Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 2

Подождите немного. Документ загружается.

«зловещей», так как «расизм» в ней употреблялся не как слово, определяющее «совсем реальный и

конкретный комплекс несправедливости, а просто как эпитет, который можно бросить против

любого случайного врага». Оно свело «понятие с живым и полным ненависти смыслом» к «не

более, чем идеологическому инструменту» [109], Некоторые из речей в поддержку резолюции,

являлись открыто антисемитскими, и вызвали бы в Нюрнберге гром аплодисментов. Из

семидесяти проголосовавших за нее стран, только восемь имели отдаленные претензии считаться

демократиями, а более чем две трети из них практиковали варианты официального расизма. В

Москве Андрей Сахаров, который еще не был арестован, отмечал, что резолюция «может лишь

усилить антисемитские тенденции во многих странах, придав им вид международной законности».

Еще серьезнее были опасения, что это голосование позже может быть использовано как моральное

и международно-правовое оправдание согласованных попыток арабских стран стереть с лица

земли израильский народ, который основал свое государство именно как убежище от расизма и ра-

систских убийств. Когда Генеральная Ассамблея утвердила резолюцию 67 голосами против 55,

американский представитель в ООН гневно зая-

302

СОВРЕМЕННОСТЬ II

вил: «Соединенные штаты встают, чтобы декларировать перед Общим собранием Объединенных

наций и перед всем миром, что они не признают, не подчинятся и никогда не смирятся с этим

позорным актом» [110], Верно, что голосование было только на бумаге. Но действительная

опасность, идущая от ООН, состояла в том, что бумажное большинство могло перерасти в

реальную политику: наблюдалась тенденция незаметного превращения коррумпированной

арифметики Генеральной Ассамблеи, где в 70-е годы голоса можно было купить за оружие или

даже личным подкупом делегатов, в общепринятое мнение международной общности.

Это особенно подтверждалось выпадами против Америки, которая оказывалась все более

изолированной, и с усугублением экономического кризиса в 70-е годы, представлялась

источником всемирных зол. Поразительным следствием арифметики ООН было то, что арабские

нефтяные страны, которые с начала повышения цен добавляли в 1974-1975 г.г. по 70 миллиардов

долларов ежегодно к своим доходам, все - за счет промышленно развитых государств и

слаборазвитых стран, ни разу не подвергались критике ни в одной из резолюций Генеральной

Ассамблеи или комитета ООН. И большинство в ООН даже и не пыталось заставить их вернуть

эти сверхприбыли в форме обязательной помощи. Фальшивый гнев ООН полностью

сосредоточился на Америке, одной из главных жертв, и по индукции - на Западе в целом.

Поучительно проследить происхождение этой атаки. Первоначальным марксистским тезисом был

провал капитализма. Первой позицией для отступления (Хрущева) было то, что

«социалистический блок» обгонит Запад по жизненному стандарту. Этого тоже не произошло.

Второй позицией отступления, использованной с начала 70-х годов, которая навязывалась

Третьему миру и превратилась в ортодоксальную веру ООН, было то; что высокий жизненный

стандарт Запада далеко не следствие более эффективной экономической системы, а неморальное

вознаграждение за преднамеренное и систематическое ограбление остального мира. Таким

образом, в 1974 г. ООН приняла «Хартию экономических прав и обязан-ностей государств»,

которая осуждала действия западных экономик. Всемирная конференция по населению ООН в

1974 г. представляла собой продолжительную атаку против эгоизма США. Всемирная конферен-

ция ООН по продовольствию в 1974 г. осудила Америку и другие страны - единственные,

которые фактически производили излишки продуктов питания. Индийский министр по

продовольствию считал «очевидным», что эти государства «ответственны за сегодняшнее

бедственное положение» бедных стран и «обязаны» им помочь. Эта помощь не была бы

«благотворительностью», а «запоздавшей компенсацией за то, что с ними сделали развитые

страны в прошлом». В феврале следую-

Коллективизм 70-х годов

303

щего года «неприсоединившиеся» страны заклеймили «упорство, с которым империалистические

силы поддерживают структуры колониальной и неоколониальной эксплуатации, питающие их

роскошные и расточительные потребительские общества, в то время как другую часть

человечества держат в нищете и голоде».

Атака была совершенно необоснованной, потому что только за четырнадцать предыдущих лет

(1960-1973) официальная помощь для развития бедных стран со стороны передовых государств,

непосредственно или с помощью различных агентств, составляла 91,8 млрд. долларов - самая

крупная добровольная передача ресурсов в истории [111]. Другой вопрос - использовались ли эти

финансовые средства эффективно. Большая их часть послужила лишь для удержания, у власти

неспособных и тираничных режимов, применявших различные формы «социализма», подобно

Джулиусу Ниерере в Танзании, продолжая этим самым отставание. Сам довод, что Запад несет

какую-то вину за нищету во всем мире, был выдумкой Запада. Он явился продуктом чувства вины

так же, как и деколонизация - этот первый растлитель порядка и справедливости. Он выражал ту

же тенденцию морально категоризировать людей не как индивидов, а как представителей классов,

что являлось фундаментальным заблуждением марксизма. Проводилась аналогия между

расслоением государств и классовой структурой. Мы уже отметили воздействие понятия «Третий

мир» на бандунгское поколение. Как многие весьма остроумные, но заблуждающие понятия, и оно

пришло из Франции. В 1952г. демограф Альфред Сови написал известную статью «Три мира,

одна планета», в которой цитировал знаменитые слова Сиейеса", сказанные в 1789г.: «Что есть

Третье сословие? Все. Что оно представляло до сих пор в политике? Ничто. Чего оно хочет? Стать

«чем-то». По его утверждению, холодная война по своей сути являлась борьбой между

капиталистическим и коммунистическим мирами за Третий мир. Этим Третьим миром

пренебрегали, его эксплуатировали и презирали; как и Третье сословие, он тоже хотел быть «чем-

