Джонсон Пол. Современность. Мир с двадцатых по девяностые годы. Том 1

Подождите немного. Документ загружается.

работал над систематической программой расового воспроизводства и истребления «с целью искоренения

человека-животного и размножения высшего человека», доводя расовую борьбу «до рукоятки ножа для

кастрирования». Показательно, что Ланц претендовал на то, что оба - Ленин и Гитлер - были из когорты его

учеников, находя аналогию между истреблением классов «выброшенных на свалку истории» и

уничтожением рас по программе о воспроизводстве, которые были формами социального дарвинизма [64].

Гитлер тоже интересовался классовыми различиями и очень хитро использовал их в свою пользу. Но класс

не стоял близко к центру его политической мечты, потому что это незримое понятие. Раса же - наоборот.

По-видимому, Гитлер всегда подходил к полигике с понятиями зримых образов. Как Ленин и еще больше

Сталин, он был выдающимся практиком самого радикального порока века: социального инженерства - идея,

что людей можно укладывать как бетон. Но у Гитлера в этих сатанинских планах существовало

художественное измерение. Задумывая мировую империю с центром в Берлине, сначала ему в голову

пришли колоссальные государственные здания столицы, которые позднее были смоделированы до

мельчайших деталей [65]. Когда во время войны Гитлер давал директивы о политическом, демографическом

и экономическом преобразовании десятков миллионов квадратных километров в Европе до самого Урала,

он употреблял сложные термины, как Вавилонские сады, которые должны были украсить города

господствующей расы [66]. Очень характерно для него - он поставил архитектора руководить военным

производством. В сущности, он сам должен был бы стать архитектором. Когда он говорил о своем желании

«изменить мир коренным образом и во всех его частях», он представлял все в зримых образах и в

конкретных терминах, расширяя свое старое желание преобразить спой «родной» город Линц. Все, что он

фактически успел построить гам, был один новый мост, но почти до последнего своего дня в оупкере, он

изучал чертежи переустройства города. Время от времени, он планировал свой уход па пенсию «после

войны», когда, исполни» главную свою миссию, будет перестраивать города и наблюдать проекты

государственного строительств.

Художественный подход Гитлера был абсолютно необходим для его успеха. Ленинский фанатизм

религиозного типа никогда бы не сработал в Германии, Немцы были самой образованной нацией в мире.

Бьию очень трудно покорить их разум. Но их сердца, их чувствительность были доступными мишенями.

Сила Гитлера заключалась в том, что он разделял со столь многими германцами привязанность к

национальным образам, новым и старым: тенистые леса, приютившие

СОВРЕМЕННОСТЬ

русоголовых титанов, жизнерадостные села под сенью древних замков, i орода-сады, выросшие из бедных

гетто, летящие Валькирии, светящиеся Вальгаллы, новое рождение и заря, в которой блестящие тысячелет-

ние постройки поднимутся из пепелища прошлого и будут стоять веками. Гитлер разделял со средним

германским вкусом именно эти лю-пимые образы, когорые уже столетие насаждались националистической

пропагандой. Вероятно, можно утверждать, что культурные ценности Гитлера были источником его

обаяния, Народное отвращение к Вейма-ровской культуре, являлось огромным резервуаром политической

энер-1ии, 'за который он ухватился с удовольствием. Идея Ленина оставить музыку, чтобы посвятить себя

политике, была бы для него непонятной. И Германии музыка была политикой, особенно музыка-драма.

Гитлер являлся примером тесной связи между архитектурными и театральными дарованиями, Его

романтико-художественные инстинкты привели к пе-рео!крытию истины, старой, как сам роП$^, которая

пришла еще от фараонов: преподнесение образа харизматического вождя, будь то монарх шохи

Возрождения, или современный политик, была столь же важным фактором, как и его содержание. Одна из

причин, почему Гитлер так обожал Вагнера R том, что он многое почерпнул из его произведений, особенно

из Парсифаля, который послужил моделью для его политических спектаклей. Урок, который он извлек на

Западное фронте, что войны можно выигрывать или проигрывать с помощью nponai атгды, вдохновил

знаменитую шестую главу Майн Кампф. «Цель всей пропа-!анды - писал он - есть посягательство на

свободную волю человека» [67]. Этого можно добиться через «таинственную магию» Вайрёйта, через

«искусственный полумрак католической церкви» и он использовал и то, и другое, но кроме того крал трюки

у Рейнгардта и других презираемых им веймарских режиссеров, и из фильмов Фрица Ланга. Сцены ci о

риторики спроектированы и поставлены с завидным профессиональным мастерством, а внимание к деталям

было просто фанатичным. Гитлер был первым, кто оценил мощность усилителей и магию прожекторов; по-

видимому он изобрел .von el !umiere

ir>

и использовал их с опустошающим эффектом на своих массовых

ночных митингах. Он взял политические костюмы и эмблемы из Италии Муссолини, улучшил их так. что

гитлеровские униформы стали образцом совершенства в тоталитарной ритуальности. И сталинизм, и маоизм

имитировали гитлеровские постановки, превосходя их по масштабам, но не по стилю.

Как звезда

>тих музыкальных драм Гитлер репетировал с соответствующим профессионализмом. Миф о

«бесноватом ораторе» не имел ос-

'' город-государс'1Но (др. грсч.) '* Чяук и свет (фр.)

В ожидании Гитлера

155

нований. Гитлер всегда полностью владел собой. Он, однако, находил эти заблуждения полезными для

общения с иностранцами; так люди вроде Невиля Чемберлена испытывали огромное облегчение, когда

после личного знакомства с Гитлером замечали, что он способен говорить разумно и логично. Все его

«бесноватые» эффекты были внимательно планированы. В августе 1920 г. он сказал, что его целью является

использование «тихого понимания», чтобы «разжечь и подтолкнуть... инстинктивное» [68], Он всегда

внимательно изучал акустику перед выступлением в зале. Произносил свои речи по памяти, которая была

отличной (хотя, в то же время, подготавливал очень подробные конспекты). Гитлер упражнялся перед

зеркалом и заставлял партийного фотографа снимать его в движении, чтобы позднее изучать снимки. Уму

непостижимо, чтобы он мог сделать, имея в своем арсенале телевидение, и странно, что он не подкрепил его

развития; Берлин-Вицлебен показал телевизионное шоу еще 8 марта 1929 г. Гитлер использовал ораторскую

жестикуляцию, редко встречавшуюся до этого в Германии, которую копировал у Фердля Вайс-са,

