Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 2

Подождите немного. Документ загружается.

зную структуру, созданную именно для нужд современной промышленности, структуру, которую

сама Британия в продолжении полувека пыталась и не смогла создать.

Были организованы около шестнадцати отраслевых профсоюзов, объединенных в одну федерацию

- ДГБ (Deutschergewerkschaftsbund*).

Экономического чуда (нем.)

Германский профсоюз (нем.)

178

СОВРЕМЕННОСТЬ II

По настоянию англичан ДГБ было предоставлено не только конституционное право исключать, но

и финансовый рычаг в виде процента от всех профсоюзных членских взносов, что дало ей

возможность располагать огромными финансовыми резервами, из которых отдельные профсоюзы

могли, а в случае стачки должны были брать средства. Для объявления забастовки были

необходимы 75 процентов голосов членов профсоюза, поданных путем тайного голосования, но на

практике ДГБ имела право на вето [24]. Стачки по политическим причинам были запрещены,

также, как и связи между профсоюзами и политическими движениями. Таким образом, Западная

Германия получила самую эффективную профсоюзную структуру из всех ведущих

индустриальных государств, в которой не было соперничавших федераций (как в США), раз-

деления на марксистские и религиозные (как в Италии и Франции), не было политических союзов

(как в Британии) и, прежде всего, не было цеховых профсоюзов - этого разрушительного

рудимента ранней фазы индустриализации, представлявшего собой главный институционный

барьер для роста производительности.

Аденауэр умело воспользовался британским подарком. Бёклер, который в октябре 1949 г. был

выбран первым председателем ДГБ, а впоследствии практически превратился в ее диктатора,

работал вместе с Аденауэром в городском совете Кёльна. Новый канцлер сделал его, вместе с

Эрхардом, соавтором новой социальной и экономической политики. Он убедил Бёклера отказаться

от общественной собственности в пользу Mitbestimmung (партнерства между трудом и капиталом)

и политики высоких зарплат на основе учета производительности труда [25]. В 1951 г. Аденауэр

провел через Бундестаг Закон о партнерстве при поддержке СДПГ и с риском для своей коалиции,

но этот закон принес внушительные экономические и политические дивиденды. На следующий

год Германия была уже достаточно богатой, чтобы Аденауэр мог реорганизовать социальное

обеспечение, удовлетворяя большую часть целей политики СДПГ [26]. К середине 50-х годов

германские профсоюзы уже определили свою, по существу, неполитическую линию поведения,

направленную на высокую прибыль, высокую заработную плату и премии, высокую

производительность, отличное социальное обеспечение и места в советах правления. В результате

этого процесса классовая война в Германии отмерла, и одним из последствий этой смерти был

отказ социал-демократов в 1959 г. от их первоначальной марксистской философии,

Аденауэр был одним из наиболее талантливых государственных деятелей современности, и,

бесспорно, добившегося наиболее полного успеха в современной германской истории. За время

его канцлерства реальные доходы в Германии возросли в три раза. В 1953 г. он выиграл

большинство мест в Бундестаге, а в 1957 г., когда германская валюта

Европейский Лазарь

179

стала сильнейшей в Европе, собрал абсолютное большинство голосов. Аденауэр поставил

германскую демократию на почти непоколебимую основу и не только включил ее в круг

цивилизованных сил, ьо и сделал столпом законосообразного порядка. Он не смог бы добиться

этого, если бы не имел и сильную жилку истинного идеализма, и целые залежи циничного

лукавства. Эрхард считал, что в нем было Menschenverachtung - презрение к

человечеству. Но он скорее обладал живым чутьем к человеческим слабостям и, особенно, к

германским порокам. В новом ьундестаге, за интерьером которого он наблюдал и сделал его

эффектным (как декоры Макса Рейцгардча к постановке «Юлия Цезаря»), чернильницы и крышки

столов были привинчены, чтобы предотвратить хулиганство. Несмотря на это, разыгрывавшиеся

там сцены были безобразными, особенно в контрасте с невозмутимостью, достоинством и

зрелостью Аденауэра, хотя и он, как Кальаин Кулидж, позволяя себе странные грубоватые шутки:

«аиример, прятал деревянную подставку, с которой приземистый д-р Ойген Герстенме-йер,

президент Бундестага, обращался к собранию. Аденауэр де считал, что немцам можно доверять и

как народу, и как индивидам. Он устраивал слежку за своими министрами: проследив одного из

них до дверей парижского публичного дома, он выгнал его HJ министерства иностранных дел {27].

Ол не сближался почти ни с кем вне круга своей семьи, а лучшим его сотрудником был Ганс

Глобке - соавтор нюрнбергских законов, руководивший канцелярией и личной, разведывательной

службой Аденауэра. «И кто знает, - часто >хмылялся Аденауэр, •- чю хранит repp Глобке в своем

сейфе?» [28] Он считал, ч;о государственные деятели-демократы должны быть умнее и

осведомленнее своих тоталитарных соперников. Чувствовал, что немцам как нации можно

доверять только в железной рамке абсолютного юсподетва закона, к которому они должны питать

больше страх оно читания, чем к государству. Установление этих рамок в долгосрочной

перспективе скажется, вероятно, самым большим его вкладом в политическую культуру

Германии.

Поскольку советские лидеры, подобно Гитлеру, ненавидели и издевались над законом, Аденаузр

твердо стоал .стретче всякого соглашения с ними, которое не могло быть гарантировано к

проконтролировано до малейших деталей. Он часто упоминал, что советский режим захватил во

время войны и после нее 500 000 квадратных миль территорий в Европе, и что он единственный

оставался экспансионистской силой. На протяжении сорока лет угот режим нарушил или

аннулировал сорок пять из пятидесяти восьми подписанных им договоров [29]. Настаивая, чтобы

советские намерения были проверены, он. разоблачит ь.\ предложения об «объединении» в 1952.