то» [112]. Постепенно термин «Третий мир» стал одним из великих жаргонных выражений

послевоенного периода [ИЗ]. Он так и не получил дефиниции, по той простой и разумной

причине, что когда кто-либо пытался сформулировать ее, было видно, что само понятие бессо-

держательно и расплывчато. Но оно оказало огромное влияние. Оно удовлетворяло человеческое

стремление к простому моральному разграничению. Существовали «хорошие» государства

(бедные) и «плохие» государства (богатые). Государства были богатыми, именно потому, что они -

плохие, а бедными - потому что - невиновные. Это понятие

"Emmanuel SiKyes (1748-1836) - французский политик, лидер Третьего сословия

304

СОВРЕМЕННОСТЬ II

стало движущей силой Генеральной Ассамблеи ООН. Оно привело к созданию Конференции по

торговле и развитию при ООН (ЮНКТАД) в 1962 г., которая популяризовала это заблуждение.

Оно вдохновило проникнутый чувством вины доклад Пирсона в 1969 г., который исследовал всю

программу помощи 1959-1967 г.г. и обвинил в ее провале людей, обеспечивших для нее

финансовые средства.

С течением времени термин «Третий мир» стал выглядеть затасканным от чрезмерного

употребления. Парижский интеллектуальный модный центр ловко доставил новый - «Север-Юг».

Он был пущен в обращение в 1974г., когда французский президент Жискар д'Эстен созвал

конференцию «экспортирующих нефть, импортирующих нефть и независимых от нефти

развивающихся стран». Идея состояла в том, чтобы связать вину с «Севером», а невинность - с

«Югом». Это потребовало солидного насилия как над обыкновенной географией, так и над

экономическими фактами. Так называемый «Юг» был представлен Алжиром, Аргентиной,

Бразилией, Камеруном, Египтом, Индией, Индонезией, Ираном, Ираком, Ямайкой, Заиром и

Замбией. «Север» состоял из Канады, государств ЕЭС, Японии, Испании, Австралии, Швеции,

Швейцарии и США. Одиннадцать из «южных» стран, фактически, находились к северу от

экватора, а одна из них - Саудовская Аравия, имела самый большой в мире доход на душу

населения. Австралию, единственный континент, целиком лежащий южнее экватора, пришлось

отнести к «Северу» только по той причине, что он являлся преимущественно белым и

капиталистическим. Советский блок был полностью пропущен, хотя целиком находился на

Севере. Короче, понятие было бесполезным для чего либо, кроме политической ругани. Но уж для

нее оно служило отлично. Оно привело к претенциозному собранию в Париже в мае-июне 1977

г.

[114]. Позже оно вдохновило создание документа под именем «Доклад Браядта» (1980),

который подобно докладу Пирсона, обвинял Запад, уже под именем «Север», и предлагал

международную систему налогообложения, согласно которой Север должен был субсидировать

Юг, по аналогии с национальным социальным государством [115].

Америка, неизбежно, представлялась первым злодеем в мелодраме Север-Юг. Она также служила

мишенью для другого термина из ругательств 70-х годов: «многонациональная корпорация». Он

тоже пришел из Франции. В 1967 г. французский публицист Жан-Жак Сервая-Шрейбер издал

сенсационную книгу. Американский вызов

*, которая привлекла внимание к экспансии

американских компаний за границей. В 80-е годы,

"Речь идет о конференции «Север-Юг»

Le Dufi Americain (фр.)

Коллективизм 70-х годов

305

- предсказывал он, - «третьей индустриальной силой в мире» будет не Европа, а: .«американские

инвестиции в Европе». «Многонациональная корпорация» была «американским вызовом миру».

Понятие с готовностью подхватили левые европейские интеллектуалы и ввели его в

терминологию Третьего мира, а многонациональные корпорации, попиравшие суверенитеты

государств, были представлены как авангард «американского империализма». На Генеральной

Ассамблее ООН в апреле-мае 1974 г. многонациональная корпорация подверглась глобальному

оплевыванию, почти наравне с Южной Африкой и Израилем. Как и большинство

интеллектуальных новшеств, это понятие было плодом недоразумения и устарело еще при

рождении. Многонациональные корпорации являлись обычными компаниями, работавшими во

многих странах. Они датировались началом века, когда Жилетт, Кодак и другие фирмы, среди

которых банки, нефтяные компании и прочие, экономическая деятельность когорых была, в

сущности, международной, установились в Европе. Они представляли выгоднейшее средство для

экспорта капитала, технологий и квалификации из более богатых к более бедным странам. Также

важно было то, что в послевоенный период они учились намного быстрее правительств как

вписываться в местный пейзаж и приспосабливаться к национальным предрассудкам.

Исследования американских многонациональных компаний, например, в Чили и Перу, показали,

что их политическое влияние, значительное до 1939 г., быстро уменьшалось задолго до того, как

термин вошел в моду [116]. В самой Америке власть международных компаний с излишком

уравновешивалась профсоюзным и этническим лоббизмом. «Бум многонациональных

корпораций», в сущности, был явлением 50-х и начала 60-х годов, которое приближалось к своему

апогею в период создания Серван-Шрейбе-ром его книги. В 1959 г. в Америке находились 111

(или 71 процент) крупнейших компаний в мире. В 1976 г. их число уменьшилось до восьмидесяти

шести, а в процентном отношении - до 44. Высшей точкой многонациональных корпораций США,

как и апогеем американского господства вообще, стал 1968 г., когда были основаны или

приобретены 540 американских заокеанских дочерних фирм. В 1974-1975 г.г,, однако, 187

крупнейших американских многонациональных компаний прибавили за год всего 200 филиалов

[117]. Верно, что за десятилетие 1967-1977 г.г. американские инвестиции в Европу возросли с 16

