпадаю-

щих образов человека как гражданина и как участника судеб-

ного процесса.

Все говорят о тупиках индивидуализма. У юриста своя

манера высказываться на этот счет. Не теряя из виду образ

судьи как третьего лица в конфликтах, юрист улавливает в

своем эмоциональном самоотождествлении с пострадавшими

(жертвами) наиболее зримый симптом размывания позиции

беспристрастного арбитра; такое "эмоциональное отождеств-

ление себя с жертвами" имеет и обратную сторону: демониза-

ция личности виновного. В качестве крайнего случая вырисо-

вывается линчевание, то самое "око за око", к которому при-

водят попытки — всегда неудачные — взглянуть на проблему

с чисто символического расстояния, что указывает на воз-

врат к старой жертвенной идеологии. Усиление и господство

в судебных прениях "логики жертвы" может рассматриваться

как препятствие, мешающее правосудию исполнять свою фун-

кцию. Далее мы увидим, что удачное исполнение функции

опеки напрямую зависит от совершенно конкретных условий,

которые создает демократизация общества. Поэтому поостере-

жемся уступать банальной привычке ворчать, читая строки,

посвященные идентификационным функциям современной мо-

лодежной преступности, превратившейся в сферу инициации

несовершеннолетних; не стоит также лить слезы по поводу

других форм насилия, характерных для деградировавших чле-

нов общества. Ограничимся тем, что постараемся увязать эти

социальные пороки с очевидными парадоксами, образующими

структуру настоящей книги. Действительно, боязнь агрессора,

отождествление себя с жертвой, демонизация личности винов-

ного свидетельствуют об одном и том же — о размывании

позиции третьей стороны, занимаемой судьей: "Консенсус фор-

мируется на базе со-страданий, а не на базе общих ценнос-

тей". В сущности, речь идет о деполитизации субъекта, будь

он жертва или обвинитель или даже самопровозглашенный

судья. Перед нами большой треугольник: истец, ответчик, су-

дья, — разбитый на части.

Это "несостоятельность" нового типа, и она, скажем чест-

но, является вызовом времени. Вызовом невиданного масшта-

ба, выходящего за пределы досягаемости политической сфе-

ры. Впрочем, мысли, порождаемые этим вызовом, исполнены

политического духа: именно отсутствием общепринятых цен-

ностей следует объяснить и утрату доверия к политическим

инстанциям, и обесценивание юридического вмешательства,

которые теперь представляются как побочные эффекты явле-

ний маргинализационного порядка, характерных для нового

криминалитета. Именно поэтому в конце первой главы мы

видим не торжествующего судью, а судью недоумевающего,

судью, перед которым стоит задача оживить политическую

инстанцию, по отношению к которой он должен выступить не

более чем гарантом.

И тогда возникает вопрос о том, в состоянии ли расширя-

ющая сферу своего влияния юридическая процедура возмес-

тить слабость нормотворческих органов — как в юрисдикци-

онном, так и в политическом измерении. Этот вопрос домини-

рует во второй части книги. Общая терапия судебной и поли-

тической сфер заслуживает доверия только при условии, что

судебная власть откажется от переоценки собственных заслуг,

чем предательски ее потчует общество, и будет сведена к сво-

ей минимальной функции, которая одновременно является ее

оптимальным статусом, то есть ограничится следующей зада-

чей: оглашать право. Не наказывать, не исправлять, но про-

износить речь, в которой определяется преступление и, таким

образом, расставляются по своим местам пострадавший и пре-

ступник, — в интересах вербального способа решения пробле-

мы, способа, охватывающего всю процедуру: от квалифика-

ции проступка и до вынесения судебного постановления в

конце открытых словесных дебатов. Правосудие будет помо-

гать демократии — тоже вербальному, дискуссионному дея-

нию, скромно, но твердо выполняя свои "обязательства перед

словом, этим институтом институтов". "Судебное решение оз-

начает репатриацию, возвращение на человеческую родину, то

есть на родину языка". Функция санкционирования законного

насилия не основополагающая для правосудия, прежде того

правосудие есть слово и суждение, публичное высказывание.