мюнхенского комедианта, специализировавшегося перед публикой в пивных. Он нарочно появлялся перед

публикой с опозданием, хотя и не очень большим. На заре своей карьеры, Гитлер блестяще справлялся с

неудобными вопросами и часто использовал язвительный юмор [69]. Позднее, он стал стремиться к образу

вдохновленного пророка и резко сократил конкретное политическое содержание в своих речах. Сестра

Ницше, Элизабет, которую Гитлер посетил в Веймаре, говорила, что он поразил ее больше как духовный, а

не как политический вождь [70]. Но его стиль был не столь как у теолога, а скорее как у религиозного

проповедника, так американский журналист Х.Р.Никербокер сравнивал его с Билли Санди

[71]. Один

наблюдатель писал в то время: «Гитлер, по сути, никогда не произносил политические речи, а только

философские» [72]. Фактически, он не столько очерчивал программу и давал обещания, сколько требовал

приверженности. Он рассматривал политику как мобилизацию воли. Слушатель передавал волю своему

вождю, а он возвращал ее обратно укрепленной. Как говорил Гитлер: «Воля, стремления, а также мощь

тысяч людей сконцентрированы в каждом индивиде. Человек, который приходил на такое собрание с

сомнениями и колебакяя-ми, уходил внутренне укрепленным: он теперь был частью одного целого.» Тут,

мы прикоснулись к одному важному вопросу. Гитлер, так же, как и Ленин, не испытывал ничего кроме

презрения к парламентской демократии или к любой другой стороне либерализма. Но в то время, как Ленин

настаивал, что элита или даже один индивид представляют волю партии в силу своего знания, Гитлер не

имея ничего против,

Billy Sunday (1865-1935) - известный американский проповедник евангелист

156

СОВРЕМЕННОСТЬ

В ожидании Гитлера

157

чтобы демократический голос звучал и в не столь метафизической форме. В некотором смысле, он верил в

прямую демократию и даже применял ее какой-то период времени. В сущности, у Гитлера не было другого

выбора, кроме как добраться до власти, частично используя и демократические средства. В редкий момент

искренности, Ленин однажды сказал, что только Россией можно было овладеть так легко, как это сделал он.

С Германией дело обстояло иначе. Ее нельзя было изнасиловать. Ее надо было соблазнить.

Прошло некоторое время, пока Гитлер открыл этот факт. Его политическое образование заслуживает более

подробного изучения. Он подхватил свой социализм и свой антисемитизм в Вене еще до 1914г. Социализм

взял у известного христиан-социалисти чес кого мэра Карла Люгера, который имитировал и улучшил

социальную политику Бисмарка, чтобы создать миниатюрное социальное государство: за пятнадцать лет в

Вене он создал превосходный транспорт, образовательную систему и систему социального обеспечения,

зеленые пояса и миллион рабочих мест. Здесь очерчена вся внутренняя политика Гитлера до 1939г., он

использовал огромное патерналистское государство, для убеждения масс отказаться от-свободы, заменив ее

безопасностью. Люгер тоже был антисемитом, но другой венский политикан, пангерманист Георг фон

Шёнерер, научил Гитлера, как ставить «решение еврейскою ноиро-са» в самый центр политики: Шёнерер

требовал принятия антиеврейских законов, а его последователи носили на цепочках для часов значки с

изображением повешенного еврея.

Третий элемент, который превратил Гитлера в образцового «восточника», был добавлен во время войны.

Людендорф свято верил в политическое воспитание армии. Он внушал армии идею об огромной экспансии

на восток, которая, как показал Брест-Литовский договор, была возможна. Гитлер стал энтузиасированным

выразителем этой мечты, расширяя ее и приспосабливая, чтобы включить в ее реализацию «окончательное

решение» «еврейского вопроса». Это было самым крупным отдельным элементом в его программе

действий, осью атаки, около которой вращалось все остальное. План Людендорфа о политизированной

армии был одной из многих идей, которые Ленин воспринял с энтузиазмом, назначив политических

комиссаров вплоть до уровня батальонов. В свою очередь, германская армия приняла ее вновь после

подавления красных восстаний в начале 1919 г. Политический отдел Мюнхенского областного

командования после разгрома Мюнхенских советов назначил Гитлера одним из первых «офицеров

политического инструктажа». Эрнст Рем был одним из его коллег. Эти двое, в полной мере воспользовались

реальным страхом от красного террора в Мюнхене, чтобы превратить его в столицу германского

экстремизма.

В 1919г. Гитлер завладел небольшой пролетарской группой, называемой Германской рабочей партией. К

апрелю 1920 г,, когда он демобилизовался из армии, чтобы начать профессиональную политическую

карьеру, он превратил ее в ядро массовой партии, дал ей внешнюю политику (аннулирование Версаля,

увеличение территории Германии, экспансия на восток, лишение евреев гражданских прав) и реорганизовал

ее экономические цели в радикальной программе из двадцати пяти пунктов: конфискация военных доходов,

запрещение нетрудовых доходов, государственное управление трестами, и получение части доходов от

промышленности государством, изъятие земли для национальных нужд без компенсации. Он также добавил

слово «национал-социалистическая» к имени партии. Хотя Гитлер иногда использовал слова «национализм»

и «социализм», как будто они взаимозаменяемы, радикальный и социалистический элемент в его программе

всегда оставался очень сильным. Он никогда и ни в коей мере не был буржуазным или консервативным

политиком, или защитником и выразителем капитализма. Кроме того, нацистская партия никогда не

состояла преимущественно из представителей нижнего среднего класса. Современные историки горячо

спорят о степени ее привлекательности для рабочего класса [73]. Истина, как будто, была следующей:

активные нацисты набирались среди недовольных из всех классов, кроме крестьян и фермеров. Из общего

числа членов -4 800 в 1923 г., 34,5 процента были рабочие, 31 процент - из нижнего среднего класса, 6,2

процента - младшие служащие, 11,1 процента - чиновники, 13,6 процента - мелкие торговцы [74].

Политика Гитлера создания авангардно-элитной партии на массовой основе, разумеется, была моделирована

по ленинскому опыту. В сущности, в основных аспектах, он оставался ленинистом до конца, особенно в

своей вере, что высокодисциплинированная и централизованная партия, увенчанная авторитарной

верхушкой, является единственным инструментом способным совершить фундаментальную революцию.