млрд. до 55 млрд. долларов [118]. Но апокалипсическое представление Сервана-Шрейбера

выглядело абсурдным к середине 70-х годов, когда западногерманские и японские фирмы за

океаном расширялись намного быстрее своих американских конкурентов. В 1970г. все десять

крупнейших банков были американскими. В 1980г. американских осталось только два, а ос-

тальные были французские (четыре), германские (два), японские и бри-

306

СОВРЕМЕННОСТЬ II

танские (по одному). Японцы держали шесть мест из двадцати первых, а еще одно занимала Бразилия

[119]. Все доказательства говорили о том, что в 1970-е годы международная экономическая власть

распределилась еще шире. Вопреки тому, клеймо «многонациональная» неимоверно вредило Америке

именно в то время, когда ее влияние стремительно спадало. Весьма далекие от обладания чрезмерной

властью, американские компании подвергались все большей дискриминации. «Могу сказать, -

жаловался один чиновник из Чейз Манхаттан [банк], - что в качестве банка США в Мексике,

мексиканские власти относятся к нам как к мусору.» [120] Это происходило вопреки тому, что

Мексика вместе с Бразилией накопили на 69 млрд. долларов долгов с плавающими процентами, и

немалую долю их к Чейз [121]. Искусственно вызванная враждебность к американским

многонациональным корпорациям проникла даже в саму Америку, где была сделана попытка провести

Закон о внешней торговле и инвестициях (1971), накладывающий контроль на экспорт американского

капитала и технологий и более высокий налог на прибыли многонациональных компании.

Последовавшая борьба нанесла солидный ущерб американским экономическим интересам [122].

Нападки против Америки в 70-е годы были настолько желчными и, большей частью, настолько

иррациональными, что заслуживали названия международной охоты на ведьм. Можно сказать, что

самой распространенной формой расизма в то десятилетие являлся антиамериканизм. Пословица «все

понимать означает все простить» не распространяется на международные дела. Одной из причин столь

многих нападок на Америку было то, что о ней было известно очень многое, в основном, благодаря

американским медиям и университетам, которые выпускали бесконечный поток самокритичных

материалов [123]. Но более фундаментальной причиной являлось то, что Америка как великая сила, и

более того, американизм как концепция, защищали принцип индивидуализма как антитезис

коллективизму свободной воли, как антитезис детерминизма. В атмосфере конца 60-х и еще более в

начале и середине 70-х годов господствовали коллективизм и детерминизм.

До большой степени это опять было обусловлено интеллектуальными течениями в Париже, которые,

благодаря новооткрытому французскому экономическому динамизму, мощно проектировались на

мировую сцену. В 40-е и 50-е годы Сартр, по крайней мере, верил в свободную волк». В сущности, она

была ядром его философии, что делало ее фундаментально несовместимой с марксизмом, сколько бы

он ни объединялся с марксистами в чисто политической плоскости. Сартр дожил до 1980 г., но во

времена студенческого бунта в 1968 г. уже был интеллектуальной древностью. Все авторитеты,

которые заняли-его место, находились под различной степенью влияния марксистского детерминизма,

отрицавшего ка-

Коллективизм 70-х годов

307

кое бы то ни было значение личности или свободной воли, или морального сознания при

формировании мира, В отличие от ортодоксальных марксистов, они не рассматривали экономические

силы, действовавшие посредством классов, как единственные двигатели человеческой истории. Каж-

дый выдвигал альтернативные или дополнительные объяснения. Но все принимали исходную точку

Маркса, что события определяются не человеческой волей, как традиционно предполагалось, а

скрытыми структурами общества. Маркс писал: «Конечная картина экономических отношений, как

она видна на поверхности... очень отличается и по сути дела является противоположной их внутренней,

но скрытой сущности к соответствующей ей идее» [124]. Человек - пленник структур; человек

двадцатого века - буржуазных структур. В книге Структурная антропология, впервые широко

читаемой и переведенной (на англ, язык - прим. пер.) в 1963 г., Клод Леви-Стросс настаивал, что хотя

общественные структуры невидимы для глаза или даже неоткрываемы посредством эмпирических

наблюдений, они существуют так же, как существуют молекулярные структуры, невидимые для всего,

кроме электронного микроскопа. Эти идеи определяют образ мышления, так что то, что выглядит

актом человеческой воли, есть просто согласие со структурой. Для Леви-Стросса, как и для Маркса, ис-

тория не являлась последовательностью событий, а уловимой закономерностью, работавшей по

познаваемым правилам. Один из вариантов этого утверждения высказывался французскими

историками школы Annales, особенно Фернаном Броделем, чье произведение Средиземноморье и

средиземноморский мир в эпоху Филиппа Второго (1949) оказалось одной из самых влиятельных книг,

изданных после Второй мировой войны. Они отрицали описание, как поверхностное, а индивидов, как

незначительных, и исповедовали доктрину географического и экономического детерминизма в ис-

тории, чье течение (истории) в перспектив-? целиком определялось подобными структурами. В

психологии Жак Лакай заново толковал Фрейда (до тех пор довольно пренебрегаемого во Франции),

чтобы найти новый детерминизм человеческого поведения, основанный на знаках, сигналах, кодах и

конвенциях, которые после их анализа не оставляли много места человеческому выбору, В литературе

Ролан Барт утверждал, что писатель пишет не столько через акт своей творческой воли, сколько

отражая социальные структуры, из которых он извлекает свои импульсы, выраженные в

использованных им символах, которые можно систематизировать с помощью новой науки семиологии.

В языкознании американский ученый Ноам Чомски отвергал, как поверхностные, физические

характеристики речи и языка, детерминированные так называемыми глубинными структурами

языковых правил.