1955 и 19S9 r.r как обхлрны-,. Аденауэр не мог забыть, что 1 150 000 германских иоениоплепяых

исчг:р<\1 Б Со-

180

СОВРЕМЕННОСТЬ II

ветской России и что только о 9628 из них, отнесенных к «военным преступникам», был дан отчет

[30]. Поэтому Аденауэр использовал все средства, чтобы убедить немцев искать убежища на

западе, где он мог предоставить им свободу, законность и работу. После восстания рабочих в

Восточной Германии в июне 1953 г., подавленного Красной .армией с большой жестокостью,

советские лидеры полностью превратили коммунистический режим Вальтера Ульбрихта в

сателлит. Этот режим не преуспел, а политика Аденауэра по поощрению беженцев обессиливала

его - к июлю 1961 г. насчитывалось до 1000 перебежчиков в день. Тринадцатого августа, с

разрешения СССР, Ульбрихт начал строительство Берлинской стены. Это было незаконно,

поэтому и Трумэн и Эйзенхауэр наверняка разрушили бы ее. Но с таким слабым президентом, как

Джон Кеннеди, свершившийся факт молча проглотили. Аденауэр ничего не смог сделать, так как

его юрисдикция не распространялась на Берлин, который оставался в распоряжении четырех сил.

В последние годы своей жизни он с грустью наблюдал, как поток перебежчиков иссякает, а стена

спасает восточногерманскую экономику, превращая ее из непосильного бремени в растущий

советский актив - единственную надежную промышленную мастерскую в советском блоке.

Но к тому моменту дело Аденауэра было уже завершено, потому что он настолько крепко и

надолго связал западногерманцев экономически, военно и культурно с западной культурой и

законностью, насколько этого вообще может достичь человеческая изобретательность, В этом и

состоял истинный идеализм, уравновешивавший его «реалполи-тик». Он был первым немецким

государственным деятелем, который поставил европейские интересы выше германских. Может

быть, справедливо то, что сказал о нем один из его критиков: он - «хороший европеец, но плохой

немец» [31]. В этом смысле он хотел быть «плохим» немцем: он ненавидел свой портрет,

нарисованный профессором Кальманом, так как он делал его, по его же словам, «похожим на

истинного гунна». Аденауэр считал, что объединение Германии не является невозможным при той

цене, которую Германия или Запад могут позволить себе заплатить. Его правоту неоспоримо

доказал провал его наследников, стремившихся достичь иного результата в течение следующих

двадцати лет. В отличие от этого, интеграция с Западом являлась совершенно достижимой целью,

которой Аденауэр и добился. И здесь ему опять повезло. Он сознавал, скорее своим интеллектом,

чем чувствами, что будущее Германии связано с Францией. Но он не испытывал к Франции

никаких чувств или привязанности, знал о ней очень мало -до семидесятилетнего возраста посетил

ее только раз, и то для участия в двухдневной конференции. И все же, как всегда, Аденауэр

смотр.ел на вещи реалистически: «Никакая европейская политика не может сущест-

Европейский Лазарь

181

вовать без Франции или против Франции, как не может быть европейской политики без или

против Германии» [32].

Партнер, с которым Аденауэр надеялся работать во Франции -Робер Шуман, во многих

отношениях был похож и на него, и на де Гае-пери. Он происходил из Лотарингии, его родным

языком был немецкий. До 1919 г., уже в среднем возрасте, он не был даже подданным Франции.

Аденауэр смотрел на него как на подданного королевства Лотаря, внука Карла Великого. К этому

королевству, называвшемуся еще «Средним королевством», принадлежали и Лотарингия и Кёльн.

Девятого мая 1950 г. он подал Шуману идею об Европейском объединении угля и стали, ставшего

зародышем Европейского экономического сообщества. В значительной степени благодаря

Шуману побочный, но жизненноваж-ный в эмоциональном отношении вопрос о Сааре решился

окончательно в октябре 1955г. Но Шуман был слишком «непредставительным» французом, чтобы

«подключить» Францию к гораздо более грандиозным проектам, которые задумал Аденауэр. В

1914-1918 г.г. Шуман служил сержантом в германской армии. Французы утверждали, что для

лотарингца простительно быть германским солдатом или даже полицейским в силу своего

происхождения, но чтобы дослужиться до старшего подофицера был необходим энтузиазм. Во

всяком случае, сама Четвертая республика не могла подключить Францию, так как она была

чересчур слаба, чтобы принимать участие в чем-то постоянном. Чтобы соединиться с Германией,

Франции была необходима самоуверенность, рожденная возобновленной силой, а также личность

и режим, воплощающие эту самоуверенность. Аденауэру очень повезло, что он продержался так

долго, чтобы воспользоваться триумфальным возвращением де Голля к власти и рождением Пятой

республики.

Восстановление Франции в 60-е к 70-е годы стало одним из наиболее поразительных явлений

современности. Как мы увидели, в 30-е годы это выглядело совершенно немыслимым. Путь,

приведший к этому, был сложен и парадоксален. Последняя фаза Третьей республики

представляла олицетворение идеи о том, что «малое всегда красиво»: уменьшающееся население,

слабое производство, низкие производительность, инвестиции, зарплаты и потребление.

Господствовал культ, даже можно сказать экзальтация, к «маленькому человеку», маленькой

фабрике, небольшой ферме, маленькому городу. Республика была мертва еще до того, как немцы

ее разгромили и она рухнула в клубах пыли в 1940 г. Необходимо понять, что восстановление

началось с режима Виши, так как его создали не только французские фашисты и колаборацио-

нисты, но и те, кто не одобрял разложения и отсталости его предшественника. Сам Петен, может

быть, склонялся к архаизму, говоря: «Франция не будет вновь великой до тех пор, пока под

дверями ее деревень

182

СОВРЕМЕННОСТЬ II

не завоют волки» [33]. Но многие из тех, которое занимали при режиме ключевые посты, были

радикальными модернизаторами. Под руководством Жана Кутро, основавшего в 1930 г.