Придя к власти, он привел в действие механизм систематического партийного захвата всех общественных

органов, так же, как ранее это сделал Ленин. Первоначально, он планировал взять власть, как и Ленин в 1917

г. с помощью полувоенного путча. Для подобного решения ему придавал смелости поход Муссолини на Рим

осенью 1922 г. Через год, он считал, что пришло время и для Германии.

В 1923 г. немецкая валюта, долго балансировавшая на краю пропасти, наконец упала в нее. В 1913 г.

германская марка стоила 2,38 доллара США. В 1918 г. она упала до 7 центов, а в середине 1922 г. за один

американский цент можно было купить 100 марок. Германские финансовые власти обвинили в падении

марки клаузулы о репарациях по Версальскому договору. В сущности, репарации не имели к этому никакого

прямого

158

СОВРЕМЕННОСТЬ

В ожидании Гитлера

159

отношения. Германские государственные финансы были нестабильны еще со времен Бисмарка, для

ведения войн он брал кредиты, а потом расплачивался награбленным. Этот же метол пытались

использовать в 1914-1918 г.г., но поскольку на этот раз не было добычи, Германия осталась с горой

государственных долгов в виде правительственных облигаций и с изумительным количеством

бумажных денег в обращении. Инфляция началась задолго до слухов о репарациях и достигла уровня

гиперинфляции еще в 1921 г., когда первые выплаты только начались. Кризис был вызван

безрассудным способом, которым Министерство финансов, поощряемое Рейхсбанком, позволило

расширить кредит и денежную массу. Никто в финансовых и деловых кругах не давал ломаного гроша

за «республиканскую марку». Они занимались спекуляциями, вставляя тем самым ей палки в колеса,

вывозили капитал за границу и, в случае с промышленниками, быстро, как только могли,

инвестировали в основной капитал, посредством кредитования бумажных денег. Когда, осенью 1922 г.

Кейнс был приглашен для консультации, он предложил сильное лекарство, названное последующим

локолением «монетаризмом» - правительство, сказал он, должно любой ценой сбалансировать бюджет

и уменьшить денежную массу. Этот прекрасный совет не был принят и печатание денег продолжалось

с новой силой [75].

Окончательное падение валюты произошло в январе 1923 г.. когда после французской оккупации Рура

население прекратило работу, a i cp-манское правительство приняло на себя финансовую

ответственность продолжить выплату их зарплат. Летом 1923 г., находившийся в Германии

американский конгрессмен А.П.Эндрю отметил, что получил 4 000 миллиона марок за 7 долларов;

питание на двоих в ресторане стоило 1 500 миллионов, плюс 400 миллионов чаевых, К 30 ноября

дневная эмиссия достигла 4 000 квинтиллионов

. Банки брали 35 процентов в день за кредит, а

выдавали вкладчикам только 18 процентов за год. В результате крестьянка, которая внесла стоимость

одной коровы, через шесть месяцев получала столько денег, что не могла на них купить даже одцу

селедку. Мелкие вкладчики и владельцы правительственных облигаций потеряли все, С большими

доходами оказались, кроме правительства, землевладельцы, которые погасили все свои полисы,

промышленники, которые возвращая свои долги бесполезными бумажками, становились абсолютными

собственниками всего основного капитала. Это Пило одним из самых больших и грубых

перераспределений богатства в истории. Ответственность была ясной, а нажившиеся на

мошенничестве могли быть легко идентифицированы. Несмотря на это, отчаивающим ук;и;тием на

общественную тупость в экономических вопросах, стал

тот факт, что германская общественность и, особенно, потерпевшие, находясь далеко от «развития

пролетарского сознания» (как предсказывал Маркс, что якобы должно было произойти в данном

случае), обвиняли Версальский договор и «еврейских спекулянтов».

Естественно, подобный катаклизм имел политические последствия. Тринадцатого августа Густав

Штреземан, единственный популярный веймарский политик образовал «Большую коалицию», в нее

вошли политики от соцйалдемократов до добропорядочных правых. Она продержалась только сто

дней. Было объявлено чрезвычайное положение и власть перешла в руки министра обороны. Пошли

слухи о «Походе на Берлин». Но именно коммунисты, как всегда и по всюду, начали новый круг

насилия восстанием в Саксонии. В этот момент Гитлер решил, что пришло время взять Баварию.

Восьмого ноября его люди окружили пивную, в которой собиралось местное правительство,

арестовали там его членов и объявили себя новым диктаторским правительством во главе с Гитлером,

как политическим лидером, и Людендорфом, как командующим армией, и затем с 3 000 боевиков

направились к городу. Но полиция открыла огонь и поход был разогнан. Гитлер был арестован и

осужден на пять лет отбывания в крепости-тюрьме Ландсберг [76].

Власти, однако, не имели намерения держать его до конца срока. Гитлер пользовался двойным

стандартом, который толерировал всех преступников «восточников». «Заключенный из Ландсберга»

стал популярным и избалованным питомцем. Вместо одежды для заключенных, он носил Lederhosen™,

баварскую сельскую куртку и зеленую охотничью шапку с пером. Он проводил около шести часов в

день, принимая постоянный поток посетителей, включительно восхищенных дам и раболепных

политиков. На его тридцатшштилетие, цветы и подарки наполнили несколько комнат в крепости, а его

камера, по словам одного очевидца, всегда «напоминала магазин для деликатесов» [77]. Нескольких

месяцев, которые он провел там, хватило как раз на то, чтобы написать Майн Кампф, печатая ее, как

свидетельствовала позднее жена Гесса - Ильзе, «двумя пальцами на допотопной пишущей машинке»

[78].

Пока Гитлер находился в Ландсберге, в Германии наступили большие перемены. На короткий период

времени события обернулись против него. Новый президент Рейхсбанка, д-р Ялмар Шахт, стабилизи-

ровал валюту, вводом новой рейхсмарки, обеспеченной золотом и конвертируемой за границей,

остановил выпуск бумажных денег и сократил правительственные расходы - сделал фактически то, что

Кейнс советовал восемнадцать месяцев назад. Германская экономика, а, в сущности, и вся мировая

экономика, вошла в более спокойный период. Следую-

миллиард миллиардов

кожаные штаны (нем)

160

СОВРЕМЕННОСТЬ

щие пять лет были периодом стабильного экономического роста и, как следствие, более высокой

степени политической устойчивости: это были лучшие годы для Веймарской республики. В

Ландсберге Гитлер осознал, что не сможет взять власть, идя ленинским путем. Ему было необходимо

стать народным политиком. Майн Кампф признавала этот факт и показывала, как точно он это сделает.