Всех структуралистов объединяла марксистская предпосылка о том, что человеческие атрибуты и

деятельность подчиняются законам совершенно также, как природные законы управляют

неодушевленной

308

СОВРЕМЕННОСТЬ U

природой. Следовательно, функция общественных наук заключается в том, чтобы открывать такие

законы, а обществу следовало поступать сообразно их открытиям. Появление этой новой формы

интеллектуального утопизма совпало с быстрым расширением высшего образования в конце 50-х

и в 60-х годах, особенно общественнонаучных дисциплин. С середины 50-х до конца 60-х годов

среднегодовой рост расходов на высшее образование равнялся почти 10 процентам в Британии, 11

процентам в Америке, Испании и Японии, 13.3 процента во Франции, свыше 15 процентов в

Италии, Бельгии, Голландии и Дании и свыше 16 процентов в Канаде и Западной Германии.

Прием в университеты в тот период возрастал более чем на 12 процентов в год [125]. Благодаря

исторической случайности, которая не имела ничего общего со структурами - глубинными или

нет, структуралисты таким образом добились влияния, совершенно несоразмерного

действительной правдоподобности их теории и достигли максимального влияния на общество в

70-е годы, когда из университетов хлынули миллионы новых выпускников.

Расцвет структурализма совпал с деморализацией Америки и с устойчивой экспансией советской

мощи и влияния. Он усилил обе тенденции, поскольку структурализм, как и марксизм, из которого

он произошел, был антиэмпиричен, отрицал реальный мир за счет теоретического, отвергал факты

в пользу «объяснений». Коммунисты всегда возмущались тенденцией фактов противоречить

марксистским тезисам. Можно сказать, что вся диктатура Сталина являлась кампанией против

фактов или, скорее, сверхчеловеческой попыткой загнать неудобные факты человечества в новые

«глубинные структуры» на два метра под землю. Для структуралистов факты по определению

лежали на поверхности и потому подводили. Опыт упорядочить их в виде доводов, очевидно, был

не более чем бесстыдной защитой статус-кьо. Структурализм хорошо вписался в потемкинский

мир Объединенных наций, где факты не имели значения* где Север был Югом и наоборот, где

богатство создавало нищету, где сионизм был расизмом, а грех - монополией Белого человека.

Многонациональная корпорация, эта зловещая инфраструктура международной несп-

раведливости, являлась чисто структуралистским понятием. Структурализм, как и марксизм, был

формой гностицизма, т.е., закрытой системой знаний, в которую посвящена элита. Оба учения

быстро распространялись в 60-х годах и вместе господствовали среди интеллигенции в 70-х годах.

Но действительность нельзя надолго изгнать из истории. Факты обладают способностью

напоминать о себе. Картина 70-х годов, настолько тревожная для немногих демократических

обществ, оставшихся под властью закона, начала распадаться еще до окончания десятилетия.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Восстановление свободы

После трагедии Первой мировой войны 1914-1918 г.г., двадцатый век кажется многим одной

неуловимой цепью моральных и физических несчастий. Они происходили независимо от быстрого

роста благосостояния, особенно заметного в развитых странах, и стабильного научно-

технического прогресса. Еще в 1945 г. Г.Дж.Уэллс - пророк ускоряющегося прогресса

человечества, опубликовал свое мрачное завещание: Разум на последнем издыхании [1]. Упадок,

наступивший впоследствии, кажется еще большим. Семидесятые годы были десятилетием

исключительных тревог и потери иллюзий, причем к распространению холодной войны во всем

мире и опустошению, вызванному коллективизмом в Восточной Европе, большей части Африки,

Азии и Латинской Америки, прибавились проблемы экологии и истощения природных ресурсов.

Казалось, что демократия и господство закона, придававшее ей смысл, повсеместно перешли к

обороне - даже в самой своей цитадели. Президент Картер открыто говорил о «кризисе,

поразившем нашу национальную волю прямо в сердце и душу, и подорвавшем наш дух... Эрозия

веры в будущее грозит разрушением социальной и политической ткани Америки» [2J.

И все-таки, в 80-х годах в делах человечества подул сильный ветер перемен. Набирая силу в

течении целого десятилетия, в 90-е годы он сметал все на своем пути, оставляя после себя

неузнаваемый пейзаж. Восьмидесятые годы стали одним из водоразделов современной истории.

Вновь воспрял дух демократии, вернув себе чувство собственного достоинства. На большей части

планеты господство закона было восстановлено, а международный разбой обуздан и наказан.

Организация Объединенных Наций и особенно ее Совет Безопасности впервые начали

функционировать так, как предвидели ее основатели. Капиталистическая экономика буйно

расцвела и почти везде возросло признание того, что рыночная система не просто самый

безопасный, а единственно возможный способ увеличения благосостояния и повышения

жизненного уровня. Коллективизм провалился как интеллектуальное «верую» и процесс отказа от

него начал развиваться даже в его цитаделях. Распался последний имперский конгломерат -

сталинская империя. Сама со-

310

СОВРЕМЕННОСТЬ II

ветская система начала испытывать трудности и ее умножающиеся проблемы подорвали как ее

статус сверхсилы, так и желание ее руководителей продолжать холодную войну. В начале 90-х

годов кошмар термоядерного конфликта уже отошел в прошлое и мир начал выглядеть более

безопасным, стабильным и особенно исполненным надежды. Каким образом дело дошло до этой

драматичной контрреволюции?

В сущности, это было делом рук выдающихся популярных лидеров, отражавших мысли, желания

и веру обыкновенных людей. Во всяком случае это не было плодом деятельности интеллигенции,

философов, экономистов и политических теоретиков, или вообще академических ученых.

Университеты практически не имели с этим ничего общего так же, как не играли никакой роли в

первой промышленной революции конца восемнадцатого века [3]. И действительно, в то время,

как от марксизма отказывались все чаще даже правительства, которые когда-то горячо его

пропагандировали, в традиционных приютах проигранных идей - университетских городках,

продолжали его поддерживать и преподавать.