Политехнический центр экономических исследований, на передний план при Виши выступило

новое поколение технократов. Среди них были министр промышленного производства Бшнлон,

Анри Кульман - главный экономический теоретик режима Виши, Жак Рьюефф - советник Лаваля в

1934 г., а позднее и де Голля, Ролан Борис, сохранивший свое влияние и при де Голле (и при Пьере

Мендес-Франсе), и Пьер Массэ, ставший позже министром планирования в Пятой республике [34].

И действительно, при всей исключительной путанице, противоречиях и предательствах режим

Виши из-за простого факта отречения существовавшего порядка был временем экспериментов и

риска. Одним из его достижений стало формирование предприимчивого молодого французского

крестьянина - прототипа новых фермеров, которые позже так хорошо справились вне ЕЭС.

Впервые крестьяне были заинтересованы в модернизации, технике и повышении

производительности [35]. Была создана система квазидобровольного планирования

(«индикативного планирования») - зародыша Commissariat general du Plart'

. Именно при режиме

Виши впервые была реализована идея помощи семьям, средства для которой набирались из

налогов. Эта идея была разработана в 1932 г. демографом Адольфом Ландри для повышения

рождаемости, и во времена Виши, впервые за более, чем столетие, рождаемость во Франции снова

начала увеличиваться. Психологический эффект был огромным. Режим Виши уделял

значительное внимание молодежи - мания, заимствованная у немцев. Он расходовал на

образование значительно больше средств, чем Третья республика. Именно режим Виши

действительно развил во Франции массовый спорт, особенно футбол: в 1939г. во Франции

имелось только тридцать профессиональных футболистов, а в 1949 г. их стало в десять раз больше

[36]. Одной из самых поразительных вещей при Виши были «молодежные мастерские» или

Chantiers de la Jeunesse (буквально «судоверфи») с акцентом на техническом образовании - на то,

чего так недоставало. Целью было омоложение Франции. Как сказал Поль Марион, министр

информации при Петене: «Благодаря нам, Франция кэмпин-гов, спорта, путешествий и групповых

экскурсий сметет Францию баров, табачных берлог, партийных собраний и плохого пищеварения»

[37]. Это пророчество в значительной степени сбылось.

Многие достижения режима Виши были утеряны после его поражения и последующего

разделения нации. В Сопротивлении участвовало около 170 000 французов; более 190 000 были

обвинены в коллабора-

Генеральный комиссариат по планированию

Европейский Лазарь

183

ционизме, и около 100 000 посажены в тюрьму. До сих пор никто не знает, сколько было убито в

1944 г. - имеются данные только о 4500 случаях [38]. Коммунисты, которые, в сущности,

выступали против войны в 1939-1940 г.г., выиграли больше всех в 1944г., уничтожив большую

часть своих врагов. Они претендовали на название «Партия расстрелянных», утверждая, что 75

000 «коммунистов-патриотов» были расстреляны нацистами и режимом Виши. Но на

Нюрнбергских процессах Франция официально объявила только 29 660 человек убитых во время

оккупации, а коммунисты так и не представили более 176 действительных имен «героев»-

коммунистов [39]. В сущности, лидеры коммунистов предлагали свидетельствовать против

лидеров социалистов во время процессов в Риоме, а газета партии Юманите протестовала, когда

режим Виши освобождал из тюрем антинацистов [40]. В отличии от других партий,

коммунистическая партия никогда не проводила чистку своих рядов от коллаборационистов,

среди которых оказался бы и их лидер Морис Торез. Единственными, кто был отстранен в 1944-

1945 г.г., были те, кто не подчинился линии Сталина в 1939-1940 г.г. и боролись с нацистами.

Однако, благодаря своему запоздавшему энтузиазму в Сопротивлении, КП вышла из войны как

самая богатая, лучше всех организованная и во многих отношениях самая большая французская

партия. Количество голосов, поданных за нее, увеличилось с 1,5 миллионов в 1936 г. до свыше 5

миллионов в 1945 г. и 5,5 миллионов - в 1946 г. Общее количество членов продолжало нарастать

до 1949 г., а в конце 40-х годов насчитывалось 900 000 членов партии, плативших взносы. Фран-

цузская КП была полностью сталинистской и осталась таковой и после смерти Сталина; она

систематически разлагалась (интеллектуально и морально) Торезом - типичным представителем

профессиональных политиков двадцатого века. Он стал штатным партийным организатором в

двадцать три года, никогда не занимался ничем другим и в течении всей своей жизни фактически

состоял на государственной службе у Москвы [41]. Он создавал гетто для партийного электората,

воздвигая малые железные занавесы около анклавов партии так, что КП Франции превратилась в

общество закрытого типа: со своими газетами, пьесами, романами, стихами, журналами для

женщин, детскими комиксами, кулинарными книгами и альманахами для фермеров [42].

Существование этой огромной, бескомпромиссной партии, бывшей в вассальной зависимости от

чуждой силы, ставило почти непреодолимые проблемы перед правительством Франции. Де Гслль,

который (как он сам выражался) «вытащил Республику из грязи», понимал, что не может доверить

три «больших» министерства коммунистам, членам его коалиции. «Не могу, - говорил он по

радио, - уступить им какой-либо из трех постов, определяющих внешнюю политику: дипломатию

184

СОВРЕМЕННОСТЬ II

которая ее выражает; армию - которая ее поддерживает; и полицию -которая ее прикрывает» [43].

Невозможность обеспечить национальный подход к обороне в противовес партийно-идеологическому

привела к отставке де Голля в январе 1946г. В результате этого он не играл непосредственной роли при

создании новой конституции, которая первоначально являлась делом коммунистов и социалистов.