Но он также почувствовал, что 1923 г. был водоразделом, который в долгосрочной перспективе

являлся благоприятным для его устремлений. Для миллионов жертв Большой инфляции ее наследством

была неугасимая щемящая ненависть к Веймарской республике, к ее заправилам, к истеблишменту «за-

падников», к договору, к Союзникам и ко всем тем, кто был с ними связан в Германии. Немецкий

средний класс изменил свою ориентацию. С этого момента, кауза «западников» была обречена,

«культура» победила «цивилизацию». Гитлер отметил эту сейсмическую переориентацию, в

знаменитой четвертой главе Майн Кампф, описывающей «войну за жизненное пространство» против

России. «Мы прекратили бесконечное германское движение на юг и на запад - писал он - и обратили

свой взгляд к земле на востоке. Наконец-то, мы порвали с колониальной и коммерческой политикой

довоенного периода и перешли к земной политике будущего» [79] _

Почти в тот же момент, когда Гитлер писал эти строки, один чудак англичанин, с тонкой интуицией

пришел к тому же выводу. Четырнадцатого февраля 1924г. Д.Х.Лоуренс писал «Письмо из Германии^:

«Мне кажется, как будто немецкая жизнь медленно отдаляется oi контакта с Западной Европой и

приближается к пустыням на востоке» [80]. При его последнем посещении в 1921 г. Германия «все еще

была открыта для Европы. Тогда она все еще смотрела в сторону Западной Европы дли нового

объединения... и примирения. Теперь с этим покончено... целостность нашей цивилизации нарушена.

Грядущие влияния невидимо надвигаются со стороны дикой Азии... Опять возврат к магии

разрушительного Востока, породившего Аттилу». Он продолжал:

...ночью чувствуешь, что странные тени движутся во мраке... Что-то несущее ощушение опасности... странное,

ощетинившееся чувство таинственной угрозы... Надежда на мир и производство рухнула. Старая тенденция, старая

привязанность разорваны. А утвердилась еще более старая тенденция. Назад, назад к дикому полюсу в Азии и все

дальше и дальше от полюса цивилизованной христианской Еиропы. Это, как мне кажется, уже случалось ранее. И го.

что происходит, имеет более глубокое значение, чем всякое фактическое событие. Оно порождает следующую фазу

развития события.

Решив использовать эту новую противоположность и войдя в роль популистского политика, Гитлер,

который несомненно имел жилку творческого воображения, провел последние недели в тюрьме, разра-

В ожидании Гитлера

161

батывая идеи о грандиозных панорамных дорогах, построенных специально для автомобилей,

будущих аутобанах

}

и о «народном автомобиле» или фольксвагене, который водил бы нацию, по

ним [81]. Его освободили 20 декабря 1924 г. и он, истосковавшийся по Вагнеру, устремился прямо

к дому пианиста Эрнста Ганфштенгеля и приказал ему: «Играй Libestodl

» На следующее утро он

купил себе «Мерседес» за 26 000 марок и с этого момента, пока не стал канцлером, настойчиво

пытался обогнать любой автомобиль на дороге [82].

Заключительная ария из оперы Тристан и Изольда, часто исполняемая как концертное произведение

6 Зак. 174

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Упадок законности

В то время, как в Германии снова задул «восточный» ветер, англофранцузский союз начал распадаться.

22 сентября 1922 г. в отеле «Мати-ньен» в Париже, произошла ужасная сцена между Раймоном

Пуанкаре, французским министром-председателем, и лордом Керзоном, британским министром

иностранных дел, Тремя днями ранее французы вывели свои войска из Чанака, оставив там

малочисленный британский контингент противостоять всей ярости националистов Ататюрка, что

сделало унижение неизбежным. Керзон прибыл с протестом.

Оба мужчины ненавидели друг друга. Пуанкаре был спикером французских рантье, «адвокатом

Форсайтов»

, острым, рассудительным, бережливым; он любил цитировать совет Гизо французам:

«Обогащайтесь!» Его называли L'Avocat de France*: он унаследовал национализм Тьера, биографию

которого тогда писал. Он хвастался неподкупностью: утверждал, что собственноручно пишет свои

письма, а когда посылает государственного курьера по своему частному делу, то платит ему из своего

кармана [1]. Керзон тоже сам писал тысячи и тысячи писем, сидя допоздна, так как не мог заснуть из-за

травмы спины, полученной в детстве. И у него была скупая жилка: он строго следил >за

хозяйственными расходами леди Керзон, держал в руках слуг, не гнушался показывать прислуге, как

вытирать пыль, или лакею, как наливать чай. Однако Пуанкаре с французской эмоциональностью

любил демонстрировать свое аристократическое презрение к бескультурью среднего класса. Пока оба

спорили, Пуанкаре «совсем вышел из себя и в продолжении четверти часа бесновался и орал во все

горло». Лорд Гардинг, британский посол, вынужден был помочь шокированному Керзону выйти в

другую комнату, где тот с трясущимися руками рухнул на софу, обитую красной тканью. «Чарли, -

сказал он, - не могу терпеть этого ужасного коротышку. Не переношу его. Не переношу.» - и лорд

Керзон расплакался [2].

Основной причиной англо-французского раскола явилось именно различие в оценке вероятности

военного возрождения Германии. Боль-

Соме Форсайт, герой Саги о Форсайтах Дж. Голсуорси

Защитник Франции (фр.)

Упадок законности

163

шинство англичан считало французских государственных деятелей маньяками на тему Германии. «Я

Вам говорю - услышал сэр Остин Чем-берлен от Эдуарда Эрио, - что со страхом ожидаю, как она через

десять лет снова развяжет войну против нас» [3]. Эту точку зрения французов разделяли британские

члены Междусоюзнической контрольной комиссии, задачей которой являлось наблюдение выполнения

членов 168-169 Версальского договора, определяющих разоружение Германии. Бригадный генерал

Дж.Х.Морган докладывал в частном порядке, что Германия сохранила свои военные характеристики,

особенно милитаризм, в большей степени, чем какая-либо другая страна Европы [4]. Французы

настаивали на том, что каждый раз, когда они проверяли заявление Веймарского военного

министерства, то открывали, что оно неверно. Но доклады Контрольной комиссии, регистрирующие

наглые нарушения, никогда не публиковались; по мнению некоторых, их нарочно скрывали, чтобы

помочь общей каузе разоружения и сокращения -военных расходов. Британский посол в Германии,

лорд Д'Абернон, страстно прогермански настроенный, возвышенный и воинствующий абсолютный

трезвенник, первый из «умиротворителей», верил каждому слову в книге Кейнса и докладывал, что для

Германии невозможно скрыть нарушения Договора [5]. Он ничего не упоминал в своих докладах о

холдинговых компаниях, основанных германскими фирмами по производству оружия в Турции,

Финляндии, Роттердаме, Барселоне, Билъбао и Кадисе, и о договоренностях Крупна о разработке

танков и орудий в Швеции [6].