Важно подробнее рассмотреть неуспех интеллектуалов стать лидерами двадцатого века, или

скорее их очевидную неспособность предложить ясное и твердое руководство запутавшемуся

человечеству, так как именно этот неуспех или неспособность лежат в основе трагедии века. В

течении семи десятилетий после Первой мировой войны научное знание развивалось быстрее, чем

когда-либо. И все-таки, во многих отношениях образованный человек 90-х годов чувствует себя

менее уверенным, чем древний египтянин, живший за 2550 лет до Христа. Египтянин из Древнего

царства, по крайней мере, имел ясную космологию. В 1915 г. Эйнштейн расшатал основы модели

Вселенной Ньютона, а заменившая ее космология была чисто умозрительной, так как Общая

теория относительности является классическим толкованием и ее нельзя использовать для

описания сингулярных условий, которые имели место в момент создания Вселенной.

Математическая модель Большого взрыва, при котором около 6 000-10 000 миллионов лет назад

материя начала расширятся из одной начальной точки и все существенное произошло в первые

двадцать минут, может быть продемонстрирована почти с тем же успехом, что и иудейско-

христианс-кая гипотеза, впервые описанная в первой главе Книги Бытия, на которую она очень

похожа. В следующие три четверти века эмпирические знания о Вселенной накапливались с

впечатляющей скоростью, особенно в 70-е и 80-е годы, когда данные исследований Космоса

начали прибывать на Землю в огромных количествах. Измерение спектра фонового

микроволнового излучения, заполняющего Вселенную, доказывает большую вероятность того, что

Большой взрыв имел место [4]. Однако, как лаконично заметил один космолог, «наша Вселенная

Восстановление свободы

311

просто одна из тысяч, возникающих время от времени» [5]. Как всегда, ясная картина первичных

событий осталась неуловимой.

И действительно, историк современности иногда поддается искушению сделать мрачное

заключение, что прогресс разрушительно влияет на уверенность. В восемнадцатом и

девятнадцатом веках цвет западного общества был убежден, что разум движет человечеством и

прогрессом. Одно из первых открытий нашей современности состояло в том, что разум в наших

делах играет незначительную роль. Даже ученые не находятся целиком под его влиянием. Как

печально отмечал Макс Планк; «Новая научная истина обыкновенно не преподносится

убедительным для ее оппонентов образом. Скорее, оппоненты вымирают и подрастающее поко-

ление знакомится с истиной с самого начала» [6]. Через три года после того, как Общая теория

относительности была подтверждена работами Эддиштона и был положен конец понятию об

абсолютном времени и пространстве, Людвиг Витгенштейн, одна из ключевых фигур нашего вре-

мени, опубликовал свой труд Tractatus Logico-Phihsophicuf, который в последующие десятилетия

все больше разрушал веру в философию как руководство для человеческого разума. В течение

полувека влияние Витгенштейна на академическую философию было огромно, В начале 90-х

годов появились сомнения относительно его вменяемости - был ли он гением или просто

сумасшедшим? [7] Но зло уже было совершено. Известный логик-позитивист сэр А.Дж.Эйр

бывший к моменту своей смерти, по мнению большинства, самым выдающимся философом в

мире, с известным самодовольством отмечал, что философия доказывает скорее невежество

человека, нежели его просвещенность: «[Она] показывает нам, что в действительности мы не

знаем многого из того, что считаем известным.» Эмпирическое попу.чярное знание, называемое

обыкновенно «здравым смыслом», было презрительно отброшенс Бертраном Расселом как

«метафизика дикарей» [8]. Но если академические философы считали, что мир населен дураками,

то бблыпая часть из них даже не пыталась просветить людей относительно глобальных проблем, и

даже Рассел, писавший на подобные темы, проводил ясную разграничительную черту между своей

популярной журналистикой и своей «серьезной» работой [9]. Негативная и деструктивная природа

философии двадцатого века, ее мания к несостоятельности и ошибкам языка и, более всего, ее

неспо-

Ludwig Wittgenstein (1889-1951) - австрийский логик и философ. Сводил философию к разъяснению смысла

высказываний. Основные положения логики и математики считал тавтологией или противоречиями. Логико-

философский трактат увидел свет в 1921 г.

Alfred Ауег (1910-1989) - английский философ, представитель неопозитивизма, профессор по метафизике

Оксфордского университета (с 1959 г.)

312

СОВРЕМЕННОСТЬ II

Восстановление свободы-

313

собность повернуться лицом к огромным проблемам, стоящим перед человечеством, были

источником стыда лишь для немногих, пытавшихся преодолеть его, и особенно для Карла

Поппера, который писал; «Я бы не сказал, что меня охватывает чувство гордости, когда меня

называют философом» [10].

Более того, растущая неуверенность охватила и единственный инструмент, к которому

академические философы всегда испытывали полное доверие - логику. За два века до этого в

своей Логике (1800 г.) Кант заявлял: «Существует только несколько наук, достигающих

некоторого постоянного состояния, которое не допускает дальнейших изменений. К ним

принадлежит.и логика... Мы не требуем от логики еще каких-либо открытий, так как она просто

содержит в себе форму мысли.» Еще в 1939 г. один британский философ утверждал; «Диктаторы

сегодня, может быть, сильны, но они не могут изменить законы логики, даже Гос

подь не в силах

сделать этого» [11]. Через тринадцать лет американский философ Уиллард Квайн

спокойно

воспринимал то, что определение логики подвергается фундаментальному изменению: «В

принципе, где разница между этим изменением и подменой, при которой Кепплер занимает место

Птолемея, или Эйнштейн - Ньютона, или Дарвин - Аристотеля?» [12] В следующие десятилетия

появилось много систем, соперничавших с классической логикой - многозначная логика Бочвара

новые системы Биркхоффа

, Детуш-Феврие

и Рейхенбаха

, минимальная логика, логика

моральных обязанностей-, логика напряжения. Появилась возможность говорить об эмпирическом

доказательстве или опровержении логики [13]. Какими будут последствия для теории истины, -

спрашивал один встревоженный логик, - «...если принять нестандартную систему»? [14] Другой,

рассматривая системы модальной логики, отмечал: «Человек начинает чувствовать себя все

неспокойнее, чем больше вникает и изучает системы, принадлежащие к этому семейству, которое

является семейством в буквальном смысле слова, так как обладает способностью к

воспроизводству, размножаясь и порождая новые [логические] системы, без всякого ограничения»

[15].