Последствия этого были трагическими. Со времен последней божественной монархии Франция не

могла создать конституцию, которая согласовывала бы требования центральной власти с правами

представительства. Она колебалась между диктатурой и хаосом в зависимости от того, куда ее толкала

конституция. Первые двенадцать конституций провалились. Конституция Третьей республики была

принята в 1875 г. большинством только в один голос Ассамблеей, в которой монархисты представляли

большинство, но не смогли прийти к согласию по вопросу о конкретной личности короля. С

известными сотрясениями она просуществовала шестьдесят пять лет, но закончилась полным

провалом, а половина нации так и не приняла ее духа - это было одной из причин восторга, с которым

приветствовали режим Виши. Петену было поручено создать новую конституцию, но (подобно

Гитлеру) он ничего не сделал. Де Голль имел собственные идеи, в основе которых стояла сильная

президентская власть и которые он очертил в своей речи в Байо («конституция Ка-йо») в 1946 г. Но она

никогда не была поставлена на голосование.

Первая конституция, предложенная для новой Четвертой республики, была создана коммунистами и

социалистами и была отвергнута референдумом. Ее модифицированная версия, получившая неохотную

поддержку католической центристской партии Народное республиканское движение, была, наконец,

одобрена французами, но за нее проголосовало только 9 миллионов человек - меньше, чем за

предыдущий вариант. Более 8 миллионов проголосовали против, а 8,5 миллионов с возмущением

воздержались [44]. Подготовленная в спешке, при дефиците времени, среди ожесточенных споров, она

являлась одной из самых плохих конституций, которые когда-либо были навязаны великой и

интеллигентной нации. Даже ее язык был отвратительным. Многие ее положения взаимно

противоречили друг другу, а иные были настолько сложными, что их невозможно было понять.

Некоторые детали просто были пропущены. Существовали главы (о Французском союзе и о «местных

коллективах»), которые никогда не были приложены на практике. Большое число процедур, например,

при формировании кабинета, голосовании вотума недоверия и роспуска парламента, оказалось

невозможно использовать. В конституции было столько туманных компромиссов, что она не нравилась

даже тем, кто представил ее на голосование [45]. В ней оставалось большинство хаотических пороков

Третьей республики с добавлением и новых.

Европейский Лазарь

185

Подготовка конституции - неблагодарное дело. Исследование конституции - скучный аспект истории.

Но конституции очень важны. Веймар потерпел провал из-за своей негибкой конституции.

Федеральная республика обязана своим успехом тому, что Аденауэр дал ей хорошо сбалансированную

основу. Конституция превратила Четвертую республику просто в сцену того, что де Голль

презрительно называл «балетом партий». Благодаря пропорциональной системе выборов, ни одна пар-

тия не могла сформировать самостоятельное правительство. Президент был «нулем», премьер-

министр, как правило, был совершенно бессильным, а часто и ничтожеством. Система переменчивых

коалиций исключала преемственность и стабильность правительств и, что более существенно,

создавала исключительные затруднения при принятии решений, особенно - непопулярных мер, против

которых выступали мощные межпартийные группировки и, прежде всего, колониальные. Не было

несчастливой случайностью и то, что правительство ввязалось в проигранную войну в Индокитае,

окончившуюся капитуляцией при Дьен Бьен Фу (1954 г.), или что через четыре года оно в конце

концов потерпело крах и с Algeriefrartfaise.

Но независимо от этого, двадцатилетний период Четвертой республики не был полным провалом.

Революция технократов, начавшаяся при Виши, продолжалась. Она даже в значительной степени

ускорилась, благодаря усилиям трудолюбивого энтузиаста - Жана Моне. Его семья занималась

небольшим, старомодным, типично французским делом - производством коньяка, но экспортировала

его по всему миру и поэтому имела международный кругозор. С шестнадцатилетнего возраста Моне

работал за границей, в основном, в торговых банках и с государственными займами, но большую часть

первой мировой войны он провел в канцелярии Этьена Клементеля - министра горговль и первого

француза, который считал, что правительство должно помогать капиталистическим предприятиям в

планировании, и что «демократические народы» (под этим он понимал народы Западной Европы и

Америки) должны образовать «экономический союз» [46]. Во время второй мировой войны Моне

оказал исключительно важные услуги Союзникам в координации производства оружия и естественно,

что де Голль выбрал его руководить восстановлением расшатанной экономики Франции. Моне создал

Генеральный комиссариат по планированию и на его основе начал создавать первые органы будущего

Европейского экономического сообщества. Он был исключительным человеком: имел собственные

идеи и страстную убежденность и не верил в идеологии. Моне считал, что планирование в

промышленности может работать только путем убеждения и согласия. Механизм планирования

являлся для него только рамкой. Правила должны быть составлены так, чтобы создавать идеальные

условия для конкуренции, а не уто-

186

СОВРЕМЕННОСТЬ II

пии. Функция планирующего персонала состоит в объединении умов, а не в отдаче приказов.

Планирование, по своей сущности, является экономической дипломатией. Ценность подхода Моне

состояла в том, что он сделал возможным согласование между планированием и рыночной системой.

Он снизил до минимума планирующую бюрократию и тиранию, которую она порождает: в его

комиссариате имелось только тридцать старших служащих [47]. Моне был невысоким, кротким, тихим,

бесцветным, ненавидящим риторику человечком - внешне и по своей манере поведения полная

противоположность де Голлю. Общими у этих двух людей были огромное упорство и воля. Очень

важной была и их способность воодушевлять и вести за собой молодежь. Де Голль вырастил гол-

листов, а Моне - еврократов.