Отсюда вытекает все остальное: очищение прошлого, непре-

рывность личности, а также — и, можно сказать, прежде все-

го — утверждение непрерывности публичного пространства.

Что означает эта непрерывность? Если судебное решение

есть акт гласа общества, тогда все последствия, включая зак-

лючение под стражу, что является случаем особым, должны

происходить в одном и том же публичном пространстве, неза-

висимо от того, идет ли речь об условных наказаниях, об

отношениях между людьми, о семейных, трудовых и т.д. от-

ношениях. Такая защитительная речь имеет политический под-

текст: она означает, что, даже лишенный свободы, заключен-

ный остается гражданином и что конечная цель лишения сво-

боды — это восстановление человека во всякой правоспособ-

ности, которая характеризует полноправного гражданина. Тем

самым сообществу обещана реабилитация его гражданина.

Каким образом авторитетность* может составить "момент,

избегающий демократических формальностей", если на место

бесспорного авторитета приходит "авторитет дискуссии и ав-

торитет, всегда подчиненный дискуссии"? И каким образом

незатухающий спор о легитимности способен породить автори-

тет, если единственное, на чем зиждется этика дискуссии, это

престиж дискуссионной процедуры? Если остается только та-

кой выход, тогда ожидания того, что судья "сможет придать

законную силу политическому действию, структурировать

субъекта, организовать социальные связи, привести в порядок

символические построения, культивировать истину", могут при-

вести разве что к иллюзиям об активности в сфере отправле-

ния правосудия, изобличенным в первой главе. Вот почему

мне больше по душе другие формулировки Гарапона, как, на-

пример: "Авторитет обеспечивает связь с традициями, власть

— с проекцией будущего. Авторитет есть основа, власть —

инновация"**. "Правила оберегают власть, авторитет оберега-

ет правила". "Власть — это то, что может делать, авторитет

— то, что разрешают делать". Какое процедурное (судебное)

принуждение сможет когда-либо подняться до уровня такой

установки? Охотно соглашаюсь с тем утверждением, что про-

исхождение авторитета неуловимо, что он наследуется через

уже сложившиеся убеждения, критика которых влечет за со-

бой в порядке очередности: отрешение (от власти), замеще-

ние, восстановление. А в противном случае статус судьи как

третьей стороны превратился бы в статус абсолютной третьей

стороны, самого незащищенного из тиранов. "Судья, — гово-

рит Гарапон, — не должен занимать место абсолютной третьей

стороны, на чем демократия рано или поздно поставит крест".

Пусть так, но будет ли это тот "крест", который не станет так

* Здесь и далее термины "авторитет", "авторитетность" употребляются в

смысле "моральной власти", а "власть", - в смысле власти публичной, государ-

ственной. — Прим. ред.

" Во французском оригинале здесь игра слов: "Le pouvoir est се qui peut et

I'autorite ce qui autorise". Во фразе А. Гарапона использованы однокоренные

пары слов: Pouvoir ("власть") и peut ("может"), autorite ("авторитет", а также

"власть — моральная) и autorise ("разрешает"). — Прим. пер.

или иначе ассоциироваться с предметом утраченной любви и

не станет возводить этот предмет в ранг структурирующей

символики?

Что касается последующей части второй главы, она по-

священа начальному акту той реконструкции, о которой было

сказано, что она, предваряя новую науку, имеет целью "вос-

становить пути для дальнейшего движения политического ин-

ститута, руководствуясь теми путями, на которых он был ос-

нован" .