Willard Van Orman Quine (1908-) - америнанский философ и логик. Считал, что логика и язык эволюируют, как

инструменты исследования

Дмитрий Николаевич Бочвар (1903-) - советский логик, работал над проблемами логических парадоксов. Предложил

трехвалентную логику высказываний, в которой имелось три истинных значения - "истина", "ложь" и "бессмысленно"

George David Birkhoff (1884-1944) - американский математик * Destouchcs-Fcvrier - французский философ

' Hans Reichenbach (1891-1953) - немецкий философ и логик, один из основателей неопозитивистского "Венского

кружка" (1920)

В мире, в котором даже правила логики подверглись ревизии и уничтожению, не удивительно, что

развитие современности не проходило по пути, котс^ый мог бы показаться поколению 1920 г.

логичным. В истории важными являются не только те события, которые произошли, но и события

которые упорно не желали происходить. Выдающимся событием современности является то, что

не исчезла религиозная вера. Для миллионов людей, особенно из передовых стран, религия

перестала играть существенную или вообще какую-либо роль в их жизни. Способы, которыми

заполнялся этот вакуум - фашизм, нацизм и коммунизм, опыты гуманистического утопизма,

евгеника или политика здравоохранения, идеология сексуальной свободы, расовая политика и

экологическая политика, составляют значительную часть содержания истории нашего века. Но для

многих миллионов людей - фактически для преобладающей части человечества - религия

продолжает занимать центральное место в их жизни. Ницше, столь точно предсказавший мутацию

веры в политический фанатизм и тоталитарную волю к власти, не мог предвидеть, что совсем

нелогично религиозный дух будет сосуществовать с секуляризацией и, таким образом, воскресит

его умирающего Бога. То, что в 90-е годы выглядит старомодным и даже смехотворным, это не

религиозная вера, а уверенное предсказание о ее кончине, сделанное когда-то Фейербахом и

Марксом, Дуркхеймом

и Фрейзером, Лениным, Уэллсом, Шоу, Жидом, Сартром и многими

другими. К концу периода даже сам термин «секуляризация» стал спорным. Один профессор по

социологии сердито писал: «Вся концепция представляет собой инструмент антирелигиозной

идеологии, в которой ради полемических целей определяют «реальный» элемент в религии, после

чего связывают его произвольно с идеей унитарного и необратимого процесса... [Секул«ризащпо]

необходимо убрать из социологического словаря» [16]. В 80-х годах прошлого века секуллрное

движение на Западе, т.е. воинствующий атеизм, находилось в своем апогее почти одновременно со

своим самым крупным соперником - протестантским нонконформизмом. Так что Ленин был

скорее наследником, чем предтечей. Его секуляризационная программа была введена силой, а не

доводами [17]. В 90-е годы созданные им атеистические музеи и кафедры научного атеизма стали

просто историческими курьезами или были распущены и закрыты. Некогда влиятельные

альтернативы религии, такие как позитивизм, исчезли почти бесследно, подтверждая замечание

Джона Генри Ньюмана: «Истинная религия растет медленно, а если привилась, ее трудно

искоренить, но ее интеллектуальные имитации не имеют корней - они вырастают внезапно и

внезапно исчезают» [18]. Наверное, осо-

Emile Durkheim (1858-1917) - французский социолог, один из основоположников научной социологии

314

СОВРЕМЕННОСТЬ II

бенно впечатляющее доказательство этой истины находится в России, где после падения

насажденной Лениным идеологии в атмосфере растущей свободы в 1989-1991 г.г. стало

очевидным, что православие и католицизм уцелели вопреки атакам режима, достаточно сильны и

распространяются [19]. Во всем мире, где широко распространилась духовная путаница,

аккуратно классифицированная как «агностицизм», настоящих атеистов, по-видимому, стало

намного меньше в 1990 г., чем было в 1890 г.

И все-таки, организованная религия полна парадоксов. Многие из них олицетворяет Карол

Войтила, ставшим 16 октября 1978г. 263-им римским понтификом с титулом папа Иоанн-Павел II.

Он первый неитальянец, избранный папой после 1522 г., самый молодой после 1846 г. и первый со

славянского Востока. Войтила был кардинал ом-архиепископом Кракова. В тот момент этот выбор

был особенно удачным, так как Польша стала католическим центром. Сначала Гитлер, а затем

Сталин и его последователи пытались сделать все, что в их силах, для уничтожения польской

церкви. Гитлер закрыл ее школы, университеты и семинарии, уничтожил третью часть ее

священников. Когда в 1945 г. Красная армия поставила у власти правительство в Люблине,

существовало негласное убеждение, что церковь исчезнет при жизни одного поколения. Но

довоенная Польша, в которой церковь имела специальный статус, оказалась более

неблагоприятной средой, чем послевоенная народная республика, где ее активно преследовали.

Новые границы превратили Польшу в одно из самых гомогенных государств в мире - более 95

процентов ее населения составляли этнические поллки и практически все -крещенные католики.

Католицизм стал фокусом сопротивления враждебному коммунистическому режиму. В 60-х годах

католическое духовенство восстановило свою доьоенную численность - 18 000 человек.