Система «индикативного планирования» Моне являлась одним из главных достижений Четвертой

республики. Но для того, чтобы полностью проявиться ей, была необходима политическая

стабильность, способная создать сильную валюту и принять определенные строгие и важные решения,

затрагивающие целые категории людей. Этого Четвертая республика обеспечить не смогла. Моне

также дал толчок Европейскому экономическому сообществу, хотя и не он его задумал, В качестве

таможенного союза (одной из наиболее важных его характеристик) оно имеет долгую историю. Общие

внешние таможенные сборы Пруссии от 1818 г. в 1834 г. переросли в Zollverein (таможенный союз) ii

стали основой объединения Германии, достигнутого в 1871 г. Опыт ни казал, что общие таможенные

налоги - самый надежный путь к поли тическому единству. Люксембург, первоначально состоявший в

Zollverein, в 1921 г. подписал конвенцию с Бельгией, включавшую общую таможню и баланс платежей,

После Второй мировой войны к ним присоединились Нидерланды, при этом с 1 января 1948 г. эти три

государства приняли общие внешние таможенные сборы, а с 15 октября 1949г. начался «процесс

гармонизации» их внутренних сборов. Идея Моне состояла в распространении концепции государств

Бенилюкса на три основные силы Западной Европы (он хотел подключить и Британию), начиная с угля

и стали. Его немецкие приятели подкинули ее Аденауэру, который, не претендуя на понимание

экономических деталей, сразу уловил политическую важность принципа. Парижский договор,

подписанный в апреле 1951 г. странами Бенилюкса, Францией, Германией и Италией, создал общий

рынок для продукции угледобывающей и металлургической промышленностей. Шесть лет спустя, 25

марта 1957 г., шесть стран подписали Римский договор, создав общий рынок для всех товаров с

предложениями по внешним и внутренним пошлинам, снятием всех ограничений для передвижения

людей, услуг и капиталов. Процедуры «гармонизации» должны были создать идеальные ус-

Европейский Лазарь

187

ловия для конкуренции и, что труднее всего - общую систему поддержки цен на сельскохозяйственную

продукцию.

Четвертой республике удалось ввести Францию в ЕЭС, но ей не хватило решительности, чтобы

заставить систему работать. А работоспособность системы зависела, прежде всего, от взаимных

уступок, особенно, со стороны Франции и Германии. Чтобы уцелеть на общем рынке, Франция должна

была не только быстро индустриализоваться, но и на три четверти сократить свой неэффективный

сельскохозяйственный сектор, основой которого были крестьянские хозяйства. В начале 50-х годов во

Франции на одного промышленного рабочего все еще приходился один сельскохозяйственный

работник (в Британии это соотношение было девять к одному). Из всего трудоспособного населения,

равнявшегося 20,5 млн. человек, 9,1 млн. жили в небольших крестьянских общинах, а из них 6,5 млн.

фактически были заняты в сельском хозяйстве, еще 1,25 млн. жили в полу крестьянских общинах [48].

Большинство этих людей необходимо было убедить перейти работать на фабрики, а это привело бы к

социальным брожениям, превышающим возможности Четвертой республики. Чтобы добровольная

революция в сельском хозяйстве стала возможной, приемлемой и, в конце концов, выгодной, не-

обходимо было иметь много средств для инвестиций в земледелие. По расчетам французов эти

средства должна была обеспечить Германия в виде трансфертных платежей или внутренних рыночных

налогов в рамках единой системы, известной как Общая сельскохозяйственная политика (ОСП).

Взамен этого высокоэффективная германская обрабатывающая промышленность получила бы доступ к

французским потребительским рынкам. Таким образом, Римский договор являлся своего рода

системой взаимных, хорошо сбалансированных уступок. Французскую сельскохозяйственную

революцию надо было провести в сжатые сроки, чтобы оправдать существование ОСП. Французская

промышленность также должна была модернизоваться и расшириться достаточно решительно, чтобы

не дать возможность Германии получить все выгоды от соглашения и превратить Францию в

экономическую колонию. Оба процесса требовали сильного, уверенного в себе правительства, какого

Четвертая республика не могла обеспечить.

Но требовалось и нечто большее, а именно - подтверждения французской национальной идентичности.

Во Франции 50-х годов «европейцы» составляли, в общем, элитарное меньшинство. Тон французской

политики часто был ксенофобным, даже расистским, а заводилами были коммунисты. Они говорили о

«боше Шумане». Какой-то коммунистический профсоюзный лидер крикнул Леону Блюму: «Блюм на

идише означает цветок!» Одна провинциальная газета КП писала: «Блюм, Шуман, Мош и Майер не

пахнут прекрасной французской землей.»

188

СОВРЕМЕННОСТЬ II

Юманите опубликовала карикатуру на членов «американской партии» -Шумана, Моша и Майера

с горбатыми носами, которые, слушая коммунистов, поющих «Марсельезу», спрашивали:

«Знакома ли нам эта мелодия?» «Нет, это, должно быть, какая-то французская песня» [49]. Даже

центристы и правые нападали на план угля и стали с обвинением в том, что он ведет к «Европе

под германской гегемонией», а слева называли его «Европой Ватикана». Старый центристский

радикал Даладье настаивал: «Когда они говорят Европа, то имеют ввиду Германию, а когда го-

ворят Германия, то имеют ввиду Великую Германию.» Справа старый мюнхенец Пьер-Этьен

Фланден утверждал, что «Европейская федерация» означает «самоубийство Франции». Человек с

красивым именем Леон Женжамбр

из Ассоциации мелких и средних предприятий (Petites et

moyennes enterprise^ - вероятно, самой характерной институции старой Франции, кратко описывал

предложенную ЕЭС как «Европу трестов, международного бизнеса и крупных финансов». Это

был, как утверждал один историк, реакционный опыт воскрешения «идеи о Священной римской

империи». «Прошлое не умерло, - говорил он, - а уцелело в германском культурном мире

Аденауэра, Шумана и де Гаспери» [50].