Французское недовольство британским равнодушием к опасности германского возрождения еще

больше усилилось 16 апреля 1922 г., когда Германия подписала Рапалльский договор с Россией. Одной

из тайных целей этого договора, как подозревали французы, являлось расширение соглашений о

совместном производстве оружия в России и даже обучении там германских летчиков и танковых

экипажей. Оно также содержало угрожающее послание восточному союзнику Франции -Польше,

намекая о германско-советской сделке против нее, которая в конце концов явилась на свет как

Нацистско-советский пакт о ненападении от августа 1939 г.. Рапалло укрепил решимость Пуанкаре

получить от Германии репарации, если придется и силой. И 11 января 1923г., вскоре после разрыва с

Британией по поводу Чанака, он направил французские войска в Рур. Часть этих войск была из

французской Африки и Пуанкаре хвастался, заявляя, что Франция «страна не 40 миллионов, а 100

миллионов». Созданная в Африке французская система железных дорог имела основной целью

быструю переброску поиск на сцену европейского театра действий. Тот факт, что германцы особенно

не любили арабов и негров во французской униформе, являлся для французов до-

164

СОВРЕМЕННОСТЬ

Упадок законности

165

полнительной причиной направлять их туда. Твердая линия французов принесла кратковременные

результаты 26 сентября 1923 года, когда германское правительство фактически капитулировало

перед требованиями Пуанкаре. Яростный низенький адвокат, который удерживал власть (с одним

перерывом) до 1929 года, являлся доминирующей фигурой западноевропейской политики в

течении большей части двадцатых годов и для многих (включительно и для некоторых англичан и

американцев) был олицетворением французской агрессивности, которая считалась большей

угрозой европейской и мировой стабильности, чем что-либо, могущее возникнуть в Германии.

В сущности, все, чего достигла политика Пуанкаре - это гигантского негодования немцев,

готового взорваться в ту же секунду, как только французская мощь ос-лабеет, и укрепления тех

сил в Германии, которые были решены добиться военного возрождения. И, разумеется, аб-

солютной иллюзией являлся образ боевого французского петуха, вернувшего себе доминирующую

роль в Европе, которую он играл со времен Луи XVI до Наполеона I. Версаль не сломил Германию

Бисмарка. Она неизбежно становилась единственной сверхсилой в Европе именно тогда, когда

Россия,-хотя и временно, практически перестала быть европейской силой. Рано или поздно это

германское превосходство в численности, индустриальной мощи, организации и национальном

духе должно было проявиться снова. Единственный вопрос состоял в том, как это произойдет:

дружески или враждебно.

Французы были сравнительно слабы. Кроме того, они чувствовали себя даже слабее, чем были на

самом деле. Сознание собственной слабости, заметное в двадцатые годы (хвастовство Пуанкаре

была топько попыткой скрыть его), стало навязчивым в тридцатые. В семнадцатом веке население

Франции было почти в два раза больше, чем в любой другой стране Европы. Следующим по

численности и достаточно большим было население Польши [7]. Французы имели

меланхолическое представление об упадке их нового восточного союзника, которого они

надеялись снова сделать могучим, чтобы скомпенсировать свой собственный закат. В глубине

французских сердец хранилось воспоминание о том, что до 1800 г. они были все еще самым

многочисленным народом Европы, за исключением России. С тех пор они переживали тревожный

относительный упадок, отраженный в десятках полных беспокойства демографических трактатах,

публикуемых с 1840 г. В 1860 г. их настигли австрийцы, в 1870 г. - германцы, в 1900 г. -

англичане, а в 1933 г. и итальянцы, после чего Франция стала едва пятой в Европе. Между 1800 г.,

когда население Франции составляло 28 миллионов, и 1940г. оно возросло только на 50%, в то

время как германское - вчетверо, а британское - втрое. [8].

Большая война, которую (как полагали французы) Германия развязала против Франции с целью ее

окончательного уничтожения в качестве великой силы, трагически усилила демографическую

слабость Франции. Она потеряла 1,4 миллиона человек убитыми - 17,6% армии (10,5% всего

активного мужского населения). Даже с возвращенными Эльзасом и Лотарингией французское

население сократилось с 39,6 до 39,12 миллионов, в то время как, например, британское

увеличилось в годы войны на 2,5 миллиона. Около 1,1 миллионов французов стали mutiles de

guerre*, т.е. полностью нетрудоспособными. Германцы истребили 673 000 крестьян, нанесли

серьезные ранения еще полумиллиону, оккупировали десять департаментов с населением 6,5

миллионов человек, превратили четверть из них в беженцев, разрушили сельскохозяйственные

постройки, уничтожили скот и, отступая, увезли с собой технику, превратив французов в

трудящихся рабов фабрик «военного социализма» Людендорфа, на которых смертность равнялась

почти тем десяти процентам в год, которых достигли нацисты в годы Второй мировой войны.

Французы тяжело воспринимали эти ужасающие цифры, которые были еще более разукрашены

стараниями их собственной военной пропаганды [9].

Французы, пострадавшие от войны, получили позднее хорошую компенсацию, но способ ее

финансирования, независимо от усилий Пуанкаре, привел к растущей инфляции, которая, хотя и

не настолько ярко выраженная, как в Германии в 1923 г., продлилась гораздо дольше и, в

конечном счете, оказалась более разрушительной для национального духа. Между 191Z и 1948 г.г.

оптовые цены во Франции увеличились в 105 раз, а цена золота - в 174 раза. По отношению к

доллару в 1939 г. франк составил только одну семнадцатую часть своей стоимости в 1913 г. [10].