Количество религиозных служителей, т.е. священников, монахов и монахинь, выросло с 22 000

человек в 1939 г. до 36 500. Монастырских фон-даций, братств и женских монастырей стало на 50

процентов больше, чем до войны. Около 92-95 процентов детей получали святое причастие после

обучения в 18 000 религиозно-просветительных центрах. Более 90 процентов поляков были

похоронены согласно католическим ритуалам. Крестьянская миграция в города сызнова

евангелизировала городское население. Приблизительно три четверти жителей в городах

заключали церковные браки. Нигде в мире не было подобных показателей [20]. Более того,

католицизм был движущей силой, стоявшей за новым польским профсоюзом «Солидарность»,

освященным церковью и начавшим функционировать на гданьской судоверфи в июле 1980 г.;

через два месяца он получил неохотное признание со стороны властей и в течение последующего

десятилетия под руководством своего пламенного католического лидера Леха Валенсы

постепенно расшатал режим. В 1981 г.

Восстановление свободы

315

он был запрещен, но через восемь лет, в апреле 1989 г., запрет отпал с падением

коммунистического правительства. Через четыре месяца, 24 августа, Польша стала первой страной

в коммунистическом блоке, которая назначила некоммунистическое правительство во главе с

премьер-министром Тадеушем Мазовецким. - соратником Валенсы и редактором католической

газеты. Разрушение коммунизма закончилось в 1990-1991 г.г., когда сам Валенса стал президентом

и все остальные религиозные ограничения были отменены. Эта исключительно мирная смена

показала, сколь мощным может быть союз стремления человека к личной свободе и силы

религиозной веры.

Новый папа олицетворял собой парадоксальную энергию этого кипящего польского религиозного

духа, выпущенного из окружавшего его атеистического государства. Сама его личность

парадоксальна, с одной стороны - интеллектуал, поэт, драматург, профессиональный философ,

воспитанный в феноменологической традиции, которая хотела христианизировать

экзистенциализм, и в тоже время страстный привер-женник культуры популистского католицизма:

часовен, чудес, паломничества, святых, молитвенных четок и поклонения Святой Деве. Он был

одним из активных участников Второго ватиканского церковного собора, созванного папой-

реформатором Иоанном XXIII в 1962г., чтобы совершить то, что он называл aggiornamento

(осовременение) церкви, и который за четыре года модернизировал все аспекты ее деятельности

вводом новой национальной литургии и формы консультативной демократии. Собор отражал

оптимизм 60-х годов. Настроение продлилось лишь до 1968 г. - кульминационного как для

католицизма, так и для всего светского общества, когда новый папа Павел VI отказался снять цер-

ковный запрет на использование противозачаточных средств, осудив их еще раз в своей энциклике

Нитапае Vitatf. Для большинства церквей так же, как и для всего внешнего мира, 70-е годы стали

временем утраченных иллюзий, уменьшением посещаемости, падением авторитета, ожесточенных

внутренних распрей и утраты веры, с тысячами священников, отрекшихся от своего призвания.

Одним из примеров были иезуиты - самый большой и самый влиятельный из церковных орденов.

Когда открылся Собор, их насчитывалось 36 000 - в два раза больше, чем в 20-е годы. Во второй

половине 60-х годов это увеличение прекратилось и в начале 70-х годов сократилось на одну

треть; количество учеников и новообращенных упало с 16 000 до скромных 3 000 [21]. Папа

Иоанн-Павел II, отражая характерный для перехода от 70-х годов к 80-м годам новый дух

реализма, консерватизма rt возврата авторитетов, восстановил традиционный католицизм.

Подобно эпохе железных дорог

Жизнь человека (лат.)

316

СОВРЕМЕННОСТЬ II

в девятнадцатом веке, когда паломники ехали в Рим, Лурд и другие религиозные центры, оживляя

католицизм под руководством папы, так и теперь Иоанн-Павел использовал реактивные самолеты

и вертолеты, чтобы отправлять, путешествуя по миру, рутинную часть своего понтификата,

передвигаясь в специально сконструированном для него автомобиле со стеклянной крышей,

известном как папамобиль, чтобы показать себя как можно большему количеству людей. В 80-е

годы и, несмотря на свой возраст, даже в 90-е годы, папа посетил практически все уголки земного

шара, даже по несколько раз, собирая иногда самые многочисленные толпы в истории. К концу

1990г. более 200 млн. человек побывали на его службах. В мае 1981 г. на него было совершено

покушение, но сразу же после выздоровления он возобновил свои поездки по миру. В Африке и

Латинской Америке на его богослужения под открытым небом собиралось по миллиону и более

верующих. В Ирландии стеклась половина населения, чтобы его услышать. В Польше, в Ченсто-

хове - известном священном месте Святой Девы - собралось 3,5 млн. верующих, самая большая

толпа из отмеченных когда-либо [22].

Эти собрания показывают как сферу охвата христианства, так и сколь много оно изменилось в

демографическом аспекте. Когда Иоанн-Павел II вступил в должность в 1978 г., римских

католиков насчитывалось 739 126 000 - около 18 процентов всего населения земли, которое было 4

094 110 000 человек. Эта группа была мощной образовательной и культурной силой, так как имела

79 207 начальных школ, более 28 000 средних школ и обеспечивала почти один миллион мест в

университетах. В начале 60-х годов католики из исконных европейских центров (плюс Северная

Америка) все еще составляли 51,5 процента всех католиков. Но при восшествии на престол

Иоанна-Павла II католицизм превратился в религию Третьего мира. Из шестнадпати стран, в

которых католики превышают по численности 10 млн., восемь - из Третьего мира, и их список, по-

видимому, выглядит следующим образом: Бразилия (более 100 млн. католиков и в настоящий

момент с самым большим контингентом епископов - 330), Мексика, Италия, Аргентина,