Такое сочетание в ней врагов сделало бы ЕЭС неработоспособным, особенно потому что и в самой

Западной Германии существовали мощные ксенофобски настроенные оппоненты: Шумахер назвал

Парижский договор «мелкоевропейской, то есть панфранцузской концепцией... тот, кто подпишет

договор, перестанет быть немцем», так как договор - это дело Аденауэра, «канцлера Союзников»

[51]. Если бы Четвертая республика уцелела, то не хватило бы решительности доказывать, что

французско-германская договоренность может быть справедливой для обеих сторон.

Именно поэтому возвращение де Голля к власти в мае 1958 г. представляло собой переломный

момент не только во французской, но и во всей послевоенной истории Европы, На первый взгляд,

это был не тот человек, который мог бы продвинуть вперед европейское экономическое единство,

а тем более отказаться от Algerie frangaise. Но де Голль никогда не был точно тем, кем казался. Он

являлся одним из великих умов современности - бескрайне проницательный, богатый

парадоксами, непостижимый в своей сардонической иронии. Он был предвоенной фигурой с

послевоенным умом, можно сказать - футуристическим умом. Он был монархистом, верившим в

невинность Дрейфуса. Рожденный любить Французскую империю и провинциальную Францию -

la France des villages", он, в сущности, положил конец обеим.

Европейский Лазарь

189

Важнейший момент, который необходимо понять, это то, что по своей сути де Голль не был

солдатом и даже не был государственным деятелем - он был интеллектуалом. Интеллектуалом

особого рода, чья жизнь прошла в размышлениях на темы разума, власти и действия. Кроме этого,

он обладал способностью видеть текущие явления sub specie aetermtatis*

. Отец говорил ему:

«Помни, что сказал Наполеон, - если Пьер Корней был бы жив сегодня, я сделал бы его принцем»

[52]. Де Голль всегда стремился завоевать любовь интеллектуалов и не только потому, что во

Франции многие официально считались таковыми - свыше 1 100 000 по переписи 1954 г. [53]. В

1943 г. в Алжире он привлек на свою сторону возглавляемую Жидом делегацию интеллектуалов,

сказав им; «У искусства - своя честь, так же, как у Франции - своя.» - и они поняли, что он такой

же интеллектуал, как и они [54]. По возвращении к власти в 1958 г. де Голль предоставил Андре

Мальро видное место, дав ему право сидеть по правую руку на заседаниях правительства и делясь

своими переживаниями чаще с ним, чем со своими премьер-министрами. Что касается Мальро, то

он> как сказал Гастон Палевски, «вступил в эпос де Голля так, как все мы - словно в религиозный

орден» [55].

Характерным для интеллектуализма де Голля было то, что его подход к военным проблемам в

качестве теоретика осуществлялся через философские и политические идеи. «Настоящая школа

командования, - писал он в L 'Агтеё de metis?*, - скрывается в общей культуре» и добавлял: «За

победами Александра всегда можно увидеть Аристотеля.» Этот подход определял и его поведение

как государственного деятеля. Его любимой цитатой (с которой он начал свои-Военные

воспоминания) был знаменитый «гимн власти» из Фауста Гёте, в котором Фауст отвергает «в

начале было слово» в пользу «в начале было дело» [56]. Этим он подчеркивал, что французы

обладают яснотой мысли, но у них отсутствует воля к действию. Отсюда, например, вытекала

необходимость сильного государства для Франции: «Ничего эффективного и стабильного нельзя

сделать без обновления государства...и именно с этого надо начинать» [57]. Роль и raison d'etre

государства «состоят в служении общим интересам». Только оно может олицетворять всю

общность, быть своего рода Левиафаном, сила которого больше сил составляющих его атомов.

Это - центростремительная сила, уравновешивающая центробежные, которые, особенно во

Франции, угрожали всеобщим распадом. Для де Голля государство не было тоталитарным.

Напротив, оно символизировало моральные и культурные ценности, особенно иде-

gingembre (фр.) - имбирь "Францию деревень (фр.)

С точки зрения вечности (лат.) ^Профессиональная армия (фр.)

Смысл существования (фр.)

190

СОВРЕМЕННОСТЬ II

ализм, который для Франции являлся «ее характерной чертой и основным элементом ее илияния».

Он отождествлял его со свободой и классической цивилизацией, считая французскую

цивилизацию par exellence демократической цивилизацией, сочетающей продолжительную исто-

рию культурного восхода со свободой. В своем наилучшем варианте демократия сплачивает

людей сознанием моральной общности, которое он называл rassemblemeitt". Демократические

ритуалы служили конкрет-йым tjHMuojiOM с.динства. Консенсус предшествовал

демократическим формам. «Существует двадпа-швекоы*я пакт между величием Франции и

свободой мира.» Следовательно, «демократия неразрывным образом переплетается с наилучшим

пониманием интересов Франции» [58].

Таким образом, взгляд де Голля на государство был по своей сути дототалитарным. Он

отождествлял государство с законностью, которая лучше всего воплощалась в лице сакрального

владетеля. Монарх являлся единственным человеком, чьи личные интересы неразрывно, а точнее,

органически, были связаны с интересами всего общества, а не с одной или несколькими его

частями (как у пар .никого лидера). Отсюда проистекал и совет, который он дал королеве Англии

Элизабет II, когда она спросила ею о своей роли в современном обществе: «В том общественном

положении, в которое Вас поставил Господь, будьте тем, кто Вы есть, мадам! То есть лицом, от

чьего имени, в силу принципа законности издаются все приказы в Вашей стране, в ком Ваш народ

видит свое наци овальное самосознание и чье присутствие и достоинство крепят национальное

единство» [59]. В чрезвычайной ситуации, при отсутствии выбора, ему самому пришлось в 1940 г.