Для американских и британских туристов и переселенцев Франция между двумя войнами являлась

раем для покупателей, но этот рай был тяжел для французов, которые считали постоянное

снижение ренты и своих сбережений еще одной причиной падения рождаемости. Между 1905 и

1931 г.г. количество французских семей с тремя и более детьми катастрофически снизилось и в 30-

е годы однодетные семьи встречались чаще других. В 1936 г. Франция имела самую большую

часть населения старше 60 лет в сравнении со всеми другими государствами -147 на тысячу

человек, тогда как в Британии их было 129, в Германии -119, в США - 9! и в Японии- 74 [И],

Франция надеялась укрепить свое положение, вернув Эльзас и Лотарингию с ее большим

индустриальным потенциалом. Но, естественно, экономика обеих провинций интегрированных с

Руром, сильно страдала

' инвалиды войны (фр.)

166

СОВРЕМЕННОСТЬ

от отделения. В крайне католическом Эльзасе французы оттолкнули от себя духовенство, атакуя

немецкий язык - язык религиозной проповеди. Они были склонны сделать ту же ошибку, что и немцы,

и вели себя как колонизаторы. В сущности, они мало что могли предложить, так как французское

социальное обеспечение сильно уступало германскому [12]. Франция представляла собой плохой, хотя

и защищенный, промышленный рынок. Строгий контроль за наймами, введенный в 1914г. и

продолжавший еще действовать, душил французский квартирный рынок. Жилой фонд, составлявший

перед войной 9,5 миллионов единиц, в 1939 году все еще был 9,75 миллионов, а почти треть его была

объявлена непригодной для обитания. Ужасно отсталым было сельское хозяйство. В 30-е годы на

фермах еще имелось три миллиона лошадей, столько же, сколько было в 1850 г. Франция, подобно

Италии, была полуиндустриальной страной и ее предвоенные темпы роста в 20-е годы не были

достигнуты полностью, а в 30-е стали еще ниже, когда промышленное производство не смогло достичь

уровня 1929 г. Между 1890 и 1904 г.г. Франция была самым крупным в мире производителем автомо-

билей. В 20-е годы она все еще производила больше машин, чем Италия или Германия, но не сумела

выпустить дешевую машину для массовой продажи. К середине 30-х годов бывшие в употреблении

машины составляли 68% проданных во Франции, а по улицам все еще двигались 1353 упряжки,

столько же, сколько и в 1891 г. [13].

Корень проблемы был в слабых инвестициях. И здесь опять виновной оказалась инфляция.

Государство являлось плохим заместителем частного инвестора. Оно было самым крупным

работодателем и до 1914 года, а война дала государственному сектору новый толчок. Этьен

Клементель, министр торговли (1925-1919), настаивал на создании национального плана и

экономического союза Западной Европы; среди его протеже были Жан Моне и другие будущие

«еврократы». Но из этих идей в то время ничего не вышло. Государство купило доли в капиталах

железных дорог, судоходных компаний, электроснабжения, производстве нефти и газа для того, чтобы

поддержать экономику и сохранить рабочие места. Для инвестиций денег оставалось мало [14].

Французские индустриальцы были полны идей, но в то же время угнетены отсутствием широких

возможностей, и большую часть своего времени проводили в междоусобных: войнах. Так, например,

Эрнест Мерсье, шеф электрических и нефтяных компаний, вел жестокую войну с Франсуа де Венде-

лем, крупным боссом железа и стали [15]. Для толковых мужчин, стоящих ниже на социальной

лестнице, отсутствие возможностей было выражено еще сильнее (для женщин их вообще не

существовало). В период между войнами реальная зарплата инженеров во Франции снизилась на одну

треть. Высшее образование, особенно техническое, было трагически запущено, расстроено

сектантскими скандалами и отсутстви-

Упадок законности

167

ем финансов. Большинство средств уходило на известные, но старомодные «Grandes Ecoles»

Париже: Эрио назвал Политехнику, которая производила технократов, «единственным богословским

факультетом, который еще не был закрыт», Появился Национальный центр научных исследований, но

он имел весьма скудный бюджет. Новое здание Медицинского факультета в Париже, заказанного еще в

20-х годах, не было закончено до 50-х годов (до 1922г. Франция не имела Министерства

здравоохранения), а до 1939 г. в его штате состояли только двое врачей, Все это было обобщено

поразительной статистикой: в 1927 году Франция расходовала на свое высшее образование меньше,

чем на прокорм лошадей в кавалерии [16],

Кроме того Франция, как и Германия, тоже была по-своему разделена. Однако, никаких столкновений

между цивилизацией и культурой не было. Даже наоборот. Французы находились в согласии по

отношению к цивилизации, так как они ее имели. С огромной неохотой они приняли в Версале

английский язык в качестве альтернативного официального. Они считали Францию создателем, домом

и опекуном цивилизации - слово, которое сами придумали в 1766 г, Они завидовали, ненавидели и

презирали англосаксонцев. Их лучший молодой беллетрист Франсуа Мориак писал в 1937 г.: «Я не

понимаю англичан и не люблю их, кроме в тех случаях, когда они мертвы». Среди популярных книг

того периода были Необходимо ли поработить Англию?"

(1935) Анри Беро к Американский рак

(1931) Робера Арона и Андре Дандью. Странно, но германцы были для них более приемлемы. В 30-е

годы такие молодые писатели, как Мальро и Камю, читали Ницше, а молодые философы, как Сартр,

увлекались Хайдеггером. Но официальной моделью для Франции был Декарт, методология которого

господствовала в школьных уроках философии, составлявших самую удивительною черту

французской системы просвещения [17]. Она была предназначена для выпуска высокоинтеллигентных

национальных руководителей. На самом деле она выпускала интеллектуалов, а это не совсем одно и то

же. В свою очередь интеллектуалы разделялись не только по своим взглядам, но и по отношению к

вопросу о своей роли. Наиболее влиятельный из преподавателей философии Эмиль Шартье («Ален»)

проповедовал «ангажированность». Но самый читаемый в то время трактат Предательство

чиновников

Жюльена Бенда (1927) проповедовал неангажированность [18]. Известным оправданием

тому, что французские интеллектуалы были выше ссор, служило то, что они

Высшие школы (фр.)

Faut-il reduire I'Angleterre en esclavage?

l.e Cancer American

1-е Trahison des Clercx

168

СОВРЕМЕННОСТЬ

чересчур ненавидели друг друга. В «Коммунистическом манифесте» Мирке предполагал, что

«интеллектуалы» являлись той частью буржуазии, которая идентифицировала себя с интересами

рабочего класса. Так получилось, что этот ацализ подтвердился на начальном этапе дела Дрейфуса

(еврейского офицера, ложно, обвиненного в предательстве}» когда модный с недавнего времени

термин «интеллигенция» отождествлялся с антиклерикальными левыми. Но сама продолжительная

борьба Дрейфуса породила одну совершенно новую категорию правых французских интеллектуалов,

которые с неохотой объявили перемирие в 1914г., и с пеной у рта появились снова в 1918 г., чем

помогли правым консерваторам на следующий год выиграть на общих выборах свою первую из ряда

последующих побед. За исключением 1924-1925, 1930-1931 .и 1936-1У38 г.г. французские правые и

центристы преобладали в Палате депутатов (в Сенате - непрерывно), а правые интеллектуалы держали

в руках инициативу в салонах и на бульварах.