Колумбия, Перу, Венесуэла, Франция, Испания, Польша, Западная Германия, Чехословакия,

Соединенные Штаты, Заир и Филиппины [23]. К 1990 г. более 60 процентов католиков проживали

в развивающихся странах - в основном в Латинской Америке и Африке, и подсчитано, что к концу

90-х годов цифра возрастет до 70 процентов. Католицизм не только перестал быть, в основном,

европейским - он стал городским вероисповеданием и даже мегалопблисным. К 2000 году

огромная часть католиков будет жить в гигантских городах с населением свыше 5 млн.,

большинство из них в двух самых больших городах - Мехико, население которого по прогнозам

станет 31 млн. и Сан-Паулу - 26 млн. [24]. В то

Восстановление свободы

317

время, как наибольшее число католиков проживает в Латинской Америке - благодаря высокой

рождаемости ее население увеличилось более чем в два раза з сравнении с 1945 г., - католицизм в

черной Африке распространялся быстрее .путем обращения. Одно исследование середины 70-х

годов показывает, что после увеличения количества миссионеров в два раза в сравнении с 1950 г.,

католицизм увеличил количество новообращенных в христианскую веру с 25 млн. в 1950 г. до,

приблизительно, 100 млн. в 1975 г. [25] Предполагается, что в начале 90-х годов количество

католиков в Южной, Центральной и Восточной Африке составит около 125 млн.

И все-таки в передовых странах даже католицизм, несмотря на все усилия Иоанна-Павла И, не

застрахован от эрозии. В Соединенных Штатах данные на душу населения показывают, что

постоянное воскресное посещение перквей (англиканских и неангликанских) достигло своего пика

в 50-е годы (для Европы это были 80-е годы прошлого века). Посещение богослужений у

католиков в сравнении с другими основными христианскими церквями продолжало расти до

середины 70-х годов, достигло и задержалось наверху кривой до конца 80-х, когда появились

доказательства общего спада, причиненного серьезными разногласиями внутри церкви Северной

Америки по вопросам о противозачаточных средствах, расторжения брака (что было гораздо

труднее при Иоанне-Павле II), отношения к гомосексуалистам, роли женщин в духовенстве и по

другим спорным вопросам, по которым папа занял консервативные позиции. Подобные тенденции

стали заметны и во Франции, Италии и Испании, но не в Польше и Германии. В Британии, где в

80-е годы постоянные воскресные посещения церкви упали ниже 10-процент-ноЙ границы, одно

авторитетное исследование - «Статистические данные англиканской церкви», опубликованное в

марте 1991 г., пришло к заключению, что в десятилетие 1981-1990 г.г. английские церкви в целом

потеряли 500 000 постоянных воскресных прихожан. За исключением баптистов, посещаемость во

всех основных церквях упала. Англиканская церковь - третья по величине - лишилась десяти

процентов своих верующих; но римская католическая церковь, несмотря на то, что осталась с

самой многочисленной паствой, потеряла тревожные 14 процентов. Выиграли, главным образом,

харизматические и фундаменталистские секты, находящиеся на периферии нонконформизма [26].

То, что наблюдалось в мире в конце 70-х, в 80-е и 90-е годы, был широко распространенный отход

от церкви и традиционных религиозных институций, пытавшихся рационализировать свою веру и

достигнуть согласия с обществами, которые в самом общем смысле не являются религиозными;

одновременно с этим наблюдался рост фундаментализма, который, обходя рационализм,

подчеркивал исключительную

318

СОВРЕМЕННОСТЬ II

важность веры и чудодейственных откровении и отвергал идею компромисса с институтами,

основанными на неверии. Самым известным символом «рационализующейся» религии являлся

Всемирный совет церквей, который в 80-е годы обращал внимание, главным образом, на об-

щецерковные проблемы, минималистскую веру и на необходимость достижения согласия с

марксизмом и другими антирелигиозными учениями. В течение всего десятилетия он терял

поддержку и почти дискредитировал себя в феврале 1991 г. во время конференции в Канберре.

Некоторые из делегатов были шокированы, увидев в фойе стенд, агитирующий за увеличение

количества женщин-священников, на котором «находились порнографические плакаты, на одном

из них пара совершала неестественный акт»; один довольно известный религиозный лидер,

участвовавший во встрече, «потребовал от некой женщины-делегата, чтобы она совершила с ним

половой акт», после чего «несколько раз ударил ее по голове, пока она не подчинилась его

желанию» [27]. Другой формой рационализации христианства была так называемая «теология

освобождения», возникшая впервае в Германии. Она хотела трансформировать католическую

активность в радикальную политическую силу, действующую в «базовых церковных обшинах»,

организованных на принципе коммунистического ядра и даже пропагандировавших применение

силы для свержения правых тиранических правительств. В 70-е и 80-е годы она привлекла к себе

внимание средств массовой информации, утверждая, что имеет широкую поддержку в Бразилии и

Центральной Америке. В коммунистическом сателлите Кастро - Никарагуа, четверо католических

священников, исповедующих эту радикализован-ную форму христианства, в 1979 г. заняли

министерские посты, а через два года отказались подчиниться приказу своего епископа и

вернуться к своим пастырьским обязанностям. Часть латиноамериканского духовенства, которая

до этого обыкновенно поддерживала официальную власть, в период 1965-1980 г.г. начала верить

только в спасение через веру [28]. Вся эта политизация католицизма, независимо от того, что столь

очаровывала средства массовой информации, получила ограниченное распространение лишь

среди малой части верхушки. Большинство священников и епископов, уже не говоря о мирянах,

остались традиционно настроенными. После того, как теология освобождения была подвергнута

некоторой проверке у народа, оказалось, что она не имеет особенного влияния. Никарагуанское

сандинистское правительство под руководством марксиста Даниэля Ортеги, включавшее

приверженцев теологии освобождения, потерпело поражение еще на первых свободных выборах в