взять на себя эту роль, или, как сказал он сам: «Де Голль, одинокий и почти неизвестный, должен

был взвал*пъ на свои плечи тяжесть Франции.» И в 1958 г., когда страшный алжирский кризис

угрожал Франции гражданской войной типа испанской, он снова принял на себя эту роль; «Де

Голль, теперь хорошо известный, но лишенный другого оружия, кроме собственной легитимности,

должен был взять судьбу в свои руки» [60]. Именно с такой целью он исчез в 1946 г. -чтобы

сохранить «чистым свой образ», так как (по его выражению) «если Жанна д'Арк вышла бы замуж,

то она не была бы уже Жанной д'Арк» [61]. Фактически, он развил в себе способность отделять

себя, как частое лицо, от своей общественной роли. («Де Голль интересует меня только как

историческая личность»), так что он мог сказать: «Было множество вещей, которые мне хотелось

бы сделать, но я не мог, так как это Оыл.о бы не к лицу генералу де Голлю» [62].

Логическим следствием этой теории де Голля в отношении государства являлось установление

собственной монархии, что он, без сом-

Европейский Лазарь

191

'Объединение (фр.)

нения, проделал бы век назад. Но в 1958 г. он путем референдумов отказался от монархии в пользу

плебисцитной демократии и (с 1962 г.) с прямыми общими выборами президента, которому

предоставлялась сильная действительная власть и верховная символическая роль. Его конституция

от 1958 г., принятая 17,5 млн. голосов против 4,5 млн. (и при 15 процентах воздержавшихся), в

основу которой были заложены предложения из Байо, являлась самой ясной, самой

непротиворечивой и наиболее умело сбалансированной из всех, которые Франция когда-либо

имела [63]. По своему замыслу она стимулировала поляризацию партийной системы на два

могучих блока левых и правых (хотя и в четырехпартийной структуре), заставляя голосующих на

втором туре сделать недвусмысленный выбор. Она дала исполнительной власти новые силы,

предоставив ей возможность авторитарно принимать решения и проводить последовательно свою

политику. И самое важное -система выбора президента, одобренная в 1962 г. 13,5 млн. голосов

против 7,97 млн., давала главе государства, в обход партий, непосредственный мандат управления

от всего электората. В результате этого, Франция радовалась самому продолжительному периоду

политической стабильности во всей своей современной истории. С 1958г. прошло двадцать три

года, прежде чем наступила действительная смена правительственной философии. И даже после

победы социалистов на президентских выборах в мае 1981 г. конституция продолжила гладко

работать, доказывая свою пригодность для любых случаев. Франция, как и Германия, обрела,

наконец, первоклассную государственную структуру. Эта новая стабильность сделала возможным

то, что только упоминалось во времена режима Виши и Четвертой республики - «обновление»

Франции. Упадок, продолжавшийся уже более века, не только остановился, а очевидным образом

лошел вспять. Б экономических вопросах де Голль применял свою парадоксальную смесь

соблюдения традиций и введения новшеств. Действительным архитектором его экономического

успеха был технократ Жак Рьюефф, которого он сделал председателем Экономической комиссии

и который доверял золоту как наилучшей доступной мере стоимости; он первым ввел в практику

неоконсервативную политику, ставшую модной в 70-е годы в международном масштабе под

вводящим в заблуждение наименованием «монетаризм». В план Рьюеффа, объявленный 8 декабря

1958 г., были включены уменьшение денежного обращения, жесткое уменьшение

государственных расходов, девальвация, конвертируемость и «новый франк», стоимостью в 100

раз больше старого. План предусматривал значительное снижение или отмену с 1 января 1959 г.

внешних пошлин и квот. Короче говоря, Франция была предоставлена свободному

предпринимательству и рынку. Позже де Голль сказал: «То, что привлекло меня, было

целостность и страстность плана, а также

192

СОВРЕМЕННОСТЬ II

Европейский Лазарь

193

его дерзость и амбиция». Его целью было, объяснял он нации по телевидению, «поставить государство

на фундамент истины и строгости» [64].

Франция, в сущности - богатая страна с очень интеллигентным, трудолюбивым народом. Чтобы

Франция начала работать эффективно, была необходима стабильная структура и энергичное

руководство. Результаты не заставили себя ждать. ВНП во второй половине 1959 г. возрос на 3 про-

цента, в 1960 г. - на 7,9 процентов, в 1961 г. - на 4,6 процента, в 1962 г. - на 6,8 процентов; жизненный

стандарт начал ежегодно улучшаться на 4 процента. Впервые со времен индустриальной революции

Франция стала ведущей по темпу экономического развития. То, что голлизм сделал в действительности

- это ускорение экономического роста во время Четвертой республики и закрепление его после этого на

высоком уровне в условиях стабильности валюты и очень низкой (по французским стандартам)

инфляции. За период 1956-1962 г.г. экспорт удвоился, промышленное производство за двадцатилетний

период, начиная с 1952 г., утроился. Франк стал твердой валютой и в начале 1968 г. французские

резервы достигли исключительного размера в 35 000 млн. (новых) франкол [65]. Эти результаты

сопровождали и усиливали другие долгосрочные тенденции. Население, насчитывавшее 41 млн. в 1941

г., в 1974 г. возросло до 52 млн. Эти новые миллионы были лучше образованы и располагали более

благоустроенным жильем, чем когда бы то ни было. Количество жилищ, медленно возраставшее с 1914

г. до 1939 г., в 60-е годы увеличило темпы своего роста в десять раз и сравнении с темпами между

двумя войнами и в 1968 г. достигло 1 К,25 млн. единиц, что было в два раза больше, чем в 1939 г. С 60-

х годов началось массовое применение современных лекарств и появилась эффективная служба

французского здравоохранения [66]. Число государственных учителей средних школ увеличилось с I

400 в 1945 г. до 67 000 в 1965 г. Возрос и частный сектор (благодаря знаменитому Закону Дебре,

названному по имени первого премьер-министра де Голля). Высококачественная массовая система

образования во Франции восходит к концу 50-х годов. Число школьников и студентов, которых в 1939

г. было только 78 691, в 1968 г. достигло 563 000 человек [67].