По-видимому, любая попытка восстановить или даже уста-

новить связь, неизменно выводящую на конечную цель реф-

лексии, — связь между субъектом права и гражданином, сле-

дует начинать с настойчивого напоминания о необходимости

сохранения связи между правосудием и публичностью. В этом

случае наша заслуга будет состоять в том, чтобы продолжить

движение в том же темпе, преодолевая трудности, каковые и

для правосудия, и для демократии возникают в результате

утраты властью своей легитимности. В частности, упразднения

ее учредительной функции по отношению к статусу третьей

стороны — в юридическом плане, по отношению к институту

власти с его посреднической ролью — в плане политическом.

Как уже было сказано, практика публичных деклараций и

властная практика, при отсутствии соответствующей легити-

мации, суть не одно и то же. Поэтому подмена политики юсти-

цией даже как крайнее средство, как последний фактор уч-

реждения институтов есть не что иное как уловка, использую-

щая этот недостаток (отсутствие легитимации), который пора-

жает юстицию, так и политическую парадигму. В конечном

итоге исчезновение мира внутри общества оказывается наибо-

лее четко выраженным тезисом данной книги: как в ее диагно-

стической части, так и в части терапевтической. Ибо замеще-

ние равносильно не исцелению, а в известных случаях и усу-

гублению недуга: "Статус юстиции парадоксален: она активно

реагирует на угрозу дезинтеграции, которой сама же и способ-

ствует". Наиболее обескураживающим мог бы стать вариант

заглавия этой книги: "Авторитет — неизбежный и невозмож-

ный". Здесь Гарапон, по всей видимости, без оговорок соли-

даризируется с положениями Гоше: "Общество, вышедшее из

недр режима принуждения, понимавшегося как вещь само со-

бой разумеющаяся, порождение такого принципа общежития,

который всегда стоял выше интересов индивидов, и это так

называемое эмансипированное общество более, чем предше-

ствующее ему, нуждается в авторитете". Признаюсь, я не вижу

решения этого парадокса, если, как это предлагается автором,

прибегать к формуле Монтескье: "не отсутствие господина,

но восприятие равных (друг другу) как господ". Пусть рав-

ный воспринимается как воображаемый господин, а его несос-

тоятельное господство пусть признается как верховное и дос-

тойное подчинения. Не прельщаясь задачей, достойной труда

Сизифа, то есть не пытаясь заниматься перманентным воссоз-

данием символической инстанции, я предпочту искать выход

из парадоксальной ситуации, следуя за Роулсом (RawIs), ко-

торый говорил, именно в таком порядке, о "хорошо взвешен-

ных убеждениях", о "терпимости в плюралистическом обще-

стве", о "консенсусе, который достигается посредством про-

верки достоверности фактов с помощью различных доказа-

тельств", о "разумных разногласиях". Все эти формулы пред-

полагают регенерацию культурного наследия, в настоящее время

сохранившегося фрагментарно, но так и не утратившего своей

мотивирующей силы. Кроме того, я указал бы на упомянутую

Чарльзом Тейлором в его работе The Sources of the Selfвоз-

можность синергии унаследованных традиций, великих и не

до конца использованных, не до конца понятых (в части не

выполненных ими обещаний), полученных от иудео-христиан-

ства, от рационализма эпохи Просвещения и от великого не-

мецкого и англосаксонского романтизма XIX века. Я не вижу,

как избавиться от порождающей пустоту символики, не опира-

ясь на эти разнообразные и порой осуждающие друг друга

традиции. Быть может, по этой-то причине мы до сего време-

ни не покончили с источниками символизации, отмеченными

тройной печатью — предшествования, внешнего характера и

превосходства (примата). Это заочно свидетельствует об аван-

тюрности Террора и тоталитарных режимов, вознамерившихся

начать с нуля и сотворить так называемого нового человека...

Вот и Гарапон, доверившись откровениям разочаровавшегося

в себе общества, без видимых оговорок берется утверждать,

что правосудие, пока провозглашает правду, имеет законные

основания полагать себя институтом с идентифицирующей

функцией, имея при этом в виду как раз символический ас-

пект его природы.