В то время, когда по вопросу о цивилизации существовало согласие, французы сражались по вопросу о

культуре: является ли она светской или конфессиональной, позитивистской или метафизической?

Битва была лютой и разрушительной, жестоко разделившей систему просвещения, бизнес, местное

управление и общество. Франкмасоны - эта воинствующая рука секуляризма - продолжали

увеличивать свою численность: с 40 000 в 1928 г. до 60 000 в 1936 г. [19]. Их младшая ветвь состояла

из презираемых, нискооплачиваемых государственных учителей начальных классов - республиканцев,

пацифистов, антиклерикалов, - борющихся с кюре в каждой деревне. Они использовали совершенно

различный от употреблявшегося в католических «свободных» школах комплект учебников, особенно

по истории. Но католики брали верх в школах. В период между войнами число государственных

средних школ уменьшилось с 561 до 552, а католических увеличилось более, чем в два раза: с 632 в

1920 г. до 1420 в 1936 г. Ассоциации Anciens ё/ёуе*(Старые школьники) этих колледжей были

исключительно хорошо организованными и воинственными и жаждали пересмотра приговора со

времен дела Дрейфуса [20]. Раздвоение во французских школах привело к созданию двух отдельных

рас французов, имевших различных исторических героев (и злодеев), различные политические словари,

различные фундаментальные понятия о политике, и, не в последнюю очередь, два совершенно

различных представления о Франции.

На самом деле, во Франции существовали два конкурентных типа национализма: секуляристы и

республиканцы, отвергавшие покровительство Бога и короля и выдумавшие термин ля патри* в

восемнадца-

la pairie - отечество

169

том веке для того, чтобы обозначить свою высшую принадлежность к своей стране. Когда в то время д—р

Джонсон декларировал, что «патриотизм является последним убежищем негодяя», он разоблачал своего

рода подрывную демагогию. Французский патриотизм приобрел якобинский привкус во время Революции;

Гамбетта и Клемансо продолжили этот вид прогрессивного национализма. Он был таким же шовинисти-

ческим и жестоким, как и любой другой, если не более, так как стремился не признавать закона выше, чем

интересы Республики, рассматриваемой как воплощение добродетели. Но он был склонен сублимировать в

пораженчество и пацифизм, если полагал, что Франция находится под управлением людей, не служащих

интересам ля патри. В частности, этот патриотизм относился с подозрением, даже враждебно, к регулярной

армии, которая была в основном католической и отчасти роялистской.

В противовес «патриотической Франции» существовала «националистическая» Франция. Это был галльский

эквивалент разделения на «восточных» и «западных» в Германии. Было бы ошибкой описывать

французских националистов предвоенного периода как фашистов, хотя некоторые из них стали самыми

отъявленными фашистами, потому что эта традиция была много старше. Она восходила ко времени

эмигрантов эпохи Революции, культурной реакции против просвещения Вольтера, Руссо и Дидро и впервые

приобрела интеллектуальное содержание в трудах Жозефа де Местра, шедевр которого Вечера Санкт-

Петербурга

был издан в 1821 г. В нем предлагалось сочетание иррационализма, романтизма и

янсенистского подчеркивания первородного греха, Человеческий разум был «мерцающим светом», слишком

слабым, чтобы дисциплинировать распущенную расу: «То, что наша несчастная страна называет суеверием,

фанатизмом, нетерпимостью и т.д., является необходимой составляющей французского величия». «Человек

слишком зол для того, чтобы быть свободным». Он является «чудовищным кентавром..., результатом

какого-то неизвестного преступления, какого-то отвратительного кровосмешения» [21]. К этому де Местр

добавил важнуШ мысль об обширном заговоре, который с показной целью «освобождения» человека, в

сущности, пробуждает в нем дьявола.

В течение двух десятилетий, приведших к делу Дрейфуса в 1890-е годы, теория заговора стала обычным

приемом французских антисемитов, таких, как Эдуард Дрюмон, чья книга Еврейская Франция

(1886)

сильно преувеличивала власть, влияние и, более всего, число проживающих во Франции евреев. В

сущности, когда Дрюмок писал свою книгу,

l#$ Soirees de Sainl-Petersbourg '1м France juive

170

СОВРЕМЕННОСТЬ

во Франции имелось не более 35 000 евреев. Но число их возрастало: в 1920 г. их стало свыше 100 000.

Прибывали № другие «инородцы». Франция во времена Третьей республики и, особенно, между войнами

была наиболее удобной для проживания страной мира и во многих отношениях наиболее терпимой к

иностранцам, если они не создавали неприятностей [22]. Между 1889 и 1940 г.г. почти 2,3 миллиона

иностранцев приняли французское гражданство, а кроме того в 1931 г. там находились другие 2613 тысяч

чужих подданных - количество, которое быстро возросло, когда начали прибыьать беженцы от Гитлера,

Сталина, Муссолини и Испанской войны [23]. Французы не были расистами в германском смысле слова, так

как их естественный космополитизм вытекал из их чувства собственности по отношению к цивилизации, Но

они были чрезмерно восприимчивы к странным расовым теориям, которые тогда возникали в изобилии. Так

в 1915 г. д-р Эдгар БериЙон «открыл», что кишечник германцев на девять футов длиннее, чем у других

людей, что предрасполагает их к «полигезии» и бромидрозу (чрезмерной дефекации и запаху тела) [24].

Если Париж был мировой столицей Декартового разума, то он же являлся и столицей астрологии,

парамедицины и лженаучной религиозности. Во Франции существовала (по сути и сегодня существует)

сильная антирациональная культура.