Короче говоря, при де Голле Франция впервые превратилась в современную, индустриализованную

страну, идущую во главе технического прогресса и усвоения новых идей. Она была полным антиподом

Франции 30-х годов. Такой поворот глубоких исторических тенденций происходит в истории очень

редко, особенно, когда речь идет о старых нациях. Он дает право де Голлю претендовать на звание

самого выдающегося государственного деятеля нашей современности. Преобразование, разумеется, не

происходило без боли, неприятностей и шока, а также протестов. Но осознание французским народом

.того, что его страна снова стала динамичной силой, как при юном Луи XIV или Наполеоне

I, примирило его с разрушением провинциальной Франции и, что тоже очень важно, подготовило его к

сотрудничеству с Германией Аденауэра в Европейском сообществе.

Де Голль не разделял страсти Моне « интеграции и наднациональности. Публично он всегда говорил о

Европе, как о «/ 'Europe des patries»

*. И все же, как обычно, внешнее поведение де Голля часто

прикрывало совершенно иные и глубокие цели. Он оставался прагматиком и не возражал против

больших объединений, созданных с конкретной целью, если в них было легче защищать французские

интересы. Весной 1950 г. он рассуждал о битве в Каталонских равнинах, «в которой франки, галло-

римляне и тевтонцы вместе разгромили орды Ат-тилы... Пришло время, чтобы Рейн стал местом

встреч, а не барьером... Если человек не ограничивает сознательно своего воображения, он будет

потрясен перспективой того, чего могут вместе достичь германские качества и французские ценности,

распространенные до Африки. Это -поле общего развития, которое может преобразить Европу даже за

Железным занавесом» [68].

В известном смысле де Голль был более чем французским националистом - он был каролингом. Он

разделял взгляды французских историков школы Annales, таких как Фернан Бродель, что история в

значительной степени определяется географией. Это на самом деле не являлось чем-то новым, оно

восходит по меньшей мере к Альберу Сорелю, который в своей книге Европа и Французская революция

в 1885 г. утверждал, что «политика французского государства определяется географией. Она

основывается на одном факте - империи Карла Великого. Началом большого судебного процесса,

который заполнил историю Франции, является неразрешимый спор о наследстве императора» [69]. Со

времен Филиппа Красивого, во времена династяк Валуа, при Анри IV и Сюли

*, Ришелье и Мазарини,

Луи XIV и в веке Дантона и Наполеона Франция пыталась восстановить эту империю силой и под

своей единственной эгидой. Не стало ли возможным теперь, когда Германия была урезана, лишена

своих некаролингских приобретений, восстановить ее мирно, по-братски и без захватов? Именно

такого типа прагматические идеи нравились де Голлю. В отличие от всех французских интеллектуалов,

он испытывал отвращение к Ницше; на его отношение к Германии повлияла книга О Германии мадам

де Сталь, написанная в 1810г., с которой во Франции пошло представление о «хороших» немцах -

западниках. Он разделял ее страстное восхищение Гёте. В Аденауэре де Голль видел человека, который

отвечал этому представлению о Германии - еще один

'Европа отечеств (фр.) 'Министр при Анри IV

7 Современность

194

СОВРЕМЕННОСТЬ П

homme providentiet®, как он сам, чей удачно совпавший период управления предоставил Франции,

может быть, уникальную возможность. Он писал, что Аденауэр был рейнландцем,

...пропитанным ощущением взаимодополнявшейся природы галлов и тевтонцев, которая когда-то оплодотворила

присутствие Римской империи на берегах Рейна, принесла успех франкам и славу Карлу Великому, обеспечила

логическое обоснование Австрии, оправдала связи короля Франции и Курфюрстов, зажгла в Германии огонь

Революции, вдохновила Гёте, Гейне, мадам де Сталь и Виктора Гюго и, независимо от жестокой борьбы, в

которой сплелись два народа, продолжала наощупь искать путь в темноте.

С таким настроением 14 сентября 1958 г. де Голль пригласил Аденауэра в свой замок в Коломбе-

ле-дез-еглиз на встречу, которую он назвал «исторической встречей этого старого француза с этим

очень старым немцем» [70].

Их встреча имела полный успех. Де Голль потеплел к Der Alte

, когда Аденауэр сказал ему, что

вернет себе молодость, придя к власти, «как случилось со мной» [71]. Аденауэр одобрил француза:

он был «настолько откровенно честен, корректен и морален». Это была первая из сорока встреч

между ними, которые проходили с возрастающим взаимопониманием до 1962 г., когда Аденауэр

ушел со своего поста. Они положили основу французско-германской оси, продержавшейся до

начала 80-х годов. Она базировалась на ограничении наднациональных аспектов ЕЭС, причем,

экономические аспекты сообщества работали отлично через взаимосвязь французской и

германской экономик. Таким образом, сбалансированное соглашение, от которого зависел успех

ЕЭС, было претворено в действительность этими двумя старомодными, консервативными

католиками, политика которых опередила эру христиан-демократии - их мировоззрение было

сформировано до 1914 г., но они остались удивительно внимательными к изменениям и

возможностям, предоставленным трагическими событиями их жизни. Это являлось истинной

дружбой и примером того, как личности, а еще больше - личные отношения, могут радикально

влиять на международные дела.

Как большинство дружеских отношений, и эти были скреплены общей антипатией - к

Великобритании. Де Голль не считал Британию настоящей континентальной силой. По его словам,

она была атлантической, «англо-саксонской» и младшим членом того англоязычного содружества,

которое исключило его и Францию из их законного места в органах, принимавших союзнические