Отсюда и успех Аксион Франсез - газеты ультранационалистов. Она вела свое начало с 1899г. от небольшой

группы интеллектуалов, собиравшихся на бульваре «Сен-Жермен» в кафе «Флор», которое н 1"944 г. было

«освобождено» экзистенциалистами, и расцвела с помощью таланта Шарля Морра. Он обнародовал идею о

многостороннем заговоре: «Четыре 'конфедерированных сословия: евреи, протестанты, франкмасоны,

метеки (иностранцы)». Это немногим отличалось от официальной линии Ватикана во время дела

Дрейфуса,.хотя он и заменял «иностранцев «атеистами». В сущности, независимо от того, что Морра и

Аксион Франсез были атеистичны, многие из их точек зрения разделялись католической церковью. Пий X,

последний из реакционных пап, говорил матери Морра: «Благословляю его дело». Хотя и подписал декрет

Святого Престола, осудивший книги Морра, он отказал разрешить его исполнение - они были Damnabiles,

поп damnandu^ [25]. В конце концов 26 декабря 1926 г. пришло осуждение из Ватикана, так как тогда Пий X

уже обрел опыт с фашизмом у власти. Существовало, однако, много подобных групп, к которым могли

принадлежать ортодоксальные католики, а националистическое движение никогда не теряло своей

респектабельности в глазах средних и высших классов. Аксион Франсез, издаваемый Леоном Додэ, писал

блестяще и был широко чи-

осудт ильными, но не осужденными (лат.)

Упадок законности

171

таемым; вот почему Пруст, хотя и был евреем, покупал его, находя, что он «лечит с помощью умственного

возвышения» [26]. Многие ведущие писатели были близки этому движению. Среди них, например, был по-

пулярный историк Франции Жак Бенвиль, чья История Франции (1924) была распродана в более чем 300

тысячах экземпляров и чьи Наполеон (1931) и Третья Республика тоже стали бестселлерами.

В сущности, слабость французского национализма в том, что он был чересчур интеллектуальным. У него не

было лидера, который желал бы власти. В конце 1933 г., когда фашизм триумфировал в большей части

Европы, скандал Ставицкого

во Франции дал ультра именно то разоблачение коррупции, которое им было

необходимо, чтобы оправдать переворот. Какая-нибудь разновидность профашистского государства почти

наверняка появилась бы 6 февраля 1934г., если бы Морра дал .сигнал к„ действию. Но тогда ему было

шестьдесят шесть лет, он был глухим.^по характеру был домоседом-графоманом

и поэтому, всего навсего,

провел тот фатальный день в написании редакционной статьи. Те способности, которые делали его таким

опасным, когда он возбуждал дух образованных французов, мешали ему вести их в бой. Оказалось, что нет

того фокуса, вокруг которого можно было бы сгруппировать объединенное фашистское движение. Вместо

этого размножались группы, каждая с немного отличной идеологией и различной степенью толерантности к

насилию. Они представляли зеркальное отражение презренного партийного режима в Палате депутатов.

Такие бурбонские фракции, как фракция Ле Камелот дю Руа, локтями расталкивали бонапартистскую

Патриотическая молодежь, атеистическую Студенты за французское действие и «чисто» фашистские

группы, как Французская народная партия, Ле Фе-со" и Университетские фаланги, и брлее традиционные

движения типа Кроа де Фио

1Л

. Авантюристы нацистского типа, многие из которых позднее будут

процветать в Виши, шныряли около этих прорастающих грибов в поисках наиболее выгодной сделки.

Оказалось, что была необходима внешняя катастрофа, чтобы они пришли к власти.

И все же, несомненно, Морра и его приверженцы сделали эту катастрофу более вероятной. Третья

республика имела во Франции больше друзей, чем Веймарская в Германии. Морра показал, что она имела и

кучу неприятелей. Его любимой цитатой была фраза ограниченного члена Французской академии и

нобелевского лауреата Анатоля Франса:

Александр Ставицкий (1886-1934) - французский авантюрист. Его кражи (фальшивые облигации и др.) и его загадочная

смерть использовались правыми для дискредитации режима и свержения премьера радикал-социалиста Шотана

faisceau - сноп

Croix de Feu - огненный крест

172

СОВРЕМЕННОСТЬ

Упадок законности

173

Республика не является разрушимой; она сама есть разрушение. Она

- это растранжиривание, она - это непоследовательность, она - это пестрота, она - это зло

[27]. Республика, писал он, это женщина, у которой нет «мужского начала, инициативы и

действия». «Есть только один способ улучшения демократии - это разрушить ее». «Демократия

- это зло, демократия - это смерть». «Демократия - это забвение». Его основным правилом было:

«Народы, управляемые своими людьми действия и своими военными лидерами, побеждают

народы, управляемые своими адвокатами и профессорами». Если республиканизм является

смертью, то стоит ли за него умирать? Версальский договор создан из «сочетания англосаксонских

и иудо-германских финансов». Теория заговора может быть перефразирована - анархизм,

германцы, евреи: «Варвары из глубин, варвары с Востока, наш демос, зажатый своими двумя

приятелями - германцами и евреями» [28]. Таким образом ультранационалисты, хотя и были

ревнивы к французским интересам, как они их понимали, не хотели ни сохранить версальскую

Европу, ни остановить фашистскую агрессию. Дневники Бенвиля показали, что он приветствовал

успехи фашистов в Италии и Германии [29]. Морра аплодировал нашествию Муссолини в

Эфиопию как борьбе цивилизации против варварства [30]. «Что вы можете сделать для Польши?»

- спрашивал он своих читателей, - крик, прозвучавший в ошеломляющей книге Марселя Деа

Умереть за Данциг?^

Практически оба течения национализма во Франции - якоГщнское и антиреспубликанское - были

сдержаны в отношении жертв, которые можно было бы принести. Вопрос состоял не в том, была

ли моя страна, права или нет, или была ли моя страна «правой» или «левой», вопрос в том, чьей

была страна - моей или их? В начале 20-х годов разделение во Франции уже было видимым и

колебание воли, им причиненное, быстро отразилось на политической практике. Послевоенная

оборонительная позиция Франции основывалась на абсолютном военном превосходстве к западу

от Рейка, что сдерживало Германию, с одной стороны, и на военном союзе новых государств,

противостоящих ей, с другой стороны. Польша, Чехословакия, Румыния, Югославия - все они

имели сложные военные договоренности с Францией вплоть до снабжения оружием и обучения

техников. Оккупация Рура Пуанкаре в 1923 г. продемонстрировала западное крыло этой политики

в действии. Но она нанесла такой вред французским интересам в Британии и Америке, что для

многих французских политиков не казалось возможным повторить ее, а американское решение

неразберихи с репарациями в 1924 г. (план Доуза) устранило большую часть оснований нового

применения силы.